Текст книги "Эта сильная слабая женщина"
Автор книги: Евгений Воеводин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)
2
Туфлина не было два дня, – секретарша сказала, что он в городе, оформляет документы на командировку в Бельгию, – и только в среду он вызвал Любовь Ивановну к себе.
Лаборатория находилась в ЭТК – экспериментально-техническом корпусе, или, как по начальным буквам его окрестили институтские остряки, – Этой Тихой Конторе. До административного корпуса надо было идти длинными коридорами, подниматься и спускаться по узеньким лестницам, и Любовь Ивановна успела как бы проиграть в себе предстоящий разговор с Туфлиным.
Она уже просмотрела все материалы по трубным сталям, какие были в институтской библиотеке, и реферативный журнал «РТ», и комплекты «Металлографии и термообработки» за несколько лет, – ничего похожего на то, что надо было сделать, у нас еще не делалось. Значит, она была права, и все придется начинать на голом месте, тем самым методом «тыка»? Ну, положим, не совсем на голом: студенты-первокурсники – и те знают, что при термообработке стали меняется аустенитное зерно.
Ей пришлось подождать: Туфлин разговаривал с кем-то по междугородному телефону, но все-таки встал из-за стола, чтобы поздороваться с Любовью Ивановной.
Она села в кресло, низкое, неудобное, и, стараясь не прислушиваться к чужому разговору, подумала, что Долгов, конечно, зря так относится к Туфлину. В молодые годы люди хорошо видят человеческие слабости, потому что они еще несвойственны им самим, но не понимают их и, тем более, не хотят оправдывать или хотя бы прощать их. Что из того, что Туфлин, почтенный доктор физических наук, лауреат Государственной премии (еще старой, Сталинской), хочет быть членкором? А сам Долгов не хочет? И разве можно сравнивать, какую жизнь они прожили и как шли в науку? У Долгова все по линеечке: школа, институт, аспирантура, диссертация… Туфлин – и это тоже знали все – не успел защититься в сорок первом, ушел на фронт, был ранен и три года проработал на Урале, в заводской лаборатории. Потом еще три года работал над новой диссертацией – та, довоенная, показалась ему безнадежно устаревшей и ненужной. А ведь мог защититься и по старой, вполне мог! Надо было обладать и мужеством, и честностью перед самим собой, чтобы отважиться на такой шаг. И доктором он стал поздно, уже пожилым человеком: все не хватало времени. Он был слишком хорошим организатором, а у нас много хороших ученых и мало хороших организаторов. Этот институт – его любимое детище. Говорят, когда институт строился, Туфлин месяцами мотался по командировкам, выбивая все необходимое.
Молодым не нравится, что он носит яркие клетчатые пиджаки, а не какую-нибудь затрепанную куртку с кожаными заплатами на локтях – писк нынешней моды! – и что он всегда с пестрой «бабочкой», и что от него пахнет какими-то хорошими духами. Они посмеиваются втихую: «Туфлин-Подкаблучников», потому что жена Туфлина моложе его на двадцать шесть лет и он называет ее заинькой, а у них, молодых, принято называть своих жен швабрами, сковородками, шнурками или клизмами. Им не по душе, что со студентами-дипломниками возятся они, а деньги, по двадцатке за каждого, получает Туфлин. И что в последнее время зачастил по заграницам, и порой не один, а со своей заинькой, и заинька возвращается оттуда в таких мехах и замшах, что швабры, шнурки и сковородки только вздыхают украдкой.
…Туфлин уже кончал говорить по телефону, и лицо у него было радостным – очевидно, разговор оказался приятным. «Спасибо, спасибо… Да, конечно, обязательно!.. Еще раз большое спасибо…» – и положил трубку так аккуратно, будто боялся потревожить собеседника неосторожным движением. Тут же он вышел из-за стола и сел в кресло напротив Любови Ивановны, сцепив на груди пальцы.
– Вы сегодня прекрасно выглядите, – сказал он. – Вообще когда я вас вижу, мне почему-то всегда хочется улыбаться.
Любовь Ивановна смущенно отвела глаза и почувствовала, что краснеет. Совсем ни к чему.
