Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 2"
Автор книги: Евгений Кутузов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА X
Беспокойно, муторно было на душе старого Антипова. Он не знал, какое чувство подсказало ему, что дома не все ладно. Но наверное знал, что это так.
Часов около восьми он вдруг ощутил странное волнение, хотя никаких причин вроде и не было, чтобы волноваться. Правда, не получалось что-то сегодня у Олега Петрова, любимого ученика Захара Михалыча, – он отковал три негодных кольца подряд, психанул, забросил клещи, однако сам по себе этот случай не мог бы вывести старого Антипова из равновесия, потому что был этот случай обычный. А тут неожиданно тоже взорвался, накричал на парня и заявил, что слабонервным истерикам не место возле молота. Молот, сказал, не игрушка, а кузница не детский сад.
– Раскидался! – кричал он на Олега. – Это тебе что, безделица какая-то?.. Это инструмент, его уважать надо. А если руки кривые, нечего браться. Сейчас же подыми!
Но вспышка гнева было короткой. Захар Михалыч вообще не умел долго сердиться. Он сам встал к молоту и показал, почему кольца получаются неровные, какие-то кособокие.
– Не напрягайся сильно, тогда легче поворачивать будет. И не спеши, не горит. Руки-то держи поближе к захвату, будешь чувствовать тяжесть поковки, и она сама, когда надо, захочет повернуться другим боком. Понял, что ли?
– Кажется.
– Попробуй, я постою посмотрю.
Захар Михалыч снял рукавицы, вернул Олегу. Следующая поковка у того получилась ровная, изящная, и, довольный, старый Антипов пошел в конторку мастеров. Стоять подолгу над душой он не любил. Знал по себе, как трудно и неловко работается, когда кто-нибудь пнем торчит рядом.
Теперь все вроде было в порядке, а беспокойство не проходило. Оно сделалось острее, навязчивее прежнего. Точно спешил он на поезд, до отправления которого осталось совсем мало времени, а бежать еще далеко и на исходе силы: обрывается в сумасшедшей работе сердце, нестерпимо колет в груди и сосет под ложечкой, отчего останавливается дыхание... И уже знает он, что все равно не поспеть на поезд, но и перестать бежать, перевести дух тоже не может, надеясь на чудо.
Он вошел в конторку, где и сам проводил время, когда нечего было делать. (Работал старый Антипов кузнецом-наставником.) Здесь было потише, чем в цехе, а главное, никто не мешал: мастер где-то ходил. Покурил, полистал журнал заданий, включил радио. Попытался слушать, о чем рассказывает диктор, но никак не мог сосредоточиться. Мысли его были далеки, и слова, которые говорил диктор, казались бессмысленными, потому что были каждое само по себе, не связанными с другими.
Захар Михалыч в сердцах выдернул шнур.
Тяжко, с придыханием ухал-ахал трехтонный молот. Часто и дробно, как пулемет или автомат, строчил пневматический. За ними почти не было слышно других молотов, и в этом угадывалось степенство, лежащее между двумя крайностями: Захар Михалыч одинаково недолюбливал больших и маленьких молотов. На больших, за две тонны, делали, по его мнению, слишком грубую работу, не требующую особенного мастерства от кузнеца, а на маленьких – простую: гайки, протяжку. Иное совсем полутонка или три четверти. Там можно развернуться, показать свое умение, если оно есть. И каких только поковок не переделал Захар Михалыч за свою жизнь! На другой чертеж посмотришь – голова кругом идет, впору слесарю-инструментальщику в поте лица трудиться. А ничего – глаза боятся, руки делают. Там подкладочка приспособится, там подставочка, штамп простой самодельный, глядишь – и получилось... Радостно, приятно тогда на душе, будто сотворил чудо из чудес, свершил невозможное, и гладил бы, ласкал, словно живую, горячую еще поковку, отливающую синим, желтым, вишневым – цветами побежалости.
Никогда Захар Михалыч не мог и не хотел понимать кузнецов (были среди них и хорошие), для которых сделанная собственными руками поковка только кусок металла, будущая деталь, и ничего больше. Ведь это умение твое, пот твой и плоть перешли в нее, в поковку, придав куску металла нужную форму, большую прочность и полезность.
