Текст книги "Эта сильная слабая женщина"
Автор книги: Евгений Воеводин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)
Он остался еще и потому, что вдруг его потянуло к этой Гале, и он, стесняясь, исподтишка разглядывал ее. Челка светлых волос, густо накрашенные губы и родинка на шее, сбоку. Ничего девчонка! Правда, лет ей, должно быть, под тридцать, но так-то сказать, какая разница? Ему все говорят, что он выглядит старше своих лет.
Он рассказал ей о ланке – о той удивительной истории, которая произошла в лесу, и Галя ахала, изумлялась, качала головой, поправляла наколку и изредка взглядывала на себя в зеркальце. Когда он предложил ей пиво, она отказалась:
– Лучше потом. Возьмем с собой и выпьем, ладно?
Валька почувствовал, как у него затряслись руки. Он-то знал и она тоже знала, что будет потом. И странная вещь! Когда в антракте народ повалил в буфет и Галя кому-то улыбалась, он сидел за своим столиком, чуть снисходительно поглядывая на всех этих мужчин, потому что знал, что Галя улыбается им совсем не так, как ему. Время от времени они встречались глазами, и Валька понимал, что хотела сказать ему Галя. «Подожди немного, – хотела сказать она. – Ведь у нас с тобой есть п о т о м…»
5
Конечно, он был просто неприкаянным парнем, и ему очень хотелось, чтобы жизнь была как жизнь. Он имел на это право. Галя нравилась ему. Она была ласковой, и он вбирал в себя ее ласковость с жадностью, которая удивляла, радовала и в то же время пугала женщину. В рейсе он скучал без Галины, потом понял, что влюбился, и ревниво думал, что она делает, пока он в рейсе.
Между тем времена наступили трудные. В одну ночь трассу занесло, бульдозеры надрывались, выворачивая к обочинам пласты снега арктической белизны. Потом морозы подогнали к пятидесяти. Резина крошилась. Одного шофера, попавшего в пургу, едва живого доставили в больницу, и, как ни крутились, ни мудрили врачи, пришлось ампутировать парню ноги. Валька струхнул, узнав об этом. Он уже знал, как выглядит приближение смерти. Еще там, в армии, он повел танк через реку и застрял на дне. Наверху была многометровая толща воды, а танк стоял на дне, и мотор не тянул. Но чудеса существуют; Валька все-таки вывел машину, и, когда танк выполз на берег, Валька потерял сознание. Потом, на разборе, отмечали его хладнокровие и умение, а он не верил ни в то, ни в другое – просто чудо…
Попадать еще в какие-нибудь переплеты ему не хотелось. Он не мог забыть то липкое, холодное ощущение ужаса, когда перестаешь быть человеком и становишься мешком, набитым костями и ливером. Шоферы, сукины дети, в эти дни, как назло, вспоминали всякие истории из давнего и недавнего прошлого, и, послушать их, выходило, что рано или поздно, как ни газуй, все равно тебя на дороге догонит курносая.
Усталый, замерзший, сразу после рейса он шел в душ и оттуда прямым ходом к Галине, к ласке, теплу, уюту, подальше от напряжения дороги. И хотелось, чтобы его пожалели; тогда становилось вроде бы легче и уже не с такой тревогой думалось о том, что вот расчистят трассу – и снова надо будет ехать через белую, парную, беззвучную зиму. Но когда, уже отогревшийся, уже счастливый, он рассказывал Галине об этих двух неделях, что остались позади, она только ахала и повторяла: «Да ты у меня герой! Я б вот – ни за какие деньги…» И ему нравилось, что Галина называет его героем, потому что, черт подери, слабакам на трассе делать нечего. Не каждый выдержит этот сумасшедший мороз, когда надо обливать скаты и ходовые части машины бензином, а потом поджигать, чтобы машина не развалилась на первых же метрах.
Однажды на трассе Валька увидел и вовсе такое, от чего волосы под шапкой зашевелились, как живые существа. Бульдозерист задел ножом о пенек, и пенек-то был – тьфу, ногой сковырнуть! – а задел, и стальной нож треснул, как какая-нибудь фанерка. В тот день градусник показывал минус 56, и на Валькиной меховой маске висела тяжелая ледяная борода.
В один из рейсов Валька спас человека.
