Текст книги "Эта сильная слабая женщина"
Автор книги: Евгений Воеводин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
Все!..
Любовь Ивановна повернулась и пошла к выходу. Ни Володька, ни Вета не остановили ее. Во дворе она нагнулась и погладила Кардана, – собака завиляла хвостом и заскулила, когда Любовь Ивановна вышла за калитку…
Она шла – одна на бесконечном, мокром от прошедших дождей шоссе и, временами поднимая глаза, глядела на черное, в крупных летних, звездах, совсем очистившееся небо Звезды срывались, падали, и Любовь Ивановна загадывала желания, улыбаясь их нелепости. Она шла домой, и ей было так хорошо, так легко, так спокойно, что хотелось плакать…
ИВАНОВ ИЗ ИВАНОВА
Рассказы
ПОЗВОНИТЬ СКУРАТОВУ
Стрелецкое озеро невелико: неспешным шагом его можно обойти за полтора часа, минуя топкие места, поросшие густой осокой. Мне оно нравится тем, что по будним дням здесь всегда тихо – кругом лес, и ветру сюда не прорваться.
В выходные дни озеро мне не нравится. Оно становится громким и поэтому чужим. Из города, за полсотни километров сюда приезжают отдыхать, и я понимаю, что людям надо отдыхать, но отдыхают они как-то не так, слишком уж не по-хозяйски, что ли, и привозят собак, и собаки лают и купаются вместе с людьми, и тогда Коля Ермаков берет в руки мегафон.
– Убрать собаку из воды! – разносится над Стрелецким озером. Дальше следует до одури знакомая мне фраза: – Граждане, находясь на воде, соблюдайте правила безопасности!
Правила соблюдают не всегда. В прошлом году, рассказывает мне Коля, его напарник, Владимир Ткачев, спас одного, своего же, заводского. Тот подвыпил, полез купнуться, и хорошо, что с берега заметили – был человек и нет человека, – подняли шум. Владимир нырнул пару раз и выволок купальщика на берег. Откачивал сам, откачал и месяца два спустя получил медаль на голубой ленточке, пока единственную в его жизни, «За спасение утопающего», и о нем написали в районной газете. Сейчас в фанерном домике Освода на стене висела вырезка из этой газеты с портретом Ткачева: рослый парень, волосы кудрявые, и улыбка приятная, не испорченная газетным ретушером.
Я его никогда не видел. Только на этой фотографии. И очень жалел, что приехал на Стрелецкое в нынешнем году, а не в прошлом. Сейчас напарником у Коли был совсем пацан, восемнадцать лет, осенью пойдет в армию.
Ночевал я не здесь в домике, а в сараюшке, где хранились весла, спасательные круги, веревка, «кошка» и всякое противопожарное имущество. Здесь была еще раскладушка, на ней-то я и спал. Комары жгли нещадно, но я уже привык к ним. Я так и сказал Коле: «Человек может привыкнуть ко всему». Коля отвернулся и ответил: «Не ко всему». Я спросил: «А к чему же нельзя привыкнуть?» – «Так», – ответил он и пошел намывать ручейника, потому что рыба здесь брала только на ручейника.
В самой этой недоговоренности мне показалось уже что-то определенное, но что именно – я еще не знал, просто чувствовал или, скорее, догадывался, что Коля отмалчивается неспроста, но сейчас незачем было настырничать и допытываться у него, к чему же это нельзя привыкнуть, уж если можно привыкнуть даже к жестокой пытке комарами. За эти дни я достаточно хорошо узнал Колю. Не то чтобы он был болтлив, нет, просто ему нравилось поговорить, рассказать о себе, даже посоветоваться – пора ли ему жениться и на ком лучше, на спокойной девчонке или заводной? – у него были две таких на примете. По ночам, перед тем как уйти в свою комарную пыточную, мы пили чай, и я был все-таки за спокойную девчонку, а Коля вздыхал и говорил: «Так-то оно так, конечно, только ведь с такой соскучаешь скоро». Вот поэтому-то я ни о чем и не стал выспрашивать у него. Захочет – расскажет сам.