– Наверно, это от радости перед новой работой, – сказала она, и Туфлин тихо рассмеялся: шутка понравилась ему. Протянув руку, он положил ее на руку Любови Ивановны – это прикосновение было дружеским и ласковым, в то же время, как показалось Любови Ивановне, многозначительным.
– Ну вот и славно, голубушка, – сказал Туфлин. – А, я грешным делом, понервничал малость. Просто поставил себя на ваше место. Свалить такую внеплановую работенку на ваши худенькие плечики, да еще без уверенности, что она вам по душе, да еще не зная ни конечных сроков, ни… – он осекся. – Тем более что в Москве, в ЦНИИчермете тоже работают с трубными сталями, но в другом направлении. Они там влюблены в легирование, как пятиклассники в балерину. Знаете, с кем я только что говорил? С Великим Старцем.
Он замолчал, глядя на Любовь Ивановну, будто ожидая увидеть, какое впечатление произведет на нее это известие. Великим Старцем называли академика Вячеслава Станиславовича Плассена. В студенческие годы Любовь Ивановна училась у него, и Плассен любил говорить студентам: «Вы, конечно, все гении, в этом я никогда не сомневался. Но я ретроград и предпочитаю в науке работяг вроде Любочки Романцовой». В прошлом году он приезжал в институт, и Любовь Ивановна отважилась подойти к нему: «Вы не узнаете меня, Вячеслав Станиславович?» Он насмешливо поглядел на нее из-под густых белесых бровей: «Ты что ж думаешь, у меня уже склероз? Давай поцелуемся, Любочка». И расцеловал ее на виду ошалевшего от неожиданности, но вежливо улыбающегося начальства.
Потом ей сказали, что Долгов трепался по всему институту, будто Любовь Ивановна неделю не мылась, оберегая на своих щеках следы высокопоставленных поцелуев.
Должно быть, сейчас Туфлин так и не понял, как же отнеслась Любовь Ивановна к тому, что он разговаривал с Плассеном.
– Я доложил ему и о нашей новой работе, – сказал Туфлин, – и Вячеслав Станиславович посоветовал сразу же связаться с трубным заводом в Придольске. Тамошний главный инженер – его ученик. Вот. – Он взял со стола листок бумаги и протянул его Любови Ивановне. Она поглядела: бисерным почерком Туфлина было написано – Маскатов, Илья Григорьевич.
– Когда мне ехать? – спросила она. – И главное, с чем?
Туфлин снова взял со стола бумажку и снова протянул ей, на этот раз молча, и молчал, пока она не прочитала все.
– Спасибо, Игорь Борисович. Я могу взять это с собой?
– Да, конечно, голубушка.
Это была очень кратко изложенная программа ее работы: марки стали, параметры, которые требовалось получить после термообработки и проката, приблизительный график исследований, даже состав группы, которую она должна была возглавить: инженер Ухарский, лаборантки Чижегова и Половинкина… Любовь Ивановна поглядела на Туфлина. Тот сидел, как любил сидеть обычно, – сцепив на груди пальцы, и лицо его казалось напряженным, будто он чего-то ждал – быть может, возражений или, наоборот, куда большей благодарности, чем это короткое «спасибо» за то, что он все обдумал заранее и Любови Ивановне остается только выполнять эту программу. Она встала – поднялся и Туфлин.
– Не сочтите за труд, загляните в канцелярию, пусть вам оформят командировку, а я подпишу, – суховато сказал он. – Вернетесь – поговорим подробнее, со временем у меня просто зарез.
– А моя нынешняя работа с мартенсито-стареющим… – начала было она, но Туфлин перебил:
– Потом, потом, голубушка!
Он уже стоял за своим столом и листал большой блокнот, всем своим видом показывая – вы же видите, как мне некогда, я же сказал – вернетесь, и поговорим…
Прежде чем зайти в канцелярию, Любовь Ивановна свернула в узкий, как щель, коридорчик, в конце которого находился медпункт. На дверях висела табличка – «Стучать обязательно!» Эту табличку Ангелина повесила после того, как в медпункт влетела с порезанным пальцем молоденькая лаборанточка, а на топчане, спустив брюки, лежал, ожидая укола, начальник АХО.
– Войдите! – отозвалась на стук Ангелина. – А, это ты…
– Ты ждала кого-нибудь другого?
– Всю дорогу только этим и занималась, – ответила своим хриплым голосом Ангелина. – Вон, гляди, тоже еще один ожидальник.
