Текст книги "Эта сильная слабая женщина"
Автор книги: Евгений Воеводин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
«Извините, не верю. Просто я лучше вас знаю с в о е г о сына».
«Ну, что ж, – сказала директорша. – Этого мы так не оставим. Предупреждаю – будут приняты меры. И к нему, и к вам».
«Я тоже так не оставлю», – сказала, поднимаясь, Любовь Ивановна. Даже стоя она была одного роста с сидевшей директоршей.
Прямо из школы она кинулась к Ангелине: что делать?
«Знаю я эту шкрабиху, – сказала Ангелина. – У нее ум ниже санитарной нормы. А ты чего трясешься? Твой Володька уже имеет право работать, забирай его из школы – там его все равно сожрут. У меня в райцентре знакомая на автобазе – пристроим. И школа там вечерняя рядом».
Любовь Ивановна понимала: другого выхода нет, пусть идет на автобазу и в вечернюю школу… Ничего, справится. Ей было страшно подумать, что Володька будет учиться в школе, где такая директорша. Ангелина права: его там все равно сожрут…
Домой Володька вернулся поздно.
«По агентурным сведениям, ты была в нашей конторе, – сказал он. – Ну, как? Крепко на меня накапали?»
«Что произошло, Володя?»
Он охотно рассказал – что. Его действительно пригласил к себе один человек, кажется, из института… Машина у него – пальцем ткни, рассыплется на молекулы. Володьке предложили за работу пятьдесят рублей, и он, естественно, фыркнул. Ничего он не заламывал и свою цену не назначал. Просто отказался от работы и сказал, что такую тачку лучше всего под пресс. А утром сынок этого мужика поднял в классе хипеж – вроде он, Володька то есть, запросил двести пятьдесят!
«И за это ты его избил?»
«Пощечину дал, – сокрушенно вздохнул Володька. – Соображать надо, маман. Ведь если бы я его избил, ни одна больница по чертежам не собрала бы».
«Ну, что мне с тобой делать? – вздохнула Любовь Ивановна. – Пойдешь работать на автобазу? Тетя Лина обещала устроить. И в вечернюю школу, конечно…»
«А зачем? – спокойно спросил Володька. – Никуда я не пойду. Я э т у школу кончать буду».
И Любовь Ивановна поняла, что своего решения Володька не изменит и напрасно ему что-то доказывать. Да и надо ли?
«По-моему, ты молодчина», – сказала она.
«По-моему, тоже, – усмехнулся Володька. – И ты у меня правильный маман. Знаешь, кате мне было тошно? Я-то всю дорогу думал, что ты поверишь нашей жабе».
Жабе? – подумала Любовь Ивановна. Действительно, как это я сразу не сообразила, на кого смахивает директорша. Ну, конечно, на жабу!..
«Прошу тебя, – уже строго сказала Любовь Ивановна. – Не надо никому давать клички. Особенно взрослым, и особенно своим учителям».
«Маман, – насмешливо протянул Володька. – Тебе ведь самой ужасть как хочется быть паинькой! А взяла и все испортила!..»
Он кончил именно эту школу. Две тройки ему все-таки влепили в аттестат – одну по физике, вторую – по истории, предмету, который вела в его классе Жаба.
Забавно: теперь он женат и скоро будет отцом. Он еще не представлял себе, что это такое – быть отцом, и не испытывал никаких чувств к будущему ребенку, сыну или дочери (лучше, конечно, сыну!), но само сознание н а с т о я щ е й взрослости все-таки было приятным ему.
Вышагивая по шоссе возле своего пустого автобуса, он думал, что, в сущности, ему всегда здорово везло. Повезло и с Веткой. У него и сейчас еще перехватывало дыхание, когда вспоминал: открыл своим ключом дверь, тихо вошел в первую комнату, и вот как чудо – разметавшаяся во сне девушка… Одеяло сползло, высоко открыв ноги; под тонкой рубашкой видна маленькая грудь; голые руки закинуты за голову; ресницы лежат на щеках, такие густые и тяжелые, что кажется – разбуди ее, и она не сумеет открыть глаза…
Почему Володька и Вета решили тогда перебраться в деревню, в ее дом? Володька знал, что мать поднимется на дыбы, – так оно и получилось. А он был счастлив. Какая сила предчувствия жила в нем? Как он смог предугадать в этом полуребенке человека, который – чего уж греха таить – станет ему ближе и дороже матери?