Ранним утром я уезжал на голубенькой осводовской лодке ловить рыбу. Колин напарник дрыхнул целыми днями, словно готовясь к тому, что в армии не очень-то разоспишься. Коля же уходил в лес, за черникой, – рыбалку он не очень любил, спасать по будним дням некого, а других дел у него не было. Он угощал черникой, и у нас троих все время были фиолетовые зубы.
Вообще-то Коля был токарем-расточником. Два года назад он вернулся из армии, в новеньком кителе с отглаженной кокеткой на спине, что категорически не разрешалось во время службы, но перед демобилизацией на это уже не обращали внимания даже самые суровые прапорщики. Отглаженная кокетка на спине означала, что парень холостой, стало быть, девушки, глядите, учитывайте и делайте соответствующие выводы.
Бригад на расточном участке не было, и он работал в одиночку, пока вот этот самый Володя Ткачев не предложил объединить расточников в одну бригаду и ввести единый наряд. На него накинулись: тоже новатор! Расточники-то разные, кто по шестому гонит, а есть и салаги вроде Ермакова, до четвертого не дотянули, так за них, что ли, работать прикажете? И получать поровну? А ежели кто из салаг напорет, оставаться без премии, да? Ткачев рассчитал все по коэффициенту и тогда даже самые несговорчивые пошли на попятный. Выходило, что, если ввести единый наряд, оказывалась даже выгода, не говоря уж о том, что это дисциплинировало бы всех. И снова о Ткачеве написали – на этот раз в областной газете, – но я ее не видел, у Коли ее не было.
Сюда, в Освод, Колю затащил Ткачев. Интересно, сказал он. Во-первых, живешь на природе, во-вторых, зарплата идет как обычно, в-третьих, нужное для народа дело. При Осводе были курсы, и Коля кончил их. Действительно, было интересно нырять с маской, откачивать «условного утопленника» (а еще интересней, конечно, «утопленницу». Вот тогда-то он и познакомился с той заводной: начал «оживлять» по принципу «дыхание рот в рот», через платок, а она засмейся и чмокни его в губы! Через платок, правда. Это уж потом, вечером, после танцев, было без платка. И я хмурился и думал, не слишком ли уж она действительно заводная, та условная утопленница, чтобы быть Коле хорошей женой? Или – черт его знает! – стал слишком осторожен в свои за пятьдесят и плохо понимаю нынешнюю молодежь?).
В прошлом году он приехал сюда с Ткачевым, огораживал места для купания бонами, следил, чтоб не разводили костры, и мотал себе нервы по выходным, когда из города наваливались отдыхающие. Старуха одна приходит сюда с тележкой по понедельникам. Рублей на десять, а то и больше набирает всяческой посуды. Добро бы из-под минералки, – так нет, в основном водочной! Ходит вдоль берега и как грибы ищет. А если человек выпивший, ему хоть в самое ухо ори, чтоб соблюдал правила отдыха на воде, ему все до лампочки, а здесь холодные ключи – сведет ногу, и все, и с приветом!
Все-таки я заметил, что о Ткачеве Коля заговаривал нехотя, и, может быть, вовсе не заговаривал бы, если б тот не потащил его в общество и он не оказался бы здесь. И эта вырезка из газеты была прикноплена к стене, наверно, не им, а самим Ткачевым. Мне показалось, что о Ткачеве, которого я мог представить себе лишь по этой фотографии, Коля говорит по какой-то обязанности. И я не выдержал.
– Слушай, – сказал я, – а ведь твой Ткачев, по-моему, мировой парень! Ну, хотя бы та история с бригадой.
– Он за Ткачевым хвостиком ходил, – усмехнувшись, сказал со своего лежака Колин напарник. – Глаза бы мои не смотрели!
– Брось, – поморщился Коля.
– А я и не поднимал, и бросать нечего. Факт, ходил? Факт!
– Ладно, – сказал я, допивая чай. – Спать пора, братцы. Пойду своих комариков кормить. Проголодались, поди, бедняжки.
Я шел к своему сараю, к своей раскладушке, и почему-то знал, что Коля придет туда чуть позже. Вернее, думал так, и вовсе не потому, что хорошо узнал Колю за эти пять дней жизни на Стрелецком озере, а потому, что он и я были одиноки здесь, и ему надо было выговориться чужому человеку – то есть мне, тем более, что я собирался скоро уезжать.