Тобой рожденное как можно не любить, хоть бы и не живое оно?..
Обо всем этом отвлеченно размышлял Захар Михалыч, пытаясь прогнать тревожные мысли. А они не оставляли его, вызывая нарастающее волнение, беспокойство, требуя какого-то действия, поступка...
«Что делать, как быть? Нужно ли Клавдии знать правду? Может, лучше не надо, пускай живет спокойно, как оно там сложится. Образуется все со временем, у других-то и похуже случается, а ничего, живут люди...»
Вошел мастер Гаврилов. Молодой парень, недавно техникум кончил. В свое самоутверждение – мастер, как же! – он любил панибратствовать со старыми рабочими (с Нечаева пример брал, думал старый Антипов), почти всем говорил «ты», однако Захара Михалыча уважительно называл на «вы».
– Петров шурует, пыль столбом!
– Хороший будет кузнец. А характер дурной, что ты с ним сделаешь! Трудно жить ему.
– Обломается, – сказал Гаврилов.
– Можно ведь обломаться, а можно и сломатьея. Против натуры далеко не уйдешь. Вы что считаете? – На уважение он всегда отвечал уважением.
– Иванову на рыма́ заготовку, – ответил Гаврилов. Он считал на логарифмической линейке.
– А какие рыма́-то?
– Восьмерка.
– А прокат?
– Круг семьдесят.
– И сколько получается?
– Сто сорок. – Гаврилов поднялся, потянувшись, спрятал линейку в чехол и собрался уходить.
– Мало сто сорок, – сказал Захар Михалыч.
– Как раз, что вы.
– Мало. Сто пятьдесят надо рубить. Иванов в три нагрева рым не откует. Будет раз пять греть, не меньше. Попову и сто сорок хватит, а Иванову мало.
Пожав плечами, мастер ушел, и Захар Михалыч как-то незаметно для себя вернулся мыслями к тому вечеру.
Не справился зять, не совладал с греховным желанием. И где! В собственном доме, куда он, старый дурак, привел эту женщину. Привел-то, чтобы оградить обоих, потому что на проводах Николая Григорьевича увидел ее и понял тогда же, что она любит зятя. Вот и решил: пусть она приходит к ним, раз есть повод к тому, пусть познакомится с Клавдией и ребятишками. Это должно остудить любовь, успокоить. Не может быть такого, чтобы она стала разрушать семью, в которой принята и обласкана.
Не вышло, как было задумано. Не все вышло...
Старый Антипов не осуждал Зинаиду Алексеевну. Напротив, мысленно был ей благодарен, что она не допустила, не позволила большего, а в том малом, что случилось между ними, не находил ее вины. Он уважал ее право на любовь – человек не всегда волен в своем выборе. А пожалуй, не волен вообще, потому что не человек выбирает себе любовь, а любовь выбирает его...
Не судил строго и зятя. В таких делах каждый сам себе судья. А Клавдия, если разобраться, во многом ведет себя неправильно. Зарылась с детьми и хозяйством, точно необстрелянный ополченец в своем укромном гнезде, и боится или не хочет, кто ее знает, выглянуть наружу, осмотреться вокруг, увидеть, как живут другие люди, понять этих других, сделаться не просто женщиной, бабой, радеющей о тихом благополучии и маленьких радостях, но женщиной умной. Настоящая женщина – это та, которая хочет и умеет понимать близкого человека, желает ему счастья, а после уже себе, умеет не заметить иногда и того, что само лезет в глаза – увидь, увидь меня! – поступиться малым, крохами сегодняшнего счастья, чтобы сберечь его, сохранить на будущее, навсегда...
Не умеет Клавдия этого, нет. Любовь же и мешает ей, туманит голову, застит белый свет. Оттого это, что росла без матери. Некому было объяснить, вразумить и посоветовать, некому растолковать, что и как бывает в семейной жизни.
А что случилось – то случилось, не исправишь. Лишь бы она не почувствовала, не догадалась. С зятем потом можно будет поговорить по-мужски, узнать, что он думает. Уйти-то он не уйдет – слишком привязан к семье, к детям. Хотя, признавал старый Антипов: нет большого греха для мужчины уйти к такой женщине, как Зинаида Алексеевна. Чего уж там, перед собственной совестью не стоит кривить душой, глупо это...