Машины шли, растянувшись, стараясь держаться подальше друг от друга, потому что позади каждой оставалось и неподвижно висело в воздухе непроглядное облако. В этом облаке ничего не стоило свернуть с дороги или врезаться в бампер идущей впереди машины. Свет фар не пробивал это облако: он словно бы растворялся в нем, и лишь на несколько метров расходилось слабое желто-зеленое сиянье. Валька вел машину осторожно, весь подавшись вперед, словно бы нащупывая колесами твердь дороги. И на какую-то долю секунды, скосив глаза, увидел темный силуэт слева. Ясно – кто-то свернул с трассы и застрял. Валька выпрыгнул в снег.
Казалось, обожгло глаза, и он зажмурился от боли. Потом, выставив вперед руки, как слепой, пошел к этому темному пятну и наткнулся на кузов. Даже сквозь рукавицы он почувствовал движение. Машина шла! Медленно, едва заметно, но шла! Он успел обогнать ее, нащупал дверцу кабины, рванул за ручку. На него навалился человек сбил с ног и упал рядом. А машина шла! Она ползла мимо Вальки, серая, как призрак, и вдруг исчезла, словно бы и не было ее вовсе.
Валька, проклиная свою судьбу, поволок человека к своей машине, задыхаясь, поднял его и затолкал в кабину, где еще хранилось тепло, и слышал, как сзади гудят его дружки. Гудки были нетерпеливыми, и он ругался на чем свет стоит. Чего гудеть, ну, чего там гудеть? Вышли бы и помогли лучше, в бога душу…
Они словно бы услышали его брань и начали появляться из морозного облака один за другим. Валька прокричал им, в чем дело, и уже собрался пойти поглядеть, где же машина, когда один из шоферов толкнул его в сторону.
– Это же Громовой перевал, – прокричал он Вальке. – Машина-то сковырнулась…
Хорошо, через двадцать с лишним километров они въехали в поселок, и водителя с той машины перенесли в дом. Никто не мог сказать, отчего это парень потерял сознание за рулем. И если бы не Валька, прости-прощай шоферская душа!
Валька ехал и – странная вещь! – уже не смотрел враждебно на эту чертову дорогу. Ему даже было весело от того, что он оказался сильнее ее. И тогда, в танке, конечно, не было никакого чуда. Просто он кое-что умеет, Валька! И танк был – крепкая машина, так что никаких чудес. А мороз – ну, не всегда же будет такой мороз. Он-то знает, видел, как вдоль трассы цветут ландыши. Как будто выпадает град, лежит среди зелени и, не тает.
6
Никакой свадьбы не было – Галя не хотела устраивать ее. «Ну, вот еще тратиться!» – сказала она. И записывались они не во Дворце брака, а просто в загсе. На этом тоже настояла Галя, потому что, как ей известно, во Дворце записывают только тех, кто по первому разу, а она была разведенкой. Но Валька все-таки сказал, что он не какой-нибудь жлоб, и что своим ребятам он обязан поставить по такому случаю. Первый семейный скандальчик, впрочем, окончился миром. В «Тайге» ребята бормотали «горько!» и, посидев недолго, исчезали по одному. У каждого оказывались какие-то дела.
– Это они тебя жалеют, – раздеваясь дома, говорила Галя. – Я ж на целых шесть лет тебя старше, вот они и думают – влип, дурень! А ты не обращай внимания. У них что? Общежитие да киношка по выходным. А мы с тобой в театр ходить будем.
В одной ночной рубашке она вертелась перед зеркалом, любуясь собой и ловя взгляд Вальки.
– А ты еще на меня рассердился, глупый. Что мне, действительно на твоих ребят три или четыре десятки жалко? Ты ведь, если хочешь, жар-птицу поймал. Знаешь, сколько у меня на сберкнижку положено? – Она засмеялась. – Это на пиве, говорят, дачи строят. А у меня и коньячок есть в буфете, и портвейнчик…
– Перестань, – попросил Валька. – И давай договоримся на будущее: узна́ю, что на руку не чиста, – пеняй на себя, Галка. Я работяга – понимаешь? Я людям в глаза всегда честно смотрел и смотреть хочу.