Он действительно пришел, и я зажег карманный фонарик, когда Коля постучал в дверь сарая, будто хозяином здесь был я, а не он.
– Садись, – сказал я, пододвигая ему красный спасательный круг. – Что, старческая бессонница одолела?
– Так, – сказал Коля. – Если не возражаете.
– Не возражаю.
Он сидел, мы курили, и вроде бы комарья сразу стало поменьше, и тихо было там, за стенками сарая, у ночного озера – тихо и по-ночному прохладно, – и вдруг Коля сказал с той отчаянной решительностью, с какой, наверно, кинулся бы спасать утопающего.
– Вы помните, вы мне про привычку на днях сказали? Ну, что человек, в общем-то, может привыкнуть ко всему?
– Помню, – ответил я. – Когда-то я даже стихи про это написал. Давно, лет в семнадцать.
Человек привычен ко всему —
К городу и дому своему,
К боли, и к работе, и к войне,
К выцветшим обоям на стене…
Дальше я не помнил свои юношеские стихи. И плохонькие были стихи, и зря я их, наверно, начал читать. Коля молчал, словно решая, сто́ит или не сто́ит говорить дальше с человеком, который думает иначе, чем он сам.
– Ладно, Коля, – сказал я. – Валяй, не темни. Чего у вас случилось-то в прошлом году?
…Что ж, так оно и было: за Ткачевым Коля впрямь ходил хвостиком. Это началось сразу же, как только он вернулся из армии. Старых друзей в городе не оказалось – один еще служил, другие подались куда-то на стройки, к третьим же – школьным – Колю уже не тянуло. Высокий, статный Ткачев, который был лет на десять старше, сразу понравился Коле своим спокойствием, за которым угадывалась духовная сила, и той уверенностью в себе, которой недостает в молодости и которая поэтому так притягательна в старших. Как бы там ни было, уже через неделю Коля был у Ткачева дома – сидели, пили пиво с рыбкой домашнего вяленья, и Ткачев показывал гостю семейные фотографии, что само по себе было признаком доверия, если не признания равенства отношений. Но все-таки Коля понимал, что равенства все равно нет и что до Ткачева ему далековато. В чем-то он пытался ему подражать, это происходило, пожалуй, подсознательно, но Коле было приятно держаться с людьми так, как Ткачев, – спокойно, с той доброй улыбкой, за которой иной раз проглядывала снисходительность сильного человека перед слабым.
У Ткачевых был свой дом, с огородом и садом, а Коля поселился в общежитии, потому что старший брат женился, и просто невозможно было жить втроем в одной комнате. Общежитие было плохое, и Ткачев, как-то заглянув к своему приятелю, поднял на заводе шум, дошел до завкома, а пока принимались меры, предложил Коле пожить у него. Дом-то большой, две комнаты вообще пустуют, чего тебе – живи! А там, глядишь, и собственное жилье подойдет. Коля жил у Ткачевых и отдавал его матери пятьдесят рублей за питание, – и не очень много, и не надо думать, где сегодня пообедать или поужинать. Так к прежнему чувству товарищества примешалось еще и чувство благодарности – теперь уже не только к Ткачеву, но и к его семье.
А потом вот эти самые курсы, и озеро, – чем не жизнь? – и снова Коля был благодарен за это Ткачеву. Для его матери в тот год он собрал два бидона черники и насушил грибов: первый слой колосовиков оказался щедрым, белые грибы росли рядом с осводовским домиком. Если б не выходные, когда приходилось спать по два-три часа и трепать нервы из-за этих отдыхающих, все было бы совсем здорово.
Однажды в будний день раздался телефонный звонок, и Коля поднял трубку. Голос был ему незнаком: обычно сюда звонили из Освода или из Кузьминского, инспектор рыбнадзора, у которого была страшноватая для такой должности фамилия – Скуратов. Здесь, на Стрелецком, он не появлялся месяцами. Зачем появляться, когда все лето на озере дежурят заводские ребята, народ сознательный, грамотный, рыбу потравить не позволят, а что касается удильщиков, то они таскают в основном плотву, которой в озере тьма-тьмущая. И для озера хорошо, и удильщикам ушица. Поймать же на удочку или донку крупного леща почти невозможно: рыба в озере сытая.
