Текст книги "Эта сильная слабая женщина"
Автор книги: Евгений Воеводин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
14
Когда оказываются вместе двое уже немолодых людей, окружающие вправе думать, что тут присутствует расчет. Что ни говори, годы делают свое: страсти утихают, здоровье уже не то, и худо, если в это время нет рядом заботливой души. Всем это понятно, никто никого не осуждает, – ну, и дай-то бог этим двоим дожить вместе до старости, оберегая и поддерживая друг друга…
В институте поздравляли Ангелину и Жигунова. Никакой свадьбы не было. Узнав, что Жигунов хочет заказать ужин в ресторане, Ангелина устроила ему – ради торжественного случая, надо полагать! – маленький скандальчик, и дело кончилось тихим домашним вечером, на котором было человек шесть. Один из тостов подняли за Любовь Ивановну и Дружинина. Любовь Ивановна смутилась, Дружинин хмуро шевельнул бровями – и, словно угадав его настроение, Любовь Ивановна сказала:
– Да ну вас! Человек из одного хомута еще не вылез, а вы его в другой хотите засунуть.
– Это не мы хотим, а ты хочешь, – хрипло захохотала Ангелина.
– Я?
Любовь Ивановна повернулась к Дружинину. Шутка Ангелины оказалась грубой. Дружинин еще не привык к ее выходкам и вполне мог обидеться.
– Ты ее не слушай, – стараясь говорить веселей, сказала она. – Я заявляю при всех, что твоя свобода гарантирована.
И все-таки на душе остался какой-то неприятный осадок. Ангелина не думает, что брякает. Будто не знает, в каком положении сейчас Дружинин. Жена тянет с разводом как может, хотя общих детей у них нет, делить имущество Дружинин не собирается, – в загс она не пошла. Дружинин был вынужден обратиться в суд, и она потребовала законную отсрочку на полгода. Зачем? Почему она цепляется за Дружинина, если сама понимает, что все кончено? Такой характер? Желание, как всегда, поступить по-своему, сделать еще раз больно, – господи, да что она поняла в нем за годы жизни? Мордовать больного, усталого человека из одного упрямства, из стремления доказать себе самой, что вот – хочу бью, хочу милую, и при этом закон ничего не может со мной сделать? Любовь Ивановна не понимала эту женщину, и вовсе не потому, что любила Дружинина. А тот по-прежнему не рассказывал ей почти ничего о годах, прожитых с женой, но, раз увидев ее, Любовь Ивановна могла догадываться, в каком постоянном напряжении он жил…
В апреле Дружинин все-таки не выдержал, свалился – был тяжелый сердечный приступ, врач подозревал инфаркт. Ему было велено лежать, и Любовь Ивановна пошла к Туфлину. У нее накопились «дни» еще за прошлый год, когда она дежурила в термичке, – целых шесть дней! Туфлин нехотя подписал ее заявление и поинтересовался, зачем ей понадобилось брать отгул, да еще в такое напряженное время. Любовь Ивановна ответила спокойно, сама поразившись этому спокойствию:
– Близкому мне человеку стало плохо. Я должна все время быть рядом.
Неожиданно Туфлин смутился, быстро закивал: да, да, конечно, какие могут быть разговоры! – и, выходя от него, Любовь Ивановна невольно улыбнулась. Значит, Туфлин считает меня старухой? А теперь из мужского, ничуть не уступающего нашему женскому, любопытства будет осторожно расспрашивать сотрудников, кто же это у Любови Ивановны «близкий человек»?
Она сказала об этом Дружинину.
– Ну и что? – спросил он. – Ты боишься молвы?
– Нет. Мы уже не в том возрасте, когда прячутся по углам.
– Вот именно! – усмехнулся Дружинин. – Кстати, мои сотрудники уже звонили мне – сюда! И, пожалуйста, перестань думать обо всем этом. Мы вместе, остальное не имеет никакого значения.
– Ты любишь меня?
Об этом она спросила его впервые.
Дружинин лежал, закрыв глаза, и словно не слышал ее вопроса, – а она вся сжалась, замерла и, наконец поняв, почему Дружинин молчит, провела ладонью по его лицу.
– Ну и ладно, – сказала Любовь Ивановна. – Хуже, если бы соврал.
