Текст книги "Эта сильная слабая женщина"

Автор книги: Евгений Воеводин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

– Помереть можно! – сказала Любовь Ивановна. – Неужели что-то сделаете? Я ведь в электричестве ничего не понимаю… А когда сделаете?

Это вырвалось само собой, и Жигунов рассмеялся. Он всегда смеялся очень тихо, будто стесняясь своего смеха. Тогда засмеялась и она; эта нетерпеливость после недоверия впрямь оказалась смешной. Но все-таки она махнула рукой – дескать, хватит меня разыгрывать, Сергей Павлович, уж как-нибудь выбью установку в академии. Выбила же в прошлом году для лаборатории два «Нериса» и в Каунас моталась за ними, как настоящий толкач.

Теперь Жигунов лишь улыбался, что-то рисуя в своей тетрадке. Любовь Ивановна не выдержала и, чуть нагнувшись, поглядела, что он там рисует.

– Схема? – спросила она. – Слушайте, Сергей Павлович, откуда вы все это знаете?

Она и верила, и не верила, что у него действительно что-то может получиться. Ей очень хотелось, чтобы у него получилось, хотелось остро и нетерпеливо, потому что она могла выгадать уйму времени, быть может, целый год. Год!

– Если получится, – сказала она, – я поеду в церковь и поставлю за вас самую большую свечку. Мне-то что, я беспартийная.

– О чем вы там? – донеслось из кухни. – Какую еще свечку? Идите сюда. Невелики баре, чтоб вам в комнату подавать…

После пельменей они сидели у телевизора, смотрели фильм, «Время», концерт, и домой Любовь Ивановна пришла уже в двенадцатом часу. Внизу, в подъезде, стоял велосипед, и она мельком подумала, кто же мог его оставить здесь, но уже в лифте, роясь в сумочке, чтобы достать ключ, забыла о брошенном велосипеде. Как назло, ключ куда-то запропастился. Она продолжала искать его на своей лестничной площадке и поэтому не сразу увидела, – скорее, сначала почувствовала, – что она здесь не одна.

Было неприятно наткнуться на устремленный на тебя взгляд, и Любовь Ивановна вздрогнула от неожиданности и страха. Какая-то девушка сидела возле ее двери на корточках и молча глядела на Любовь Ивановну.

– Вы что здесь делаете? – громко спросила Любовь Ивановна, и девушка медленно поднялась. Она оказалась выше Любови Ивановны и теперь глядела на нее уже сверху.

– Вы из сорок седьмой? Я к вам извиняться пришла.

– Извиняться? – растерянно и уже тихо переспросила Любовь Ивановна.

– Я почтальонша, – сказала девушка. – Меня из-за вас с работы выгоняют.

– Из-за меня?

– Из-за вас всех, – отворачиваясь, сказала та.

– Погоди, – сказала Любовь Ивановна, наконец-то нашарив в сумочке этот проклятый, вечно теряющийся ключ. – Так я все равно ничего не пойму. Заходи, не бойся.

«Не бойся», – а у самой руки дрожали, и ключ не сразу попал в замочную скважину… Она пропустила девушку в коридор, зажгла свет, начала снимать пальто, а девушка стояла, все так же глядя в сторону.

– Ты давно ждешь? – спросила Любовь Ивановна.

– Давно. Наверно, с шести. У меня часов нет…

– Раздевайся, – сказала Любовь Ивановна. – Будем чай пить.

– Не буду, – сказала девушка. – Извинюсь и поеду. Так что извините, пожалуйста.

– За что?

– За газеты, – вздохнула девушка.

Все-таки Любовь Ивановна уговорила ее снять курточку и пройти в комнату. Она разглядывала эту странную девушку со смешанным чувством легкой жалости и той теплоты, которое способно вызвать только улыбку. Прождать у дверей пять с лишним часов, чтобы извиниться за какие-то недоставленные газеты! Расскажи кому-нибудь, ни за что не поверят! Нелепая оранжевая курточка, джинсы, потрепанный свитер, дешевенькие сережки в ушах – две капельки застывшего киселя! – а лицо самое разнесчастное, как от непоправимого горя, и полные губы так и прыгают. Но все-таки не ревет, держится, молодчина!