…Он поглядел на часы. Ветка ушла давно, – очевидно, мать просто не пустила ее обратно. И правильно сделала! И сидит Ветка на диване, хлюпает носом – как-то там Володечка? – а мать говорит ей: «Перестань его баловать. Испортишь мужика. Не пропадет, перебьется как-нибудь без тебя и твоих бутербродов. Ложись и спи». Ветка хлюпает и думает, что маман – ледышка, холодная и бесчувственная. Хотя сама любит ее, даже сказала однажды: «А все-таки твоя лучше моей…»
Машины проходили реже и реже. Были долгие минуты, когда шоссе пустело совсем и наступала такая тишина, что каждый, даже самый легкий звук казался оглушительным. Поэтому он сразу услышал далекие, одинокие шаги. Никого не было видно. Человек, идущий по шоссе, был еще за поворотом, и, когда вдали, в расплывающемся свете фонарей показалась его маленькая фигурка, Володька равнодушно подумал: не Ветка и не маман. Мужчина. Пьяненький, поди. Загулял с дружками в Стрелецком, а теперь топает домой, в деревню. Попросит закурить – это уж обязательно…
И перестал глядеть в его сторону.
– Ну, что? – насмешливо спросил, поравнявшись с ним, мужчина. – Загораешь?
Володька обернулся: Дружинин! И в руке сумка, а в ней, наверно, т о т с а м ы й термос.
– Да вот, угораздило… – растерянно ответил Володька.
Дружинин тихо засмеялся.
– Знаешь, – сказал он, – у нас в роте старшина был, и чуть что случись с машиной, начинал ворчать: «Дело вовсе не в бобине, раздолбай сидел в кабине». Это я не в твой адрес, просто так вспомнилось… Давай в автобус, горячим чаем угощу.
– Спасибо, – сказал Володька. Его словно бы окатила горячая волна. Ну, конечно, Дружинин вызвался пойти сам. Ни к чему женщинам шагать по ночной дороге. – А наши полегли уже?
– Я не мог тебе сообщить, – сказал Дружинин. – Мать улетела в Мурманск. Там худо с Кириллом. А Вету я заставил лечь. Наверно, уже спит.
– Что с Кириллом? – спросил Володька.
– Пьет, – ответил Дружинин, и даже в темноте было видно, как он хмурится. – Давно уже.
– Я знаю, – тихо сказал Володька.
…Сначала он лишь догадывался о том, что у Кирилла не все в порядке. Примерно месяц назад вдруг пришла телеграмма из Мурманска: «Срочно переведи сто скоро отдам очень нужно маме не говори». У них с Веткой были отложены деньги на ломбард – выкупить вещи (тот сбитый лось еще «давал о себе знать»!) – и Володька заколебался: посылать или не посылать? Ветка решила сама – и послала. Володьке даже влетело от нее – разве так можно? Брат просит помочь, а ты еще раздумываешь?
Вскоре пришло письмо. Кирилл писал, что деньги получил, спасибо, он постарается вернуть долг как можно скорее, но… Но сейчас у него всякие трудные обстоятельства. Дальше шли намеки: дескать у меня тоже кое-кто есть, так что сам понимаешь, на что требуются деньги…
Письмо Володьке не понравилось. В нем перемешались безудержное хвастовство, неприятная разухабистость и нытье, жалобы на «духовное одиночество», на то, что его не понимают, на скуку. «Приходится идти к ребятам, которые тебя понимают. А это значит – ставь бутылку. Пьем, что есть, – «стенолаз», «косорыловку», «мужика с сечкой» или «верумихайловну», то есть вермут. Выбор у нас небольшой». И в конце письма – снова просьба: ничего не говорить матери…
Володька слишком хорошо знал брата, чтобы не понять: дело неважное. Матери он ничего не сказал, но не потому, что об этом просил Кирилл, а потому, что боялся за мать. Надо было все выяснить самому, и самому же решить, что делать, – да вот, опоздал…
Дружинин рассказал, как все выяснилось. Только что звонили с почты, есть телеграмма – они вылетают завтра. Вета обещала с утра сделать пирожки. А поехать в город и встретить их на аэродроме он не сможет – работа…
Обжигаясь, Володька пил крепкий чай, но хорошего настроения и той радости, которую он испытал, увидев Дружинина, уже как не бывало. То, что мать привозит Кирилла, конечно, правильно. В своей пока еще очень короткой жизни Володька успел повидать немало людей, которые гибли от вина. Кирилл – слабый человек, одному ему с собой не справиться. Он всегда был слабаком, – подумал Володька.