– Пойми меня, – тихо попросил Дружинин. – И не обижайся. Я же внутри совсем пустой. Все придет своим чередом. Мне очень хорошо с тобой, Любонька. Ты не представляешь…
Он не договорил.
– Представляю, – так же тихо ответила она.
Зазвонил телефон, и Любовь Ивановна подняла трубку. Андрея Петровича? Она поглядела на Дружинина, и тот отрицательно покачал головой. Очевидно, уже устал от дневных разговоров со своими сотрудниками, а сейчас время позднее, какие вообще могут быть дела…
– Он болен.
– Это Любовь Ивановна? – спросил мужской голос.
– Да.
– Здравствуйте. Автономов. Как здоровье Андрея Петровича?
Она смущенно ответила: был очень сильный сердечный приступ.
– Передайте ему самые добрые пожелания, – сказал Автономов. – Ну а у вас как дела? Игорь Борисович рассказывал мне на днях кое-что, но я всегда делаю скидку на его нетерпеливость.
Любовь Ивановна засмеялась. Должно быть, о ее последней поездке в Придольск Туфлин доложил секретарю парткома в самых победных тонах. Сейчас ей понравилось, как Автономов мягко съязвил в адрес Туфлина. (В институте поговаривали, что будто бы полтора года назад Туфлин возражал против избрания Автономова секретарем парткома, – дескать, не слишком ли молод, только что защитился, пусть занимается наукой.)
– Правильно делаете, – сказала Любовь Ивановна. – Игорь Борисович действительно нетерпелив, но его можно понять, наверно. А работа… Работаем, одним словом.
Что ни говори, а этот звонок был приятен не только Дружинину, но и ей. Любовь Ивановна знала Автономова года три, с тех пор, как тот стал руководить в институте группой плавления. Встречались они часто, и Любови Ивановне нравились те спокойствие и четкость, с которыми работал Автономов.
Только один раз они встретились не по делу. Любовь Ивановна помнила, как пришла утром в лабораторию, увидела на столе экземпляр журнала «Металловедение» со своей статьей и надписью над заголовком – «Поздравляю!». Тут же лежала плитка шоколада. Она спросила Зою, кто сюда положил журнал и шоколад? Зоя пожала пышными плечами и ответила: «Наверно, Автономов. Заходил минут пять назад». Любовь Ивановна пошла искать Автономова, нашла, поблагодарила за журнал и шоколад и все-таки спросила – за что же такое внимание? Он улыбнулся: «А разве вы не радуетесь, если что-то получается у других?»
Сейчас она не успела рассказать Дружинину об этой давней истории – пришли Володька и Вета.
Володька принес деньги – свой долг. За сбитого лося он уже расплатился. Пришлось стиснуть зубы и не спешить с уходом из таксопарка. Сейчас, едва положив деньги на стол, он облегченно вздохнул:
– Все! В творческой биографии Владимира Якушева закрылась еще одна славная страница!
Оказалось, заявление об уходе он уже подал и будет работать на автобусе, на линии Стрелецкое – Большой город. Хотел было в д а л ь н о б о й щ и к и, на междугородные линии, но Ветка пустила длинную слезу: то да се, да как же я буду надолго оставаться без тебя, да еще в таком… Он запнулся, и Любовь Ивановна внимательно поглядела на Ветку: та быстро отвернулась.
– Ничего не поделаешь, маман, – усмехнулся Володька. – Иногда это бывает у людей…
Любовь Ивановна подошла к Ветке и пригнула ее голову к себе. Она гладила ее по волосам, по спине, а сама чуть не ревела – вот и хорошо, девочка моя, вот и хорошо, только береги себя.
– Когда? – спросила Любовь Ивановна.
– К новому году, – всхлипнула Ветка. – А мне уже сейчас стра-ашно!..
– Глупости, – сказал Володька. – Маман двоих родила и не боялась. Я же помню!
– С ним невозможно разговаривать, – снова всхлипнула Ветка. – Вчера пришел, на рубашке дырка, я спрашиваю: откуда? – а он говорит: бандитская пуля…
– Ябедничать нехорошо, – сказал Володька и кивнул на дверь в соседнюю комнату. – О н т а м?
– Да, – ответила Любовь Ивановна. Когда Володька встал и прошел в соседнюю комнату, она проводила его тревожным взглядом.
