Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 2"
Автор книги: Евгений Кутузов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА VI
Зинаида Алексеевна понимала, что поступает безнравственно: войти в дом, в семью человека, который к тебе неравнодушен. Во имя дела?.. Это могло обмануть кого угодно, только не ее. Дело тут ни при чем. А было ей интересно познакомиться с женой Анатолия Модестовича, с его детьми, посмотреть, как он живет. Однако интерес этот вовсе не был обычным женским любопытством или любопытством любящей женщины, когда хочется найти в семейной жизни любимого нечто такое, что мешает ему быть счастливым, что давало бы моральное право вторгнуться в его жизнь и переделать ее. Совсем нет! Напротив, Зинаида Алексеевна надеялась, что знакомство с женой Анатолия Модестовича, а особенно с детьми, отрезвит их обоих, положит конец тайной любви, обоюдным мучениям, и они станут добрыми друзьями. Легко подавить в себе угрызения совести, понятия о нравственности и чести, сочувствие к чужой беде, когда все это – в стороне от твоей жизни, а потому абстрактно, и совсем иное дело, когда понятия эти становятся реальностью, обретают плоть, когда видишь и знаешь близко людей, которым можешь причинить боль, страдания...
Глядя в глаза человеку, не сделаешь ему больно. Для этого нужно быть подонком, выродком.
Артамонова очень надеялась, что, войдя в антиповский дом, где все держится на честности и доверии, она лишит себя навсегда и самого крохотного права на любовь к Анатолию Модестовичу.
Конечно, она понимала и то, что сочувствие, жалость не всегда бывают оправданными, что понятия о нравственности и морали изменчивы во времени, что любовь даруется не часто и далеко не всем, а потому человек, познавший настоящую любовь, может позволить себе поступиться многим во имя ее... Она понимала это, считала справедливым, однако ее никогда не покидало ощущение, что Анатолий Модестович только влюблен в нее, а это не то же самое, что любовь. Но если она и ошибается, если он все же любит ее, сознание долга и ответственности за близких ему людей рано или поздно победит. Грустно это?.. И да и нет, потому что именно осознанный долг делает мужчину мужчиной, и чувство это должно быть главным, определяющим поступки мужчины. Нельзя ошибаться, беря на себя ответственность за других, давая жизнь детям. А если ошибся – неси свой крест безропотно и до конца...
Спустя три дня после разговора Зинаида Алексеевна пришла к Анатолию Модестовичу.
– Если вы не против, сегодня мы можем поработать, – сказала она спокойно и буднично. – Кстати, я привезла из дому арифмометр, он пригодится. Заодно научу вас пользоваться им. Стыдно, инженер, а не умеете пользоваться элементарной техникой.
Он нашел бы какую-нибудь причину, чтобы еще отложить этот визит, не суливший, как он думал, ничего хорошего, но решительность и спокойствие, с каким было сказано «сегодня мы можем поработать», обескуражили его, и он подчинился. Не согласился, а именно подчинился.
– Так вы не против? – спросила Зинаида Алексеевна, догадываясь о его сомнениях.
– Конечно, нет, – сказал он. – Вот не знаю только, смогу ли освободиться вовремя...
– Сможете! Что у вас сегодня? – Она подошла к столу, придвинула к себе откидной календарь и прочитала записи. – Собрание мастеров провели, к начальству не вызывают, итоги соревнования подвели...
– Тут не все ясно, – перебил ее Анатолий Модестович.
– Разберутся без вас. Кажется, все.
– До конца дня что-нибудь подоспеет. – Он усмехнулся.
– Уже конец дня, – сказала Зинаида Алексеевна. – Через пятнадцать минут...
Зазвонил телефон. Анатолий Модестович потянулся рукой за трубкой, но Артамонова опередила его.
– Да, инструментальный. Его нет и сегодня не будет... Позвоните завтра. – И положила трубку.
– Кто это? – поднимая глаза, спросил Анатолий Модестович.
– Не знаю, не назвался, – слукавила Зинаида Алексеевна. Звонил же начальник производственного отдела. – Вы готовы? Пошли.
* * *
Их встретила Клавдия Захаровна. Она стояла на крыльце в пестром домашнем халате, который едва прикрывал колени, в домашних же стоптанных туфлях, и с откровенной неприязнью смотрела на гостью.
– Добрый день, – проговорила Зинаида Алексеевна. И улыбнулась при этом открыто и приветливо, как улыбаются друг другу люди, когда им приятна встреча. – Меня зовут Зинаида Алексеевна.
Анатолий Модестович, наблюдая за женой, видел, как у нее мелко, совсем по-заячьи дергалась верхняя губа – верный признак гнева. Из-за ее спины появилась дочка.
– Тетенька, вы кто?
– Тетя Зина. – Артамонова раскрыла сумочку, достала плитку шоколада, присела на корточки и, протягивая шоколад девочке, тоже спросила: – А ты кто? – Улыбка не сходила с ее лица.
– А я Таня. – И посмотрела вопросительно сначала на мать, потом на отца.