– У тебя с братом добрые отношения? – вдруг, словно угадав, о чем думает Володька, спросил Дружинин.
– Разные, – нехотя ответил он.
– Я спрашиваю об этом только потому, что знаю тебя и не знаю Кирилла.
– Ну, наверное, не только поэтому, – сказал Володька. – Я понимаю… Все-таки не подарочек. – Он помолчал, прихлебывая чай. – Мы давно не виделись, а за несколько лет человек может измениться так, что встретишь и не узнаешь. У нас ведь разница в годах – шесть лет… В детстве он меня поколачивал, конечно, когда родители не видели, но это, наверно, так и положено. А в десять лет я его отколошматил, так знаете, что было? Побежал названивать отцу и матери, те примчались, охи да ахи, и мне же выволочка. Мы тогда с месяц не разговаривали… Но это детство… Я только что подумал, что он слабак. Институт бросил, недотянул… А между прочим, был там комсомольским вожаком, речи толкал, в президиумах сидел. Жил на честолюбии. Тоже ведь плохо, наверно? Хотя и это способ прятать свои слабости. Как бы верней сказать? Нет в нем прочности, что ли… Плывет, куда вода течет.
– Мать говорила, что он добрый человек, – задумчиво сказал Дружинин.
– Так ведь и доброта бывает всякая, – усмехнулся Володька. – Я вот – недобрый, это я знаю, так что мне, наверно, легче судить… Он всегда был подлизой, а маман принимала это за доброту. Просто ей так хотелось считать. Нет, Кирюха себе на уме! Приласкается, подлижется, а там, глядишь, и какая-нибудь выгода для самого себя выйдет.
Он поймал себя на том, что говорит о Кирилле раздраженно. Конечно, сейчас не стоило бы так, но и сдерживаться он не хотел. Пусть Андрей Петрович знает все, как есть на самом деле, а не как, захлебываясь от восторгов, наверняка рассказала ему о Кирилле маман. Ей-то что? Хорошее письмо, да две банки какого-нибудь палтуса – знак внимания! – и все, и маман уже готова пустить длинную слезу. Тоже слабачка не дай бог какая!
Володька знал кое-что еще, чего не должен был знать, и что, – как ему казалось, – объясняло, почему Кирилл вырос таким. Там, в военных городках, всезнающие соседи были не очень-то аккуратны в своих разговорах при детях. Вот так Володька и узнал, что, когда Кирилл родился, отец на два года бросил мать. Тогда-то и началось: с Кириллом возились как с писаной торбой, все было можно, все дозволено, – как же, безотцовщина! Володька думал, что сам-то он, по счастью, уродился в отца, в детстве ему даже нравилась этакая военная суровость, и если мать пыталась приласкать его, отворачивался, вырывался и говорил: «Ты лучше Кирку целуй, он это любит за мороженое».
Сейчас ему вспомнилось, как там, на Севере, они пошли на рыбалку, и случилось чудо. Володьке попалась кумжа. Крупная, сильная рыбина разматывала леску, рвалась, уходила на глубину, кидалась из стороны в сторону, свечкой выпрыгивала из воды, – а он, мальчишка, до боли стиснув зубы от восторга и страха, что она сорвется, подтягивал ее, отпускал и снова подтягивал, держась за катушку дрожащей рукой. Так продолжалось долго. Наконец он все-таки выволок обессилевшую рыбину на берег и сел, потому что не мог стоять…
Домой, в военный городок, он возвращался счастливый. Но в самый последний момент Кирилл сказал: «Ты устал, дай-ка ее сюда», – и, как ни сопротивлялся Володька, отобрал у него кумжу и пошел впереди, держа ее перед собой на кукане. Мать ждала их на балконе (час был уже поздний, хотя и стояла светлынь). Увидев ее, Кирилл поднял кумжу и закричал: «Смотри, какую мы поймали!»