За все эти месяцы Володька приходил сюда раза три или четыре, и каждый раз Любовь Ивановна явственно ощущала холод, с которым он появлялся. В Дружинине этого холода не было. Наоборот! Казалось, он хотел разговорить Володьку, первым переступить ту незримую черту, которую Володька сразу же провел между ним и собой, – и ничего не получалось… Володька или упорно отмалчивался, или отделывался ничего не значащими словами. То, что сейчас он пошел к Дружинину, испугало Любовь Ивановну. Человек болен, а кто знает, с чем явился Володька… Она тоже двинулась к двери, но Вета остановила ее:
– Не надо, Любовь Ивановна. Он е г о приглашать пошел.
– Куда?
– За город, на выходной. У какого-то друга машину берет, «мыльницу», так что все поместимся.
Она ничего не понимала. Володька пошел приглашать Дружинина?! Все-таки она открыла дверь. Володька сидел на диване, в ногах у Дружинина, и мял пальцем сигарету, не решаясь закурить возле больного, а Дружинин сдержанно улыбался, и видно было, тронут и тем, что Володька пригласил его, и тем, что не закуривает.
– Ну что? Будем ужинать, м а л ь ч и к и? – весело спросила Любовь Ивановна.
В субботу они поехали на Большое Стрелецкое озеро.
По обе стороны дороги лес стоял голый и прозрачный. Снег почти сошел, только в ельниках, в тени, еще лежали некрасивые полосы, будто кто-то намусорил в лесу. Еще не было слышно птичьих голосов, и в мире стояла та удивительная тишина, которая бывает только весной, когда кажется, что можно услышать ход сока в березовых стволах и празднично-багровых стеблях краснотала.
Пушились вербы. Почки на деревьях уже готовы были лопнуть и развернуть к солнцу ладошки-листья. Сырая, напоенная водой земля мягко пружинила под ногами. На озере, вдоль берегов, лежали рыжие, мертвые пласты прошлогоднего камыша – и ни всплеска не доносилось оттуда.
Володька взял с собой удочки, и Дружинин подтрунивал над ним: надо было не удочку брать, а килограмм хека. Или баночку килек. Лучше же всего варить уху из колбасы, у них с собой есть колбаса… Володька отмалчивался, и снова Любовь Ивановна чувствовала знакомый холод – шутки Дружинина не задевали Володеньку, быть может, даже раздражали его.
– Пройдем немного, – сказала Любовь Ивановна, беря Дружинина под руку. – Тебе надо расхаживаться.
Они шли берегом, по песку, дальше и дальше, через эту оглушающую тишину, и вдруг Дружинин поднял голову. Он первым услышал еще неясный звук. Там, в прозрачной небесной глубине, медленно перемещался журавлиный клип, и было видно, как на лету птицы менялись местами. Журавлиные голоса были беспечальны; казалось, птицы подбадривали друг друга: «Уже недалеко! Уже совсем близко! Мы почти дома!..»
Стая пролетела. Дружинин и Любовь Ивановна пошли дальше, все так же молча, будто боясь спугнуть эту колдовскую тишину апрельского утра. Не было видно мыска, на котором стоял с удочкой Володька; кончилась песчаная полоса и началась топь. Дружинин остановился. Он стоял в распахнутом пальто, сняв кепку, и Любовь Ивановна поправила на нем шарф. Дружинин глядел на нее сверху вниз, – на эту маленькую женщину, – и она перехватила его удивленный взгляд.
– Ты что?
– Понимаешь, – сказал Дружинин. – У меня никогда не было ничего похожего… Такое утро – и ты…
– Просто ты уже выздоровел.
Нагнувшись, он целовал ее лицо – глаза, губы, лоб, – и Любовь Ивановна, подставляя ему лицо и закрывая глаза, говорила тихо, будто ее кто-то мог услышать:
– Ну что ты, Андрюша?.. Ну, не надо, ребята увидят… Пойдем обратно, а то как семнадцатилетние…
Она была счастлива. Ничего похожего не было и в ее жизни. Или причиной этого смущения оказалось прозрачное утро с журавлиными кликами, шорохом лопающихся почек и журчанием талой воды?..
