Текст книги "Эта сильная слабая женщина"

Автор книги: Евгений Воеводин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

6

Это было не явью, а словно продолжением того сна, который она только что видела. Володька, еще маленький, карабкается на гору, детская фигурка распласталась по камням, и вдруг камни посыпались из-под его ног, медленно и бесшумно, как в кино, когда исчезает звук. Она хотела закричать, но не смогла. Все ее существо сковал ужас, и крик бился в груди. Где-то в краешке пробуждающегося сознания мелькнула спасительная мысль: это сон, ты спишь. Проснись, и все кончится, и Володька не упадет. Любовь Ивановна просыпалась с трудом, и тут сразу же начался другой сон. В комнате горел свет, и Володька сидел на кровати у нее в ногах – в распахнутой шинели, улыбающийся, здоровый, незнакомый с этими усами, которых она еще не видела (он только писал, что отпустил усы), – и глядел на нее.

Любовь Ивановна закрыла глаза, уходя от этого, уже легкого сна, но Володька тихо сказал:

– Мама, ты что? Это же я!

Она села, молча притянув его к себе, целовала жесткие короткие волосы, лоб, губы, – торопливо, боясь, что все это еще снится ей, – но теперь уже знала, что не снится, что он вернулся, вернулся совсем, ее маленький – такой большущий! – и такой чужой пока в этой шинели и с этими, слишком взрослыми, рыжеватыми усами.

Все, что происходило сейчас, воспринималось ею постепенно, как бы по очереди, по частям. Сначала был Володька; потом она услышала какой-то странный звук, повернула голову и увидела собаку, лохматую и грязную, с глазами, прикрытыми свалявшейся шерстью. Собака сидела и молотила хвостом по паркету. Володька перехватил взгляд матери.

– Я его по дороге подобрал. Мировой мужик по имени Кардан. А что у тебя за фея в той комнате?

– Отвернись, – спохватилась Любовь Ивановна. – Я сейчас встану.

Она накинула халатик, сунула ноги в туфли. Кардан подошел и, помахивая хвостом, попытался вскинуться на задних лапах – надо же познакомиться с хозяйкой! – но Володька осадил его. Любовь Ивановна металась по комнате, раз-другой щеткой по голове, по своим коротко стриженным седым волосам. «Ты раздевайся и иди на кухню. Я сейчас Ветку подниму». Зачем он притащил эту собаку? «Как ты доехал?» – «Нормально». Нормально! Она терпеть не могла это слово. У них – у мужа, у сыновей – о чем ни спроси, всегда и все было «нормально».

Она вышла в соседнюю комнату. Ветка лежала, разметавшись во сне, одеяло сползло, высоко открыв полные ноги, грудь была еле прикрыта рубашонкой. Любовь Ивановна досадливо подумала, что Володька все это видел. Ну не разбойник ли? Приехать вот так, не предупредив, как снег на голову… Она стояла над спящей Веткой, и ей было жаль будить девчонку. Ладно, рано еще, пусть спит. Она закрыла ее одеялом, и Ветка, улыбнувшись, повернулась на бок, засовывая ладошку под щеку.

И снова Любовь Ивановна металась. Сначала мыться, мыться, тебе и собаке. «Ты устал с дороги?» – «Нет». – «Я сегодня же поговорю с Туфлиным, он обещал устроить тебя в институт. Но сначала ты отдохнешь как следует месяц». – «Некогда мне отдыхать». Она заметила, что Володька не спешит переодеваться, не спешит мыться. В этом отглаженном мундире с какими-то значками, большой, даже, пожалуй, грузноватый, он был и впрямь хорош, и наверняка знал это.

– Не суетись, маман, – улыбнулся он. – Ну, посиди хоть три минуты спокойно. И, пожалуйста, спокуху на лице…

– Вот – не забыл! Опять «маман»…

Любовь Ивановна кормила его и собаку, вдруг вскакивала и снова начинала обнимать Володьку, такого огромного и взрослого, а тот снисходительно улыбался. Конечно, ему нравилось, что мать так радуется, но сам держался сдержанно, и Любовь Ивановна подумала, что этим он похож на отца.