Сейчас Володька только усмехнулся этому, случайно пришедшему воспоминанию. А тогда его трясло, и хотелось вцепиться в Кирилла, орать, колотить его за эту ложь, – он сдержался и смолчал. Потом, месяцы и годы спустя, мать часто говорила: «А помните, какую вы рыбину поймали?» – и он кивал: да, конечно, помнит…
Но когда однажды он провалился под лед и ребята притащили его домой, в замерзшей одежде, перепуганный Кирилл бросился растирать его, уложил в постель, вызвал врача… Он пробыл месяц в постели – с сильнейшим воспалением легких. Стоило открыть глаза – днем ли, ночью ли, – и перед ним Кирилл. «Пить хочешь?» Казалось, Кирилл совсем не спал, пока у Володьки не прошел кризис. «Пить хочешь?» Потом мать рассказывала, что, когда Володьку хотели забрать в больницу, Кирилл воспротивился: «Не отдам! Сам буду сидеть возле него, сколько понадобится». И – рассказывала мать – когда Володька метался в бреду, уходил в кухню, прижимался лбом к кафелю и тихо плакал. Боялся, что Володька умрет.
…Хорошие воспоминания мешались с плохими, они были не равноценны; иной раз хорошее перетягивало, другой – оказывалось где-то далеко в закоулках памяти, но Володька знал: сколько бы их ни было, плохих и хороших, его отношение к Кириллу останется прежним – р а з н ы м, как сказал Дружинину.
Они сидели в темном, холодном автобусе, где остро и неприятно пахло горелым маслом, и, казалось, Дружинин не спешил уходить, будто хотел спросить о чем-то еще и не решался… То, что он первым завел разговор о Кирилле, не обманывало Володьку.
Конечно, Дружинин не может не думать, что сулит приезд Кирилла. И, может быть, он нарочно пришел один, чтобы Вета не помешала ему завести этот разговор, в котором Володька вдруг явственно почувствовал не любопытство, а тревогу?
18
Дом есть дом – работа есть работа.
На ее столе, под стеклом, лежала записка, и она сразу узнала бисерный почерк Туфлина: «Л. И.! Сразу же, как появитесь, зайдите ко мне». Он был по-прежнему внимателен, спросил, что с сыном, не надо ли помочь, и, пожевав губами, вздохнул:
– Жаль, голубушка, но должен вас огорчить… Опять придется ехать к Маскатову. Ухарский уже там, но, сами знаете, в металлографии он не то что собаку, как вы, а даже щенка не съел… Маскатов мне позвонил и рассказал, что заводские инженеры поколдовали над спреером, я не вникал в детали, но у них все начало вытанцовываться. Раньше труба от установки до спреера шла тридцать секунд? – Любовь Ивановна кивнула. – Поэтому, конечно, зерно и вырастало. Теперь идет девять или десять секунд. Вы понимаете? Они сами боятся поверить себе. Конечно, они могли бы выслать нам образцы, и всю металлографию вы спокойненько сделали бы здесь, у себя, но время, время! Они и так уже, как мне кажется, добились невозможного, и затягивать это дело нам – просто грех!
– А что показали анализы заводской лаборатории? – спросила Любовь Ивановна.
– То, чего мы и добивались, голубушка! Как по заказу: предел прочности шестьдесят и ударная вязкость пять. Маскатов поет вам дифирамбы. Я все понимаю, голубушка, но… – Он глядел на Любовь Ивановну так, словно любовался ею. – Вы-то представляете, что это значит? На днях я уезжаю в Москву, договорился встретиться там с вашим Маскатовым. У меня есть хорошая возможность помочь ему в хождениях по министерским кабинетам. Все-таки одно дело – главный инженер завода, и другое – авторитет нашего института… – Он помолчал и тихо добавил: – Вы даже не обрадовались этой новости, так устали?..
– Да, – снова кивнула Любовь Ивановна. – Но сейчас я думаю о другом. Будем сворачивать работу с трубными сталями?
– Ни в коем случае! – уже громко сказал Туфлин. – Если любовь – вечная тема поэзии, то для нас с вами вечная тема – трубная сталь. Извините за шутку, но наше дело – труба, в самом лучшем смысле слова…
Она улыбнулась через силу.