Несколько лет назад в Стрелецкое запустили мальков карпа. Теперь здесь водились здоровенные карпы, но этих можно было брать только сеткой. Пожалуй, сам Скуратов знал два или три случая, когда карп взял на удочку.
Так вот, голос в трубке был незнаком Коле, да и слышно было неважно, поэтому пришлось несколько раз крикнуть: «Кто? Кто говорит?»
– Бохенков говорит. Вы что, не слышите? Бохенков, главный инженер.
Коля знал, что главный инженер на их механическом – Бохенков, но не видел его ни разу, и то, что вдруг сюда, на станцию, позвонил сам главный инженер, вдруг смутило его, а верней, он просто оробел, да так, что не нашел ничего лучшего, чем сунуть трубку Ткачеву и сказать шепотом:
– Бохенков. Главный…
Его удивило, что и с главным инженером Володька Ткачев разговаривал так, как со всеми, – спокойно, даже весело, будто с ровней или близко знакомым человеком. Конечно, приезжайте. И устроиться есть, где. Ну, а насчет улова это как получится, кто что умеет. На блесенку и щучку можно взять. С утра плещутся возле камышей.
– К вечеру явится, – объяснил он Коле, положив трубку. – Кто-то к нам на завод приехал, шишка какая-то, ну, вот и везут ее подышать свежим воздухом. Ничего, переспим ночь в сараюшке, не помрем.
– Не помрем, – согласился Коля.
Гости приехали часа через три, и шофер вытаскивал из машины сумки – должно быть, с едой и соответственным, а затем достал из багажника путанку, и Коля поглядел на Ткачева, который в это время разговаривал с гостями. Ему показалось, что Ткачев сделал вид, будто не заметил эту путанку, хотя скользнул по ней глазами и не мог не заметить, конечно. Не такая уж это незаметная вещь.
Шофер носил сумки в домик, а Бохенков хмуро осматривал озеро, будто прицеливаясь к нему, будто стремясь определить, где лучше всего поставить сетку. Зато гость – маленький, плотный, в кожаном пиджаке пожилой мужчина то и дело восклицал:
– Красота-то какая! Мы в Москве в пыли сидим, асфальт плавится, к автоматам с газировкой очереди, а у вас такой рай под самым боком.
– Не до рая нам, Геннадий Петрович, – ответил главный. – Вкалываем так, что забыли, как трава выглядит.
– Не одобряю, – сказал гость. – Надо уметь сочетать.
Главный промолчал, но Коля понял это молчание. Должно быть, он подумал – тебе это хорошо говорить, на вас-то мало кто жмет, а на нас все, да так, что ни вдохнуть, ни охнуть. Вот как, по мнению Коли, в эту самую минуту подумал их главный.
Но, невольно прислушиваясь к разговору гостей, он то и дело переводил глаза на путанку, лежавшую возле машины, – она словно бы притягивала его к себе и, уловив момент, когда Ткачев поглядел на него, кивнул – видишь? Нет, Ткачев так ничего и не видел.
– Вы на какой лодке пойдете? Эта попросторней, зато грести тяжелей, а наша, осводовская, полегче.
– На вашей пойдем, – сказал приезжий Геннадий Петрович. – Нам баркас ни к чему, не на промысел приехали, а отдохнуть. Так вы, значит, тоже заводские?
– Тоже, – сказал Ткачев.
– Ну, – повел рукой Геннадий Петрович, как бы желая обнять его, – идем, идем, сначала подкрепиться надо. И ты тоже, молодой человек, – обернулся он к Коле.
Ткачева Геннадий Петрович так и не обнял, только сделал вид или раздумал, и пошел первым в домик. Бохенков двинулся следом. Ткачев задержал его.
– Извините, – сказал он, – просьба у меня есть.
– Какая? – хмуро спросил главный.
– Из города звонили… Мать у меня приболела, с сердцем что-то…
– Федор отвезет, – кивнул Бохенков.
– Спасибо, – улыбнулся Ткачев. – С вами Коля останется, поможет, если понадобится.
– Не понадобится, – сказал Бохенков уже на ходу.