Дверь в кухню была закрыта, и они разговаривали тихо, чтобы не разбудить Ветку. Ее шаги в коридоре учуял Кардан – вскочил и прислушался, склонив набок лохматую башку. Любовь Ивановна перехватила нетерпеливый взгляд Володьки на дверь.

Ветка вошла в кухню, и он поднялся, одергивая мундир.

– Здравствуйте. С возвращением вас, Володя.

– Спасибо.

– А я лежу и чувствую, что шинелью пахнет. – Она оглядела стол и засуетилась, как только что суетилась Любовь Ивановна. – У нас же пирожные есть, а вы не поставили.

– Пожалела, маман? – сказал Володька.

– Да ну тебя! – засмеялась Любовь Ивановна. – Я все на свете забыла.

После сна Ветка была розовой, как ребенок. Темные, с чуть припухшими веками глаза блестели, и Любовь Ивановна подумала – славная все-таки девчонка, легкий человек! Жаль, что ей придется перебираться обратно, в деревню, в пустой дом. Но, казалось, сейчас Ветка даже не понимает этого, а просто радуется возвращению Володи без всякого смущения и жеманства. Вон – вытащила из холодильника пирожные (она говорила – «пироженные»), спросила Володьку – чаю ему или кофе? Володька хмыкнул: «Хорошо живете!» – и попросил кофе.

Ветка приготовила ему кофе, но сама завтракала уже на бегу – пора на работу. Когда она ушла, Любовь Ивановна рассказала, как она появилась здесь. Да, действительно, жаль, что ей придется уйти, но ничего не поделаешь… Будет прибегать, конечно. Володька слушал, молчал, и вдруг Любовь Ивановна почувствовала легкую тревогу – слишком напряженным было это молчание.

Потом он долго мылся, мыл своего пса, и Любовь Ивановна позвонила в институт. К телефону подошел Ухарский. Она сказала, что неожиданно вернулся сын и она придет на работу позже.

– А вы так и не сочли нужным позвонить мне, Феликс?

– Зачем? – удивился он. – Привезу металл, тогда и доложу по всей форме.

– Но мне сказали, что вы уже привезли, и чуть ли не на себе. – Ухарский промолчал. – Ну, хорошо, я скоро буду.

Володька вышел из ванной в рубашке и джинсах – и то и другое оказалось ему тесным.

– Хорошо дома? – спросила Любовь Ивановна. – И мне сейчас хорошо, сынка. Давно так не было.

– А слезинки-то зачем, маман?

– Так. Тебе этого не понять. Мне пора идти. Если что-нибудь понадобится, звони, телефон у меня прежний – помнишь? Ты что будешь делать?

– Спать, – хмыкнул Володька. – А потом снова спать. За все семьсот тридцать восемь дней службы.

Туфлин, конечно, сразу же выполнил свое обещание – позвонил в отдел кадров, сказал, чтоб Владимира Якушева оформили на его машину, – и, нетерпеливо выслушав благодарные слова Любови Ивановны, вынул из ящика стола ее папку.

– А теперь, голубушка, к делу, к делу. Все идеально! Хотя вы и взвалили на себя не то что вагон, а целый состав с паровозом. Я подсчитал, у вас на один режим пойдет двадцать образцов. Пятнадцать режимов на двадцать образцов – триста исследований, полгода работы как минимум. И это только по одной марке!

– Вы думаете, надо сократить программу?

Туфлин пожевал мягкими губами.

– Любовь Ивановна, голубушка, я ученый, и я не могу быть против такой тщательности в исследованиях. Но я реалист. У вас тут предусмотрены такие режимы, которые нам сейчас не потянуть.