Она кивнула на огромный букет роз, стоявший в керамической вазе.
– Он? – спросила Любовь Ивановна. – По какому случаю?
– У него на каждый день свой случай, – усмехнулась Ангелина. – Выдумал, что сегодня как раз двадцать седьмая годовщина, как мы встретились после войны. Ты его видела сегодня? Явился сюда ни свет ни заря, весь такой из себя… Я ему говорю: ты что, совсем на старости лет тронулся? А он свое талдычит: пойдем оформлять отношения, и все тут! Ну что ты скажешь – дурак дураком.
– По-моему, это ты дура, а не он.
Он – это был Жигунов, механик, работавший здесь же, в институте.
Рабочие участки находились в огромном, длинном зале первого этажа. Лаборатории располагались во втором. Стоило выйти на балюстраду – и сверху разом открывался настоящий заводской цех, с рифленым металлическим полом, громадой тридцатитонного пресса, маленьким прокатным станом и похожей на космический корабль электронно-лучевой печью.
Любовь Ивановна видела Жигунова каждый день, даже не спускаясь в цех, – глянешь вниз, и вон она, его рыжеватая голова. Работать же с ним было просто удовольствием. Мешковатый, неторопливый, немногословный Жигунов понимал с ходу самые сложные задания, ему не надо было ничего разъяснять и тем более волноваться, что он сделает что-нибудь не так.
– Перестань, – досадливо сказала Ангелина. – Мы ж с тобой договорились, кажется.
– А я все равно не пойму, зачем так мучить человека, – ответила Любовь Ивановна. – Через столько-то лет…
Сейчас она разойдется вовсю, – подумала Любовь Ивановна. Лучше впрямь оставить этот разговор. Срываясь, Ангелина становилась невыносимой, грубой, и знала, что потом сама будет мучиться. Так уже бывало не раз, но Любовь Ивановна не обижалась на нее всерьез. Такой уж характер у человека – наорет, наговорит черт знает что, а потом принесет домой какую-нибудь банку с грибами или домашней кислой капусты: «Вот, возьми, у тебя, наверно, кончились запасы-то…» – а сама смотрит в сторону, как виноватый ребенок.
Когда-то они договорились, что Любовь Ивановна не будет вмешиваться в ее отношения с Жигуновым. Ангелина сказала тогда: «Другого мужа у меня больше не будет, ясно? А жить с Жигуновым я и так могу, без бумажки из загса. На привычке, милая моя, семью не построишь, да и поздно уже». – «Но ведь он тебя любит…» – «Так что ж, по-твоему, баба с каждым, кто ее любит, должна в загс бежать? И давай кончим на этом все разговоры».
У Жигунова была своя однокомнатная квартира, у Ангелины своя. По субботам она ходила к Жигунову стирать. Обедали они в институтской столовой. В отпуск, на юг, уезжали всегда «дикарями», и это был единственный месяц, когда они действительно были вместе, снимая комнату где-нибудь в Феодосии или Гагре. Возвращаясь, Ангелина облегченно вздыхала: наконец-то кончилась эта семейная жизнь! Надоело хуже горькой редьки. «Ангелиночка, может, тебе кофе в постель?» – «Лучше в чашку». Хоть бы гаркнул разок за что-нибудь.
Этих отношений Любовь Ивановна понять не могла. Чего Ангелина боится? Почему упрямится? Столько лет они вместе, и все знают, что они вместе, – и в то же время врозь… Мужа Ангелина не вернет, на его память Жигунов не покушается, а жизнь есть жизнь… Ладно, хватит думать об этом.
– Я уезжаю дней на десять, – сказала Любовь Ивановна. – Ты заходи ко мне хотя бы через день, цветы поливать.
– Куда это тебя несет? – спросила Ангелина и, не дожидаясь ответа, открыла дверцу стеклянного шкафчика. – Я тебе дам на дорогу кое-чего, и не спорь, пожалуйста. А то придется в чужом городе по аптекам бегать. У тебя вон давление было сто шестьдесят на сто.
