Текст книги "Эта сильная слабая женщина"

Автор книги: Евгений Воеводин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– Давно не виделись, дядя Вася. Уезжал или болел?

– Нет, и не уезжал и не болел. Здесь на корме работаю.

– На корме? А я – на носу…

Вот это корабль!

В Японии на верфях в Ниигата Смирнов, пристально наблюдая за японскими рабочими, поражался, насколько однообразен их труд. Каждый делал только одну определенную операцию – казалось, разбуди такого человека среди ночи, и он выполнит эту операцию спросонья так же чисто, заученно, как и днем. Хорошо это или плохо? Доведенное до предела разделение труда ведь тоже нравственно принижает человека.

И внезапно пришел на память случай со снимком, который давным-давно был опубликован одной из ленинградских газет. Корреспондент сфотографировал Смирнова на стапеле, со щитком, который прикрывал лицо от яркого огня электродной сварки. Подпись была короткой: «На нашем снимке бригадир судосборщиков В. Смирнов за работой».

После этого редакция получила несколько сердитых писем от своих читателей. «Какой же это сборщик, когда на снимке ясно изображен сварщик?» «Товарищи корреспонденты, лучше изучайте производство, тогда не будет таких грубых ляпов!» А между тем никакой ошибки в газете не было.

Произошло то, чего не мог предвидеть Смирнов, – налаженная, ритмичная работа обернулась теневой своей стороной. Бригада перекрывала нормы, а электросварщики не поспевали за ней – приходилось замедлять темп, а то и вовсе останавливаться. Останавливаться, когда так точно, так тщательно составлены все графики!

Не только сварщики – отставали и газорезчики. Дело-то, по сути, плевое: подрезать кромку. А газорезчик занят на другом объекте, вот сиди и жди его.

Бригада ждать не могла. Ребята сами проложили линию, достали резак и шланги, и вечером, к концу смены, Смирнов присел в стороне с листком бумаги и карандашом и подсчитал, что совмещать профессии на сборке куда экономичнее, чем создавать комплексные бригады.

Правда, дело это было пока не совсем законное, и «техника безопасности» подняла шум: Смирнов кустарничает, развел партизанщину, его бригада неправильно использует аппаратуру – запретить!

Ох уж эти хождения по начальству! Пришлось Василию Александровичу дойти до главного сварщика завода, показать ему ту самую бумажку с подсчетами.

– А вы сдайте все полагающиеся экзамены, – предложил главный, – и вопроса нет. Вернем аппаратуру и еще подкинем!

Так и сделали: Смирнов первым сдал экзамен на газорезчика, потом и ребята освоили сварку, и появился в газете снимок, вызвавший нарекания читателей.

Так что же такое мастерство? Только ли опыт, накопленный с годами?

«Мистер Смирнов фантазирует»

Жить в одном городе, в нескольких автобусных остановках от дома, а встречаться разве только на активах или праздничных вечерах!

А встречи редки потому, что Василий Александрович много и часто ездит с рабочими делегациями. Япония, Италия, ГДР, Финляндия, США, Польша, Куба… В Гаване кубинские друзья предложили ему поехать по городу, и по их лицам Смирнов догадался, что готовится какой-то сюрприз. Машина вышла к открытому океану, и он увидел «Братиславу» – танкер, который когда-то собирал со своей бригадой. «Братислава» стояла на внешнем рейде, далеко от берега, и он мог только любоваться ею – такие встречи всегда радостны.

Со своими танкерами он встречался и в море, когда плыл в Японию, а совсем недавно видел на Балтике свои лесовозы.

Из Ленинграда в Росток он вез Вечный огонь. Факел был зажжен от огня на Площади жертв революции, перенесен на военный корабль, и от этого факела должно было вспыхнуть пламя у памятника революционным немецким матросам в Ростоке. На рассвете командир корабля протянул Смирнову бинокль и спросил:

– Не ваши ли?

– Мои.

Лесовозы салютовали гудками и флагами, а Смирнов невольно думал: сколько же их, больших и малых судов, ходят под всеми широтами, неся в себе частицу его труда?.. Быть может, такие мысли приходят только с годами, когда чаще начинаешь оглядываться на сделанное?

Но все-таки не это было главным в его поездках.