– Ну, перестань, успокойся, – сказала Любовь Ивановна. – Что у тебя произошло-то?

Она слушала и еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться в голос. Просто эту девчонку, в первый, же день ее работы на почте, возмутила несправедливость: почему это одни получают по три-четыре газеты, а другие по одной или вообще ничего? Вот она и начала распределять их по ящикам – поровну.

– Сколько тебе лет?

– Скоро семнадцать.

Любови Ивановне расхотелось смеяться.

– Откуда ты такая? – тихо спросила она.

Все-таки девчонка расплакалась, и Любовь Ивановна сидела рядом с ней, гладила по вздрагивающим плечам – да черт-то с ними, с газетами, и никуда тебя с работы не выгонят, дурочка, я сама пойду и поговорю с заведующей.

Ее звали Ветой. Верней, Иветтой. Успокоившись, Вета рассказывала о себе охотно и подробно. Живет она в Верхних Ручьях (четыре километра от Стрелецкого), там у нее целый дом. Отца нет; мать завербовалась на Север и уехала зарабатывать большие деньги, оставив дочь со старой бабкой. В прошлом месяце бабка померла, вот она и поступила на почту в Стрелецкое. Жить-то надо… Утром ездит сюда на велосипеде. Восемь классов у нее есть, пока хватит. А правда, что здесь живут настоящие академики?

– Давай-ка поднимай сюда свой велосипед, – сказала Любовь Ивановна. – Нечего тебе на ночь глядя домой ехать.

Странно: с этой девушкой, в которой перемешались детские представления о жизни (те же газеты) и взрослое понимание того, что ей еще рановато было понимать («Моя мама со многими жила, сколько раз аборты делала»), – с этой девушкой, или, скорее, еще подростком, Любови Ивановне было легко так, будто она знала Вету давным-давно. Ей нравилась  о т к р ы т о с т ь  Веты, нравилось отвечать на ее вопросы, которые так и сыпались:

– А это у вас что?

– Чеканка.

– Красиво. А почему на ней женщина с мечом?

– Жанна д’Арк. Слыхала?

– Проходили по истории, и кино про нее есть. А зачем вам столько разных машин?

Вся стена была заклеена рекламными плакатами: «Мерседес-Бенц» и МАЗ-504, «Мустанг» и «Дадсон», «Конкорд» и «Тойота»…

– Это сын увлекается.

– А это что?

– Ты что же, никогда не видела барометра?

– У вас много красивых вещей. – Она остановилась возле фотографий. – Это ваш муж, да? А эти кто?

– Сыновья. Это Володя, а это – Кирилл.

– Володя интересный. А где они? Они не с вами живут? Женатые?

– Нет еще.

– Ну, понятно, вы же сами еще совсем не старенькая. – И уже у полки: – А вы все эти книги прочитали? А про Анну Каренину читали? Я читала, и неинтересно, а девчонки говорят – дура, не понимаешь еще.

Когда Любовь Ивановна спохватилась, что пора спать, был уже третий час. Она постелила Вете на диване, вышла в кухню – вся посуда вымыта и вытерта, и Вета стоит улыбаясь, словно ожидая похвалы.

– Ложись и спи, – сказала Любовь Ивановна. – Тебя когда будить?

– Я сама встану, – ответила Вета. – Вы мне все чистое постелили? Вы не думайте, я только вчера в бане была.

– Я не думаю, – сказала Любовь Ивановна. – Спи! Мне рано на работу.

Она уже начала дремать, когда из соседней комнаты донеслось:

– Любовь Ивановна, а Любовь Ивановна?

– Что, Вета?

– Вы не обидитесь, если я скажу?

– Ну говори, только побыстрей.

– Таких, как вы, я еще никогда не видела. Спокойной ночи.

Любовь Ивановна улыбнулась в темноте: господи, вот девчонка! Лежит себе, счастливая, а много ли ей оказалось нужным для счастья?