Вернулся Гаврилов, прервал размышления:
– А вы правы, Захар Михалыч.
– Насчет чего?
– Сто пятьдесят в самый раз оказалось.
– Я знал. – Он подумал, не уйти ли ему домой. Делать больше сегодня все равно нечего.
Точно угадав его мысли, его беспокойство, мастер предложил сам:
– Шли бы вы домой, Захар Михалыч.
– А который час?
– Почти десять.
«В десять Клавдия уложит детей спать, – прикинул он. – Как бы не вышло чего, когда останутся вдвоем...»
– Пожалуй, пойду, – поднимаясь, согласился он. – У Олега все в порядке...
Он не стал, как обычно, мыться под душем. Наскоро ополоснул руки и лицо и заспешил домой. Всю дорогу, отыскивая глазами свет в кухонном окне, старый Антипов думал с беспокойством, как бы не опоздать...
* * *
Случилось то, чего вообще-то не может быть: он и опоздал, и не опоздал одновременно.
Опоздал, потому что Клавдия Захаровна многое поняла и без признания мужа.
Не опоздал, потому что вся правда все-таки осталась неоткрытой, осталась лишь догадкой...
– Сидим? – потирая руки, спросил Захар Михалыч, пристально вглядываясь в лица дочери и зятя. – А на улице мороз, бррр!..
– Сейчас подам ужин, – сказала Клавдия Захаровна, стуча кастрюлями. – Ты чего рано сегодня?
– Делать нечего. – Он вопросительно посмотрел на зятя. – У главного инженера был?
– Был, – ответил Анатолий Модестович и опустил глаза.
– Ну?..
– Кажется, мы изобрели очередное колесо.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – воскликнул старый Антипов удивленно, а Клавдия Захаровна перестала греметь посудой, и он понял, что она внимательно слушает их разговор. – Как же это?
– Новый инструментальный будут строить в первую очередь, так что нет смысла гробить средства на реконструкцию старого.
– Вы зря, выходит, работали? – подала голос Клавдия Захаровна.
– Выходит.
– И ты так легко говоришь об этом!
– Плакать ему, что ли? – сказал Захар Михалыч. – Раз новый цех будут строить, тогда другое дело. А в новом не пригодится, что вы делали?
– Может быть, – ответил Анатолий Модестович.
– Значит, не зря работали, – подытожил старый Антипов.
Клавдия Захаровна молча поставила на стол тарелку, положила рядом вилку.
– Оставь все, я утром помою, – сказала она. – А мы пойдем спать.
– Ступайте. Да потише там, ребят не разбудите.
В полной неясности пребывал Захар Михалыч, ковыряясь вилкой в жареной картошке. Есть не хотелось. Клавдия спокойна вроде, заинтересовалась их разговором, укорила даже мужа, по глазам видно, что не плакала... А все же отводит, отводит глаза, чтобы не смотреть на мужа, и не позвала, как обычно, спать, а вроде сообщила, что они пойдут спать...
И зять хорош. Да хоть бы постороннему человеку, не жене, взглянуть на него – тотчас можно понять, что гложет его что-то, мучает, а женщины на это чуткие, угадливые. Мужик еще только собрался сблудить, еще сам о себе не знает ничего, просто беспокойство какое-то появилось, когда места не найти, куда деться, когда все не так, все плохо и надоедливо, а женщина, если любит, уже поняла: где-то есть другая, соперница.
Всегда знал старый Антипов, что нет большей безнравственности, подлости, чем бросить ради своего интереса детей малых, оставить их без отца, Сколько разбирали таких кляузных дел на парткоме, никогда он не стал на сторону мужчин, уходящих из семьи, хотя и видел, случалось, что невозможно человеку жить. Но долг, отцовский долг превыше всего на свете. Без того достаточно безотцовщины после войны и вдовьих горьких слез.