Его поразила Америка – он приехал туда в тот день, когда был убит президент Кеннеди. Смирнов увидел растерянных и, наоборот, очень оживленных людей, которым пришлась по сердцу сенсация. Одни проклинали свою собственную страну, где могло случиться такое, другие жадно набрасывались на газеты, чтобы посмаковать еще одну телеграмму из Далласа или Вашингтона. Одни плакали, другие прикидывали, что принесет им возможное перемещение в связи с новым хозяином, вступающим в Белый дом, третьи вопили о «коммунистическом заговоре», четвертые пожимали плечами – они привыкли ничему не удивляться в этой Америке, – пятые предвещали еще и не такое…

Среди потока телеграмм-молний, сногсшибательных репортажей, интервью с тюремщиками и полицейскими затерялась в американских газетах корреспонденция из Сан-Франциско, названная автором «Мистер Смирнов фантазирует». Утром в номере гостиницы ему перевели текст этой корреспонденции, и «мистер» Смирнов улыбнулся.

Накануне он встретился с группой рабочих. Как всегда в таких случаях, разговор начался с вопросов: кто как живет? И Василий Александрович почувствовал, что между ним и этими американскими парнями стала расти стена недоверия.

– Как, бесплатное медицинское обслуживание?.. Для всех?!.

– Да. Для любого. Врач приходит домой, и ты ничего не платишь ему.

– Ну, а если надо лечь в больницу, сделать операцию, в с п о р о т ь  ж и в о т?

(Переводчик растолковал, что «вспороть живот» означает удалить аппендикс-.)

– Больничное лечение тоже бесплатно. Больше того, все время болезни рабочего или служащего оплачивается. И отпуск тоже.

Он говорил и видел: не верят! Хоть тресни – не верят. Даже улыбаются, переглядываясь: мол, сказки какие-то.

– У нас вспороть живот в больнице и неделя лечения после операции стоят полторы тысячи долларов.

Смирнов рассказывал о черноморских здравницах, о санаториях, о льготных, а то и вовсе бесплатных путевках, и видел: не верят!

– Ну, предположим, все так, как вы говорите. А сколько вы платите за жилье?

Он сказал: несколько рублей…

– Какой процент от заработка?

Смирнов вырвал листок из блокнота, начал подсчитывать – не верят!

– А образование?

– Бесплатное. Тем, кто хорошо учится, платят стипендию.

– Погодите, погодите, – перебивали американцы и возвращались к делам квартирным. – Лично вы как живете?

Смирнов только-только получил отдельную квартиру, до этого семья жила в одной комнате.

– Кто вам дал квартиру? Надолго?

– Дало государство, и навсегда.

– То есть как это навсегда? А если вас захотят почему-либо выселить?

– Нет, такое желание ни у кого не может возникнуть. У нас не выселяют, даже если не успел вовремя заплатить. Но обычно все платят вовремя: как видите, плата за жилье совсем необременительная…

Этот разговор не удивлял его. Незадолго до поездки в США к нему домой пришла группа иностранцев, и все наперебой допытывались, за что именно Смирнову дана такая квартира. Быть может, за какие-то особые заслуги? Он пожимал плечами: единственная заслуга – жил, как живет его поколение. Работал, воевал, опять работал. Ну, может быть, чуть лучше некоторых других. Соседи у него – рабочие, за стеной живет офицер Советской Армии, не герой и не в высоких чинах. Другой сосед – доцент. Обычный ленинградский дом, в любом вам встретятся точно такие же, самые обыкновенные семьи.

Но там, в Ленинграде, к нему приходили вроде бы образованные, много ездившие по свету и по нашей стране люди и все равно не верили, а эти парни, возможно, впервые в жизни слышат подобное. Как же мало они знают о нас, если привычное нам, не вызывающее никакого удивления, для них звучит фантазией. Надо же: «Мистер Смирнов фантазирует»!

Смирнов встречался в США не только с рабочими – интересно было встретиться и с капиталистами. Такая встреча для Смирнова означала прямое столкновение с  т е м  миром. Столкновение, хотя на лицах застыли вежливые улыбки и хозяину завода в Кливленде было «приятно, очень приятно познакомиться с мистером Смирновым». Он же, дипломатии не обученный, напрямик спросил капиталиста: как работает на заводе профсоюз, как отстаивает права рабочих? Хозяин вздернул брови. Профсоюз? У  н е г о  на предприятии профсоюз не действует, он не допустит никакого вмешательства в свои дела. Право рабочих – только работать. Вот и все.

Где-то Смирнов читал, да и слышал, что у многих американских рабочих есть свои машины – ну, не сверкающие свеженьким лаком «форды» последних выпусков, не «паккарды» или «линкольны», но все-таки есть. В том же Кливленде, возле того же завода, он увидел на стоянке множество машин и – человек дотошный, желающий знать все, – начал допытываться у сопровождающего, сколько стоит такая старенькая или подержанная машина, не обременительно ли рабочему ее содержание и так далее. Он услышал то, что и рассчитывал услышать, – подтверждение собственной догадки.