– Ну хорошо, хорошо, – торопливо согласилась она. – И бог с ним, и не надо! Действительно, и так-то хватает…
Новая семейная жизнь была непривычной. Однажды он вернулся из рейса, а на видном месте – пальто с меховыми отворотами и какими-то огромными накладными карманами.
– Снимай свой тулуп, – хохотала Галина. – Примерь. Теперь ты как артист будешь.
Он заупрямился: на черта ему эта шуба? Галя расстроилась, чуть не заплакала. Она нарочно ходила в библиотеку, сама срисовала фасон. Пришлось примерить шубу. Ничего, просто очень здорово выглядел он в ней, этакий продавец из мясного магазина. К шубе еще полагалась шапка-папаха, и здесь Валька просто обалдел: мистер Твистер!
– Ну тебя, – сказал он. – Не буду я это носить. Смех один.
И настоял на своем, хотя Галя и ревела. Вот дуреха! Не понимает, что он шофер все-таки, а не какой-нибудь там…
Но на вопросы дружков о том, как себя чувствует молодожен, Валька отвечал смущенно и довольно:
– Моя сдурела, по утрам простоквашей кормит и еще – морковкой. Вычитала в «Неделе», что очень полезно по утрам простоквашу и морковку, вот и шпарит…
Что ж, она и впрямь была заботливой женщиной, Галина. Очевидно, просто стосковалась по ровному бабьему счастью – вот тебе и пальто, и простоквашка по утрам!
Один только раз за всю зиму словно взбесилась. Заглянула в колонну, зашла в гараж, а в кабине Валькиной машины та, рыжая с лисенком, вправленная в плексиглас. Тут тебе, конечно, и слезы и попреки – все, все, что полагается в таком случае, – а Валька стоял дурак дураком и доказывал, что он эту девчонку отродясь не видел, а держит просто так – лисенок хорош! Но все-таки портрет пришлось снять. Он сунул его в инструментальный ящик, тем дело и кончилось. Ребята фыркали: лисенок, говорит, хорош! А ведь и на самом деле, ничего себе лисенок!
Когда Валька возвращался из рейсов, ему был накрыт стол, и коньячок стоял, и все, чем снабжали буфет Дома культуры: икорка там или красная рыбка, апельсины и всяческая другая снедь… И ласкова в такие дни Галина бывала необыкновенно. Вальке даже становилось неловко: черт ее знает, влюбленная какая! Впрочем, он старался сделать вид, что, собственно, именно этого он и ждал от нее, и ничего особенного нет в том, что жена вот так встречает мужа, который две недели крутил баранку на Большой трассе.
Потом Вальке присудили первое место по автоколонне. Он, оказывается, и грузов перевез больше, и по остальным показателям вышел вперед. Его пригласили в редакцию, и он рассказывал, как приспособил к заднему мосту цилиндрическую пару от автобуса. Конечно, в скорости он потерял немного, но зато выиграл в мощности, а это на Большой трассе первая забота. В газете появился его портрет. Галя купила несколько номеров – на память. А он, взглянув на свой портрет, вдруг с неожиданной тоской подумал, что за восемьсот километров газета придет дай бог через два, а то и три дня, и та рыжая Нина Ивакина увидит его позже…
Премию он отдал жене.
– Летом на юг поедем, – мечтала Галина. – Денег у нас вагон! В Грузию хочу. В море купаться будем и ковров купим штуки три. Вот сюда и сюда – на стенки, а под ноги один поплоше.
– Хватит тебе, – сказал Валька. – Все-то ты о тряпках.
– Я и машину могу. Хочешь машину? «Волгу». Да ты за меня не бойся, я знаю, как надо зарабатывать…
Валька встал, оделся и ушел. Вернулся он далеко за полночь. Галя уже спала. Лег отдельно – на диванчик. Но Галя притворялась, что спала. Она села в кровати и заплакала. Она плакала и говорила, что ошиблась, что ей так хотелось дом, семью, ребенка, а какая ж тут семья, если он мотается бог весть где по неделям, и что это он виноват, что у нее нет ребенка, и что надо ей было выйти за одного геолога, который до сих пор влюблен в нее по самую маковку.