Тогда она рассказала ему о Жигунове. Туфлин слушал, и она на расстоянии чувствовала его недоверчивость. Что ж, он очень, очень уважает Сергея Павловича Жигунова, но все это, извините, смахивает на художественную самодеятельность, которая хороша в клубе, но не в институте Академии наук. Любовь Ивановна неожиданно вспыхнула:

– Между прочим, Игорь Борисович, когда вы проводите свои исследования, рабочие после прессовки правят металл обыкновенной кувалдой. Это тоже в институте Академии наук! Если Жигунов сделает установку, на которой мы сможем получать двести или даже триста градусов в секунду…

– Да зачем? – перебил ее Туфлин. – Ни на одном заводе такой установки нет, и ваши исследования не будут представлять никакой практической ценности.

– Как говорят фундаментальщики – авось когда-нибудь пригодится.

– Ну, – сразу потускнел Туфлин, – если вам не жалко своего времени… Да, вот еще что. У меня было несколько разговоров с вашим коллегой – Ухарским. – Туфлин говорил медленно, как бы подбирая одно слово к другому, чтобы ненароком не сказать лишнего. – Он очень нервный и неровный человек… Все-таки я его убедил работать с вами. Прошу только об одном: будьте с ним помягче, голубушка! В последнее время и у вас что-то случилось с нервишками, правда? Ну, а с вашим сыном я буду рад познакомиться.

Она вернулась в лабораторию и сразу же позвонила домой: надо было сказать Володьке, чтобы он шел в отдел кадров – оформляться. Но к телефону он не подходил. Должно быть, решил пройтись по Стрелецкому. Он два дня даже нос не высовывал на улицу.

Через час или полтора Володька позвонил сам.

– Маман, есть один разговор. Ты стоишь или сидишь?

– Стою.

– Тогда сядь. Села? Так вот, мы с Веткой женимся.

– Не болтай, пожалуйста, глупости. – Ей было неловко разговаривать, в комнате был народ. Все-таки она сказала тихо, почти шепотом: – Ты что, в своем уме? Ей же семнадцати нет. И вообще…

– Собственно говоря, маман, – спокойно перебил ее Володька, – мы уже женились. Все остальное формальности оформим через год. Я переберусь к ней в Верхние Ручьи, так будет лучше. Ты меня слышишь?

Она ничего не понимала. Все это было и нелепо, и неожиданно, и не укладывалось в сознании. Разыгрывает? Вряд ли. Это могло быть сто раз нелепым и неожиданным, но это было слишком похоже на Володьку. Она сидела, не замечая, что лаборантки и Ухарский смотрят на нее. Ухарский подскочил к ней первым:

– Любовь Ивановна, что случилось?

– Володя, – тоскливо сказала она в трубку. – Зачем ты это сделал?

– Успокойся, маман, – все также ровно ответил он. – В конце концов мы уже взрослые люди. Просто ты не хочешь это видеть.

– Так, сразу…

– Быстрый век, пора привыкнуть.

– Да при чем здесь век! – крикнула она. – Просто вы испорченные люди! И ты, и она! Я ничего не хочу слышать! Не хочу вас видеть, забирайте, что вам надо, и уходите!..

Она кричала, уже не стесняясь и не сдерживаясь, и Зоя Чижегова успокаивающе обнимала ее за плечи, а Ухарский напрасно рылся в аптечке – там они обычно хранили чай, конфеты и сахар…

7

Она должна была выплакаться Ангелине. Выбежала из лаборатории и, никого не замечая, кинулась в медчасть. Только бы никого из посторонних там не оказалось. Ей повезло: Ангелина уже собиралась уходить и закрывала дверь.

– Подожди, – сказала Любовь Ивановна. – У меня такое случилось.

– У нее случилось! – сердито ответила Ангелина. – Это у меня случилось! Жигунов такой фортель выкинул, что хоть стой, хоть падай.

Она открыла дверь и впустила Любовь Ивановну. Видимо, то, что «выкинул» Жигунов, владело ею настолько сильно, что она не заметила состояния Любови Ивановны и, казалось, даже не хотела слушать ее. Ей надо было выговориться самой.