Никто сюда не звонил, и никто не сообщал, что у матери Ткачева плохо с сердцем. Коля знал это точно. Он стоял, будто вот сейчас, только что, несколько секунд назад произошло что-то такое, с чем он никогда прежде не сталкивался и теперь растерялся и не знал, что сказать и что делать.
– Я поехал, – сказал Ткачев. Он даже не стал переодеваться, только взял два бидона с черникой и связку грибов, насушенных Колей для его матери. – Будь!
– Будь, – механически ответил Коля.
Он сел на скамеечку, сделанную из старой березы, поставленной на два камня, и закурил, с удивлением заметив, что у него дрожат руки. Гости подкреплялись недолго. Приезжий вышел первым и глядел, как Бохенков несет путанку в лодку, отвязывает от колышка веревку, засучивает штаны и, ступив в воду, сталкивает ее на глубину.
– Прошу, Геннадий Петрович.
Геннадий Петрович бочком, аккуратно спустился к воде, подтянул брюки, ступил на корму, и Коля замер, потому что ему вдруг ужасно захотелось, чтобы Геннадий Петрович полетел в воду, но тот неожиданно оказался ловким и сел на кормовую банку, рядом с путанкой.
– Нельзя сетку-то, – сказал Коля. – Или у вас разрешение есть?
– Есть, есть, – сказал Бохенков, морщась.
– Предъявлять полагается, – отворачиваясь, чтобы не видеть, как врет главный, сказал Коля.
– Слушай, парень, – сердито буркнул Бохенков, – ты бы шел спать, а?
Лодка уходила дальше и дальше, но Коля все сидел на этой березе. Ему неловко было идти в домик, где сейчас находились вещи приезжих. Мало ли что они подумают, если заметят, что он пошел в дом? И только тогда, когда лодка доплыла до противоположного берега и через сумерки Коля увидел, как задвигались две согнутые фигуры, и услышал приглушенный расстоянием плеск воды от сети, он встал и пошел в дом, снял трубку и начал звонить в Кузьминское – инспектору Скуратову.
…Я не спрашивал Колю, что было потом. Меня это уже не интересовало. Я просто еще помнил слова нынешнего Колиного напарника о том, что Коля ходил за Ткачевым хвостиком. С меня было вполне достаточно, что это было сказано в прошедшем времени.
Ночью я просыпался несколько раз и слушал, как идет дождь. Дождей не было давно, и сейчас он был кстати, но на утреннюю зорьку мне не пойти, раз идет дождь: ловить в дождь – мертвое дело, рыба боится шума и залегает на глубине.
Потом дождь перестал, и я вышел из сараюшки. На том самом березовом срубе, ко мне спиной и лицом к озеру сидели двое – Коля и девушка. Коля обнимал ее одной рукой за плечо, и до меня доносился ее тихий смех – смех очень счастливого человека. Пришлось покашлять, они обернулись, но руки́ с ее плеча Коля не снял.
– Проспали зорьку? – спросил он и, не дожидаясь ответа, как-то удивленно и тоже счастливо продолжил: – А ко мне вот Зойка приехала. Всю ночь на попутных и пять километров пешком.
– Здравствуйте, – сказал я, стараясь определить, кто же эта Зойка – спокойная или заводная?
– Здравствуйте, – ответила она, поведя плечом и освобождаясь от Колиной руки. – А вы на самом деле писатель из Ленинграда, или он треплется?
Заводная, – догадался я. Спокойная, возможно, не пошла бы под дождем, а эта пошла, и сейчас на ней была великоватая ей Колина джинсовая курточка…
– На самом, только не похож, – сказал я.
– Почему не похожи? Толстой вообще в одной рубахе ходил и веревкой подпоясывался.
– Спасибо, – сказал я. – У меня холодный кофе есть на донышке. Хотите?
– А что? – спросила Зоя, вставая. – Сейчас мне в самый раз.
Она допила кофе – морщилась, а я стоял перед ней и думал, что человек не должен привыкать ни к плохому, ни к хорошему, и что сегодня я шепну Коле, чтоб он женился на этой заводной, и что мне почему-то очень жаль уезжать со Стрелецкого озера, хотя на честную удочку здесь ловится так себе, мелочь, – плотва да окушки для нормальной ухи.
ВСЕГО 800 КИЛОМЕТРОВ
Охотник, охотник, зачем ты тогда не схватил ее за копытца!