Ее несло, как машину на обледеневшей трассе, и она уже не могла остановиться. Она говорила все это, не думая, о чем она говорит, стараясь только, чтоб ему было больнее, и жалела сама себя: дура, дура! Где бы такую жену на руках носить, он еще свой норов выказывает! Подумаешь, какой принципиальный! В торговле все так зарабатывают – где недолил, где недоложил… И если бы всех таскали в ОБХСС, то не осталось бы ни одного продавца.
А Валька молчал, слушал и молчал. Он мог приласкать ее сейчас; тогда она поплачет еще чуть-чуть для приличия, и все кончится. Сама будет жалеть о том, что наболтала в эту ночь. Но он не приласкал. Сунул окурок в горшок с фикусом и только коротко сказал: «Ладно, сбегали замуж».
– Хочешь уходить? Уходи! – крикнула Галя. – Уходи, принципиальный! Для тебя же, дурака, стараюсь.
Ему было холодно и безразлично.
Он подумал, что вот если бы он замерзал где-нибудь на трассе или потерял бы сознание в кабине, как тот парень, которого он вытащил, его бы спасли. А здесь его не спасет уже никто, он может уйти в эту жизнь, тихо и незаметно, как уходит человек в трясину, а зацепиться не за что… Значит, надо спасаться самому.
Он собрал чемодан и ушел. Ночью ввалился в общежитие, лег на чью-то пустующую койку и пожалел, что ребята спят, не с кем поговорить. Пусть спят. Завтра им в рейс. А он не поедет. И вообще, наверно, надо податься куда-нибудь из этих мест. Шоферы всюду нужны. Такого, как он, с руками-ногами оторвут…
7
Утром он еще кипятился; днем не знал, куда себя девать; вечером решил пойти домой и все-таки объясниться с Галиной. В окнах было темно – стало быть, жена еще на работе, в Доме культуры. Пряча лицо от обжигающего мороза, Валька пошел в Дом культуры и ввалился в вестибюль вместе с облаком морозного пара. Гардеробщик – старый знакомый, бывший моряк, а ныне пенсионер – встретил его приветственным восклицанием; старику было скучно сидеть возле немых шуб, полушубков и стеганых пальто, а здесь – живой человек все-таки.
– Моя там? – кивнул Валька наверх.
– Не видел, – неуверенно ответил старик. – А ты, выходит, потерял женку? Ничего, не горюй, лишь бы войны не было.
«Зря не зашел, – подумал Валька, – спит уже, наверно. Наревелась и спит. Дура баба!» Ему стало жалко дуру бабу. Не раздеваясь, он поднялся на второй этаж и заглянул в буфет. Здесь было пусто, за стойкой буфетчицы не оказалось. Но просто Валька не сразу увидел жену. Она сидела спиной к двери на коленях какого-то мужчины. Валька не видел его лица. Голова Галины закрывала лицо этого мужчины: поцелуй был долгим.
И тогда Валька закричал, ворвался в буфет, с грохотом опрокинул стул, но Галина вскочила и увернулась. Тогда, не глядя, с размаха, Валька ударил мужчину в лицо, и тот повалился на пол, а Валька, уже в полном беспамятстве, схватил пустую пивную бутылку и грохнул ее об пол.
Теперь все было ясно, и звон разбившейся бутылки словно бы вернул его в этот мир. У него болел рука, должно быть, вывихнул палец, когда двинул по морде этому типу. Но уже на улице Валька подумал, что даже не разглядел его как следует. Стало быть, вчерашние угрозы жены были не просто бабьими угрозами! Стало быть… Он не хотел больше ни о чем думать, хорошо, что увидел это сам.
Он не сдержался – рассказал ребятам о том, что произошло. Один из них, отведя глаза, сказал:
– Подумаешь, удивил.
– А что? – не понял Валька.
– Помнишь, как мы с твоей свадьбы смывались? Думаешь, зря? Тебя жалели, а правду сказать вроде неловко было…
Он замолчал, но Валька прикрикнул:
– Договаривай, чего уж!..
Впрочем, можно было и недоговаривать. Он и так понял все, что было недоговорено. Хотя бы по тому, как враз усмехнулись шоферы, можно было догадаться о том, что́ именно недоговорил этот парень.
– Но ты, между прочим, учти, – сказал тот же парень, – как вы поженились, она ни-ни! Когда ты был в рейсах, к ней тут подкатывались старые дружки… Отшивала. Я точно знаю. А с этим, наверно, со злости на тебя.
– Наверно, – устало сказал Валька.
* * *
Начальник автоколонны Григорий Ильич Шац и слышать не хотел о том, что Клевцов уйдет, уедет отсюда. Он вызвал его, уговаривал, улещивал как мог, даже комнату пообещал выхлопотать в горисполкоме («Для такого кадра дадут!») – но Валька упрямился.
– Ну хорошо, – сказал Шац. – Договоримся так. Дадим тебе отпуск. Поезжай на Черное море, отдохни, подумай… Может, еще и помиритесь с женой. Чего между молодыми не бывает!
– Вот-вот, – усмехнулся Валька. – На Черное море. Ковры покупать…
Шац не понял: при чем здесь ковры? Он не о коврах, а о том, что Вальке надо отдохнуть. Он сам попросит в обкоме профсоюза путевку для него – скажем, в Гагры. «Ты был когда-нибудь в Гаграх? То-то же, что не был!» И Валька согласился. Очень уж настырный мужик был этот Шац, хоть черта уговорит.
Набрав у ребят в долг, Валька уехал в Гагры.
В Хабаровске он взял билет в мягкий вагон – кутить так кутить! Его попутчиками оказались двое молодых, парень с женой, только что женились и ехали к родителям на запад. Когда Валька выходил, они целовались, и Валька знал, что они целуются. Ему было тошно и завидно. В ресторан молодые ходили только обедать, им и в купе было хорошо, особенно тогда, когда не было Вальки. Парень все время смотрел на свою жену, словно удивляясь, что вот эта чернявая, смущающаяся под его взглядом девчонка – его жена. Чувство одиночества снова поднималось в Вальке вместе с невеселыми мыслями о собственной неудачливости. Вот ведь как счастливы эти двое. Сплетут пальцы – и счастливы. А он как будто не имеет права на такое же…
Он не выдержал. Когда парень спросил, почему он едет один, без жены, Валька ответил:
– Сезон для нее не тот. Начальство не отпустило. Вот я и уехал один.
«Тормозни, тормозни», – шептал он сам себе. Но он уже не мог тормознуть. Его несло, несло неудержимо, он врал напропалую о себе и о своей жене, известной на всю страну. Не верите? Вот! Вот, смотрите! Он вытащил из чемодана цветную фотографию – обложку журнала, вправленную в плексиглас: девушка с лисенком. Видали? Вот она! Хмельной от собственной выдумки, от этого вырвавшегося наружу мечтания, он придумывал на ходу все новые и новые подробности их жизни – такой счастливой, что охнуть и закачаться, вот какой! Он словно бы хотел поравняться с этим, влюбленным в свою жену, парнем.
Парень и его жена сошли в Новосибирске. Дальше Валька ехал один, в пустом купе, и мог курить, не выходя в коридор, и опять ему было пусто, и одиноко, и стыдно от собственного вранья. А наверно, можно было бы и не врать. Ведь говорят же в здешних местах, что сто рублей не деньги, а тысяча километров не расстояние. Даже не тысяча, а всего восемьсот до Савеловского зверосовхоза…
ХАРИУС
1
На вопрос о том, сколько ему лет, Ромка Кобысов отвечал:
– Две двойки.
Двадцать два года ему исполнилось здесь, на стройке, а до этого он служил в армии, был шофером у генерала, демобилизовался и не поехал домой. Мать у него умерла, когда он служил. Он попросил старшую сестру выслать ему кое-какие вещички и махнул с ребятами на Абакан – Тайшет. Здесь ему дали самосвал, койку в вагончике, и Кобысов был доволен жизнью. Два года он крутил баранку на немыслимых таежных дорогах, куда отродясь не заглядывала никакая ГАИ. Как-то раз он попытался подсчитать, сколько же перевез за эти два года на своем самосвале всякой всячины, и ахнул: вышло что-то более двенадцати тысяч тонн, целая гора гравия, бетона и щебенки.
Потом вдруг его сняли с самосвала и дали новенький, как конфетка, УАЗ. Теперь он возил продукты для рабочей столовой, запасные части, начальство и приезжих корреспондентов, и тоже был очень доволен, потому что машина была мировая. Ребята трепались, что он за девушкой никогда не будет ухаживать так, как ухаживает за своей «уазкой».
Ромка не отвечал и старался поскорее уйти. Должно быть, ребята не догадывались, что такие шуточки отзываются в нем болью.
Год назад в поселке появилась Нина Лисогор. Их приехало тогда человек тридцать или сорок, калужских девчат, и вечером на берегу реки были танцы. Донимала мошкара, а на краях большой поляны словно бы собралось два воинства – мужское и женское. Роман до мелочей запомнил тот вечер, – стоит только закрыть глаза, и вот она, эта поляна.
Два воинства оглядывали друг друга как перед битвой, но взгляды были не настороженными, а любопытными; они перекидывались через поляну, почти ощутимые, эти взгляды. Девчата шушукались, поправляя друг на дружке платья. Временами оттуда, с той стороны, доносился приглушенный хохоток, такой пленительный, такой манящий, что Роман вздрагивал и снова смотрел на девичьи лица, уже раскрасневшиеся не то от смущения, не то от легкой взволнованности.
Кто-то из ребят завел патефон. Патефон стоял на широком пне только что поваленной лиственницы. Дерево лежало тут же, словно обозначая границу этой поляны. И вот тогда, когда заиграл патефон, ребята первыми потянулись на ту сторону, – и Роман заметил, что самые бойкие идут нерешительно, а самые нерешительные – с наигранной, бог весть откуда появившейся у них в эту самую минуту развязностью.
Казалось, идет стенка на стенку. Казалось, взгляды вдруг обрели необыкновенную силу взаимного притяжения, и нет больше возможности сопротивляться этой силе. Роман тоже пошел, сам не зная зачем, потому что танцевать он не умел, но все пошли – и он пошел тоже.
И уже не было слышно патефона, – какая там музыка, когда вот они, совсем рядом, эти разноцветные кофточки и платьица, такие непривычные здесь, в тайге. Шуточки были грубоватыми, но Роман улыбался, наблюдая, как лихо знакомятся его дружки: «Здорово, калужские! Ну, которая за меня замуж?», «Тебя как кличут? Клава? Запишем. А меня коротко – Ростислав Всеволодович».
Он стоял один посередине этого радостного, всплескивающего смехом празднества, наполненного тайным смыслом, и ожиданием, и томлением. Чужие взгляды скользили и по нему и тут же словно бы отталкивались, перескакивали, не задерживаясь, в сторону. Он ловил их, мысленно стараясь задержать, – и вдруг оказалось, что кругом него уже парочки, и, хотя сами по себе эти знакомства, исключали выбор, он не сумел даже ни с кем познакомиться. Он сидел на стволе поваленной лиственницы и только смотрел, как ребята танцуют с калужскими да отмахиваются от мошкары.
– Ты чего? – крикнул ему Ростька, тот самый, который познакомился с Клавой. – Давай, не робей!
Он только улыбнулся ему.
Ростька танцевал как бог. Он был москвич, и у них на заводе были курсы бальных танцев. Сюда он привез серый костюм в клеточку, и сейчас был в этом костюме – брючки дудочкой – и в галстуке, все честь по чести. Завтра он выйдет на работу в комбинезоне, замасленном и блестящем, как рыцарские доспехи.
Ростька, нагибая голову, заглядывал в лицо девушке, а та отводила глаза и смеялась – должно быть, Ростька рассказывал ей что-то очень смешное.
Из обрубленных сучьев лиственницы сложили костер, Танцующие то отдалялись от него, то приближались, совсем как бабочки, налетающие на свет, – и метались, напуганные жаром полыхающего дерева. Уже ничего нельзя было разобрать в густой темноте, которая окружала костер, а оттуда все доносился приглушенный смех и все удалялся, словно уходил в тайгу, подальше от огня, света и посторонних глаз. Вот тогда к поваленной лиственнице и подошла эта девушка, Нина.
Она села рядом с Кобысовым и, щурясь, смотрела на огонь.
– Это пихта? – спросила она.
– Лиственница.
– Какой запах.
У нее было красное лицо – это огонь выкрасил его так – и глаза казались совсем черными от резкой, густой тени. Роман почувствовал, что во рту у него сразу стало сухо.
– Нравится у нас? – спросил он, чтобы хоть как-то начать разговор.
– Нет, – ответила девушка. – Кто это у вас такой ходит в полосатом свитере?
Он знал, о ком спрашивала девушка: Васька Штырин из мехколонны.
– Я ему по физиономии дала, – сказала девушка. – Здесь у вас все такие шустрые? Ну-ка, проводите меня до вагона.
Он встал и пошел сзади. Темень сразу же облепила их. Казалось, надо продираться через нее – такой густой была ночь.
До вагончиков, где разместились девчата, было метров триста. Весь этот путь они прошли молча. У самого вагончика девушка сказала:
– Спасибо.
Вот и все, что было в тот вечер. Нет, не все. Далеко за полночь начали возвращаться ребята, и сквозь сон Роман слышал обрывки разговоров. А утром он уже гнал сбой самосвал на карьер, за гравием, и на обратном пути встретил Ростьку, притормозил, и Ростька тоже притормозил:
– Ну как, солдат?
– Чего «ну как»?
– Не знаешь, чего спрашиваю?
– Не знаю.
– Зря. Учись у москвичей. Гуд бай!
Вечером Кобысов отправился искать вчерашнюю девушку. Он увидел ее в столовой и удивился тому, как обманчиво представлял ее себе весь этот прожитый день. Бледное лицо и светлые глаза под светлыми редкими бровями, – он видел их словно впервые, и меж тем это была именно та самая девушка. Он поздоровался, и девушка ответила кивком. Тогда Роман спросил:
– Тут рядом не занято?
– Садись, – равнодушно ответила она.
– Вы сегодня пойдете на танцы?
– Нет, – ответила девушка.
– Жаль.
– Кому как.
– А почему?
– Чтоб не лезли всякие… И ты тоже.
Девушка встала и ушла.
Когда он вышел, то сразу заметил эту девушку: она сидела возле дороги на досках и смотрела на него. Роман пошел к ней, потому что она никого больше не могла ждать: в столовой было уже пусто.
– Чего это вы? – мягко спросил Кобысов. – Я же, кажется, вас не обидел?
– Настроение такое, – сказала она. – Бывает же у человека плохое настроение?
– Бывает, – согласился Кобысов. – А вы идите рыбу ловить, когда у вас такое настроение. Знаете, как у нас хариус берет? Будь здоров!
– Хариус! – фыркнула девушка, вставая. – Ну, ладно! В общем, извини, если я тебя обидела.
2
Недели через три Роман встретился с Ростькой на Малом Верблюде. Дорога здесь петляла, временами сужаясь так, что машинам было не разъехаться. Тогда кто-то из шоферов должен был отвести свой самосвал назад. Ростька не любил пятиться и сейчас, высунувшись из кабины, заорал:
– Давай назад! Назад, говорю, Хариус!
Кобысов подумал, что Ростька каким-то образом подслушал его разговор с девушкой, но вечером один из шоферов сказал:
– Ростька уже с новой гуляет. С Нинкой.
Кобысову было обидно, что Нина передала Ростьке их разговор там, у столовой. Вот ведь как можно ошибиться в человеке! Казалось, недотрога, ерш в колючках, а не девчонка, – на деле же оказалась трепло. Он встретил их вечером – пошел на танцы и увидел их вместе. Нина держала Ростьку за руку и смотрела на него, не отрываясь. Потом они ушли в темноту, и Нина махала веткой, отгоняя мошкару от Ростьки и от себя.
Он обрадовался тому, что пять самосвалов понадобилось на дальнем участке, и сам напросился в эту ездку. Месяц он жил в своей машине и спал в ней, потому что больше негде было спать. Но все равно, пришла пора возвращаться в поселок, и когда он вошел в свой вагончик, ребята закричали:
– Хариус вернулся!
И словно бы не было у него с тех пор собственного имени – Хариус да Хариус, так и прилепилась эта кличка. Новый начальник мехколонны как-то встретил его и сказал:
– Хочу с вами посоветоваться, товарищ Хариус…
– Моя фамилия Кобысов, – зло ответил Роман.
Но черт с ним. Хариус – так Хариус. Он не обиделся на Ростьку и ребят.