– Бери, раз угощают, – торопливо разрешил Анатолий Модестович.
– Сколько же тебе лет, Танечка?
– Мне шесть-седьмой.
– Ты совсем большая!
– Нет еще, – возразила Таня серьезно. – Большие совсем Наташа и Миша, а я пока маленькая.
– Это кто же – Наташа и Миша?
– Наташа моя двоюродная сестра, а Миша мой родной брат. Они ходят в школу, потому что уже большие, а я в детский сад, потому что маленькая. А вы учились в школе?
– Конечно, – сказала Зинаида Алексеевна. – Все взрослые, когда не были взрослыми, учились в школе.
– И вовсе даже нет! Мой дедушка и моя бабушка, она давно умерла, не учились. Раньше везде был царь, злой-презлой, из-за него бедных в школу не пускали. Нам воспитательница рассказывала. А вы не воспитательницей работаете?..
– Нет, Танечка. Я работаю на заводе вместе с твоим папой. – И, поднимаясь, сказала Клавдии Захаровне: – Дочка копия вы!
– Отец считает, что наоборот.
– Ошибается! Знаете, мужчины вообще склонны считать, что все в мире делается так, как хочется им. Это всеобщая мужская ошибка, причина которой – самомнение.
– Вы пришли к нам в гости? – поинтересовалась Таня. Она уже успела съесть шоколад.
– Нет, Танечка. Я пришла работать.
– И неправда! Разве дома работают?.. Работают на заводе и еще в больнице.
– Почему именно в больнице?
– Там мама.
– Ах вот оно что! – Зинаида Алексеевна кивнула. – Но иногда, если очень нужно, работают и дома...
– А вам очень-очень нужно?
– Да, Танечка.
– А зачем?
– Как тебе объяснить... – Она задумалась. – Твой папа придумал замечательную вещь... – Ей было трудно объяснять так, чтобы было понятно и Тане, и Клавдии Захаровне.
– Говорящую куклу?!
– Гораздо важнее!
В это время во двор вошел Захар Михалыч. Он ходил за керосином. Эту обязанность он не передоверял никогда и никому, потому что заодно любил зайти в пивную и часок-другой посидеть там за кружкой пива со старыми приятелями. У него были отведены определенные дни для похода за керосином – вторая и четвертая среда каждого месяца. Только часы разные, в зависимости от того, в какую смену он работал.
– Клавдия, – еще от калитки громко сказал он, – почему гостей на пороге держишь?
– И в самом деле! – спохватилась она. – Стоим и стоим, а я и забыла. Проходите, пожалуйста, в дом, милости просим! – И отступила в сторонку, освобождая проход. – Милости, милости просим! – закричала Таня и захлопала в ладоши, радуясь, что у них сегодня гости.
И всем вдруг сделалось весело, непринужденно, само собою исчезло недавнее напряжение, и Анатолий Модестович, взглянув на жену, с удивлением обнаружил, что губа у нее больше не подрагивает.
Клавдия Захаровна приветливо улыбалась...
– Сейчас я поставлю чай... – суетилась она. – Да вы же, наверное, и не обедали еще?
– Спасибо, Клавдия Захаровна, я обедала. Я всегда обедаю на заводе. Поздно домой приезжаю. Честно говоря, и не хочется готовить для себя только. – Зинаида Алексеевна вздохнула. – А у нас в мартеновском цехе очень хорошая столовая.
– Вот правда, что для себя готовить не хочется! – подхватила Клавдия Захаровна. – Я тоже, когда одна, поем чего-нибудь – и ладно. Но вас я все равно накормлю обедом. У меня сегодня борщ. А эти столовские обеды!.. – Она презрительно поморщилась. – Там же на комбижире готовят...
– В дом, в дом, разговоры после! – сказал Захар Михалыч. Он уже отнес керосин в сарай и ополоснул руки.
Друг за другом, пропустив вперед Зинаиду Алексеевну, все прошли через просторные сени в дом. Она огляделась с интересом и, обращаясь к хозяйке, спросила:
– А где же Наташа и Миша?
– Носятся где-нибудь, – ответила Клавдия Захаровна. – Наша Наталья сорви-голова, почище любого мальчишки. А Михаил, тот всюду за ней, как привязанный. Она у нас старшая.
– Они на рыбалке, – объявила Таня.
– И девочка? – удивилась Зинаида Алексеевна.
– Еще как ловко таскает плотву! – с гордостью сказал Захар Михалыч.
– И вы разрешаете им одним ходить на реку? Не боитесь?
– Разрешай не разрешай – все равно удерут, раз на берегу живем. Ничего, образуется. А плавать они оба умеют.
– Тогда я недооценила вашу старшую внучку, Захар Михайлович! – Зинаида Алексеевна вынула из сумочки еще две плитки шоколада. – Рыбакам, – сказала она и протянула шоколад Клавдии Захаровне.
– Напрасно вы это...
– Дети же, что вы! А в следующий раз буду умнее.
Она скоро исполнила свое обещание и через день уже, когда пришла снова работать, принесла для Миши игрушечный пистолет, а для Наташи альбом с марками, среди которых несколько было редких.