15
Теперь ее тревожило только одно – старший сын. Писал он редко, на три или четыре ее письма отвечал одно: много работы, мало времени. Любовь Ивановну охватывала тоска, появлялась неясная тревога, она начинала перечитывать письма Кирилла, и каждый раз чувствовала в них какую-то недоговоренность. Кирилл все еще казался ей ребенком, хотя ему было двадцать семь. Порой Любовь Ивановна начинала корить себя за то, что не настояла на своем, не перевезла сюда, в Стрелецкое, и Кирилла. Все-таки был бы на глазах. Он оказался сильнее – уперся, и ни в какую! В Мурманске они обменяли свою квартиру на однокомнатную, и Кирилл остался.
В последний раз они виделись два года назад, когда Кирилл возвращался из отпуска, с юга. Он заехал в Стрелецкое на один день, хорошо загоревший на южном солнце, радостный, ласковый, говорливый, с огромным ящиком, набитым виноградом, – знакомый и незнакомый, родной и вместе с тем чем-то уже совсем чужой, живущий скрытой от матери жизнью, в которую не хотел ее впускать. На все ее расспросы он отвечал шутками, это обижало Любовь Ивановну. Тогда Кирилл обнимал ее, и все обиды снимало как рукой. «Что они у тебя, от разных батек, что ли? – удивлялась Ангелина. – Этот телок, а младший сухарь сухарем!»
Слова Ангелины причинили ей боль: она никогда не делила своих сыновей на «хорошего» и «плохого». Обоим достались равные доли и ее любви, и бессонных ночей, когда они болели, и забот, и огорчений, и тревог. Да, во многом они разные, но все люди разные, одинаковых не бывает. Ангелине этого не понять. Она не была матерью и никого не оставит после себя. Критиковать со стороны, конечно, куда как легко, а вот ты выноси ребенка, помучайся, роди, выкорми, вырасти его, – вот тогда и будет у тебя право говорить так: «Сухарь»…
Впрочем, где-то в глубине души Любовь Ивановна понимала, что Володька действительно не то чтобы сухарь, но чересчур уж скупой и на ласку, и на доброе слово. Может быть, так и надо в наше время? Или это отцовские гены? А у Кирилла сильнее ее гены: он и впрямь ласковый теленок.
Как-то в «колбасный день» Любовь Ивановна собралась в Большой город. Пропустила один автобус, два, три, – ей хотелось поехать на Володькином. Сидела в стеклянном павильончике, читала и, случайно подняв глаза, увидела Кардана. Собака стояла на обочине дороги и, не отрываясь, глядела в ту сторону, откуда должен был появиться автобус.
– Кардан!
Пес повел ушами, обернулся, мазнул по ней равнодушным взглядом и снова уставился на дорогу.
– Кардан!
Она встала и пошла к собаке. Кардан вежливо вильнул хвостом, отошел на несколько метров и опять повернул морду в сторону. «Пожалуйста, не мешай мне. Ты же видишь – я жду хозяина» – так она поняла его. И когда Кардан, сорвавшись с места, понесся по дороге навстречу автобусу, Любовь Ивановна поняла: едет Володька…
С Карданом творилось что-то невообразимое. Он визжал, прыгал на Володьку, припадал к асфальту передними лапами, вертелся волчком и снова прыгал, чтобы лизнуть хозяина. Володька же только потрепал его по загривку – и совершенно счастливый пес прижался к его ноге.
– Маман? – спросил Володька. – Ты куда это намылилась в рабочее время?
– Господи, как ты разговариваешь! – поморщилась она. – Может быть, хотя бы из вежливости поздороваешься с матерью, какие-нибудь хорошие слова скажешь?
– Слов уже нет, – ответил Володька. – Остались одни буквы. – Все-таки он чмокнул мать. – Только не хлопнись в обморок, когда увидишь мою кондюшку.
– Кого? – не поняла она.
– Ну, кондукторшу. Вон она гребет.
Любовь Ивановна поглядела в сторону, улыбнулась: к ним шла Вета с кожаной кондукторской сумкой.
– С вами не соскучишься, – сказала Любовь Ивановна. – Зачем ты ее с почты сорвал? Доработала бы до декрета, а в автобусе трясет, давка…
– Не могу, – сказал Володька. – С двумя кондюшками насмерть разлаялся. Они, стервы, безбилетников возят, а деньги с них себе берут. Неделю назад одна такая протягивает мне пятерку – на, говорит, твоя доля, – ну я и психанул! С Веткой спокойней. Ты иди, сейчас поедем.