Он избегал только встреч с Ниной, но невозможно было не встретиться, и он поразился тому, как она изменилась. Она чуть-чуть покрасила брови и губы – и у нее стало совсем другое лицо, более взрослое и более приятное, что ли. Даже в этой теплой стеганой куртке она была хороша, и Роман вновь, как и тогда, на лиственнице, почувствовал, что у него сохнет во рту. Он поздоровался и прошел мимо.
Еще месяц спустя он был уже знаком почти со всеми девчонками, учился танцевать, и прежней робости как не бывало, но всякий раз, увидев Нину, он норовил свернуть куда-нибудь в сторону, и она заметила это. Да и трудно было не заметить, что пришел человек в столовую, огляделся и – шасть обратно, к дверям. Нина сама остановила его:
– Ты чего такой сердитый?
– Я не сердитый.
На ней был платок с иностранными словами, тот самый, который Ростька повязывал прежде на шею.
– Странный ты какой-то.
– Я не странный.
Она была задумчива; взгляд, которым она смотрела на него, казался печальным.
– Ты хотел показать мне, как ловят хариусов, – сказала она. – Сегодня выходной. Пойдем сегодня?
Он согласился.
Удочки у него были. Нина кивнула, увидев их:
– У моего отца дома такие же.
Но к реке она даже не подошла. Села на широкий пень и попросила Кобысова сесть рядом. Аллах с ними, с этими хариусами! Ей просто хочется посидеть здесь, чтоб никто не мешал. Странно: такая огромная тайга кругом, а никуда не уйти, чтоб не было людей.
– Ты сюда по своей воле приехал? – спросила Нина.
– А как же? – удивился Кобысов. – А вы разве не по своей?
– Нет, – сказала Нина. – Так получилось. Это только ведь в газетах пишут про энтузиазм. А я вот – без энтузиазма. Так получилось, – повторила она. – Тебе, наверно, неприятно это слушать? Ты ведь – энтузиаст. Ребята рассказывали, как ты по двое суток из машины не вылезал. Верно?
– Верно, – тихо сказал Кобысов, – Пока самосвал грузили, я голову на баранку. Десять минут покемаришь – и обратно.
– Ну вот, видишь…
– Так все же так работали, – удивился Кобысов. – И Ростька тоже.
– Ростька? – переспросила Нина. – Ну, он больше о сверхурочных думал и о премиальных. Не такой он человек.
Кобысов промолчал. Видимо, Нина знала о Ростьке больше, чем он сам, хотя они вместе месили колесами таежные дороги. Он промолчал вовсе не потому, что хотел узнать о Ростьке то, что знала Нина. Просто он понял или, вернее, почувствовал, что о Ростьке сейчас говорить не следует.
– Так что же у вас получилось? – спросил он. – Как вы сюда попали?
– А очень просто, – усмехнулась Нина. – Отец пьет, я и удрала. А все остальное – дело случая. Предложили в райкоме комсомола на Абакан – Тайшет, я и поехала на Абакан – Тайшет.
– Вот видите, как выходит, – сказал Кобысов. – А у меня мать померла, ребята сюда позвали – тоже получается случайность? Только я уже отсюда никуда не уеду.
– Уедешь, – снова усмехнулась Нина. – Надоест-то в вагончике жить.
– Комнату дадут.
– Женишься, – в тон ему ответила Нина. – Детишек нарожаешь. И будешь учить их ловить хариусов. Верно?
Он снова не ответил. Нина смотрела мимо него, куда-то на сопки, заросшие кедрачами и похожие на горбы диких зверей, чередой бредущих к реке на вечерний водопой. Там, наверху, на горбах, было еще светло, а здесь, в распадке, уже поднимался туман, перемешиваясь с вечерними сумерками.
Нина сидела, обхватив колени. Юбка у нее была короткой, и Кобысов видел высоко открытые ноги девушки. Он краснел и чувствовал, что она внутренне потешается над его смущением. Вот ведь лопух лопухом! Завел девчонку в такую глушь, сидит рядом с ней и смотрит на ее ноги.
– Как ты думаешь, – спросила Нина, – почему я с тобой сюда пошла?
У Кобысова перехватило дыхание.
– Хариусов ловить, думаешь? – усмехнулась Нина. – А вот и нет. Просто надоело мне… Скажи, все ребята о девчонках плохо говорят, да?
– Нет, не все, – выдавил из себя Кобысов.