Но если Ангелина не хотела слушать Любовь Ивановну, то Любовь Ивановна сейчас почти не слушала ее. До нее с трудом доходило, что три дня назад Жигунов дежурил в парткоме и к нему пришел какой-то новый работник вставать на учет. Разговорились; оказалось, жить тому пока негде, новый дом начнут заселять не раньше, чем летом, вот Жигунов и пустил его к себе, а сам перебрался к Ангелине. Та бушевала: «Не мытьем, так катаньем! Не понимаешь? Он же нарочно, для того, чтоб все время со мной быть!» Ну, а она устроила Жигунову веселую жизнь! «Хочешь быть у меня? – пожалуйста: вот тебе раскладушка и спи на кухне, дорогой товарищ!»

Все это было несерьезно, даже неприятно, и воспринималось с трудом. Любовь Ивановна ничуть не переживала упрямую несправедливость Ангелины и не радовалась доброте Жигунова. То, что произошло у нее самой, было в тысячу раз серьезней, и, пока Ангелина бушевала, она сидела на узеньком, жестком медицинском топчане, привалившись спиной к стенке, чувствуя поднимающуюся обиду.

Ангелина все-таки опомнилась наконец.

– А у тебя чего?

Любовь Ивановна слабо махнула рукой. Ей уже не хотелось ничего рассказывать. Она рассказала – и вздрогнула: Ангелина начала смеяться, как всегда отрывисто и хрипло, словно задыхаясь от собственного смеха. Ай да Володька! И девчонка даром что молодая, а с пониманием! И мамаша сыночку, стало быть, сама женушку приготовила? Ну, анекдот! Ну, век живи – такого не услышишь! И снова заходилась смехом, и злости на Жигунова как не бывало…

Любовь Ивановна поднялась. Обида душила ее. В горле стоял тяжелый, давящий ком. Не за этим она прибежала сюда. Ангелина становится чужой. Отвечать смехом на такую беду!..

– Сядь! – уже строго приказала Ангелина. – Выпей элениум, психопатка! Ну, чего переживать зря? Откуда ты знаешь, как у них дальше жизнь пойдет? Может быть, так, что только завидовать придется. Боишься бабкой стать? Ничего, милая, молодухой больше не будешь, наши годы только в одну сторону катятся.

Она говорила все резче и жестче, и только потом Любовь Ивановна поймет, что иначе Ангелина не могла с ней говорить. Пожалела бы – тогда быть и слезам, и бог весть еще чему. Резкость Ангелины словно протрезвляла Любовь Ивановну. Она все еще не могла и не хотела смириться с тем, что произошло у Володьки и Веты но случившееся уже начало терять прежние формы какой-то огромной и непоправимой беды.

– А сколько тебе было, когда ты со своим курсантом, с Якушевым… Забыла? Девчонка, первокурсница… А сейчас возмущаешься: ах, ей еще семнадцати нет! Ах, на второй же день!.. Дура! А если б у них  э т о  через полгода случилось – небось не кудахтала бы? Сама своего сына не знаешь! Да такие ребята на земле как каменные стоят, у них в жизни все раз и навсегда. На еще одну таблетку – ничего, авось не помрешь.

То ли таблетки помогли, то ли эти жесткие слова, – Любовь Ивановна начала приходить в себя. Она подумала: что сейчас делают ребята? Ушли, или Володька еще собирается? Почему он решил жить у Веты? Тоже глупость… Там простая изба, печка, надо таскать дрова, а неизвестно, какой будет нынешняя зима, и хватит ли дров, и на работу им надо будет вставать ни свет ни заря, когда автобусы еще не ходят…

Зачем Ангелина вспомнила Якушева? У меня все было совсем иначе. Втрескалась по уши, так, что сама себя не помнила. А эти, наверно, даже влюбиться-то как следует еще не успели…

– Я пойду, – сказала Любовь Ивановна. – Ты ведь тоже куда-то собралась?

– Собралась, – буркнула Ангелина. – В магазине ветчину дают, а мне, хочешь – не хочешь, надо своего крокодила кормить. Тебе-то взять ветчины?

«Крокодил» – так она называла Жигунова.

Никаких объяснений с Володей или Веткой не было. Дома она увидела записку: «Маман, давай встретимся, когда ты все поймешь и успокоишься». Дальше шел подробный перечень того, что он взял с собой. В конце была приписка от Ветки: «Дорогая, хорошая Любовь Ивановна! Я очень, очень люблю Володю и все для него сделаю. Все!!!»