– А Кардан?
Ветка уже тащила ее за руку к автобусу. Что Кардан? Кардан пробегает где-то два часа, а потом, как по хронометру, встанет здесь и будет ждать.
Они поднялись в автобус, и Любовь Ивановна увидела прикрепленную к приборной доске картонку, а на картонке – пуговицы. Ветка перехватила ее взгляд.
– Это я придумала, – сказала она. – В толчее знаете сколько пуговиц рвут? Я на кольце подбираю и сюда, на доску. Пять штук уже вернулись на свои пальто. Садитесь сюда, здесь меньше трясет.
Пассажиров в автобусе было мало. Ветка быстро собрала деньги, раздала билеты, села рядом с Любовью Ивановной, – вдруг щелкнул динамик и строгий Володькин голос произнес:
– Кондуктор, вы не забыли взять плату за проезд с гражданки, с которой разговариваете?
Любовь Ивановна вспыхнула и полезла в сумочку.
– Дурак, – спокойно сказала Ветка.
Потом Ангелина хохотала: ну и Володька, вот выдал так выдал! А что ж, мать? Так и хотела на дармовщинку проехать?
Этот разговор происходил в новой двухкомнатной квартире, куда переехали Ангелина и Жигунов. Здесь пахло клеем, краской, сырыми обоями. Мебель в комнатах была еще сдвинута на середину, так что чаи пришлось пить, неловко пристроившись к углам стола. Вот тогда-то Ангелина и сказала о ее ребятах: «Что они у тебя, от разных батек, что ли?»… Не надо было говорить так при Дружинине. Впрочем, сам Дружинин тут же и возразил:
– Ну, Кирилла я еще не знаю, а вот насчет Володьки, по-моему, вы ошиблись. Есть люди, которые стесняются своей доброты. Почему вы не думаете, что он как раз из таких?
Любовь Ивановна благодарно поглядела на него, – и дальше разговор пошел ровный. Должно быть, Ангелина поняла, что снова брякнула, не подумав, и теперь всячески старалась замазать свое окаянство. Месяц нет писем? Ты что ж, не знаешь нынешних молодых? Закрутился твой Кирюха с какой-нибудь бабенцией, вот и все, и не до тебя ему… А если хочешь, Жигунов хоть сейчас позвонит в Мурманск своему фронтовому дружку, Егору, – тот сходит к Кирюхе и даст ему шороху, это он умеет.
Жигунов тут же пытался заказать Мурманск, но линия была занята, разговор могли дать только после полуночи. Любовь Ивановна ненадолго успокоилась. Завтра или в крайнем случае послезавтра этот друг Жигунова сообщит ему, как там Кирилл, и хорошо, если действительно даст ему «шороху»…
А на прощание, уже внизу, Ангелина все-таки снова брякнула:
– До завтра, бабуля-молодоженка!
– Так ведь и я, считайте, тоже дед, – улыбнулся Дружинин, и опять Любовь Ивановна благодарно поглядела на него. Хотя так и не поняла, имел ли он в виду будущего Володькиного ребенка или того малыша, который сейчас рос уже без него и которого он потерял с болью, – внука его бывшей жены…
Ах, Ангелина, Ангелина!..
О том, что произошло утром, Любовь Ивановна не стала рассказывать никому. Зачем рассказывать? Кто-то рано или поздно проговорится, слух дойдет до руководства, начнутся ахи, охи, упреки, а там и выводы по линии техники безопасности.
Все произошло за какую-то долю секунды, так быстро, что Любовь Ивановна даже не успела испугаться. Стальная полоса, которую Ухарский прокатывал на стане, вдруг вырвалась, пролетела рядом с Любовью Ивановной, ударилась о копер, прогрохотала по рифленому металлическому полу и ткнулась в стену, отбив здоровенный кусок штукатурки.
Испугался Ухарский. Он подскочил к Любови Ивановне, бледный, с побелевшими, прыгающими губами, и, схватив ее за плечи, начал трясти, повторяя:
– Вас не задело? Не задело? Не задело?
Вот тогда и ей передался этот запоздалый испуг, с поднимающимся откуда-то сверху холодом, с мелкой неприятной дрожью в ногах, и понадобилось усилие, чтобы прийти в себя.