Все это говорилось резко и недовольно, будто Ангелина сердилась, что Любовь Ивановна уезжает и ей придется ходить поливать цветы, и что надо сейчас давать лекарств на дорогу. Но так было всегда: Ангелина не умела держаться иначе, и Любовь Ивановна, привыкнув, уже не замечала этого тона и этой манеры, – она только мельком отметила, что Ангелина помнит, какое давление было у меня месяц назад, и в этом вся она, Ангелина! Сейчас она чмокнет меня и прикажет: «Как приедешь, дай телеграмму. И перед отъездом тоже». И когда я приеду, дома будет чисто, пыль вытерта и ужин на столе.
В Придольске шел мелкий, холодный осенний дождь.
Еще в поезде, проснувшись утром, Любовь Ивановна выглянула в окно и не увидела ничего: окно было завешено косо бегущими струйками воды. На остановках Любовь Ивановна выходила в тамбур. Маленькие станции казались похожими одна на другую, и она не сразу поняла, что сходство это из-за дождя, который словно бы окрасил все вокруг в одинаково серый, унылый цвет и разогнал людей. На станциях было безлюдно. «В прошлом месяце, – вздохнула проводница, – чего только не приносили к вагонам! Помидоры были во, как арбуз, огурцы же вообще шли задарма, рубль ведро». А теперь вот никого, все попрятались от дождя, и только верблюды стоят, мокнут на привязи, тоже унылые, с темной от воды, слипшейся на боках шерстью.
Город, где она никогда прежде не была, тоже показался ей серым и безликим – те же знакомые по другим городам дома-коробки, чахлые, уже облетевшие деревья, – здесь не за что было зацепиться глазу. И гостиничный номер, маленький, узкий, как щель, единственным окном выходящий во двор, тоже не обрадовал ее. Впрочем, при чем здесь радость? – надо звонить на завод, договориться о встрече с глазным инженером и постараться управиться поскорее. Но в номере телефона не было, пришлось идти к дежурной по этажу и звонить от нее.
– Почему вы не сообщили о своем приезде? – даже не поздоровавшись, спросил Маскатов. – Как устроились? Я пришлю за вами машину.
Это ее тронуло.
Через час Любовь Ивановна уже сидела в кабинете главного инженера, пытаясь вспомнить его, представить студентом того же самого Института стали, в котором училась сама, – и не могла. Просто Маскатов поступил в институт в пятьдесят третьем, когда она была уже дипломницей.
– Для нас, желторотых, вы были полубогами, – пошутил он и сразу перешел на серьезный тон. – Очень хорошо, что у вас что-то начинает заворачиваться. Если б вы видели, что там было…
– Где? – спросила Любовь Ивановна, не поняв, о чем говорит Маскатов.
– На трассе, – ответил он. – Вы что же, ничего не слышали?
– О чем? – снова спросила она. Маскатов поглядел на нее не то удивленно, не то недоверчиво: действительно, ничего не знает? Тогда почему же она здесь? – так поняла Любовь Ивановна его взгляд. Нагнувшись, Маскатов достал из ящика стола папку, а из нее – пачку фотографий и, развернув их веером, как карты, начал смотреть сам. Лицо у него сразу стало хмурым, кончики тонких губ опустились. Словно нехотя он протянул фотографии Любови Ивановне.
…Черные разливы нефти, откуда торчат кусты и низкие деревца, – кусты и деревца, будто растущие из нефти, а на самом деле уже обреченные на гибель. Труба с зияющей, изломанной трещиной, и на всех остальных снимках то же самое: труба с трещиной, одна бесконечная труба с бесконечной трещиной… Маскатов молчал, пока Любовь Ивановна разглядывала фотографии.
– Когда это случилось?
– Летом. Я ездил туда с комиссией, – страшновато… Трещина – полтора километра. Представляете? Рванула по трубе со скоростью звука… Хорошо, что рядом никаких сел – тундра, болота, – иначе беды не обобраться… Подлететь на вертолете нельзя, мало ли какая-нибудь искра… Шли по топям. Мошкара висит – тучи, а за два километра от трубы ни одного комарика, все пропахло нефтью… Когда я увидел это, у меня под шапкой волосы зашевелились. Вы что ж, действительно ничего не знали? Говорят, даже Би-би-си или «Голос Америки» передавали что-то. Со своими комментариями, разумеется.