Она любит!.. Уже любит… Нынче у них, молодых, даже в любви космические скорости. Любовь Ивановна досадливо бросила записку на стол. Скажите пожалуйста – любит! Да что она понимает в этом? Она еще не не спала ночами, когда Володька болел, не бегала по десять раз на день к почтовому ящику в ожидании писем, не сходила с ума, когда он где-то задерживался… Она ничего толком не знает о нем. Я не говорила ей, что Володька пошел в отца, – неласков, сух, может быть и невнимательным, и грубоватым. Готова ли она воспринять  т а к о й  характер, приладиться к нему, прощать и забывать мелкие, а то и крупные обиды, не копить их, не отвечать сухостью на сухость, невнимательностью на невнимательность?

Любовь Ивановна поймала себя на том, что больше думает о Ветке. Совсем ведь девчонка, житейского опыта ни на грош, ума тоже… Она перечитала записку: они не оставили своего адреса. А Володьке надо идти оформляться на работу. Ладно, завтра пораньше встану и позвоню на почту, Ветка передаст…

Но утром она проснулась оттого, что кто-то тихо открыл дверь. Набросив халат, Любовь Ивановна вышла в прихожую – там была Ветка. Очевидно, она открыла Володькиным ключом.

– Вы уже не спите? – почему-то шепотом спросила Ветка. – Я вам хороший творог принесла, домашний, у соседки взяли.

– Заходи, – вздохнула Любовь Ивановна.

– Бежать надо.

– Заходи, – повторила она. Ей было неприятно, что Ветка смотрит на нее испуганными глазами. – Как вы устроились?

– Хорошо, вы не беспокойтесь, очень даже хорошо, честное слово, – торопливо заговорила Ветка. – А когда Володечка свои автомобили на стенке повесил, так даже красиво стало…

Она усмехнулась: «Володечка»!..

– Сколько я должна тебе за творог?

– Да что вы, Любовь Ивановна?

Ветка попятилась к двери, закладывая руки за спину; у нее задрожали губы.

– Ну хорошо, – сказала Любовь Ивановна. – Передай Володе, что ему нужно в отдел кадров. Или теперь он на твоем иждивении будет? Как вы там, в своей семье решили?

Ветка молчала – руки по-прежнему за спиной, глаза в пол.

– Молчишь?

– Мы всю жизнь вместе прожить решили, – спокойно ответила Ветка и подняла глаза, – их взгляды встретились. Две женщины глядели друг на друга: одна – с тревогой, болью непонимания, быть может, даже злой горечью, у второй же было столько решительности во взгляде, столько уверенности в том, что так оно и будет, что Любовь Ивановна, не выдержав, отвела глаза.

– Давай-то бог, – сказала она. Ей было трудно быть сейчас вот такой – злой, по-злому насмешливой, – и она была противна сама себе. Все, что она говорила, было неискренним. Душа у нее кричала и хотела совсем другого – обхватить бы руками эту девчонку, даже разреветься, не стесняясь, – но она стояла и накручивала себя. Ты отобрала у меня сына. Все вы говорите так – до конца!.. А дашь ли ты ему счастье? Будешь ли так же добра к нему, как я? Или он будет бегать от тебя ко мне – за моей лаской и моей добротой? Ко мне еще ничего – я мать, а если к другой женщине?..

Она накручивала себя так и думала: лучше у Ветки было бы испуганное лицо, как несколько минут назад. Любовь Ивановна не хотела признаться себе самой, что растерялась перед этой спокойной уверенностью, и продолжала говорить с Веткой по-прежнему нервно, язвительно, даже грубо лишь для того, чтобы хоть как-то скрыть от нее свою растерянность…

Каждый день, с утра до вечера, шел мелкий, холодный ноябрьский дождь. Деревья стояли голые, почерневшие от влаги. Ветер налетал порывами, и тогда капли больно секли по лицу. Для Любови Ивановны это всегда была самая трудная пора года – она плохо чувствовала себя, по утрам вставала с тяжелой головой, становилась вялой: «плясало» давление… Шла к Ангелине, та колола ее чем-то и ворчала: «Ну, вот, совсем раскисла, старперешница!»

В этом году все повторилось: и тяжелая голова по утрам, и вялость, и то состояние безразличия, когда хочется лишь одного – лечь и лежать, не выходить на улицу, не читать, не слушать радио и не включать телевизор.

Конечно, можно было бы вызвать врача, отлежаться, прийти в себя. Но Туфлин уже торопил с работой, и Любови Ивановне было как-то неловко брать бюллетень именно сейчас.

Она попросила у Туфлина день – съездить в город. Для установки, которую делал Жигунов, был нужен оптический пирометр. Туфлин заметно поморщился, но разрешил: о чем разговор? Надо – так надо… И пошутил, что танцевать-то все равно придется от электропечи. У них была печь с корундовыми стержнями, температурный режим – сто градусов в минуту, ерунда по сравнению с теми режимами, которые могла бы дать установка Жигунова. Просто Туфлин не верил в нее, и когда разрешил Любови Ивановне поехать в город, то подумал, что ей не так нужен этот пирометр, как стиральный порошок или какая-нибудь косметика – женщина есть женщина, ладно, пусть побегает по магазинам.

Она действительно успела побегать по магазинам и заглянула к своей старой подруге, той самой, которая когда-то посоветовала ей поехать в Стрелецкое. Они не виделись давно, заболтались, и когда Любовь Ивановна поглядела на часы, то ахнула: последний автобус уходил на Стрелецкое через сорок минут. Доехать до автовокзала она успела, но билетов в кассе уже не было.

Что ж, так случалось не раз: автобус подходил, кондукторша впускала «билетных», потом остальных. Подумаешь, придется стоять! Кто-то всегда выходит раньше, особенно в военном городке, так что места освободятся в дороге.

На стоянке люди плотнее запахивали пальто, прыгали, согреваясь, молодежь затеяла возню – было холодно, дождь шел не переставая. Любовь Ивановна заметила женщину с двумя детьми. Девочка молча жалась к матери, малыш на руках женщины, похожий на гномика в своей курточке с капюшоном, прятал лицо в ее воротник и хныкал. Любовь Ивановна подумала, как она может таскать ребят в город по такой погоде да еще возвращаться чуть не за полночь?

Подошел «Икарус». Когда все, успевшие купить билеты, вошли, кондукторша стояла в дверях. Снизу, с тротуара, были видны ее огромные ноги в толстых вязаных чулках. Могучая, она нависала над всеми, загораживая собой вход, и напрасно ей кричали, что «билетники» уже расселись, пора впускать простых смертных, – она стояла, словно упиваясь своей мощью, своей властью над этими людьми там, внизу, ниже ее.

– Больше посадки не будет, – громко сказала она. – Со вчерашнего дня для «Икарусов» введены новые правила.

Толпа оставшихся – человек двадцать – зашумела: где эти правила? Какой идиот их выдумал? Что же теперь делать – этот автобус последний, и до утра уже ни одного не будет.

– А мне-то что? – сказала кондукторша. – Езжайте в такси или пешком, мне-то что! Я из-за вас работу терять не желаю!

Люди шумели громче, пытались пробиться в автобус – но кондукторшу невозможно было сдвинуть с места. Она попробовала захлопнуть дверь, ей не удалось, дверь задержали, тогда она начала кричать, что, если так, она сейчас свистнет и вызовет милицию. Развелось тут всякого хулиганья! Ах, вы министру напишете? Пишите, пишите! Министр только и ждет ваших писем! Во гробе́ он их видел, в белых тапочках! На помощь кондукторше пришел водитель и, высовываясь из-за ее плеча, тоже кричал, что сейчас поедет и, если кого-то заденет, отвечать не будет – вон у него сколько свидетелей  с и д и т, он докажет, что ему задержали рейс.