А что, если пришлось бы разбираться не вообще в чьих-то семейных, любовных делах, не вообще за кого-то решать, а разбираться в своей семье, решать за внуков и дочь?.. Сказал бы он, не кривя душой, зятю, что он должен выбросить из головы (из сердца же, из сердца!) всякую блажь и, повинившись перед женой, вернуться в семью, к детям?..
Вот этого старый Антипов не знал.
Он встал и на цыпочках пошел в комнату, где спали дети.
Проходя мимо двери, за которой была комната дочери с зятем, прислушался невольно – не разговаривают ли, не спорят?.. Кажется, нет. Тихо. Ребята, сладко и безмятежно посапывая, спали тоже. Наталья, как всегда, отвернувшись к стене. Михаил, разбросав руки, спал на спине, и дыхание его было шумное, неровное. Захар Михалыч потрогал лоб внука – не захворал ли? У младшей внучки сползло одеяло, он поправил, погасил ночник и вышел.
Выходя, наступил на лапу Жулику, который тенью бродил за ним. Жулик, словно понимая, что нельзя шуметь, заскулил негромко.
– Чтоб тебя! – шепотом ругнулся Захар Михалыч.
Он вернулся на кухню, закурил.
Что-то мешало ему сосредоточиться, спокойно обдумать положение. Сидел, курил папиросу за папиросой, припоминал разные похожие случаи, бывшие в чужих семьях, и наконец понял, что не разберется, не сумеет ответить на свой же вопрос, покуда не повидается и не поговорит с Зинаидой Алексеевной.
Не судья она, конечно. Не ей разбираться и решать, а все-таки и без нее ничего нельзя решить по справедливости и честно, потому что она заинтересована в этом деле не меньше, чем он, старый Антипов, чем Клавдия и зять. К тому же именно Зинаида Алексеевна, и только она, обладает необходимой властью над зятем и силой, которая может все переменить, не посчитавшись с тем, что решат они.
Обидно это, оскорбительно, может быть, но ничего не поделаешь.
Лучше и правильнее, рассуждал Захар Михалыч, если он будет точно знать, хочет ли Зинаида Алексеевна перемен или готова смириться, готова оставить в покое зятя, отказаться от своей любви ради счастья и спокойствия в их семье.
Он понимал, что не имеет в общем-то права вмешиваться в ее дела, в ее личную жизнь, однако другого выхода из положения не находил. Вот жаль, что завтра выходной. Неудачно складывается. Один день – это мало в жизни, очень мало, когда нужно многое успеть. Но это страшно много и долго, когда чего-то ждешь, пребывая в неопределенности, в неизвестности, когда в любое мгновение может случиться непоправимое...
* * *
Зинаиду Алексеевну разбудили настойчивые звонки в дверь. Она сквозь сон слышала их давно, но не могла открыть глаза и встать, потому что уснула лишь под утро.
А вставать надо. Соседи не откроют, два звонка – к ней.
Она накинула халат и вышла в прихожую. Здесь было холодно, и Зинаида Алексеевна поежилась. Зябли ноги, болела голова – три таблетки снотворного многовато. Руки дрожали, были непослушны, и она еле-еле справилась с замком.
Кого угодно – почтальона, приятельницу, родственников, дворника – ожидала увидеть Зинаида Алексеевна, но только не старого Антипова. А это был именно он.
– Вы?!
– Простите, что побеспокоил, – сказал, переминаясь, Захар Михалыч. – Можно войти?
– Конечно, конечно... Что-нибудь случилось? – обеспокоенно спросила она, почему-то подумав, что если случилось, то с ребятами или с Клавдией Захаровной.
– Ничего, – ответил он, оглядывая сумрачную, тесную прихожую. – Я к вам по делу.
– Что же мы стоим здесь, проходите. – Зинаида Алексеевна запахнула халат.
– Спасибо.
– Впрочем, побудьте немного в прихожей, – попросила она смущенно. – Я оденусь. Поздно легла...
– Обожду, – сказал Захар Михалыч и подумал, что, похоже, она не спала вообще: под глазами мешки, лицо бледное, осунувшееся.