Любовь Ивановна качнула головой: нет, она ничего не знала, ничего не слышала. И снова, и снова разглядывала фотографии…
…Несколько человек стоят над трубой, опустив головы, как над покойником. Увидеть такое – не только волосы зашевелятся! Но все-таки сначала она представила себе, что же испытали эти люди, в том числе и Маскатов, и только потом – размеры аварии. Очевидно, нефти вылилось не так уж и много, ее подачу в трубопровод успели перекрыть, есть же там у них аварийная служба… Пропал долгий людской труд. Она не знала, сколько сил и времени понадобилось, чтобы проложить через северные топи эти полтора километра, но догадывалась, что много и что теперь куда тяжелее будет восстановить трубопровод, чем проложить новый. Вон, на снимке ясно видно, как стоят люди – по щиколотку в нефти. На глянцевой бумаге нефть отливала жирно и зловеще…
Она подумала: знал ли об этом Туфлин? А если знал, почему ничего не сказал? И если эта новая работа с трубными сталями возникла вот так, вдруг, скорее всего по нашему немудреному принципу – «пока гром не грянет – мужик не перекрестится», почему Туфлин передал ее ей, старшему инженеру, и не ввел в группу ни одного научного сотрудника? Ухарский – молод, неусидчив, работа в отделе его тяготит, он сам говорил об этом. Мечтает работать в отделе чистых веществ и ждет не дождется, когда там освободится должность.
Любовь Ивановна положила фотографии на стол и достала из сумочки записку Туфлина. Все повторилось: только теперь, пока Маскатов читал, молчала она, стараясь определить по лицу главного инженера, о чем он сейчас думает.
– Работой будет руководить Туфлин? – спросил он, не поднимая от бумаги глаз.
– Поскольку он завлаб – да.
– Я производственник, Любовь Ивановна, и плохо представляю себе организацию работы в научно-исследовательском институте. Сколько времени у вас может уйти на эту тему? Год, два, три? Мне-то казалось, что сейчас на нее должны навалиться сплошь доктора и кандидаты – извините, не в обиду вам сказано. Я не прав?
– В вас говорит нетерпение… и еще э т о, – кивнула она на фотографии, которые Маскатов так и не убрал со своего стола. – Игорь Борисович – серьезный ученый, а, насколько я знаю, курировать нас будет академик Плассен.
Это она сказала для того, чтобы хоть немного успокоить Маскатова. Тот был по-прежнему хмур, сидел, тяжело упираясь локтями в стол и крутя карандаш короткими, сильными пальцами.
– Ну, хорошо, – сказал он наконец, будто решив что-то для самого себя. – Сейчас я передам вас заместителю начальника ЦЗЛ, походите по заводу, поглядите, чем мы богаты, а чем бедны. И не обижайтесь, если вас будут не очень хорошо понимать. Для наших людей наука – штука загадочная. Как говорится, то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет. Им не докажешь, что в науке даже отсутствие результата – тоже результат. У нас привыкли все щупать руками и не принимается ничего, что не работает на план. Это вы еще почувствуете. Заранее говорю, чтоб не оробели.
– Я не робкая, – улыбнулась Любовь Ивановна. – И на заводах тоже поработала.
– Тем лучше, – кивнул Маскатов. Он сказал в микрофон секретарше, чтобы та проводила гостью в ЦЗЛ, и уже куда-то спешил, и снял трубку с коммутатора – кому-то звонить, и чем-то неуловимо напоминал сейчас Туфлина. Когда Любовь Ивановна подошла к двери, Маскатов, словно только что вспомнив, сказал ей вслед: – А ужинать прошу ко мне домой, по закону студенческого братства. Сосиски, запеченные в тесте, помните?
Любовь Ивановна рассмеялась. Все годы, что она училась, в студенческой столовой неизменно продавали сосиски, запеченные в тесте. Многое из тех лет уже забылось, а вот поди ж ты – эти сосиски помнили почему-то все.
Есть люди, о которых можно знать все через пять минут после знакомства. Таким человеком оказался заместитель начальника ЦЗЛ Седякин – маленький, разговорчивый, юркий, пожалуй, чем-то даже смешной, в том странном возрасте, когда смотришь и гадаешь: то ли он недавно выскочил из института, то ли ему всего ничего до пенсии.