Значит, снова ехать… Если в прошлый раз ей просто не хотелось ехать, то теперь эта командировка была уже совсем некстати, но просить Туфлина хотя бы отложить ее, Любовь Ивановна не могла. Плохо и то, что на заводе не будет Маскатова. Любовь Ивановна знала, как бывает: иной, казалось бы, пустяшный вопрос откладывается «до начальства», – а это означало, что придется сидеть в Придольске бог знает сколько и ждать, когда Маскатов вернется из Москвы.
Из лаборатории она позвонила Дружинину, напомнила, что он обещал как можно скорее взять Кирилла на временную работу в свой отдел, и сказала, что ей придется снова ехать в командировку, в Придольск… Скорее всего, завтра. Дружинин ответил как-то вяло:
– Жаль. Надолго?
– Пока не знаю, Андрюша.
– Ну, что ж. Попробую за это время сделать ремонт.
– Но жить-то ты будешь у меня?
– Поговорим дома, – сказал Дружинин.
Еще в самолете Любовь Ивановна рассказала Кириллу о Дружинине. Она должна была это сделать заранее. Казалось, Кирилл даже не удивился, и только тогда, когда они подлетали к Большому городу, спросил:
– Зачем же тогда я тебе понадобился?
– По-моему, ты задал самый нелепый вопрос, – ответила Любовь Ивановна.
Их никто не встретил, но дома был накрыт стол, и Любовь Ивановну это тронуло. Она догадалась, что здесь поработала и Ветка – вон пирожки на блюде, накрытые чистым полотенцем, еще теплые… Кирилл хмыкнул: хорошо живете! Любови Ивановне была незнакома эта его манера хмыкать; ее не покидало ощущение, что рядом с ней все время чужой человек, к которому она обязана привыкнуть, – и к этому неприятному хмыканью тоже, и к этой настороженности, пожалуй, даже враждебности. Почему враждебности? Потому что она оторвала его от страшных дружков? Ничего, сам поймет, что так было надо…
Кирилл ходил по квартире, разглядывал вещи, знакомые ему с детства, но со стороны могло показаться, что приехал гость, которому здесь все впервые, даже отцовский кортик на стенке под фотографией. И вдруг:
– А твой Андрей Петрович не против, что здесь папина фотография?
– Нет, – сказала она, разливая по чашкам чаи. – Если б он был против, мы не были бы вместе.
– Правильно, – кивнул Кирилл. Видимо, он был доволен этим. – Ты собираешься за него замуж?
– Разве обязательно нужна бумажка из загса?
– Эпоха бумажек! – хмыкнул Кирилл. – Без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек. А сам он какой? Ну, высокий, маленький, лысый, кудрявый?..
– Вечером увидишь, – сказала она.
– Между прочим, мог бы и бутылку поставить ради знакомства. Не поставит, конечно?
– Перестань, Кирилл, – сказала Любовь Ивановна. – И давай договоримся: в этом доме не будет даже таких слов…
Но первыми пришли Володька и Вета. Из кухни Любовь Ивановна слышала смех Кирилла, его шутки, что, дескать, младший братишка по всем статьям обскакал старшего, а невестка ничего, ничего! – и все на месте, ай да шофер! Любовь Ивановну задел тон Кирилла, – должно быть, он привык шутить так со своими дружками, и это тоже было чужим для нее, но она снова успокаивала себя тем, что это все наносное и со временем пройдет… И все-таки ей было приятно войти в комнату, сесть на диване между сыновьями, обхватить обоих за шеи и пригнуть их головы к себе. Это было ее. Они были е е. Ветка смотрела на них и улыбалась; Любовь Ивановна сказала ей:
– Садись. Посидим все Якушевы впятером. И пусть у нас все будет хорошо.
– Договорились на будущее, – хмыкнул Кирилл, передразнивая мать, но она даже не обратила на это внимания. В горле у нее стоял сладкий ком, еще минута – и впору разреветься от радости, что вот они наконец-то вместе, и значит, теперь действительно все должно быть хорошо.
Пришел Дружинин, – и вдруг Любови Ивановне стало стыдно, что он нагнулся и поцеловал ее при ребятах. Суетливо, чтобы как-то скрыть это нелепое смущение, она помогла ему раздеться и увидела напряженный взгляд Дружинина, обращенный куда-то поверх ее головы, обернулась, – в дверях стоял Кирилл.