– Никуда ты не поедешь, хватит над людьми измываться, – сказал парень, стоявший рядом с Любовью Ивановной. Он выбрался из толпы и встал перед автобусом, вынул сигареты и закурил. Рядом с ним сразу встали еще двое – две девушки. Водитель крикнул: «Я вам покажу, Анны Каренины!» – выпрыгнул из автобуса с другой стороны и ушел, должно быть, за милиционером.

Теперь рядом с Любовью Ивановной оказалась та женщина с двумя детьми.

– Вы хоть ее впустите, – сказала Любовь Ивановна. – Детишки совсем замерзли.

– Ишь, добренькая нашлась! – отозвалась кондукторша. – Нечего с детишками по ночам разгуливать, А для меня что взрослые, что дети, одно пассажиры..

– А если б это твои были? – спросил кто-то сзади Любови Ивановны, и кондукторша тут же ответила похабно и зло, – дескать, приходи, научу, как обходиться без детишков…

Водитель вернулся с милиционером, и тот начал уговаривать отойти от автобуса. Да, действительно, есть такое новое правило. Там виднее, и не нам обсуждать… Любовь Ивановна показала ему на женщину с детьми.

– Впусти ее, – сказал милиционер кондукторше.

– Еще чего! – усмехнулась она сверху. – Ежели кто место уступит, тогда пожалуйста.

– Ну и дрянь же ты! – не выдержала Любовь Ивановна. Милиционер был рядом, но сделал вид, что ничего не слышал. Он отодвинул стоявших впереди и пропустил к ступенькам ту женщину.

– Кто уступит место детишкам? – крикнула в салон кондукторша. – Или дураков нет?

Любовь Ивановна увидела, как там, в автобусе, кто-то встал и пошел к выходу. Мужчина в легком, промокшем плаще спустился и помог подняться женщине. Та растерянно спросила:

– А как же вы?

– Поезжайте, – ответил он.

Кондукторша захохотала, подталкивая женщину: «Иди, иди, садись, обойдешься без него! Другого найдешь, помоложе. Этот-то уже молью тронутый…» – и захлопнула освободившуюся дверь.

Милиционер пошел уговаривать парня и девушек, все еще загораживающих дорогу автобусу.

Мужчине в плаще было, наверно, около пятидесяти. В неверном свете уличного фонаря Любовь Ивановна все-таки успела разглядеть его сухощавое лицо с резкими морщинами, густые брови, тонкий нос, сильно поседевшие усы…

Когда автобус ушел, толпа растаяла сразу же, мгновенно, – они остались вдвоем, словно надеясь, что произойдет чудо и появится еще один автобус.

– Она забыла вас поблагодарить, – сказала Любовь Ивановна. – Спасибо.

– Вам тоже в Стрелецкое? – спросил тот, и Любовь Ивановна улыбнулась, с трудом растягивая замерзшие губы.

– Совсем как в том анекдоте. Двое опоздавших смотрят на хвост уходящего поезда, и один спрашивает второго: «Вы тоже едете в мягком вагоне?»

Мужчина словно бы ничего не расслышал. Он смотрел на улицу, по которой ходили редкие в этот поздний час машины.

– Пойдемте, – сказал он. – Попробуем уехать на попутной.

– У меня с собой мало денег, – сказала Любовь Ивановна.

Он кивнул:

– Ничего. Не сидеть же до утра на автовокзале.

Вообще-то она могла бы и не ехать в Стрелецкое, а поймать такси, вернуться к подруге, переночевать у нее. Первый автобус идет в шесть с чем-то, она даже успела бы забежать домой и оставить сегодняшние покупки. Но что-то удерживало ее сейчас. Позже она подумает: наверно, я осталась потому, что все мы начали отвыкать от хороших поступков.

Незнакомый мужчина не обращал на нее внимания. Изредка он протягивал руку, пытаясь остановить машину, но те проходили мимо. Ему было холодно. Он поднял воротник плаща и глубже, на самые брови натянул кепку.

– Мы можем простоять здесь и час, и два, – сказала Любовь Ивановна. – Вас же трясет! Пойдемте на автовокзал, там еще продают горячий кофе.

– Ничего, – ответил тот, снова протягивая руку.

…Они ехали в кабине «Колхиды», и Любовь Ивановна сидела между этим мужчиной и шофером. Здесь было тепло и тесно. Она оказалась прижатой к своему случайному спутнику и чувствовала, как мало-помалу его перестает трясти озноб. Шофер попался молчаливый, или уж очень трудной была эта ночная, мокрая от дождя дорога. Молчал и попутчик. Казалось, он даже задремал, согревшись, а ей неудобно было повернуть голову и поглядеть – спит он или нет?

– Как вы? – все-таки спросила она.

– Хорошо.

– У вас дома есть чем согреться? Ну, чай с малиной, водка… И аспирин, конечно.

– Не знаю, – так же коротко ответил он.

Любовь Ивановна подумала: не хочет разговаривать, а я лезу со своими вопросами. Тут же ей стало обидно. В конце концов, это даже невежливо: я беспокоюсь о нем, а он отвечает словно сквозь зубы: «Хорошо», «Не знаю»…

– Вот тебе и раз! – сказала она. – Как это – не знаете?

– Я живу не у себя… У одного товарища. Наверно, не очень-то прилично рыться в его шкафчиках.

– У Жигунова? – неожиданно спросила Любовь Ивановна. Она и сама не могла бы объяснить, почему вдруг вырвался этот вопрос, вернее, даже не вопрос, а утверждение, уверенность, что именно этого человека Жигунов впустил на несколько месяцев к себе потому, что ему пока негде жить.

– Да. – Мужчина повернул к ней лицо. В темноте кабины она все же разглядела его удивленный взгляд. – А я и не догадался, что мир действительно так тесен.

Любовь Ивановна тихо засмеялась – и оттого, что кончилось томительное молчание, и оттого, что она смогла удивить этого человека, заставила его разговориться, и оттого, что она уже знала о нем больше, чем он о ней, и это давало ей легкое, веселое ощущение какого-то, пусть совсем маленького, но все-таки превосходства.

– Это не мир тесен, а Стрелецкое, – сказала она. – Как в большой деревне живем. Вы ведь у нас недавно?

Он кивнул:

– Две недели.

– Тогда пора знакомиться, – сказала Любовь Ивановна.

Он назвал себя: Дружинин, Андрей Петрович, исполняющий обязанности главного энергетика института. Любовь Ивановна, сколько ей позволяла теснота, всплеснула руками.

– Везет – так везет, Теперь у нас с Жигуновым такое полезное знакомство!

– Кажется, я знаю… – негромко сказал Дружинин. – Значит, вы – старший инженер Якушева. Сергей Павлович говорил мне о своей установке и о вас. Но вы рано радуетесь. Я придирчив, и вообще…

Он не договорил. Любовь Ивановна попыталась догадаться, что же означала эта недоговоренность, это «и вообще»? «У меня паршивый характер», или: «Мне не нравится эта самодеятельность», как не нравилась она Туфлину?

– Ну, что ж, – сказала Любовь Ивановна. – Горько было бы ошибиться.

Он промолчал. Теперь, после такого легкого разговора, молчание оказалось томительным.

– Вы на меня обиделись? – тихо сказал Дружинин. – Не обижайтесь. Считайте, что я неудачно пошутил, вот и все.

Впереди уже были видны огни Стрелецкого. Ее дом – крайний справа, при въезде, – светился редкими окнами, кто-то еще не спал.

– Вы подождите меня, – сказала Любовь Ивановна. – У меня есть немного спирта, все-таки вам надо натереться.

– Спасибо. Не надо.

– Совсем?

– Совсем…

Она попрощалась с Дружининым и, вернувшись домой, подумала: какой странный, какой  р а з н ы й  человек. Усталый? Нет, ее поразило не это. У  н е г о  о ч е н ь  б е з р а з л и ч н ы й  г о л о с. Ей казалось, что вдруг она прикоснулась к чему-то, что было уже знакомо ей по себе самой, – к такому же состоянию души, которое шесть лет назад привело в спасительное Стрелецкое и ее тоже…