Уже по пути в цех Седякин успел рассказать Любови Ивановне, что он дважды дед, что ему довелось побывать в Индии, на Бхилаи, что старшая дочка не в ладах с мужем и что в ЦЗЛ диссертации валяются под ногами – только подбирай и о с т е п е н я й с я. А кому это делать и когда, если за месяц надо обработать сотни образцов?
– Вы уже давно в кандидатах? – спросил он.
– Я? Нет, я вообще не кандидат.
Седякин поглядел на нее как-то сбоку, видимо подумав, что зря распустил перед ней перья. Выходит, ошибся, не того уровня гость – но натура все-таки взяла верх, и он снова рассказывал о себе, уже не задавая Любови Ивановне никаких вопросов, будто потеряв к ней всяческий интерес и только радуясь тому, что нашел молчаливую слушательницу.
Любовь Ивановна старалась не улыбаться, хотя это было трудно: по термоцеху Седякин водил ее как хвастливый хозяин по своей собственной квартире. Он привел ее в дальний конец цеха, к печи – длинной и чудовищно огромной, при первом взгляде на которую сразу чувствовалась мощь, скрытая за ее стенками. Тяжелый мерный гул, исходящий от нее, давил на уши. Остро пахло газом. Печь медленно поглощала трубу; невидимые рольганги протаскивали ее через газовые факелы, и потом труба словно взрывалась, попадая в спреер, под струи воды. Седякину приходилось кричать: «Уникум! Единственная в стране… Отечественная до последнего винтика…»
– А скорость нагрева?
– Пять. Пять градусов, говорю…
– Маловато.
– Идемте, я вам другое покажу.
Пять градусов, – думала, идя за Седякиным, Любовь Ивановна. В институте они нагревали сталь до тридцати в секунду.
Седякин привел ее в большой бокс, отгороженный от цеха толстыми стенами. Здесь было тихо, тишина наступила неожиданно, едва они переступили порог, но Седякин почему-то продолжал кричать:
– Вот, кончаем монтировать… Высокочастотная… Кольцевой индуктор – видите? Там преобразователи… Тоже спреер… Можно нагревать локально… На печи меняется геометрия, а здесь…
– А здесь вы можете получить гофр, – сказала Любовь Ивановна, и Седякин удивленно поглядел на нее.
– А я-то все кричу по привычке! – засмеялся Седякин. – Гофр? Может быть, мы еще не пробовали. Установку должны пустить к началу будущего года. Но вы ведь все равно не приедете со своими разработками раньше будущего года?
Любовь Ивановна быстро записывала все, что говорил ей об этой установке Седякин: режим нагрева и охлаждения, скорость продвижения трубы, и кивала – да, конечно, здорово, что у вас есть эта установка, вот и будем работать на ней.
– Только на ней? – усмехнулся Седякин. – А потом что?
– А потом перейдем на круглую печь.
– Как у вас все просто! Печь-то на потоке стоит, она должна план давать. И эта установка, между прочим, тоже.
– Значит, для науки местечка не найдется? – пошутила Любовь Ивановна, но Седякин не понял шутки.
– Это уж как начальство решит, – сказал он. – На этой высокочастотной, между прочим, стоимость нагрева – двадцать рубликов на тонну. А кто будет за вашу науку платить? Посмотрит начальство и скажет: дороговатая выходит заводу эта любовь.
Сейчас перед ней был совсем другой Седякин – не тот, который вел ее сюда и по дороге рассказывал только о себе, и не тот, который хвастал печью, словно какой-нибудь собственной покупкой, а третий – нудный и, пожалуй, ехидный.
– Может, слышали, был такой французский писатель де Лиль Адан? Так вот, он писал, что в любви только лунный свет дается бесплатно.
– Я другое слышала, – сказала Любовь Ивановна. – Ваш главный инженер уже предупредил меня, что на заводе нам обрадуются далеко не все. А вы уже забыли, что было с вашими трубами там, на Севере, на трассе?
И вдруг перед ней появился четвертый Седякин – сразу сникший, будто его хлестнули, и вот он жмет голову в плечи, ожидая еще одного удара. Любовь Ивановна растерялась: обидела человека ни за что ни про что! Да и зачем было говорить это Седякину? Кто он вообще? Замотанный человек, который обязан выдать в месяц сотни образцов, на которого со всех сторон давит и, заводское, и цеховое начальство, у которого уже двое внуков, а у дочки нелады с мужем и которому вздохнуть некогда, не говоря о том, чтобы подобрать валяющиеся под ногами диссертации, которому я здесь совершенно не нужна, одно беспокойство, лишние хлопоты, – а может, он даже неудачник, когда-то мечтавший о своей научной карьере, да вот жизнь заела, а мне он ничего худого не сказал, чтобы я так вскинулась на него… Осторожно она взяла Седякина под руку.