– Знакомьтесь, – сказала она. – Ничего у меня сыночек вымахал? Только уж больно тощий.
Дружинин протянул Кириллу руку. Они разглядывали друг друга, один по-прежнему напряженно, другой – с понимающей улыбкой: дескать, не ожидали увидеть такого длинного дядю? Молчание оказалось неловким и слишком долгим, и Любовь Ивановна, по-прежнему суетливо, потащила Дружинина в комнату: ужин готов, пора садиться, мы ждали только тебя…
Конечно, она все поняла: и откуда эта неловкость, и почему долгое молчание. Слишком взрослый сын. Дружинин действительно не ожидал увидеть такого. С Володькой ему легко – будет ли так с Кириллом? Володька уже успел рассказать ей о вчерашнем, о том, как Дружинин принес ему в автобус еду и термос с чаем…
Понимала она и свою суетливость, хотя не могла справиться с ней. Ее не покидало чувство какого-то стыда перед старшим сыном. О чем он думает? Я же в его глазах – старуха, и вдруг у меня л ю б о в ь!
Она то и дело вскакивала, бежала на кухню, что-то уносила, что-то приносила и говорила больше всех или начинала смеяться, прежде чем вдруг, ни с того ни с сего, рассказать какую-нибудь историю из детства Кирилла и Володьки, – и не замечала, что Дружинин взглядывает на нее недоуменно и тревожно. Ему казалось, что Любовь Ивановна должна вернуться из Мурманска бесконечно уставшей, разбитой, подавленной, – но вот в доме словно бы праздник, и Дружинин не понимал этого. Что-то в Любови Ивановне было не так, не ее, какое-то деланное и потому неискреннее, чего он никогда прежде не видел.
После ужина Кирилл пошел проводить Володьку и Вету. Надо же посмотреть, как живет брат! И Любовь Ивановна, закрыв за ними дверь, вернулась в комнату все такая же, с той же деланной улыбкой.
– Ну, вот и посидели… Как ты тут был без меня? Я не могла тебе дозвониться. Тебе Жигунов говорил, что я звонила?
– Да. Я был дома.
– Господи, – засмеялась она, прижимаясь к Дружинину. – Я же совсем забыла!.. Хорошая квартира?
– Обычная. Однокомнатная… Послушай, Люба. Легла бы ты отдохнуть, а? Все-таки с утра на работу…
– Я совсем не хочу спать.
– Это ты сейчас не хочешь. Со стола я уберу…
Вдруг она всхлипнула. Этот переход от веселости к слезам был таким мгновенным, что Дружинин поначалу растерялся – меньше всего он ждал сейчас слез.
– Ну что ты, Люба.
– Ты бы видел, что там делалось!..
– Не надо, – попросил он. – Все потом. Иди ляг и постарайся уснуть.
– Там было что-то страшное, – продолжала всхлипывать Любовь Ивановна. – Какие-то пьяные хари вместо человеческих лиц… И вообще ничего человеческого… Наверно, сегодня я выглядела нелепо, да? – Дружинин промолчал. – Противно… Самой себе противно. Будто в чем-то оправдывалась перед Кириллом… В том, что у меня есть ты. И делала вид, что с ним самим ровным счетом ничего не случилось, все хорошо и распрекрасно…
– Идем, – уже настойчиво сказал Дружинин.
Все-таки он был прав: Любовь Ивановна вернулась и бесконечно уставшей, и разбитой, и надломленной. Иначе и быть не могло. И уснула она сразу, едва легла. Проснулась – в соседней комнате спит, накрывшись своим пиджачком, Кирилл, посуда вымыта, Дружинина нет – должно быть, ушел вчера же… Зябко запахивая халатик, Любовь Ивановна долго стояла и смотрела на спящего сына, совсем другого во сне, какого-то беззащитного, то ли потому, что он был без очков, то ли потому, что шевелил губами, будто разговаривал с кем-то, – совсем так, как это было давно, в его детстве…
ДРУЖИНИН (продолжение)
Самыми трудными оказывались середина и конец месяца, когда надо было проводить планово-предупредительные осмотры. До Любови Ивановны доходили слухи, что в такие дни Дружинин становился словно бы другим человеком. Требовательность начинала граничить с недоверчивостью, даже подозрительностью, он становился раздражительным, придирчивым, мог обидеть, объявить взыскание. Она не сразу поверила в правдивость этих слухов и как-то вечером со смехом спросила у Дружинина: что он, оказывается, лютует на работе? Дружинин помрачнел, густые брови сошлись на переносице – видимо, этот вопрос был ему неприятен.