До возвращения Володьки из армии Вета поселилась у Любови Ивановны, и сразу стало легче жить. Любовь Ивановна не ошиблась в этой девушке. У нее и впрямь оказался легкий характер, быть может чуть бездумный, но Любови Ивановне нравилось и это бездумие: слишком она еще молода! Теперь в доме все блестело, а если Любови Ивановне и приходилось что-то переделывать, то лишь сообразно своим вкусам. Вовсе незачем класть на кровать пушистого игрушечного котенка, «как в одном кино», и ни к чему тащить сюда из дома, из Верхних Ручьев, и развешивать по стенам нарисованные на деревяшках пейзажики или цветные фотографии в круглых рамках – виды Сочи.

Оказалось, Вета умела хорошо готовить, и теперь на обеденный перерыв Любовь Ивановна приходила домой. И сколько было восторгов, когда из каких-то тряпочек она сшила Вете платье, халатик, а вместо той оранжевой куртки, от которой, должно быть, шарахались грузовики, купила простенькое пальто на стеганой подкладке: все-таки зима на носу. Что же касается денег – отдашь частями.

Вечерами Вета забиралась в кресло и просила «что-нибудь рассказать». «Что?» – «Про себя». Любовь Ивановна рассказывала ей всякие истории – о себе и о своих подругах, о знакомых, и заметила, что больше всего Вета любит, когда она рассказывает о сыновьях. Что ж, естественно – просто они ближе ей по возрасту, да и ей самой доставляло удовольствие рассказывать о своих ребятах. Тогда они словно бы приближались к ней, и на душе становилось спокойней и легче.

Кирилл… Почему-то она больше говорила о нем, – быть может, потому, что он достался ей трудно. Володька же в этих вечерних разговорах вспоминался в основном смешными историями, связанными с его сумасшедшей любовью к машинам.

Когда это было?.. Он учился не то в пятом, не то в шестом классе. По ночам вдруг раздавались звонки, Любовь Ивановна вскакивала, шла открывать. «Кто там?» – «Володю можно?» – раздавался из-за двери мужской голос. «Он спит, что вам нужно?» – «У меня мотоцикл барахлит что-то…» – «Ему, между прочим, утром в школу идти». Но Володька, уже одетый, вертелся в передней: «Мамочка, родная, я на полчасика, честное слово» – и пропадал на два или три часа, а потом еще час отмывал грязные до локтей руки.

Они жили на юге, в маленьком городке, и Любовь Ивановне сказали, что Володька гоняет на мотоцикле со страшной скоростью. Она не поверила – у него не было мотоцикла. Ей сказали второй и третий раз – тогда она кинулась к соседям, у которых есть мотоциклы. «Если дадите ему машину – пойду в суд». – «Так ведь надо же ему платить за работу, а он только одну плату просит – покататься…»

Однажды он поднял бунт – ему не нравился французский язык. «Говоришь, будто весь в насморке». Пришлось переводить его в класс, где преподавали немецкий, но с тех пор он называл Любовь Ивановну «маман», и ссорься – не ссорься, ругай его – не ругай, так и осталось из всего его французского языка единственное словечко. Письма пишет – «Дорогая маман…».

Вета слушала, смеялась, у нее блестели большие темные глаза, и она быстро взглядывала на фотографию Володьки, как бы стараясь соединить в воображении эти два образа – из рассказа Любови Ивановны и с этой фотографии – в один живой.

– Любовь Ивановна, ну, миленькая, ну, расскажите еще чего-нибудь.

– Ты лучше книги читай.

И однажды, придя домой, пожалела об этом совете: у Ветки было заплывшее, опухшее от слез лицо, и успокоить, ее оказалось вовсе не простым делом. Той ночью она вскрикивала и металась во сне. Любови Ивановне приходилось несколько раз вставать и будить ее: Вета прочитала «Овода».

Когда же они ходили в Дом ученых, на вечерний сеанс, все повторялось: были и слезы, и вскрикивания, и соседи то и дело шикали на нее, и, если они смотрели «тяжелый» фильм, Вета опять спала беспокойно. Пришлось отказаться от этих походов на все фильмы подряд, ходить только на комедии и попросить у Ангелины что-нибудь успокаивающее. Та, конечно, сразу начала ворчать, что вот не было у бабы забот – купила порося, однако сама принесла какую-то микстурку.

Тут случилось совсем неожиданное. Хотя Любовь Ивановна много рассказывала об Ангелине и сама Вета очень хотела познакомиться с ней, но, когда Ангелина ушла, Вета сказала Любови Ивановне:

– Я ее боюсь.

5

Группа Якушевой была уже утверждена, но работала, в сущности, одна Любовь Ивановна, и вся программа была подготовлена только ею. Лаборантки по-прежнему занимались тем, что им поручалось руководителями других групп, Ухарский приходил в институт аккуратно к восьми, чего никогда не было прежде, и эта точность носила, конечно же, демонстративный характер. Когда программа была расписана, Любовь Ивановна попросила Ухарского просмотреть ее, выписать те исследования, которые он хотел бы провести сам, ну, и, разумеется, высказать свои замечания. Ей стало досадно, когда минут через двадцать Ухарский вернул ей папку и сказал, что добавить он ничего не может, все выше всяких похвал, а что касается его работы, он будет выполнять любую, какую ему поручит Любовь Ивановна.

– Знаете, Феликс, – сказала она, – я еще никогда ни на кого не жаловалась. Не умею.

– Ради бога, Любовь Ивановна, жалуйтесь, я не обижусь, – спокойно сказал он. – В конце концов я хочу отстоять право заниматься своим делом. И прежде всего наукой, конечно. А это, – кивнул он на папку, – не наука.

– Тогда что же это?

– Вы все отлично понимаете, Любовь Ивановна, – мягко и, пожалуй, даже печально ответил Ухарский.

– А вам никогда не говорили, что наука – это не озарение, а прежде всего труд?

– Говорили, – кивнул он. – Вы не рассердитесь, если я рвану всю правду?

– Рваните, – усмехнулась она. Нет, она не рассердится. Пусть уж будет разговор начистоту. Даже интересно. А когда вернется Туфлин, может, на самом деле поговорить с ним об Ухарском? Ну, не хочет человек работать с ней, нельзя же заставлять его делать это под угрозой обсуждения на профсоюзном собрании!

– Меня учили, что наука – это труд, но еще и талант, – сказал Ухарский, не глядя на Любовь Ивановну. Ей показалось, что он покраснел: не очень вежливо дать понять уже немолодой женщине, что ты, милая, в общем-то никакими талантами не обладаешь, кроме одного, чисто женского, – вкалывать с утра до вечера.

– Спасибо за откровенность, – вздохнула Любовь Ивановна. – Только ведь, Феликс, и талант – это тоже труд. Или думаете, что от бога?

– Думаю, – ответил он. – Ну, если не от бога, поскольку мы сплошные атеисты, то от природы-то во всяком случае.

Они были вдвоем: лаборантки работали на станках за перегородкой, готовили шлифы.

– Значит, – сказала Любовь Ивановна, – мне тянуть одной? А ведь вы всегда были рыцарем, Феликс!

– Не надо, Любовь Ивановна, – поморщился он. – Я подам вам пальто, пропущу в дверях вперед и место в автобусе уступлю, а  э т о  уже не входит в мои рыцарские обязанности. Так с чего же прикажете начинать?

Она засмеялась.

– А с труда! Поезжайте в город, на завод газовых турбин, там хороший литейный цех. Договоритесь о металле, нам нужны бруски всех марок трубных сталей. Должны дать в порядке творческого содружества. Письмо я вам подготовлю. Ну и пустите в ход личное обаяние, разумеется…

Конечно, подумала она, так быстрее: Если проводить заявку через отдел снабжения института, металл будет неизвестно когда.

– Слушаюсь и повинуюсь, – усмехнулся Ухарский, засовывая в «дипломат» свои бумаги, и она поняла, что это еще одна его демонстрация, как и приход на работу ровно к восьми, чтобы не к чему было придраться.

Набросать черновик письма на завод было минутным делом. Теперь его нужно перепечатать на институтском бланке, дать на подпись заместителю директора, и Любовь Ивановна пошла в административный корпус, думая, что второй зам вполне может сказать: «Подождите Туфлина. Он эту тему ведет, он и подпишет». Так бывало не раз. И вдруг увидела Туфлина.

Он шел через холл – пальто распахнуто, берет лихо сбит набок, – и улыбался, здороваясь на ходу, все такой же розовощекий, такой же приветливый, и, еще издали заметив Любовь Ивановну, замахал ей рукой, а потом вверх по лестнице, почти бегом, через две ступеньки – к ней.