М. Пришвин
1
Если из месяца в месяц мотаешься по одним и тем же дорогам, то неизбежно появляются добрые знакомые. Во всяком случае, на Большой трассе в каждом поселке у Вальки Клевцова были дружки, и поэтому он не боялся, когда ночь или непогода заставали его в рейсе. Постучи – и будет постель и обед, а от выпивки Валька отказывался сам. За баранкой ни-ни! Железный закон.
Дружба же начиналась просто: «Эй, парень, нет закурить?» «На, держи пачку, у меня запас», – и, глядишь, одним другом на земле больше, потому что каждый курильщик знает, что такое «беломорина» в трудную минуту жизни.
Деньги здесь были большие, но их цену Валька понял не сразу. Конечно, можно и кутнуть в свободное время, отчего же не кутнуть, когда есть с кем и на что, но как там ни говори, а дружба – дело бесплатное. Пожалуй, кроме тех дальневосточных мест уже трудно сыскать другие, хотя бы схожие по бескорыстию.
А ведь был грех – после армии Валька поехал сюда за длинным рублем, благо профессия была самой нужной в здешних краях – шофер, – и вербовщик сулил заработки – будь здоров! «Колесные!» – раз, командировочные – два, выслуга – три, за дальность – четыре, а насчет того, чтоб слевачить, об этом вообще говорить смешно! Пятерки да десятки так и посыпятся от попутчиков, только знай набирай. Но что пятерки, что десятки! Три с лишним сотни за первый месяц работы – это тебе не фунт изюма.
В тот же вечер, когда на автобазе давали получку, он громко, на всю контору, сказал:
– Ну, гульнем сегодня по такому случаю? Плачу за всех.
Сказал, и вдруг показался сам себе маленьким-маленьким, потому что никто вроде бы даже не расслышал его приглашения. Ребята только поглядели на него – так, вроде бы мазнули взглядом – и продолжали говорить о чем-то своем. Вальке надо было срочно спасаться, и он снова сказал, правда уже потише и тревожней:
– Вы что, глухари, что ли? Я ж говорю – кутнем?
– А пошел ты… – лениво отозвался кто-то. – Тоже мне купчик нашелся.
Валька обиделся и вышел из конторы. Черт с ними. Он и без них закатится в «Тайгу». Там подавали рябчиков и солененькую горбушу. В «Тайге» собирались геологи, рыбаки, работяги с крабоконсервного и, конечно же, шоферня. Кого-кого не встретишь здесь и чего не услышишь в «Тайге»!
В тот первый богатый день он закатился в «Тайгу» и с ходу, еще у стойки, взял «тихоокеанского», а потом пошло-поехало. Он лез целоваться к каким-то бородачам, кому-то грозился набить морду, и кончилось тем, что ревел в три ручья один-одинешенек за столом, а потом вовсе ничего не мог вспомнить. Очнулся в незнакомой комнате, на полу: под головой – ватник, сверху тулуп; и вылез он из-под тулупа, как птенец, только что вылупившийся из яйца. Позже, вспоминая это утро, он даже передергивался от отвращения к самому себе. Голова у него трещала, да что там трещала! – на куски, можно сказать, разламывалась его голова. Встал, взглянул в зеркало, висевшее на стене, а оттуда на него полезла какая-то незнакомая зеленая харя с синими подглазьями и прилипшими ко лбу волосами. Он провел по волосам трясущимися руками. Такими вот трясущимися руками схватил пиджак, полез в один карман – пусто, в другой – пусто, и только в боковом хрустнули деньги. Кое-как сосчитал и удивился: почти все на месте, ну, рублей двенадцати нет, пропил.
Вальку привел к себе один из шоферов. Вернее, не привел, а приволок. И когда утром Валька выпил крепкого, почти черного чаю, хозяин сказал своему ночлежнику:
– Ты вот что, парень. Если хочешь с нами в дружбе быть, деньгами кичиться брось. Сами зарабатываем. А то разошелся вчера – «Плачу за всех!». Дошло или надо подробнее?
– Дошло, – буркнул Валька.
Он был потрясен тем, что все деньги у него в целости и сохранности.
Год спустя он сам поучал своего напарника-новичка: «Ты, парень, запомни: наши места – одна сплошная сберкасса. Где положил, там и найдешь. Дошло или надо подробней?»