– Не задело…
Потом они стояли молча, разглядывая выбоину на стене и словно не решаясь подойти к лежавшей в углу полосе, будто она была каким-то живым, опасным существом, которое могло прыгнуть и ударить еще раз.
– Надо убрать, – наконец сказала Любовь Ивановна.
– Я уберу, – кивнул Ухарский.
– Спасибо, Феликс.
– Это за что же?
– За то, что вы так испугались… за меня.
– Ну, разумеется, испугался! – снова усмехнулся он. – Без вас мне кандидатскую не видать. Так что я не за вас испугался, а за себя.
И пошел искать совок и веник.
Это не цинизм, – подумала Любовь Ивановна. Защитная реакция. Как глупо! Почему надо стесняться естественного доброго чувства? Странный все-таки человек – Ухарский… Когда он вернулся с совком и веником, Любовь Ивановна попросила никому о случившемся не рассказывать, даже дома. Он внимательно и недоверчиво поглядел на нее и кивнул, отводя глаза: да, конечно, никому…
Странным оказался этот день. Как обычно, после обеда в институт принесли почту, и газеты разносили по лабораториям. Неожиданно по внутреннему телефону позвонил Долгов.
– Любовь Ивановна? Как всегда, газеты не читаете? Нехорошо!
– Где уж нам! – сказала она. – Нас только сплетни интересуют. А что там, в газетах, есть что-нибудь про Жаклин Кеннеди и Онасиса?
– Есть про вас, – хмыкнул Долгов и, назвав газету, добавил: – На третьей странице, сверху. «Поиск продолжается». Нашли?
Она торопливо развернула одну из центральных газет, увидела этот заголовок и под ним другой – «Беседа с заместителем директора Института физики металлов АН СССР доктором физических наук И. Б. Туфлиным».
– Нашла.
– Ну и на здоровье, – сказал Долгов и положил трубку.
Прежде чем читать, Любовь Ивановна подумала: когда же Туфлин успел дать интервью? Скорее всего, когда приехал в Москву на похороны Плассена. Она встретила его там, в академии. Туфлин удивленно и вместе с тем недовольно спросил: «И вы здесь? Вы же в командировке!» При этом, конечно, никаких обычных «голубушка» или «дорогая»… «Я не могла не приехать», – сказала она. Туфлин пожевал пухлыми губами и произнес: «Ну, что ж? Хоть успели что-нибудь сделать? Отойдемте в сторонку и поговорим».
Ей вовсе не хотелось отходить в сторонку и говорить о делах, но ничего не поделаешь – пришлось и отойти, и рассказывать. Туфлин слушал, не перебивая, а Любовь Ивановну не оставляло ощущение чего-то нехорошего: интересоваться делами в таком месте и в такое время! Она даже букет гвоздик не успела положить к гробу, так и стояла с цветами в руке… Неужели Туфлин не мог подождать до вечера?
Она читала эту беседу: «Наш институт… учитывая властное веление времени… тесные связи с промышленностью…» Дальше шло несколько примеров, иные были многолетней давности. И вот – «В настоящее время одна из лабораторий института занята актуальной проблемой упрочнения трубных сталей. Надо ли говорить, что, учитывая бурное развитие нефтяной и газовой промышленности, особенно в районах Восточной Сибири, создание труб повышенной прочности должно явиться важным вкладом института и связанных с ним предприятий в успешное завершение пятилетки… Сейчас на одном из трубных заводов работают наши инженеры Л. И. Якушева и Ф. Л. Ухарский, которые вместе с производственниками уже добились…» Она отложила газету. Зачем ему понадобилось это? Очень попросили, уговорили дать интервью – и не выдержал, дрогнул? Но ведь сделана-то еще самая малость, и говорить на всю страну «добились известного успеха» – значит, лгать! Беседа появилась уже после смерти Плассена, – будь он жив, Туфлин вряд ли осмелился бы сказать такое!
Она подняла трубку, набрала номер секретаря директора, спросила, у себя ли Игорь Борисович. Его не было – уехал в город, будет только завтра. Ну, хорошо, – подумала Любовь Ивановна, – я приду к нему завтра. Что я скажу? Так и скажу – зачем эта ложь, кому она нужна? Конечно, она нужна самому Туфлину, А там, на заводе в Придольске, Маскатов читает газету, по скулам у него ходят желваки, и бог знает, что он думает обо мне!