– Машина – необходимость. Городской транспорт работает очень плохо. Многие рабочие живут далеко, ведь работу поблизости от дома, как правило, не найти. Опоздать на работу нельзя – останешься без куска хлеба, вот и приходится приобретать автомобиль. Поглядите, все эти машины – старички и старушки, но еще пыхтят. Не стопроцентная, а все же гарантия, что не опоздаешь. А на наших автобусах можно возить только покойников, которым уже некуда спешить…

Смирнов мысленно усмехнулся – вот он, американский образ жизни: машина как спасение от страха потерять работу, дисциплина – на страхе, страх сверху донизу – перед пулей бандита, перед хозяином, перед будущим…

– Вы тоже строите корабли? – удивлялись японцы.

Эти вопросы начинали его злить, приходилось сдерживаться – ведь те, кто спрашивал, ни в чем не виноваты. Виновата пропаганда, которая может посвятить газетную страницу жевательной резинке и словом не обмолвиться о советском луноходе. Впрочем, те, кому надо, отлично знают, что именно в Ленинграде и именно на Балтийском заводе строят великолепные корабли, – не случайно многие иностранные фирмы все чаще и чаще обращаются именно к «балтийцам». И бригаде Смирнова довелось делать корабли по таким заказам.

«Риголетто», «Мадам Баттерфляй», «Фигаро»… Ребята фыркали: работаем под капиталистическим надзором. В самом деле, представитель иностранной фирмы-заказчика все время торчит на стапеле. Смирнов, повидавший куда больше, чем его подопечные, только посмеивался – чудаки хлопцы! Недоверие, между прочим, тоже характерная, не раз виденная им  т а м  примета  т о г о  мира. Конечно же, рабочим Балтийского странно чувствовать на себе недоверчивый взгляд: у них в крови работать на совесть, а тут ответственность особая – не уронить честь заводской марки. По нашим изделиям за рубежом судят и о нас самих – об уровне советской техники, о культуре производства, о том, каков сегодня советский инженер. Пусть себе наблюдают! Правда, сам Василий Александрович иной раз не выдерживал, останавливался возле наблюдателя и спрашивал:

– Ну как?

– О’кей!

То-то же, что «о’кей!». Еще какой «о’кей!»-то! Вон сколько отзывов в дирекции завода от иностранных фирм – хвалят, очень хвалят корабли советского производства. Причем любопытно: во всех этих отзывах содержится просьба поблагодарить «русских мастеров» – не рабочих, а именно мастеров. Это для нас слово рабочий исполнено высокого значения и смысла, а вот им – как-то неловко назвать тех, кто строит корабли, просто рабочими…

* * *

«Что работаешь, корабел?»

Идут годы. Василий Александрович уже поседел, уже внук бегает в школу, а в жизни корабела все по-прежнему: по утрам – заводская проходная, стапель, металлическая гора, которая должна стать  ж и в ы м  судном и унести с собой еще одну частицу его души.

«Что работаешь, корабел?» За последние годы – двадцать три рудовоза на экспорт и два атомных ледокола – «Арктика» и «Сибирь»…

Я позвонил Василию Александровичу 19 февраля 1981 года – и запомнил это число.

– Может, встретимся завтра?

– Завтра не могу. Завтра закладываем на стапеле новый атомный – «Россию».

РАЗОРВАННАЯ СЕТЬ

Говорят, рыбак рыбака видит издалека. Что ж, и по этому принципу тоже сходятся люди. Но он был плохим рыбаком, и все-таки мы всегда ездили вместе. Мы долго добирались до этого мыса на заливе, и каждый раз Виктор изумленно оглядывался, хотя кто-кто, а он-то повидал всяческих красот чуть ли не во всех странах мира. Он стеснялся говорить о своем особом пристрастии именно к этим местам, где в мае косяками летят утки, надвигается и с победным кличем проносится белое облако лебедей, а на широком болоте, изрезанном протоками, селятся наши старые знакомые – две пары привыкших к людям журавлей.

Мы ездили сюда год за годом, урывая свободные дни, такие редкие и для него, спортивного комментатора, и для меня, и для Аксакала. Так мы называли нашего друга – генерала, героя Сталинграда и Курской дуги и яростного рыбака.

Нет, мы трое сошлись по другому принципу… Виктор был уже немолод – пятьдесят пять, – а я помнил его молодым и тогда, в далекие годы, восторгался им, как всегда восторгаются мальчишки знаменитыми вратарями. Тогда я был школьником, а Виктор – вратарем ленинградского «Динамо». После матчей, вместе с другими мальчишками, я долго стоял у выхода из раздевалки, чтобы взглянуть на Пеку Дементьева, Михаила Сазонова, Евгения Архангельского и, конечно, в первую очередь на него, Виктора Набутова.

Если наша команда проигрывала, мы не толпились у раздевалки. Мы были мстительными. Герои свергались со своих пьедесталов. Мы кривили губы и обзывали вратаря «балериной». Проходили дни, и со своей Вороньей горы на старом стадионе «Динамо» мы неистово приветствовали не «балерину», а все того же, прощенного за все прошлые неудачи вратаря любимой и хорошей в ту пору команды.

Мы были дотошны и знали о каждом «кто есть кто», и знали, что Набутов играл в  т о м  с а м о м  знаменитом блокадном матче. За одно это можно было простить пять мячей, пропущенных в очередной встрече с тбилисцами.

Познакомил нас Александр Казимирович Толуш. Я был начинающим литератором, а Виктор – уже известным спортивным обозревателем. Я не без робости пожал его руку, зная, что она исковеркана. Во время одного матча ему прыгнули на руки – вот тогда и пришлось ему уйти из футбола…

Нас разделяли ровно одиннадцать лет разницы в годах. Но я с удивлением замечал, что Виктор был двадцатилетним с двадцатилетним и пятидесятилетним со своими ровесниками. Это было не панибратство. Это было его обычное отношение ко всем, кто тянулся к нему, как всегда тянутся люди к большому таланту.

Он очень уставал, и вот тогда мы вырывались на мыс, на протоки, к чертям на кулички, где летели белобрюхие крохали, а к самой нашей лодке подходила напиться добродушная лосиха Машка. Он ловил рыбу – не для того, чтобы поймать, а чтобы просто так, устало и бездумно посидеть в лодке, даже вздремнуть, если плохо клевало. А когда начинался клев, я орал ему: «Балерина, раззява, на мыло! Да тяни ты!» Он подсекал неспешно (или неумело) и добродушно усмехался: «Сошла. А ведь здоровая была, честное слово». Зато когда я бросал блесну и щука хватала ее, он говорил свое обычное изумленное: «Есть? Иди ты!» Он радовался не своей добыче – он радовался за нас!

Мы не высыпались на рыбалке. Мы спали урывками и, возвращаясь, засыпали в электричке. Казалось, мы уставали еще больше, чем до поездки. Зачем же тогда вообще было ехать? Но через какое-то время раздавался телефонный звонок и Виктор спрашивал:

– Жека, может, смотаемся, а? Как там наш Аксакал?

И снова были знакомые протоки, поросшие камышом берега, и то лихорадочное, нетерпеливое ощущение непременной, обязательной удачи, которое знакомо каждому рыбаку – каждому, кроме Набутова, потому что он все-таки ехал не рыбачить, а отдыхать от нервотрепок Саппоро, Мехико, Инсбрука, Стокгольма и бог весть еще каких заграниц.

Иногда удача посещала нас. Иногда поплавки неподвижно торчали из воды и колыхались лишь тогда, когда на них садились отдохнуть разомлевшие от жары стрекозы. И, конечно, настроение у нас с Аксакалом падало, не выручали даже непередаваемые, смешные до колик байки Виктора. Тогда он начинал глядеть на нас грустно и осуждающе.

– Вы унылые материалисты, – говорил Набутов. – Пижоны в болотных сапогах. Вам лишь бы набить ершами или плотвой свои рюкзаки.

Но в тот раз удача была! Была, черт возьми! И пришла она только ко мне. Блесну схватил лещ. Я поднял его – и лещ, глотнув воздуха, покорно зашлепал к лодке, в подсачок.

– Лещ-самоубийца, – сказал Виктор. – От неразделенной любви, не иначе – потому несъедобен. А ведь если мы с Аксакалом договоримся, тебе никто никогда не поверит, что лещ схватил блесну.

Мы долго не замечали, что Аксакал оглядывается с каким-то странным выражением лица – будто он что-то ищет и никак не может найти. Первым это заметил Виктор.

– Что с тобой, Аксакал? Мелькнула тень голубой акулы?

– Придем сюда завтра, – ответил он.

– Будет клевать? – с деланным равнодушием поинтересовался Виктор.

Он все держал в руках  м о е г о  леща, чуть не чесал у него под жабрами, как котенка за ушком. И я понял, что Виктор не откажется еще от парочки таких же. Нет, не откажется! Хотя в их семье принято чистить рыбу мужчинам – ему и сыну Кирюшке.

Аксакал не ответил. Теперь у него было непроницаемое лицо восточного божка. Он знал что-то такое, чего не знали мы, и не хотел говорить. Он любил удивлять.