– А ты хотя бы приблизительно представляешь мою работу?
– Что ты! – шутливо всплеснула руками Любовь Ивановна. – Я всю жизнь с электричеством не в ладах. «Жучок» поставить – и то не сумею.
– И не надо, – усмехнулся Дружинин. – А насчет слухов – все правда!
– Правда?
– Просто лет двадцать назад один электрик проверял на щите затяжки, провернул винт и сорвал резьбу. Начал поправлять и посадил конец не туда. Замыкание, кабель горит, парень за него руками с перепугу… Парня похоронили, а меня под суд… Ты не знала этого?
– Нет…
– Вот с тех пор и лютую, как ты выразилась.
За дни осмотра он выматывался сам и выматывал других. Впрочем, в остальные дни ему только казалось, что работать легче. Что ни говори, вряд ли у кого-нибудь в институте было хозяйство крупнее, чем у него, с этим сложнейшим оборудованием, силовыми подводками, автоматическими выключателями и контроллерами, десятками километров кабеля, щитами управления, с этими поездками в Горэнерго, спорами и ссорами из-за излишков потребления, с бесконечными, как горячечный сон, графиками расходования электроэнергии, с инструктажами по технике безопасности, которые он проводил сам, и один господь бог знал, с чем еще, о чем даже не догадывалась Любовь Ивановна.
Еще зимой его утвердили главным энергетиком. В конце апреля все-таки состоялся развод, и Дружинин перевез в Стрелецкое несколько картонных ящиков с книгами да старый диван – больше он ничего не взял из дома. А теперь у него была своя однокомнатная квартира, пустая и неуютная.
Когда он впервые вошел сюда, в эту пустоту, тоскливое чувство одиночества показалось невыносимым. Все же он пересилил его. Стоял у окна, глядел на подернутую зеленой дымкой рощу и вдруг подумал, что, может быть, где-то сам совершил ту ошибку, за которую сейчас следует слишком тяжелая расплата. В пятьдесят лет тяжело преодолеть рубеж привычности. Было все? Да, было: дом, семья, пусть не его дочь, но человек, которого он растил и любил, о внуке и говорить нечего, – а сейчас никого… Любовь Ивановна улетела в Мурманск. Хорошая, добрая, мягкая женщина, – нет, он ни на секунду не жалел о том, что оказался именно с ней. Та доброта, которую она отдавала, была ему незнакома – или прочно забыта? – и Дружинин принимал ее с удивлением, и лишь потом – с благодарностью. И все-таки порой ловил себя на печальной мысли: если бы у моей жены была хотя бы десятая, хотя бы двадцатая часть т а к о й доброты, разве я ушел бы от нее? Столько лет прожить вместе – и вот вокруг тебя голые стены с грязноватыми обоями. И снова возвращался мыслями к Любови Ивановне.
Она вернется со старшим сыном. Что ж, Дружинин не скрывал от себя, что встреча с Кириллом пугала его, и внутренне он сопротивлялся необходимости этого знакомства.
Было ли это от глубоко сидевшей в нем брезгливости к пьющим, или от досады, что несколько действительно спокойных и счастливых месяцев кончились, потому что приезд Кирилла неизбежно принесет беспокойство, – он не задумывался над этим. Просто он заранее знал: жить втроем у Любови Ивановны он не сможет. Не сможет и не хочет! Он слишком устал, немолод и нездоров, чтобы жить так…
Конечно, я для нее не чужой, но Кирилл все-таки сын, трудный сын, и она уйдет в заботы о нем. «Его надо спасать, Андрюша», – сказала она перед отъездом. И я понимаю это, но выхода у меня нет, и счастье, что теперь есть отдельная квартира…
Через несколько дней Дружинин впервые переночевал здесь, у себя. Он ушел от Любови Ивановны, дождавшись, когда Кирилл вернется от Володьки. Просто у Кирилла еще не было своего ключа, а Дружинин не хотел, чтобы он звонил и будил Любовь Ивановну.
– Мама спит, шеф?
Дружинина покоробило это замечание.
– Да. Но почему – шеф?
– Ну, все-таки… – загадочно хмыкнул Кирилл. – А братишка-то у меня хват, оказывается! Тепленько устроился. Забавно – зимой стану дядькой. Ветка-то уже того… знаете? Слушайте, шеф, давайте по-мужски, а? Все будет тип-топ, никто ничего не пронюхает. Ведь наверняка у матери где-то спиртишко припрятан?
– Не знаю.
– Ну вот, никакой солидарности! А если поскрести по сусекам?
– Я ухожу домой, – сказал Дружинин. – А вас очень прошу, Кирилл, – не надо. Вы что, действительно не можете обойтись… без этого?
Кирилл искоса поглядел на него.
– Что я, алкаш, что ли? Конечно, могу. Но, знаете, такое настроение… К тому же всякое большое дело всегда надо начинать с маленькой выпивки. Ну, хотя бы за наше счастливое знакомство, а?
– Вот что, Кирилл, – тихо сказал Дружинин. – Мама очень просила меня взять вас в мой отдел. Честно говоря, сейчас мне как-то не по себе. У меня нет пьющих. Так что подумайте над этим.
– Толково, шеф! – кивнул Кирилл.
– И не называйте меня так, пожалуйста.
– И это усек, – весело согласился Кирилл.
Уже дома, в своей пустой квартире, Дружинин подумал, что Кириллу достаточно заглянуть в кухонный стол, чтобы найти маленькую, граммов на двести, бутылочку со спиртом. Но эта мысль пришла и ушла. Он лежал, курил, стряхивал пепел в бумажный кулечек и снова, и снова думал о том же – о том, как теперь должна повернуться его жизнь.
Собственно говоря, можно было бы и не думать об этом. Замуж за меня Любовь Ивановна не рвется, ее вполне устраивают такие отношения, как нынешние. Но она же неглупый человек, она должна понять, что дома мне нужен покой, если уж его не может быть на работе… А вот это она вряд ли сумеет мне дать сейчас.
Дружинин вспоминал свой короткий разговор с Кириллом и чувствовал, как его начинает забирать злость. Почему Кирилл говорил со мной так развязно, панибратски? «Шеф»!.. Слово-то какое подхалимское!.. И вместе с тем словно дал понять, что мы уже чем-то связаны… Или это его привычка – говорить так со своими дружками-приятелями? Но я-то ему все-таки никакой не дружок! Здесь другое. Просто он решил, что если у нас с его матерью такие отношения, то и у него тоже есть какое-то особое право на меня. И хорошо, что я продолжал говорить ему «вы», хотя Люба возмущалась. «Он же мальчишка, называй его на ты!» И хорошо, что сказал, что у меня в отделе нет пьющих…
Чем больше Дружинин думал о Кирилле, тем больше росло его раздражение. Это не была внутренне подготовленная предубежденность. Даже то, что на пустой ночной дороге ему рассказывал о Кирилле Володька, воспринималось Дружининым как-то отвлеченно, будто речь шла, совсем о другом человеке. Дружинин не думал о том человеке, с которым познакомился сегодня и который легко помог ему сразу же сложить о себе вполне определенное впечатление, хотя Дружинин давно старался не верить первым впечатлениям. Они не раз подводили его в молодые годы, а расплачиваться за это приходилось слишком дорогой ценой.
Ладно, – решил он наконец. – Поживем – увидим.
Все-таки ему пришлось встать и принять пару таблеток тройчатки – так разболелась голова.
А утром – уже в институте – позвонила Любовь Ивановна и сказала, что должна уехать в командировку. «Но жить-то ты будешь у меня?» – «Дома поговорим», – ответил он. У него в кабинете были люди, и вообще это не телефонный разговор. Тем более, он хотел, чтобы разговор у них был самый откровенный, в таких вещах не должно быть никаких недомолвок.
После работы он предложил Любови Ивановне зайти к нему, поглядеть на его новое жилье. Правда, добавил он, угощать нечем, дома шаром покати.