Когда вошел Ухарский, она даже не повернулась к нему. Ухарский сразу заметил газету на ее столе и весело спросил:
– Уже прочитали?
– Прочитала.
– Железное паблисити!
– А вы чему радуетесь, Феликс? Что ваше имя напечатано в газете? Я сижу и боюсь выйти из лаборатории. Вдруг кто-нибудь подойдет и спросит: а ну, предъявите-ка нам свои известные успехи…
– Знаете что, Любовь Ивановна, – уже серьезно сказал Ухарский. – Наверно, вам надо было бы родиться в другом веке, когда ездили в каретах и, не знали, что такое телефон. Вы неторопливы. Но ведь мы на самом деле кое-что сделали, и об этом надо, – понимаете, н а д о! – говорить.
– Зачем?
– Да хотя бы затем, – резко сказал Ухарский, – что у нас еще любят замалчивать настоящие дела и раздувать липовые. А мы делаем настоящее дело.
– У нас еще любят поднимать самих себя, Феликс. Неужели вы не поняли, что Игорь Борисович дал эту статью… ну, беседу… чтобы п о д н я т ь с е б я?
«Он, конечно, передаст этот разговор Туфлину, – устало подумала Любовь Ивановна. – Что ж, пусть передает…»
Ухарский пожал плечами.
– Убейте меня, не могу вас понять. Ну, вам-то что, Любовь Ивановна?!
– Так ведь противно же, Феликс, – ответила она. – Сколько же можно!
– Вы что, собираетесь все это высказать шефу в глаза? – усмехнулся он.
– Не знаю, – отворачиваясь, ответила Любовь Ивановна.
– Значит, не собираетесь! И правильно сделаете. У него, между прочим, и другое положение, и другие масштабы, а вы этого не учитываете. И последствий тоже не учитываете; нет, Любовь Ивановна, вы все-таки из какого-то другого века…
Она ответила через силу:
– Знаете, Феликс, я не помню, чтобы и в нашем веке кто-то отменял обычную порядочность.
Ей казалось странным, что в институте в этот день царило чуть ли не праздничное настроение. «Читали?» – этот вопрос задавали друг другу весь день, и те, кто не читал, присаживались куда-нибудь в уголок потише, чтобы прочитать не спеша и несколько минут спустя спросить кого-нибудь из знакомых: «Читали?» Мнения же были единодушными: Туфлин здорово «поднял» институт! Такие статьи, да еще в т а к о й газете, – не случайность, и быть Игорю Борисовичу членкором – раз, и директором ИФМа – два!
Вечером, по дороге домой, Дружинин спросил ее:
– У тебя что-нибудь случилось?
– У меня? – переспросила она. – Ничего особенного.
– Эта статья в газете… – сказал Дружинин. – Там твоя фамилия, а ты говоришь – ничего особенного! Когда ты станешь совсем знаменитой, возьмешь меня в личные повара? Я еще и постирать могу, и полы мыть умею.
Любовь Ивановна слабо улыбнулась: шутка Дружинина была неприятна ей.
Она рассказала Дружинину обо всем – и о разговоре с Ухарским, и о том, что думает по поводу этой статьи. Дружинин шел молча. Любовь Ивановна поглядела на его хмурое лицо. Почему он хмурится? Испытывает сейчас то же самое, что и она, или не согласен с ней? Ей хотелось, чтобы он понял все, как надо, и добавила:
– Даже если он действительно, как говорят, пошел вверх, то нельзя же сразу начинать со лжи!
– Значит, потом будет можно? – спросил Дружинин. – Дело не в этом, Люба. Ты слишком… Как бы это сказать?.. Слишком наивна, что ли?