– Идемте, Василий Петрович. Хорошо, если бы вы показали мне, где у вас столовая. Я сегодня даже позавтракать не успела.
Вечером она ничего не сказала об этом Маскатову. Да и зачем говорить?
Ей было неловко оттого, что сегодня из-за нее в доме Маскатова жарили, варили, парили и что жена и мать Ильи Григорьевича хлопочут возле нее. Любовь Ивановна облегченно вздохнула, когда ужин кончился и начался тот неутомительный разговор, в котором присутствуют и воспоминания, и шутки, и расспросы о самой гостье, о ее работе, о Стрелецком («Как там у вас со снабжением? А импортная обувь бывает?» – это, конечно, женщины). Маскатов спросил, давно ли она видела Плассена, как он? – и Любовь Ивановна рассказала о прошлогодней встрече.
– А я, между прочим, приветствовал его на шестидесятилетии от имени первокурсников, – сказал Маскатов. – Читал по бумажке и дрожал как осиновый лист.
– Вы? Кажется, я что-то помню…
Маскатов вышел и вернулся с толстой папкой – там снова были фотографии, – и он быстро нашел одну. Любовь Ивановна сказала удивленно и радостно:
– У меня точно такая же. Значит, это вы? Ну, конечно, вы! А попробуйте найти меня.
Фотографии разглядывали все и гадали, где же Любовь Ивановна, пока она не показала сама: вон, в самом углу.
– Эта черняшка?
Они смеялись: да, пятьдесят третий год… Кажется, мы малость изменились с тех пор? И все-таки было приятно, что они – Любовь Ивановна и Маскатов, – оказывается, знали друг друга, вернее, встречались, и эта фотография – лучшее тому доказательство.
Они узнавали на снимке и показывали друг другу институтских профессоров, по большей части с сожалением, потому что многих уже не было. И снова возвращались к Великому Старцу.
– Он позвонил мне сюда, домой, – задумчиво сказал Маскатов. – Мы не виделись и не разговаривали двадцать лет, и вдруг, представляете, слышу: «Ильюша? Это Вячеслав Станиславович, здравствуй». Так просто, будто мы встречались только вчера! Конечно, он знал про ту аварию, но не успокаивал меня. А зачем успокаивать? Наши трубы шли строго по ГОСТу, вся документация была в порядке, это он тоже знал… Спросил, как я смотрю, если он «завяжет» меня с вашим институтом. Очевидно, у него еще не было твердого решения, он только советовался… Наверно, минут двадцать расспрашивал о наших возможностях и о новой установке. После этого звонка я как-то сразу пришел в себя. А на прощание он сказал: «Ты женат? Жену любишь? Тогда поцелуй ее за меня в щечку».
Любовь Ивановна засмеялась: это было похоже на Плассена. Великий Старец любил чмокать в щечку женщин.
Час был поздний, и Любовь Ивановна поднялась. Ее уговаривали посидеть еще, или вообще остаться ночевать – места много! – и она чувствовала, что эти уговоры не просто от хозяйской вежливости, но пора, пора… Маскатов пошел проводить ее, хотя гостиница была совсем рядом, и они быстро шли, накрывшись одним зонтом Маскатова, – дождь лил по-прежнему. У входа в гостиницу Маскатов сказал:
– А все-таки я вспомнил вас, Любовь Ивановна. Вас иногда ждал такой длинный лейтенант, а вы с ним были, наверно, в ссоре, потому что проходили и не здоровались, а он шагал за вами. Верно?
– Да, – кивнула она. – Как странно…
– Странно, что вспомнил? Просто у нас была игра: помирятся они сегодня или не помирятся?.. Помирились?
– Он умер шесть лет назад, – сказала Любовь Ивановна. – И у меня от него двое детей…
– Извините, – тихо сказал Маскатов. – Я не знал… наверно, я не должен был напоминать вам об этом…