Сам-то он почти не спал и поэтому услыхал рано утром, что зять вышел на кухню напиться. Хотел было окликнуть его, спросить, был ли у них какой разговор с Клавдией и если был, чем кончился, но тотчас и понял, что спрашивать у зятя сейчас ничего не нужно. Пусть пока все будет, как было. Может, он и не признается в грехе своем, тогда Клавдия останется в неведении, а в семье сохранится мир и покой. Он понимал, что вообще-то это не выход из положения, что покой, основанный на компромиссе с совестью, – призрачный, не настоящий покой, однако старому Антипову так хотелось мира и счастья для внуков, что он решил поступиться своими принципами, лишь бы Зинаида Алексеевна отступилась от Анатолия.
Неясность хуже всего, и Захар Михалыч, не откладывая встречу с ней до понедельника, поборов стыд, поехал к Артамоновой...
– Пожалуйста, – открывая дверь, пригласила она. – Извините, что заставила ждать.
– Пустяки, вы меня не звали в гости.
За эти несколько минут Зинаида Алексеевна успела одеться, причесаться и прибрать постель. Старый Антипов отметил эту деталь, подумав, что Клавдия на ее месте начала бы охать и ахать, хвататься за что попало. Чего-чего, а суматошности дочери не занимать...
Он с пристрастием оглядел комнату. Все ему понравилось здесь, все пришлось к душе, хотя и не должно было понравиться. Строгий порядок был в комнате Зинаиды Алексеевны, но не тот, какой ожидаешь увидеть в комнате одинокой женщины: не было многочисленных салфеточек-накидочек и подушечек, раскиданных где ни попадя, фарфоровых дешевых безделок на трюмо и на комоде – простор, ничего лишнего, необязательного. Каждая вещь на своем месте и для дела. Оттоманка, застланная пледом, шкаф, старинное овальное зеркало, оправленное в резную дубовую раму с таким же подзеркальником, обеденный стол, стулья вокруг, в углу – швейная машинка...
«Значит, сама себя обшивает», – подумал старый Антипов. И еще подумал, что Клавдия, сколько ни говорено было ей, не хочет шить, хотя машинка и у них есть, но стоит без дела, разве что Наталья иногда построчит что-то.
Ему не казалось странным, что он сравнивает этот дом со своим домом, хозяйку этого дома с дочерью, а странно было то, что, не находя ничего в пользу Клавдии, он не испытывал неприязни к Зинаиде Алексеевне.
Она выжидала терпеливо, пока старый Антипов осматривал комнату, понимая его любопытство. Возможно, она понимала даже, что здесь, в ее комнате, Захар Михалыч ищет оправдания для зятя.
Закончив осмотр, он подошел к столу, выдвинул стул и сел.
– Такие дела, – сказал, разглаживая скатерть.
– Какие же? – спросила она.
Зинаида Алексеевна сидела на оттоманке, откинувшись к стене и поджав под себя ноги, и было что-то вызывающее в ее позе.
– Говорят, – медленно проговорил он, – что вы собрались увольняться с завода? – Об этом он узнал случайно от Кузнецова, повстречав его на улице. – Это правда?
– Правда, – ответила она и поправила упавшую на глаза прядь волос.
– Зря. Ни к чему это.
– Простите, Захар Михайлович, но мне лучше знать, – сказала она и выпрямилась.
– Может, лучше, а может, нет, – сказал он убежденно и почувствовал физическое неудобство, хотя сидеть было хорошо.
– Вам Анатолий Модестович сообщил?
– Нет, не он.
– Интересно, кто же тогда?.. Впрочем, не имеет значения. Раз заявление побывало в руках у табельщицы... – Она усмехнулась. – Вас интересует причина увольнения?
– Причину я знаю. – Старый Антипов взмахнул рукой.
– Что вы знаете?! – Она отшатнулась и опять привалилась спиной к стене.
– Вы позволите закурить?
– Курите, пепельница на столе.
Он подвинул пепельницу, закурил и затянулся глубоко, жадно.
– Худого не думайте, я пришел к вам без сердца. Зять сам признался во всем. – Сказать, что он случайно увидел в окне, Захар Михалыч не мог и не хотел.
– В чем же он признался? – Зинаида Алексеевна потянулась за папиросой. – Глупости, поверьте мне. Вы старше меня и знаете прекрасно, что в жизни бывает разное. Разное, – вздохнула она. – И если каждый пустяк...
– Верно, – согласился он, думая, что курить она совсем не умеет, папиросу держит неловко и не затягивается, а просто пускает дым. И повторил: – Верно, всякое бывает. Но я не о том. Любит он вас, вот в чем дело.
Зинаида Алексеевна чувствовала на себе его пытливый, жесткий взгляд и знала, чего он ждет от нее. Отречения, чего же еще? Но солгать не могла. Или не захотела.
– Я знаю, – сказала просто.
– И вы его любите.
Она рассмеялась громко, закашлялась, подавившись дымом, и потушила папиросу.
– Не имеет значения, Захар Михайлович. В данном случае не имеет.
– Не бывает такого, чтобы любовь, когда она настоящая, не имела значения, – усомнился он.
– Согласитесь, что каждый человек имеет право кого угодно любить и кого угодно ненавидеть.
– Имеет.
– И никто не волен требовать любви от другого. Дико это, нелепо и ненужно – любовь по требованию. Так вот: я ненавижу Анатолия Модестовича. Слышите, не-на-ви-жу!
– Неправда, – сказал старый Антипов, вздыхая. – Не надо обманывать себя. А меня обмануть нельзя.
– Да с какой же стати мне вас обманывать? – воскликнула она. – Любила, это верно, не стану скрывать. Теперь уже не люблю. А может, не любила и раньше... Придумала себе любовь. Я ведь злая, Захар Михайлович, не думайте. Думала: пришел человек с фронта, до войны он был ничей, не принадлежал никому – понимаете? А пришел и дал кому-то счастье. Но почему не мне? У меня война отняла счастье, которое я имела, так не больше ли я имею на него прав, чем другие?.. Почему должна страдать я?.. Глупо, конечно. Но годы проходят, я делаюсь уже не просто одинокой бабой, но пожилой, которая очень скоро никому будет не нужна. О серьезном я не думала... Он ведь младше меня. Когда впервые пришла к вам, увидела детей... В общем, ругала себя, но было поздно. Мне бы, дуре, больше не приходить, уволиться тогда же... Не знаю, почему не сделала этого. – Зинаида Алексеевна подняла голову и посмотрела на старого Антипова с горечью. – Наверное, не догадалась. Хорошо мне было у вас. К детям привязалась, забыла, кто я такая. Возьму себе ребенка и буду воспитывать. Как вы думаете?..
– Замуж выйдете, – сказал старый Антипов, чувствуя в себе какую-то нежность к этой одинокой красивой женщине. Он жалел ее, понимая всю безмерность, огромность горя, с которым она живет, тоски и безысходности. «Другая на ее месте не посчиталась бы ни с чем, – думал он, – наплевала бы на все, на чужую семью и детей, увела бы за собой полюбившегося мужика... Она может, а зять пошел бы, пошел... Да и как не пойти?»
– Замуж, говорите? – Она пожала плечами, но как-то неестественно, ненатурально. – Не хочу. На меня не угодить. Я себя-то люблю только по большим праздникам. А выходить замуж, лишь бы мужчина был в доме... Я не плотоядное животное. Привыкла уже к одинокой жизни. Знаете, в этом есть своя прелесть! В сущности, человек никогда не бывает до конца свободен. Ни в выборе, ни в поступках. И дома какие-то обязанности, дела... А я дома совершенно свободна! – Зинаида Алексеевна встала с оттоманки, подошла к окну, открыла форточку, впустив в комнату свежий и приятный морозный воздух. – А работа... Я слишком далеко зашла, играя не свою роль. Не нужен он мне. А работать нам вместе больше нельзя, Захар Михайлович. Это смешно и стыдно, поймите.
Он кивнул, потому что прекрасно понимал.
– Поверьте мне и скажите Клавдии Захаровне, что между нами ничего не было и не могло быть. Минутная слабость. Такое случается со всеми, этого нельзя принимать всерьез. Она должна простить Анатолия Модестовича. Он хороший отец и любит свою жену.
– Клавдия ничего не знает, – сказал старый Антипов, потупившись. – А отец он хороший, это верно. Никто не осуждает его. Он себе сам не простит, это главное.
– Ерунда какая! Сколько на свете мужиков...
– Не ерунда. Живет с Клавдией, а сердцем-то с вами.
– Нет! – выкрикнула, точно выплеснула, Зинаида Алексеевна.
– От нас это не зависит. А ребята скучают без вас, все спрашивают тетю Зину... Жизнь, она такая! Не угадаешь, где споткнешься, а где выпрямишься.
– Захар Михайлович, а почему вы не женились второй раз? – неожиданно спросила Зинаида Алексеевна.
– Я-то? – переспросил он. – Сам не знаю. Некогда было. Ну, извините, что потревожил в выходной. Может, и зря.
– Наоборот, спасибо, что пришли.
– Выходит, виноватых нету. А хоть бы и были, что из того?.. Раз есть виноватые, значит есть и невиноватые, я так думаю. Он мужчина, ему и уступить дорогу.
– О чем вы?
– Пустое, просто к слову пришлось. – Старый Антипов тяжело поднялся, спрятал в карман папиросы и пошел к двери. – До свиданья.
– Постойте! – остановила Зинаида Алексеевна. – У меня тут есть оловянные солдатики, довоенные, очень красивые, возьмите их для внука.
Он понимал, что нельзя брать, что должен отказаться, но вдруг подумал, глядя на Зинаиду Алексеевну, что отказом своим обидит ее, потеряет возникшее доверие. Она сняла со шкафа коробку, перевязанную лентой, и подала ему.
– Ну, спасибо! – сказал старый Антипов искренне. – Михаил обрадуется.
– Боже мой! Боже мой, сколько в вас силы!.. – Она закрыла руками лицо и непроизвольно попятилась, словно перед нею был не живой человек, пришедший к ней за покоем и миром, а ожившая, обретшая на глазах неземную плоть икона.
– Почти что и не осталось, силы-то, – сказал он, усмехаясь. – В молодости была силенка, а теперь проживаю остатки. Вот проживу, и все, кончится, стало быть, жизнь. Ну, еще раз простите великодушно за беспокойство.
Он уходил, не зная, добился ли того, ради чего решился прийти. А может, он не знал толком, зачем решился на этот отчаянный шаг?
Либо хотел утвердиться в порядочности Зинаиды Алексеевны и в том, что между зятем и ею действительно не было ничего, потому что жили, чего уж там, жили в душе подозрения – не наезжал ли зять тайно сюда; либо сомневался, стоит ли и далее держать в неведении Клавдию и не лучше ли и не справедливее ли, если зять уйдет открыто и честно к любимой женщине...
Ему казалось, что зять не разобрался в своих чувствах и оттого не знает, как поступить.
А кто разберется в этом?..
Слепой бы увидел, что он любит Зинаиду Алексеевну, однако нельзя сказать, что он не любит Клавдию, вот и Зинаида Алексеевна говорит, что любит зять свою жену...
«Но как же так, – спрашивал себя старый Антипов, – любишь жену, а сердцем тянешься к другой, которую тоже любишь! Не бывает такого на свете, не может быть!»
Ясно, что Зинаида Алексеевна не приняла бы зятя. Не приняла бы прежде, тем более не примет теперь, хоть и покривила душой, сказав, что не любит его. Любит, страдает больно – это видно и по лицу, на котором застыла печаль, и по глазам, в которых затаилась глубокая тоска. Но правда и то, что любовь ее не меняет дела и дорога зятю в ее дом заказана. А раз так, думал старый Антипов удовлетворенно, бог даст, уляжется все, образуется. Время умеет лечить и не такие тяжелые раны, а иначе многие, если не все, люди на земле были бы обречены на вечные, пожизненные муки и страдания.
И еще понял Захар Михалыч, что зять по-прежнему любит Клавдию.
Сказал бы кто-нибудь ему еще вчера, что человек может любить сразу двоих, он ни за что не поверил бы этому. Возразил бы, что это не любовь, а баловство и распущенность, когда в сердце двое, потому что одна любовь обязательно вытесняет другую.
А вот теперь старый Антипов знал наверное, что в жизни бывает и такое...