– Любовь Ивановна, голубушка, сто лет жить будете! Я шел и как школьник загадывал: кого встречу первым? Приятного человека – все хорошо, неприятного – начнутся всякие холеры. И честное слово, подумал о вас. Вот, если сразу увижу Любовь Ивановну, значит, все тип-топ, как говорят наши молодые. Идемте, идемте, у меня для вас маленький подарок есть. А вы, по-моему, что-то похудели, голубушка?

Ей было неловко оттого, что Туфлин держал ее под руку и что она не могла вставить ни слова, спросить, как прошла командировка (хотя даже не знала, зачем он ездил в Бельгию), и думала, что сейчас Туфлину не до нее, не до этого письма, конечно… Он отпустил ее руку лишь перед дверью своего кабинета, чтобы поздороваться с секретаршей, и тут же открыл дверь перед Любовью Ивановной: «Прошу, заходите», – будто на самом деле только и ждал этой встречи с ней. Не раздеваясь, открыл портфель и вынул оттуда чудесного металлического негритенка, держащего зеркальце. Любовь Ивановна смущенно приняла подарок, не замечая, что Туфлин смотрит на нее, как бы любуясь ее смущением.

– Спасибо, Игорь Борисович, но…

– Все «но» потом, голубушка. Через час прошу ко мне, а я пошел здороваться с начальством. Нет, ей-богу, поразительно, что я сразу увидел именно вас! Значит, впрямь существует телепатия?

Он всегда был точен, и через час в его кабинете собрались руководители групп. Туфлин предупредил: времени мало, на каждый отчет не более пяти минут. Когда очередь дошла до Любови Ивановны, она протянула Туфлину папку, и он, поняв, что там разработанная программа, кивнул – хорошо, он посмотрит после. А что она привезла из Придольска? Любовь Ивановна рассказала о командировке, и Туфлин кивал, пока она рассказывала, а потом пошутил, что в следующий раз в Бельгию поедет она, а в Придольск – он.

«Конечно, – думала Любовь Ивановна, – я должна была сказать больше. Хотя бы о том, что в институте нет высокочастотной установки, на которой мы могли бы получать до трехсот градусов в секунду. А в ее программе такие испытания заложены для всех марок стали. Но если б я сказала сегодня об этом, Туфлин поморщился бы (он не любит, когда ему говорят – надо то-то и то-то), попросил бы подготовить наряд в Центракадемснаб, на этом вопрос и кончился. Говорить же о том, что механик Жигунов хочет сделать такую установку, – нелепо и несерьезно. Туфлин вызовет меня, как только просмотрит программу, вот тогда и скажу об установке. Игорь Борисович вздохнет, печально посмотрит на меня и скажет: «Давайте, голубушка Любовь Ивановна, по одежке протягивать ножки. Вычеркните из программы все режимы, которые нам сейчас не потянуть». Но ведь это надо обязательно! Надо знать, как поведут себя стали после обработки на самых разных режимах, иначе зачем вообще городить огород? Для отчета, для «галочки»? И тогда прав Ухарский – это не наука. В конце концов, по поводу такой установки можно обратиться к Плассену, он поможет». Любовь Ивановна даже усмехнулась: «Что ж, у меня в академии мировой блат, и, если Туфлину почему-либо неловко будет поговорить с Вячеславом Станиславовичем, я смогу сделать это запросто». О том, что Жигунов хочет сделать установку, она уже не думала.

Быть может, по другому поводу она смогла бы сдержаться, но сейчас не сдержалась и, неожиданно для самой себя, сорвалась на крик. Повод же был такой: на микроскопе перестала работать лампа ХВО и Любовь Ивановна вызвала наладчика. Надо же было случиться, что тот приехал из города как раз в обеденный перерыв, когда Любовь Ивановна ушла в столовую и в лаборатории оставалась одна Чижегова. Наладчик оказался малоопытным, а Зоя не выдвинула рычаг, меняющий положение линз. Наладчик поковырялся и сказал, что «Неофот» испорчен, надо вызывать наладчика из фирмы. Любовь Ивановна, вернувшись, подошла к микроскопу и сразу увидела, что рычаг не выдвинут. Она взглянула на Зою, только взглянула, потому что здесь был посторонний человек, но когда тот ушел, она и сорвалась:

– О чем ты вообще думаешь? О тряпках и женихах? Сколько же можно дурью маяться? Увидела молодого мужика и разомлела? У меня уже злости не хватает работать с тобой.

Она говорила еще какие-то обидные слова, пока не понимая их несправедливости, и хорошо, что это было с глазу на глаз.

Надо было сдержаться, конечно. Но лаборантка обязана была переключить рычаг. Шутка ли – оставить их без «Неофота»!..

За те шесть лет, что Любовь Ивановна работала в институте, у нее сменились все лаборантки, кроме Зои. Зоя пришла чуть позже ее: развелась с мужем, надо как-то устраивать жизнь, хотя папа и говорит, чтобы сидела дома, вела хозяйство – денег хватит… Папа был зубным техником, и в институт Зоя приезжала на «Москвиче». Говорили, что папины заработки не меньше, чем у академика, и что работать Зоя пошла лишь для того, чтобы найти в институте мужа. Очень нужны ей эти сто десять рублей, когда у нее что ни сезон – новые платья. Кто-то слышал, как Зоя однажды сказала: «Для меня зарплата имеет только моральный стимул».

Всему, что Зоя умела делать, она научилась от Любови Ивановны: заливать образцы «вудом», шлифовать и полировать, травить кислотами, просматривать шлиф на микроскопе, оценивать структуру, измерять твердость на всех приборах, даже производить механические испытания. Делала она все это легко и охотно; если случалась пора какой-то лености («От этого наука не остановится».), Любовь Ивановна всегда пыталась как-то понять и оправдать ее.

Нет, на Зою Чижегову она не могла жаловаться. Зоя была не жадной: достаток в доме, добытый не ее трудом, позволял ей кому-то помочь в трудную минуту жизни; все «свои» приходили на прием к папе-технику без очереди; если же в лаборатории намечалось какое-либо торжество, все устраивала Зоя – ездила в город к знакомому директору магазина и возвращалась с «дефицитом». К ней относились, как обычно относятся к добрым, нежадным, незлобивым людям – ровно и хорошо, иногда посмеивались над ее чересчур уж крикливыми нарядами, а мужчины втихую спорили – выскочит она в нынешнем году замуж или нет? Ведь какая баба пропадает зазря!

Она была рослой, с хорошей, пожалуй, чуть полноватой фигурой, и Любовь Ивановна не раз замечала взгляды, бросаемые мужчинами на Зою. А вот замуж она так и не выходила. Ей было тридцать пять, она уже шагнула в тот опасный возраст, когда мысль о замужестве становится навязчивой и в конце концов наступает пора торопливости, ошибок, разочарований и нового, еще более тяжелого одиночества.

Быть может, именно поэтому – потому что обе они были одинокими – между ними установились те доверительные отношения, которые свойственны женщинам разного возраста. Одиннадцать лет, отделяющие Любовь Ивановну от Зои, как бы давали ей некое право на особое сочувствие и добрый совет. Но что она могла посоветовать Зое?

Этот срыв, эти несправедливые и злые слова, которые она бросила Зое, были первыми за все время, и Любовь Ивановна мучилась, не могла найти себе места, у нее разболелась голова. Ну, не сообразила, ну, забыла выдвинуть тот проклятый рычаг – нельзя же за это так жестоко обижать человека!.. Дома Вета переполошилась: «Любовь Ивановна, что с вами? Давайте позовем доктора». Она улыбнулась через силу: не надо никакого доктора. От жестокости доктора не лечат. Вета так и вскинулась: «Вас кто-нибудь обидел?» Любовь Ивановна качнула головой: нет, это она сама обидела так, что теперь не знает, как просить прощения. Вета не поверила ей: «Зачем наговаривать на себя? Вы не умеете обижать». Любовь Ивановна не стала ужинать, легла и сразу уснула, словно стараясь спастись сном от сегодняшнего срыва. Проснулась – начало девятого, Веты уже нет, будильник прихлопнут, и записка на столике: «Я хотела, чтобы вы выспались. Так лучше». Ах ты, Вета-Веточка, что же мне врать теперь по поводу опоздания на работу? Или на самом деле, как говорит Зоя, наука от этого не остановится?

По пути в институт она продумала все, что скажет Зое. Пусть даже при всех. Все равно все и так знают, что она накричала на лаборантку.

В комнате никого не было. Из-за перегородки доносился легкий, поющий звук шлифовального станка. Любовь Ивановна подошла к двери – гул прекратился, станок выключили, – и она услышала голос Зои. Очевидно, она была там со второй лаборанткой и продолжала прерванный работой разговор.

– …они в это время все бешеные. Как будто я одна замуж хочу! Ну, хочу – зачем же в глаза тыкать? Думаешь, она сама не хочет? Еще как хочет-то! Только молчит. Боится, что люди смеяться будут. В сорок-то шесть лет, да еще с двумя хвостами. Думаешь, она зря надо – не надо своего мужа вспоминает? «Мы с Якушевым»… «Мой Якушев»… Я-то знаю, что за покойника скрываются, когда соображают, что уже никого другого не будет, или когда нагрешат вволю…

– Напрасно ты так…

– Напрасно – не напрасно, а так оно и есть.

Она открыла дверь. Конечно, те сразу поняли, что Любовь Ивановна слышала их разговор. Аня Половинкина смущенно отвернулась, а Зоя, наоборот, выпрямилась, вытянулась еще больше и ответила немигающим, сверху вниз, взглядом.

– Извини меня за вчерашнее, – сказала Любовь Ивановна, протягивая руку. – Просто нервы не выдержали. Извини, пожалуйста.

Это были совсем другие слова, не те, которые она придумала по пути на работу. Зоя, пожав круглыми плечами, показала ей свои руки в перчатках, сказала: «Ладно, чего уж, в профком все равно не побегу», – и Любовь Ивановна поняла, что трещина между ними уже лежит, хотя и не думала о том, что несколько минут назад Зоя сама говорила о ней зло и нехорошо. Она подумала об этом потом, после, с грустью от полуправды, которая была в словах Зои. Другая же часть правды заключалась в том, что за шесть лет она так и не встретила ни одного мужчины, о котором могла бы сказать себе: «Если б он стал моим мужем…» Но она считала себя слишком виноватой перед Зоей, чтобы обидеться на нее за этот нечаянно услышанный разговор.

И совсем уж нелепым был в тот день телефонный звонок. Голос Ангелины в трубке показался ей особенно резким:

– Ты что же это чужих мужиков отбиваешь?

– Что? Ты с ума сошла?

Ангелина хрипло расхохоталась:

– Ну, мать, вот даешь! Заработалась и шутки понимать перестала?

Любовь Ивановна почувствовала, как кровь прилила к лицу.

– Какие шутки, Лина?

– Из-за твоей машины Жигунов даже меня позабыл, – продолжала смеяться Ангелина. – Домой как от другой бабы приходит. Смотри у меня, красавица! Я тебе живо ручки-ножки повыдергаю, откуда растут!

– Перестань, пожалуйста, – сказала Любовь Ивановна и положила трубку.

Значит, Жигунов все-таки что-то делает? А я-то ни разу не подошла к нему, ни о чем не спросила, даже «спасибо» не сказала, – только и умею что кричать, как последняя сварливая старбень…

Собирать установку по своей схеме Жигунов не решился: электрики набросали ему другую, впрочем мало отличающуюся от его собственной. В институтском подвале он разыскал металлические ящики, ребята помогли перетащить их наверх, на пустующую площадку механического цеха, и вежливо поинтересовались – что же это будет? Двухспальная кровать с подогревом или электрический стул для злостных неплательщиков профсоюзных взносов? Жигунов съездил в город, в бюро неликвидов, и ему сразу же повезло – разыскал мощный контактор. Электрики обещали подсобить на монтаже, тем более что без их участия ни главный энергетик, ни отдел техники безопасности установку не примут и работать на ней не разрешат.

Когда Любовь Ивановна пришла на участок, Жигунов устанавливал трансформатор, который когда-то дали «в нагрузку» к какому-то станку и который так и пролежал на техскладе бог знает сколько лет.

– Вы только не придирайтесь пока, – попросил Жигунов. – Всю эту ржавчину я закрашу, конфетка будет… Фотодиод обещали достать, поставим здесь.

– А это что?

– Ручка механического зажима…

Любовь Ивановна тронула ручку – та не двинулась. Жигунов сказал, что зажим еще не отлажен, и Любовь Ивановна улыбнулась:

– Такой ручкой только Василию Алексееву управляться. Вот видите – уже критикую, уже недовольна! Неблагодарный народ – женщины.

Жигунов мягко улыбнулся. Он и так уже думал, что надо бы перевести зажимы на сжатый воздух, но пока ничего не получается.

– И автоматику, – сказала Любовь Ивановна. – Как есть температура, автомат отключает воздух, и образец свободен.

– Да уж, – тихо засмеялся Жигунов. – Действительно, вам палец в рот не клади!

Она начала горячиться, доказывать, что иначе нельзя. Сталь должна охлаждаться сразу же, а если образец освобождать этой ручкой, сколько же пройдет времени? Закалка должна происходить практически мгновенно. На заводе в Придольске труба проходит от кольцевого индуктора до спреера тридцать секунд – это слишком долго. А закончила она это объяснение уже почти плаксиво, по-детски оттопырив полную губку: «Сергей Павлович, золотой человек, ну, пожалуйста, сделайте, как надо».

Внизу, у входа, ее ждала Ветка.

– Ты чего? – удивилась Любовь Ивановна.

– Просто так, – сказала Ветка. – Я вам на сегодня борщ приготовила и  к а т ы ш к и.

Любовь Ивановна не стала спрашивать, что такое «катышки», – она поняла, зачем Ветка прикатила сюда на своем драндулете. Просто видела, что вчера она была сама не своя.

Она шла, а Ветка кружилась на велосипеде возле нее, медленно, так, чтобы только не повалиться, и вопросы опять сыпались один за другим: «Как сегодня у вас? А за будильник не сердитесь? А знаете, что сегодня в Доме ученых? «Привидения замка», забыла только какого, – пойдем? Я уже и билеты взяла по сорок копеек, десятый ряд. Говорят, смешное кино, да?»

– Самое смешное кино – это ты, – сказала Любовь Ивановна.

Вечером, вернувшись после фильма, она позвонила Ухарскому.

Несколько дней его не было в институте. Дома отвечали: уехал в город, в местную командировку. Она подозревала, что в это время Феликс спокойно лежал с книжкой на диванчике. Обычно к телефону подходила какая-то женщина, должно быть, его мать, – на этот раз отозвался мужской старческий голос.

– Феликса нет дома, – медленно ответил старик. – Он в гостях у доктора физических наук Игоря Борисовича Туфлина. Кто его спрашивает?

– Любовь Ивановна.

– А, Любовь Ивановна! Хорошо, что вы позвонили, Феликс много рассказывал о вас, но последнее время мы вами очень недовольны. Вы знаете, кто я такой?

– Извините, не знаю.

– Я участник гражданской войны, персональный пенсионер республиканского значения. Мне очень обидно, что по вашей милости молодой и талантливый ученый должен куда-то ездить, выбивать какой-то металл, тащить его чуть ли не на себе. Он очень дисциплинирован, это мы воспитали его так. Но недопустимо, – понимаете, не-до-пус-ти-мо! – эксплуатировать его добрые качества. Мальчик промолчит, но вы сама мать, вы представляете, что творится в его душе? Вы слушаете меня, Любовь Ивановна?

– Да, слушаю. – В ней все кипело сейчас. – Значит, он все-таки выбил металл? Мог бы и позвонить руководителю группы, передайте ему это, пожалуйста.

Старик снова что-то говорил, – она не стала его слушать. Значит, Феликс Ухарский ходит к Туфлину в гости, а у себя дома рассказывает обо мне бог весть что? Бедный затюканный, забитый молодой и талантливый ученый! Завтра, или даже сегодня, вот сейчас, его дедушка республиканского значения напишет на меня длиннющую бумагу – в райком, обком, Верховный Совет, – куда еще? А там доказывай, что со студенческой скамьи и после двухлетнего стажерства в академики еще не принимают…