Новичок кивал, хотя до него доходило плохо, как в свою пору до Вальки. Однажды на обочине Большой трассы они увидели мотоцикл, и новичок подивился:
– А где ж хозяин этого полуфабриката?
– В тайгу ушел, на охоту. Дней через пять вернется.
– А машина?
– Что машина? – хмыкнул Валька. – У нас где оставил, так и нашел.
…Так вот, если все время мотаешься по одним и тем же дорогам, то неизбежно появляются добрые знакомые. Как-то раз Валька переночевал в поселке со странным названием Дунькин Подол. Утром, собираясь в рейс. Валька пил горячий настой облепихи, обжигал губы и листал журнал «Смена» за прошлый год.
– Ты на обложку глянь, на обложку – посоветовал приятель. – Есть же девчонки на белом свете!
Валька посмотрел на обложку. Там была снята девушка с лисенком. Лисенок весь черный, а у девчонки волосы, как листва на осеннем клене. Брови – темные, вразлет, и вообще сдохнуть можно, какая это была девчонка. Валька только протянул: «Да-а!» – а приятель уже вовсю трепался, что он ее знает, эту девчонку из Савеловского зверосовхоза.
– Ты что ж, не был в Савеловском? Да рядом тут, если к Хабаровску, километров восемьсот, всего и делов.
Девушку звали Нина Ивакина. Так и было написано: «На первой странице обложки – зоотехник Нина Ивакина из Савеловского зверосовхоза со своей питомицей Стрелкой».
– Слушай, – сказал Валька. – Подари мне этот журнал. Ну не хочешь журнал – дай обложку.
– Бери, – усмехнулся приятель. – Жалко, что ли? В кабине повесишь?
Валька не ответил.
2
«Здравствуйте, незнакомая Нина!
Пишет Вам шофер Клевцов Валентин. Не удивляйтесь моему письму. Я увидел Ваш портрет и Вашей питомицы Стрелки в журнале и решил написать, потому что мы работаем почти рядом, а не знакомы. Мне до Вас всего 800 км, а у нас это не расстояние. Так вот, если хотите, напишите сначала мне.
О себе мне говорить мало. Окончил 8 кл., работал в Туле, потом служил в армии. Здесь тоже шофером. Зарабатываю прилично и одинокий, живу в общежитии. Жизнь у меня скучная, все в дороге да в дороге, хотя здесь и красиво. В общежитии только переспишь – и опять за баранку. С девчонками здесь ни с кем не дружу, честное слово. Хотите – будем дружить, только напишите мне и вышлите свое фото. Посылаю Вам свое, это я еще после армии».
3
Ответных писем не было.
Он уезжал в рейс на неделю, на десять дней, и, возвращаясь, допытывался у ребят и у коменданта, не было ли ему писем. Ему хотелось обязательно во множественном числе. Ребята получали письма, а он ни одного. Он был детдомовский. Даже в Туле, где он прожил до восемнадцати лет, у него никого не оставалось. Старые дружки разошлись по стране. В свои двадцать два года Валька никогда не думал над тем, что на свете есть одиночество, и вдруг оно пришло, как приходит болезнь.
Уже началась зима – как-никак октябрь! После дождей и снегопадов вдруг сразу хватил мороз. Дорога стала как стеклянная, тормознешь – и машину ведет юзом, того и гляди кувырнешься с дороги или врежешься в другую машину. Когда колонна поднималась на сопки, шофера открывали дверцы, на тот случай, если машина все-таки полетит. И так бывало в здешних краях. Хорошо, если шофер успевал выскочить…
Ехать ночью было опасно. Решили переждать здесь, у шоссе.
Они разожгли костры и сбились между ними, обогреваемые со всех сторон пахучим пламенем оранжевых лиственниц. Было спокойно и чуть печально; искры поднимались к небу, к звездам, как будто пытались породниться с ними там, в глухой черной выси. Валька задремал, привалившись к боку товарища, а очнулся от того, что кто-то сказал:
– Братцы, смотрите!
Прямо из темноты на Вальку надвинулась звериная морда. Умные печальные глаза зверя были красными от костра. Большие уши торчали по обе стороны длинной головы.
Это было как видение, неслышимый призрак, вдруг вынырнувший из тайги. В это можно было поверить, только дотронувшись. Надо было лишь протянуть руку, и тогда оно перестанет быть призраком, а станет тем, кем есть, – обессилевшей ланкой, которая вопреки тысячелетнему страху подошла к Человеку и Огню.
Но никто из людей даже не пошевелился, потому что все, и Валька в том числе, почувствовали такой удивительный восторг, что, скажи хоть кто-нибудь слово, того просто-напросто избили бы.
Ланка упала на колени, потом боком опустилась на землю, спиной к огню, и, вся в свете, вся в отблесках костра, чем-то неуловимо напомнила лежащую женщину. И вот тогда кто-то тихо сказал:
– Покормить бы ее.
Но снова никто не шевельнулся. Ланка стрельнула ушами, когда Клевцов подложил полено в костер – тот, ближний к ней. Они встретились глазами – ланка, повернув голову на длинной шее, смотрела на Вальку в упор, и Валька осторожно сел на место.
Ланка ушла минут через двадцать, наверно. Поднялась, прислушалась к невидимой тайге, и ее не стало – исчезла, растворилась среди дерев; какой-то огонек еще мелькнул оттуда, быть может, отблеск костров в ланкиных глазах, – и все, и будто не было ее вовсе…
Валька первым нарушил очарованную тишину. Он вскочил и долго всматривался в темень, а потом развел руками и так жалобно, будто его обидели, сказал:
– Расскажи кому – ни за что не поверят!
4
Эта ланка вспомнилась ему, когда зимним вечером он пришел в Дом культуры.
Только что кончилась пурга, ветер еще взметывал верхушки сугробов, и никаких рейсов на ближайшее время не предвиделось. Шоферы «загорали», Вальке было уже тошно от этой бездельной жизни.
Обложку «Смены», заделанную под плексиглас, он перенес из машины в комнату и повесил в ногах, на спинку кровати. Ложишься – и смотришь, просыпаешься – она же, Нина. Ребята посмеивались – икону повесил! А у самих в кабинах были налеплены Брижит Бардо, или Софи Лорен, или наши артистки, вырезанные из «Экрана». Молчали бы лучше! До Софи Лорен или той же Аллы Пугачевой тысячи километров, а здесь – рукой подать, всего 800 километров…
Так вот, когда улеглась пурга, Валька пришел в Дом культуры. Он неспешно разделся и с удовольствием оглядел себя в зеркало. Новый костюм еще не осел по фигуре, но это неважно. Белая нейлоновая рубашка, и галстук в искорку, и чешские носки, и югославские ботинки – все тоже новенькое, хотя в ботинках ноги замерзли, и он с трудом шевелил пальцами. Как-никак, а на улице тридцать с лишним мороза. Впрочем, девчонкам хуже – вон две в легких платьицах пудрят красные носы, а ноги у них в чулочках, у бедняг, все равно что голые. Умри, но фасон держи! Что-то уже очень долго он глядел на их ноги, девчонки смутились и побежали наверх, в зал, постукивая каблучками, словно копытцами. А он вдруг почувствовал удивительную нежность к этим девчонкам, которым мороз – не мороз, а дай поплясать, потому что, черт возьми, лет им всего ничего и вся жизнь еще впереди. Цуцики замороженные! Эскимо в капроновых чулочках!
Он отыскал их в зале. Девчонки уже танцевали с какими-то моряками и обменивались друг с дружкой взглядами: «Как у тебя?» – «Сама видишь». – «И у тебя вроде ничего парень», – вот как он понял их немой разговор.
Валька пошел в буфет. Черта ли ему в этих танцах? Он посидит в буфете, а потом начнется концерт. У него билет в первом ряду партера.
На концерт Валька не пошел. Когда раздался звонок и все, кто был в буфете, повалили в зал, оставив недопитое пиво и недоеденные бутерброды, Валька остался. Буфетчица Галина улыбалась ему. Конечно, она всем улыбалась, уж так положено, но всех интересовал концерт, а вот Валька остался. Он подумал, что Галина улыбается как раз для того, чтобы кто-нибудь остался, потому что тошно сидеть одной, когда все слушают «Я помню чудное мгновенье…».