– Долго же ты подбирал вежливые слова. Сказал бы просто: слишком глупа! Другая только порадовалась бы да побежала к портнихе шить новое платье – к ордену…
– Зачем ты так? – с заметной досадой снова спросил Дружинин. – Я вовсе не хотел называть тебя глупой или еще как-нибудь… Это чисто женская манера – додумывать слова за других. Я хотел сказать, что твой Ухарский прав! Зачем замалчивать ваш труд, тем более что уже можно о чем-то сказать? Сегодня в институте все радовались, и только ты одна надулась, как мышь на крупу. Помнишь – «Вся рота идет не в ногу, один поручик в ногу»? Так не бывает, Люба. По-моему, ты не можешь отказать Игорю Борисовичу в порядочности, а если начнешь выяснять с ним отношения – вот это действительно будет глупо…
Теперь уже молчала она. Значит, Андрей ничего не понял. И ко всему еще – этот нравоучительный, даже, пожалуй, раздраженный тон… Впрочем, и за тем, ч т о говорил Дружинин и к а к он говорил, легко угадывалось другое. У Туфлина на самом деле другой масштаб, другая колокольня. Ну, выскажешься ты – кому будет хуже? Только тебе! На кой черт это надо? Живи спокойно, не ищи никаких криминалов там, где их нет, и не мешай жить другим. Вот что почудилось ей за словами Дружинина. Или это моя чисто женская манера додумывать, как он сказал только что?..
Сейчас, на лесной дорожке, Любовь Ивановна впервые увидела или, скорее, почувствовала в Дружинине что-то такое, чего еще не знала и что неприятно поразило ее. И лучше всего, конечно, было бы промолчать, не продолжать этого разговора, потому что маленькая трещинка непонимания вполне могла вырасти, и тогда у них будет первая ссора, а ей вовсе не хотелось ссориться. Но и не думать о том, почему Дружинин так раздраженно выговаривал ей, Любовь Ивановна уже не могла.
Дома Дружинин помог ей снять пальто, достал из-под стула ее тапочки – все, как было всегда, – но Любовь Ивановна как бы продолжала решать про себя трудную задачу. П о ч е м у он не понял меня? Если он, очень усталый человек, хочет жить словно бы с закрытыми глазами? Скорее всего, так…
Она ничего не решила ни в тот вечер, ни потом. Она не заметила, как начала уговаривать себя: может быть, это его право – жить так? И, конечно, он вовсе не обязан во всем соглашаться со мной. Это, наверно, его бывшая жена требовала, чтобы он всегда и во всем соглашался с ней. Такие женщины обычно не терпят возражений, а чем я сегодня была лучше ее?
Позвонила Ангелина, и этот звонок показался Любови Ивановне спасительным.
– Ставь чайник, – сказала Ангелина. – Мы сейчас подгребем к тебе.
…И сразу все неприятности, все трудные мысли сегодняшнего дня ушли от нее.
Жигунов дозвонился до Егора, тот сходил к Кириллу и позвонил сам. Для Любови Ивановны новость была не просто ошеломляющей, как бы мягко ни пытались сообщить ее Ангелина и Жигунов. Кирилл пьет. Пьет каждодневно, вот уже полтора года. Нет, у него не просто веселая компания, которая собирается «погудеть» на досуге, потанцевать, – алкаши, ханыги, портовые б и ч и, как со стародавних времен и до сих пор называют в Мурманске всяческое отребье… Из порта Кирилла выгнали за пьянки, сейчас он работает монтером при домоуправлении и очень доволен. Поставил какой-нибудь тете Моте выключатель – трояк в кармане, сделал в квартире новую проводку – три красненьких! Что ни говори, Мурманск – город денежный…
Любовь Ивановна оцепенела. Наверно, если бы ей сказали, что Кирилл тяжело заболел или попал в какую-нибудь катастрофу, она отнеслась бы к такому известию более спокойно. Сейчас она ничего не видела, никого не слышала, мир перестал существовать, и только где-то в подсознании билась, повторяясь, одна короткая фраза: «Он пьет… Он пьет… Он пьет…» Точно такое же состояние она испытала несколько лет назад там же, в Мурманске, на кладбище, когда хоронили Якушева: оцепенение – и одна фраза: «Его нет… Его нет… Его нет…»
Это потом, чуть придя в себя, она будет метаться по квартире, без разбора засовывая в чемодан нужные и ненужные вещи. Уговорить ее успокоиться было делом бессмысленным. Какие-то таблетки, которые Ангелина заставила ее принять, не помогли. На нее было страшно смотреть. Ангелина отослала Жигунова домой, а сама осталась: мало ли что… С собой у нее было еще снотворное, и снова она заставила Любовь Ивановну принять две таблетки. На этот раз подействовало: Любовь Ивановна заснула почти мгновенно, не раздевшись. Дружинин подсунул ей под голову подушку, прикрыл ноги пледом и только после этого сказал:
