Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 2"

Автор книги: Евгений Кутузов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

– Правда.

– Вы сами оттуда или гостили там?

– Была в командировке, – вздохнув, ответила Наталья и отвернулась к окну. Ей не хотелось вступать в разговор...

* * *

Рано утром все Антиповы были на ногах. Ждали приезда Натальи. Она должна была приехать около девяти, и Клавдия Захаровна, придумав, что мало хлеба, якобы пошла в магазин. На самом деле она ждала племянницу возле автобусной остановки. Наталья не приехала ни в девять, ни в половине десятого, и Клавдия Захаровна, продрогнув на ветру, вернулась домой. Анатолий Модестович с Михаилом играли в шахматы. Или делали вид, что играют. Татьяна крутила ручки у транзистора, выискивая в многоголосом и разноязычном шуме какую-то особенную музыку...

Наталья появилась во втором часу, на такси. Она задержалась в городе, искала деду новогодний подарок: купила старинную платиновую цепочку для часов. Старик Антипов признавал только карманные часы.

Подъехав к дому, она попросила водителя посигналить, и все Антиповы высыпали на крыльцо.

– Привет, могикане! – вылезая из машины, крикнула Наталья. – Замучилась совсем. Вам-то хорошо, у вас собственные лошадиные силы, а мне еще надо платить. Желающих сделать это за меня не найдется?..

Все молчали, толпясь раздетые на крыльце. Никто не шел ей навстречу, и Наталья уловила общую тревогу, настороженность. Она расплатилась с водителем и, взяв вещи, медленно пошла во двор, боясь услышать, что старик Антипов умер...

Первой опомнилась Татьяна. Она спрыгнула с крыльца, чмокнула Наталью в щеку, выхватила у нее чемодан и объявила:

– Знаешь, дед куда-то исчез!

Подошли остальные, и Клавдия Захаровна уткнулась мокрым лицом в Натальин воротник.

– Как ты доехала, Наташенька?.. – всхлипывая, спросила она.

– Нормально. А где же дед, что тут происходит?

– Если бы мы знали, где он!

– Мы вчера приехали, а его нет, исчез!.. – быстро заговорила Татьяна. – Ничего себе, а?.. Тетя Надя Кострикова говорит, что его нет уже дня три, а может, и больше. И Жулик сдох, такие дела‑а, Наташка!

– Помолчи! – остановил ее Анатолий Модестович.

– Какая-то мистика, – сказала Наталья растерянно.

– Голый реализм, – усмехнулся Михаил.

– С приездом, служивый! Кажется, тебя нужно поздравить с законным браком?

– Нелепое сочетание – «законный брак»! – фыркнула Татьяна.

– Не тараторь, – сказала Наталья. – Давайте рассуждать, товарищи.

– Уже рассуждали, – не успокаивалась Татьяна. – Даже в милиции были!

– И что в милиции?

– В больницах и в моргах деда нет.

– А почему тогда паника? Значит, жив-здоров. Скоро объявится, у него случаются заскоки.

– Какие заскоки? – недоуменно спросила Клавдия Захаровна.

– Обиделся на кого-нибудь или на всех сразу и скрылся. Сейчас наверняка сидит где-нибудь и посмеивается. А Жулика жалко, замечательный был пес! Я его купила, не помню уже за сколько, а всем сказала, что нашла в канаве. Целую четверть не ела в школе завтраков, копила на собаку. Да, посмотрите, что я купила деду. – Наталья достала цепочку и положила на руку. – Верно, прелесть?

– Очень хорошая, – согласилась Клавдия Захаровна. Ей пришлась по душе мысль, что старик Антипов спрятался где-то, затаив на кого-то обиду, и она готова была взять любую вину на себя...

– В рассуждениях Натальи, – проговорил Анатолий Модестович, почесывая подбородок, – есть здравый смысл...

– И свое рациональное зерно, – подхватила Татьяна, – которое, если обратить наше пристальное внимание... Отец, я правильно цитирую?

– Да, да... – машинально ответил он. – В этом определенно что-то просматривается.

– Я хочу есть! – заявила Татьяна.

– Потерпи! – сказала Клавдия Захаровна.

– Была нужда! Дед куда-то смотался, а я должна терпеть?

– Господи, что за жаргон? – поморщившись, укорила ее Клавдия Захаровна. – Когда ты научишься разговаривать по-русски?

– Ничего особенного, мама. Обыкновенное слово. Смотался – значит, ушел, убежал, исчез, скрылся. Вот и Наталья подтвердит.

– Не дерзи, – сказал Анатолий Модестович. – В твоем лексиконе, действительно...

– Хватит, товарищи! – Михаил поднял руки. – Предлагаю ближе к столу, а там дед явится, не выдержит.

– Смотрите, – с сомнением проговорила Клавдия Захаровна. – Увидит, что без него сели, скандал будет.

– Не такой уж он скандалист, как ты думаешь, – возразила Татьяна. – А ты что молчишь? – обратилась она к Наталье,

– Если нужен мой голос, я за обед!

Отобедали, поделились новостями. Время двигалось к вечеру, а старик Антипов все не приходил, и постепенно вернулись в дом тревога и беспокойство. Даже Наталья начала сомневаться в своих предположениях. Она чаще других выбегала на улицу посмотреть, не идет ли дед, сходила незаметно к Костриковым, но там не узнала ничего нового. Надя со слезами повторила то, что рассказывала раньше...

– Интересно, у кого бы он мог быть? – возвратясь от Костриковых, гадала Наталья.

– Мало ли у него друзей-приятелей, – сказал Анатолий Модестович.

– Но ушел-то он не ко всем сразу, верно? – подала голос Клавдия Захаровна. – Что, если разделиться и пойти...

– Пустое, – возразил Михаил. – У нас тысяча дорог, а у деда одна. Он знает, где сидит, а мы можем гадать.

– Это верно... – проговорила Наталья. – Постойте! – вдруг воскликнула она. – Кто знает, в чем он ушел?

– Господи, Наташенька, какая разница? – устало сказала Клавдия Захаровна.

– И все-таки!

Михаил посмотрел на нее удивленно.

– Что ты придумала? – спросил он.

– Есть одна мысль...

Клавдия Захаровна молча встала и вышла из комнаты. Вернувшись, она сообщила, что старик Антипов надел свой праздничный бостоновый костюм и, кажется, галстук.

– Значит, в гостях. – Она и радовалась этому, и огорчалась.

– А чемодан? – Теперь вскочила Наталья.

– Что чемодан?

– Его маленький чемодан, с которым он ходит в баню, на месте?.. Он всегда лежал на шкафу...

– Я сейчас! – сказала Татьяна и побежала проверить.

Чемодана на месте не было...

– Все ясно. – Наталья села.

– Что, что тебе ясно?! – теребила ее Клавдия Захаровна. – Не молчи же, слышишь?!

– Дед уехал на Урал, на могилу бабушки, – уверенно сказала Наталья, словно старик Антипов сам сообщил ей об этом. – Вот и вся загадка.

– Но почему ты так полагаешь? – спросил Анатолий Модестович. – У тебя что, есть какие-нибудь основания...

– Кажется... Я точно не помню, но почти наверняка он говорил мне, когда приезжал в Белореченск.

– Господи, как же мы раньше не догадались? – воскликнула Клавдия Захаровна. – Конечно же, он уехал к маме на могилу, на днях годовщина ее смерти, а отец столько лет собирался!

– Что касается всех, нам простительно было не догадаться, а вот тебе, мамуля... – Анатолий Модестович укоризненно посмотрел на жену.

– Не стоит разбираться, кто прав и кто виноват, – проговорила Наталья. – Все понемножку виноваты, а я, наверное, больше других... – Она вспомнила про записку Зиновия Евграфовича и грустно усмехнулась. – Будем надеяться, что все обойдется. Прибраться бы не мешало... – Она поднялась.

– В самом деле! – подхватила Клавдия Захаровна, словно только этого и ждала и хотела. – Отец, наверное, к вечеру явится...

Наталья решила начать с комнаты деда. Когда наводила порядок в шкафу, нечаянно уронила картонную коробку, и на пол высыпались какие-то письма. На самом дне коробки осталась – застряла там – ветхая школьная тетрадь. Наталья вынула ее и машинально перелистала... Листы в косую линейку были исписаны незнакомым почерком, однако Наталья почему-то догадалась, что это писала мать...

«...Когда я думаю о нашей дочке, мне становится светло и радостно, что она есть, живет, но и страшно тоже оттого, что ты не видел ее, а она никогда-никогда не увидит тебя. Скажи, скажи, разве справедливо, чтобы отец не знал своего ребенка, а ребенок не знал своего отца?! Может быть, это самая большая трагедия, которую принесла людям война и которая еще долго-долго, многие годы, будет мучить людей, отнимать их покой, лишать радости. Горько это сознавать, милый, но мы-то, взрослые, понимаем, что так было необходимо, а дети? Как понять им?.. Ты только не беспокойся, пожалуйста, я сделаю все, чтобы наша дочка выросла настоящим человеком...»

Сомнений не было – это письма матери к отцу. Более того: письма, написанные матерью уже после его смерти.

Наталья отложила тетрадку. Пожалуй, впервые в жизни ей захотелось узнать каждую подробность о жизни матери, захотелось не для того (как случалось раньше), чтобы сверить ее жизнь со своей, поставив мысленно мать на свое место, посмотреть, как поступит она, а чтобы почувствовать свою жизнь естественным продолжением той короткой жизни, в которой не много было светлых дней, но была цель.

«Интересно, почему дед молчал, что у него хранится эта тетрадка? Забыл?.. Вряд ли. Дед никогда ничего не забывает. Может быть, где-то в тетрадке ответ?..»

Наталья лихорадочно листала страницы, прислушиваясь, не идет ли кто. Ей не хотелось, чтобы ее застали за чтением этих писем, которые были скорее даже не письмами, а дневником.

«Не помню, милый, писала ли я тебе, что живу теперь в деревне Большие Горелики (правда, смешное название?) у Ивана Матвеевича Матвеева, с которым лежала вместе в госпитале. Работаю фельдшером. Наверное, мне очень повезло, что я встретила такого человека, как Иван Матвеевич. В нем столько доброты, какого-то душевного благородства, что просто удивляешься. Я знаю, знаю, что на свете много хороших, замечательных людей, их гораздо больше, чем плохих, но почему, объясни мне, почему чаще встречаются как раз плохие!.. Нет, что-то не то я говорю сегодня. Ведь мне-то всю жизнь везло именно на хороших людей, иначе разве я встретила бы тебя и твоих родителей, верно?..

А у нас уже осень. В лесу очень красиво. Здесь грибные места. Мне еще трудно, но я все-таки хожу в лес по грибы. Правда, нахожу мало, потому что не умею искать. Да это и не главное. Вчера увидела белый гриб, наклонилась, чтобы сорвать, а рядом с грибом сидит заяц. Серенький, взъерошенный от страха и дрожит. Я не стала его пугать, ушла. И гриб не сорвала...»

«Сегодня я видела во сне Захара Михайловича. Он был очень старенький и смотрел на меня укоризненно. Пожаловался, что ему одиноко и грустно, что все у него болит, а умереть никак не может, но меня не упрекнул, не пристыдил. Наоборот, даже погладил по голове, и я чувствовала, как волосы цепляются за мозоли на его ладонях.

Наверное, мне нужно ехать в Ленинград. Каждый человек обязан выполнить свой долг перед другими. Я думаю, что для этого мы и живем. А на мне два долга: твой и мой. Я начинаю понимать, что, скрываясь от нашей дочки и твоих родных, я искала облегчения и покоя не им, а легкой жизни себе. Я только оправдывала себя тем, что думала о других. Это была ложь. Ну, разве может быть Захару Михайловичу легко, если он знает, как трудно мне!..

Надо признаться, что мы всегда больше думаем о себе, чем о других, но каждый хочет, чтобы другие-то думали о нем! В этом многие несчастья людей. Обидно, милый, что начинаешь понимать такие простые вещи через горе, через слезы и страдания. Неужели нельзя иначе? Жаждем покоя, радости, жаждем счастья и... забываем о том, что счастье в нас самих. Его не надо искать, не надо завоевывать. Его надо беречь, потому что дается оно одно на всю-всю жизнь. Глупая я, да?.. Может, и глупая. Но вот думаю: война убила тебя, но ведь я была, была счастлива с тобой, и, значит, счастье мое осталось при мне, никто его не отнимет! Да и кому, подумай, оно нужно, раз это – мое счастье?

Что-то я разболталась, а пора бежать на работу».

«Сегодня ездила в райздрав. Пора, пора... Боюсь, что еще передумаю. Я стала такая нерешительная! Просят немного подождать, пока найдут на мое место человека. Я согласилась. Нельзя же, верно, бросить все и уехать? А вдруг Наташка не примет меня?..»

Это была последняя запись. Наталья закрыла тетрадку. Прочитав ее, она открыла для себя не просто что-то новое, чего не знала прежде, но открыла мир, в котором будто бы жила и сама, открыла знание, без которого наверняка можно прожить на свете, но нельзя, невозможно почувствовать себя человеком, необходимым людям...

Она сидела на кровати старика Антипова, держа на коленях тетрадку, и, закрыв глаза, пыталась представить, как мать сидит в деревенской избе за грубым столом, сколоченным из плохо оструганных досок, как скрипит в ее руке перо, разбрызгивая жидкие чернила, а она не замечает этого, пишет, пишет, торопясь сказать все, что лежит на сердце...

Приоткрылась дверь. В комнату заглянула Клавдия Захаровна. Она хотела что-то спросить или сказать Наталье, но, увидав племянницу с тетрадкой и письма-треугольники, разбросанные на полу, тихонько закрыла дверь.

Наталья не обратила на нее внимания...

* * *

До позднего рассвета сидели Антиповы за празднично накрытым столом, но праздника не было, все думали о случившемся, пытаясь поставить себя на место старика Антипова, а иначе было бы нельзя понять, почему он уехал столь неожиданно, никому ничего не сказав. В сущности, даже, не уехал, а сбежал...

Только теперь, может быть, они по-настоящему осознали, как одинок и, значит, глубоко несчастлив был он, отдавший всю свою жизнь им, их счастью и покою. Они винили себя за равнодушие, за жестокость, за то, что не очень вникали, чем и как живет старик Антипов, что тревожит его, что волнует, и каждый с удовольствием и охотой взял бы общую вину на себя одного, взвалив всю ее непомерную тяжесть на свои плечи и совесть, лишь бы повернуть вспять жизнь и начать ее сначала, от той незримой, но существующей точки, когда появилась первая маленькая трещинка, лишь бы не знал больше старик Антипов одинокой, горькой старости...

– Ну что ж, – с трудом поднимая отяжелевшее тело, молвил Анатолий Модестович, оглядывая родных. – Не будем считаться, кто и в чем именно виноват. А подумать нам всем есть о чем. Нельзя, чтобы Захар Михайлович и дальше жил один.

– А что ты предлагаешь? – спросила Татьяна.

– Он не будет больше один, – сказала Наталья.

ЭПИЛОГ

Старик Антипов стоял у могилы жены.

Снежное безмолвие окружало его. Лишь где-то поодаль громко кричали вороны. Легкий мороз почти не ощущался, и старик Антипов стоял, ссутулив плечи, с непокрытой головой, комкая в руках шапку.

Покосилась ограда, бесцветной сделалась некогда красная пирамидка, потускнела, поблекла от времени латунная звезда, венчающая пирамидку, схватилась ржавчиной дощечка из нержавеющей стали, однако все еще можно было прочесть надпись на ней:

АНТИПОВА

Галина Ивановна

1898—1945 гг.

Засохла, облысела приметная кривая сосна, но рядом с нею подросли другие сосны, стройные и молодые, нацеленные в светлое небо, к солнцу и теплу, дающему жизнь всему сущему на земле.

Безлюдно было на кладбище и тихо, так тихо, как и должно быть на погосте, где живые обращаются к мертвым... Кто в надежде получить ответ на свои вопросы, не найдя ответа в себе; кто – чтобы обрести хоть мимолетный покой или, прочувствовав вину перед усопшим, вину, которой не бывает прощения, ибо некому уже прощать, уйти отсюда на помост, где свершается пожизненная душевная казнь...

Каждый, кто приходит сюда, приносит наболевшее, но далеко не каждый уносит отсюда то, что хотел бы унести в своем сердце, за чем приходил.

Тишина была мертвая, как и бывает только на погостах в будний зимний день. Казалось, что слышно шуршание снежинок в воздухе. Никто не мешал старику Антипову думать и беседовать с женой, никто не мог подслушать его мыслей и слов, а сказать жене было что – накопилось по крохам, по крупицам за четверть-то века, и посоветоваться тоже было о чем. Вдвоем легче разобраться, что и как, легче понять и правильно оценить происшедшее и происходящее в антиповской семье. Случались за это время и большие радости, удачи, но и немалые тревоги, которых не удавалось избежать.

Может быть, старику Антипову необходимо было поделить на двоих вину, если уж он виноват в чем-то перед людьми вообще, перед внуками и детьми, перед жизнью, которая не была простой, хотя, по его счету, жил он – по крайней мере, старался жить – всегда честно и прямо, не чурался никакой работы, не бежал от трудностей, понимая их как неизбежность, как обязательность, не искал мимолетных и оттого ненастоящих утешений, жалости и сочувствия к себе, а нес сочувствие и жалость другим, оставаясь, однако, непреклонным, даже жестоким ко всякому злу и несправедливости, сохраняя в сердце своем милосердие к людям, достойным того...

Так он думал, но вдруг пришло чувство неуверенности, явились сомнения, и сделалось тяжко нести одному не только тревоги, сомнения и собственную неуверенность, но и радости, которые – увы – не скапливаются, как горе, прибавляясь к прежним радостям, а убывают заметно с годами.

Согнулись немощно плечи, нет-нет и кольнет остро, пронизывающе в груди, рождая неведомый прежде страх за жизнь, а в сырую ненастную погоду ломит поясницу – к старости привязался и к нему проклятый радикулит, извечная хвороба кузнецов. Ослабели ноги, стала подводить память, но по-прежнему сильны, мускулисты его руки, как сильна и неугасима страсть ко всему живому...

А что руки, что эта страсть, когда нет – и это самое горькое, что можно придумать во зло человеку, – ни настоящего, ни будущего, а груз прошлого все ниже, ниже пригибает к земле, и временами кажется старику Антипову, что недостанет у него больше ни сил, ни мужества, чтобы распрямиться, поднять высоко голову, так высоко и гордо, как пронес ее все прожитые семьдесят с лишним лет...

Значит, пришел конец, и здесь его будущее – рядом с могилой жены. Мало они пробыли вместе при жизни, но будут вечно рядом после смерти: он велит родным, чтобы тело его, когда умрет, привезли сюда и захоронили здесь.

Не было в его жизни ничего такого, за что могло бы ему быть стыдно перед людьми, что могло бы заставить опустить глаза, но откуда, отчего взялось тогда чувство неуверенности в своей правоте, виноватости и, что всего страшнее, обреченности?..

С этим он ехал на Урал. С этим пришел к могиле жены.

Придя сюда, на погост, старик Антипов поклонился могиле и, с трудом удерживая слезы, прошептал: «Прости, что так долго не приходил. Прости, если можешь, за все...» И почудилось ему, что жена ответила также шепотом, далеким и потому чуть слышным – то сосны шептались на ленивом ветру, – ответила и простила, понимая, что не по лености или забывчивости он долго не навещал ее на чужбине, где она осталась совсем-совсем одна, а что был он всегда занят – хлопотал, работал не покладая рук, старался, как бы получше, поудобнее устроить не свою жизнь, нет, а жизнь семьи, дочери и внуков, взявши на себя пожизненной обязанностью и долгом быть им отцом, матерью, дедом, взвалив всю ответственность на свои плечи, и никогда не было у него времени, чтобы остановиться, оглянуться назад, осмотреться окрест и подумать: «А так ли делаешь, так ли живешь?..»

– Может, не все хорошо и ладно получалось у меня, – проговорил старик Антипов вслух. – Может, не всем ты была бы довольна... Но жил, мать, как умел, как велела совесть. Рано ты оставила нас, рано... Но зато и не знаешь, что такое одиночество...

Он вдохнул глубоко морозный воздух, полез было в карман за папиросами, но вспомнил, что жена не любила табачного дыма и только терпела его, раз уж попался курящий муж.

Солнце, поднявшись на полуденную высоту, достало лучами могилу, и заиграла прежним блеском, отбрасывая слепящий глаза свет, латунная звездочка на обелиске.

– А может, мать, и зря я пришел к тебе с жалобами?.. Смотри ты, как удачно сложилась судьба нашей Клавдии, хоть и не всегда у них было гладко. Да не беда это, мать. И у внуков наших все складывается хорошо. Хорошо, правда...

Он напрягся, прислушиваясь.

То ли показалось, что скрипит снег, то ли в самом деле... Он обернулся и увидел старуху. Она приближалась от ворот кладбища, волоча ноги и с трудом опираясь на суковатую палку. Что-то знакомое вроде было в ее изможденном, изъеденном морщинами лице, в ее по-старчески внимательных, острых глазах, которыми она как бы прощупывала, щурясь от солнца и слепящего снега, окружающий ее близкий мир.

– Любопытничаешь или навестить кого пришел?.. – Старуха по-вороньи наклонила голову, укутанную прохудившимся шерстяным платком.

– Навестить, – ответил старик Антипов, напряженно думая, где и когда он мог встречать эту старуху.

– Вот гляжу на тебя, как будто личность твоя мне знакомая... – проговорила старуха, вглядываясь внимательно в его лицо.

И он узнал бабку Таисию.

– Здравствуйте! – сказал обрадованно.

– Ну, здравствуй, здравствуй, – закивала она. – Приехал, стало быть? Давно, давно не был...

– Все никак...

– Я знала, что приедешь еще. Все когда-нибудь приезжают! А старый тоже стал. Идет, идет времечко, и нас с тобой не спрашивается. Меня господь не хочет призывать к себе, живу... – Она вздохнула и перекрестилась. – Узнал, значит, и ты меня?

Старик Антипов кивнул молча.

– А я себе так думаю, что ежели, мол, не узнает, то и не надо.

– Что вы! – сказал старик Антипов. – Я сразу узнал. Сколько же вам лет?

– Лета мои не считаны, не меряны, – ответила бабка Таисия, взмахнув палкой.

– Лет, наверно, девяносто? – спросил он, подумав, что уже тогда, во время войны, она была старухой.

– Поболе, однако, будет, поболе... – Она пошевелила ввалившимися губами. – Выходит, что девяносто седьмой пошел. А тебе?

– Семьдесят два.

– Молодой совсем, жить тебе и жить. А долго не ехал... Некогда людям нынче. Работают, спешат, строят все чего-то. Столь много настроили, ужасть прямо берет, как посмотришь! Что там, теперь и на погост быстро возят... В городе-то был?

– Нет, прямо с поезда сюда.

– Посмотришь еще. Женился в другой раз?

И опять старик Антипов молча покачал головой.

– Ишь ты!.. – удивилась бабка Таисия и с любопытством уже оглядела его. – Любил, стало быть, покойницу?

– Любил, – сказал он.

– Это хорошо, когда любил. Нынче редко кто любит других, все больше себя. А живешь-то как, внуки есть?

– Трое.

– Богатый. А вот по глазам вижу, что не больно-то ты весел. Поди, пришел пожаловаться ей? – Она ткнула палкой в могилу.

Он промолчал и отвернулся.

– А ты не жалься, не надо! Кто имеет, тому дано будет и приумножится... – Она перекрестилась еще. – Блаженны уши, что слышат, блаженны очи, что видят!.. Живешь – и радуйся, что господь не прибрал покудова. И худая, говорю тебе, жизнь лучше и краше смерти... – Бабка Таисия наклонилась ближе к старику Антипову, опираясь на палку обеими руками. – Помру я скоро. Все помрем. Не стану врать, что смерть избавление от всяческих мук и трудов земных, неправда это. А приготовиться надо, чтобы совесть перед людьми и богом была чистая... Ну, пойду я. А ты побудь, побудь, поразговаривай, оно и полегчает на душе-то. Мертвые всех прощают... Захочешь – ко мне после приходи. Найдешь ли?..

– Найду.

– А не найдешь – тоже ладно... Посиди, подумай на спокое, и обретется в душе твоей господня благость. Все, все от него, сущего на небесах! – Она подняла палку и ткнула ею в небо. – И роптать на ближних своих не след, слышишь ли?..

– Слышу, слышу, – тихо сказал Антипов.

– А ведь ропщешь?

– Да...

– То-то и есть! А ты спроси-ка себя, так ли сам жил, как родителям твоим хотелось?.. Нет двух одинаковых жизней, и сердце у каждого человека бьется по-разному. Честно ли живут дети и внуки твои, в труде ли хлеб насущный добывают, не обирают ли ближнего, не зарятся ли на чужое в зависти черной?..

– Честно живут.

– Чтят тебя, отца и деда?

– Уважают, ничего не скажу.

– Вот и ладно... – удовлетворенно вздохнула бабка Таисия и пошла прочь, согбенная, маленькая, тяжело волоча больные ноги.

На кривой лысой сосне примостилась ворона. Склонив голову, она долго разглядывала старика Антипова, потом, взмахнув шумно крыльями, каркнула удивленно и улетела.

Снег просыпался с веток и не оседал, повиснув в воздухе.

Старик Антипов простился с женой, понимая, что теперь уже навсегда, до самой собственной смерти, и заспешил с кладбища. Он был спокоен и радовался этому.

Возможно, слова бабки Таисии (была она или показалось?), а возможно, и что-то другое привело старика Антипова к осмыслению простой, как все вечное и мудрое, истины, которая прежде не давалась ему: он честно и до конца исполнил свой долг, свою миссию и обязанность на земле, как исполняют ее все Антиповы – и дочь, и зять, и внуки... Все они правы, но каждый наравне с другими прав еще и по-своему, и эта отдельная правота каждого не выходила и не выходит за границы общей Правды, не противоречит ей, потому что все они, Антиповы, живут на земле открыто, как должен жить человек, им нечего и незачем прятать что-то от остальных людей.

Это главное, а все другое – как снег и ветер, как мороз и зной, как времена года – преходяще и временно.

Он шел по дорожке к воротам, нагоняя бабку Таисию, которая задержалась еще возле чьей-то могилы, и думал обо всем сразу, думал сумбурно, но всякая мысль между тем обретала какой-то живой, знакомый образ, и образы эти, будучи памятью, выстраивались друг за другом нескончаемой вереницей, проходили сквозь сознание старика Антипова, составляя одно, единое целое со всем тем, что было хорошего, что было плохого.

И с тем, что будет...

КОНЕЦ

1974—1976 гг.