Утром мы подходили к протоке и еще издали услышали плеск. Казалось, по воде шлепают десятки весел. Играла рыба. Я уже предчувствовал щучью тяжесть. Но из воды выпрыгивали и били хвостами не щуки…

Коричневые хвосты, величиной в ладонь с растопыренными пальцами, хлестали по воде так, что брызги летели в лодку, на нас. Рядом с лодкой, бок о бок, тускло отражая чешуей солнце, метались огромные, невиданные лещи. Протока кипела. Лещи выпрыгивали и вновь уходили на глубину. Казалось, можно было услышать стон – любви, страсти, томительного ожидания подруги. Рыба безумствовала. Извечный круг продолжения рода совершал на наших глазах еще одну спираль.

Лещи не замечали нас. Они лишились всего – осторожности, страха, зрения. Можно было протянуть руку и дотронуться до ускользающей рыбьей спины. А брызги летели и летели, и мы были мокрыми, будто попали под славный июньский дождь.

Мы были мокрыми, и лещ не брал ни на червя, ни на горох, но мы сидели и смеялись всякий раз, когда под самым нашим носом высовывала из воды и била коричневым хвостом туша черт знает на сколько килограммов, а потом мелькала своим бронзовым боком. Мы не просто смеялись – мы хохотали, и у Набутова были глаза ребенка, впервые попавшего в цирк. Ни он, ни я – мы никогда не видали ничего подобного, и хитрый Аксакал привез нас сюда на представление, о котором знал уже вчера…

Нам нечего было делать здесь. Вся рыба – даже щука – сбежала из протоки, освободив ее для лещовой любви. Мы тоже должны были уйти. Я сидел на веслах и медленно греб, а по бокам все шлепали коричневые хвосты…

Вдруг лодка встала.

Я не мог сдвинуть ее ни вперед, ни назад. Вряд ли мы сели на мель или камень. Виктор поглядел за борт и сказал:

– Сеть.

Значит, мы просто зацепились за сеть. Видимо, железо на киле разошлось, и мы зацепились прочно. Надо было как-то освобождаться.

Аксакал и Набутов приподняли сеть. Она шла тяжело, и мы сразу увидели золотые бока лещей и головы, застрявшие в ячеях. Кто-то успел перегородить вход в протоку…

– Будем резать, – сказал Набутов. Он был злой, таким я никогда не видел его за все годы нашей дружбы. У него даже губы побелели от злости. Я протянул ему свой нож. Виктор резал сеть с ожесточением, с яростью, а я налегал на весла, чтобы ему легче было резать эту проклятую, набитую рыбой браконьерскую сеть. Наверно, я не должен говорить, что никому из нас не пришло в голову взять из этой сети хотя бы одну рыбину…

Праздник кончился.

Мне было жалко не эти десятки, может даже сотни, килограммов, которые все равно попадут в недобрые руки и будут обменены на водку. Мне было жалко испорченного праздника и еще – Виктора. Он сидел на корме мрачный, уставившийся в какую-то дальнюю точку. Уже на берегу к нам подошло несколько человек, местных жителей – каждому было интересно и лестно поговорить с Набутовым, но он, всегда охотно вступающий в разговор, всегда радующийся людям, вдруг сказал отчужденно-холодным голосом:

– Если будут спрашивать, кто разрезал сеть, скажите, что я.

И устало зашагал прочь.

* * *

На следующий день мне позвонили из редакции последних известий ленинградского радио:

– Виктор ходит по редакции и рассказывает, какое он видел чудо.

– А про разрезанную сеть? – спросил я.

– Какую сеть?

И я понял, что тот праздник все-таки вернулся к нему и остался в нем. Это было главным. Потому что вечно праздничным будет круговорот природы и не вечной браконьерская сеть. Нужно было забыть ее, как бы снова разрезать – уже в своей душе, и оставить лишь место одному празднику – Жизни, Любви, Природе.

Потом мы ездили на рыбалку вдвоем… Словно по немому уговору, мы с Аксакалом не вспоминали ту разрезанную, разорванную на куски сеть, как бы оберегая образ ушедшего друга от незнакомой нам и несвойственной ему ярости. Но мы делали это зря. Ведь так-то подумать: в этой вспышке была и нежность его души, и ненависть ко всему подлому, с чем он не хотел и не мог мириться. Нет, человек не может быть просто добрым – тогда он становится добреньким. Я не хочу забывать своего друга с ножом в руке и с побелевшими от злости губами. Я всегда знал, к а к  он добр, но именно тогда впервые по-настоящему понял его доброту.