– Господи, какая прелесть! – не скрывая восхищения, воскликнула Клавдия Захаровна, разглядывая пистолет. – Никогда не видела ничего похожего. Где вы достали такой?
– Лежал дома с лучших времен...
– Вот ребята будут рады-радешеньки! Спасибо вам! И надо же так угодить каждому. Наталья ведь собирает марки.
Анатолий Модестович понял, что подарки выбраны не случайно. Но откуда Зинаида Алексеевна знает, что Наталья коллекционирует марки? Пистолет ладно, нетрудно догадаться, что обрадует мальчишку...
– Не ломайте голову, – сказала Артамонова, улыбаясь лукаво. – Это тоже секрет фирмы.
– Надеюсь, последний?
– Как знать!
* * *
Много странного, необъяснимого открылось Анатолию Модестовичу в этой женщине. Столько лет проработали вместе, а получается, что он совершенно не знал ее. Мир, целый мир, спрятанный прежде за ироническим, насмешливым характером и напускной холодностью. Но, правда, ничего не знали о ней и другие. Как живет она, с кем встречается, кто ее друзья, а кто – недруги, что занимает ее мысли, отчего постоянно бывает в каком-то напряжении, а порой и просто злая, раздражительная, точно старая дева, неожиданно открывшая секрет своей извечной тоски? Ни с кем Зинаида Алексеевна не делилась ни радостями, если они случались в ее одинокой жизни, ни огорчениями; ни с кем не бывала вполне откровенной, зато женщины и относились к ней с неприязнью. Быть может, некоторые и жалели, что Зинаида Алексеевна не дает повода для злословия, без чего месть за скрытность и сдержанность вовсе и не месть.
Зинаида Алексеевна умела беречь свое право на независимость, на собственное мнение, с каким бы авторитетом оно ни расходилось, но также умела спокойно, с достоинством признаться в своей ошибке, если убеждалась, что не права. И в этом более всего, пожалуй, проявлялась сила ее характера.
Все это Анатолий Модестович знал и прежде, хотя и случалось ему думать о ней как о женщине своенравной и не в меру самолюбивой. А странности стали происходить, когда она появилась в антиповском доме.
Клавдия Захаровна не любила ее, это очевидно. Впрочем, она и не скрывала этого. Но не любила заочно, наслушавшись сплетен. А может, догадывалась, чувствовала, что муж неравнодушен к ней... Из-за нелюбви к Зинаиде Алексеевне она ведь и не пошла на вечер, когда провожали на пенсию Николая Григорьевича. И вдруг, удивив и мужа, и Захара Михалыча, она стала чуть ли не подругой Артамоновой! Узнав, когда придет Зинаида Алексеевна, она старалась приготовить повкуснее обед, празднично накрыть стол. Иногда уводила ее к себе в комнату, и они болтали там подолгу. С наступлением осени – темно по ночам, слякотно, – именно Клавдия Захаровна предложила Зинаиде Алексеевне не ездить каждый раз домой, а оставаться ночевать у них...
Анатолий Модестович недоумевал, пытаясь разгадать эту резкую перемену в поведении жены, но сколько бы он ни ломал голову, ничего не мог понять. Да вряд ли это и возможно – разобраться в запутанных, изощренных чувствах женщины, потому что они почти всегда стихийны. Долгая привязанность, большая любовь мгновенно сменяются ненавистью, презрением, а вчерашняя ненависть оборачивается дружбой... Наверняка женщина придумала пословицу: «От любви до ненависти один шаг». А если это был мужчина, то он хорошо знал женщин...
Как-то Клавдия Захаровна призналась:
– Знаешь, Толя, меня бы нисколько не удивило, если бы ты всерьез увлекся Зинаидой Алексеевной! Честное слово. Она такая приятная, умная женщина и красивая...
– Ты опять за свое! – поморщился он, не обратив внимания, что жена сказала не просто «если бы ты увлекся», но «всерьез увлекся».
– Я вообще, к слову пришлось. – Она шумно и глубоко вздохнула, точно сожалея о чем-то. – Даже непонятно, почему она живет одна?! Мужики, что ли, сплошь слепые...
– У нее тяжелый характер.
– Господи, ерунда-то какая! – сказала Клавдия Захаровна. – Если хочешь знать, у нее золотой характер, только понять это нужно, увидеть. Где там! Ваш брат, мужики, видят не дальше своего носа, что лежит на поверхности. А заглянуть человеку в душу лень.
– В чужую душу могут и не впустить, – возразил Анатолий Модестович. Но возразил не искренне, а лишь бы противоречить, лишь бы не открыть истины.
– С добром впустят, – сказала Клавдия Захаровна. – Постучаться надо как следует.
– Что ты мне пытаешься внушить?
– Тебе – ничего...
Дети, в особенности Наталья, привязались к Зинаиде Алексеевне как к родному, близкому человеку. Когда она не бывала два-три дня, ребята не давали покоя Анатолию Модестовичу. Теребили его, требовали ответа, почему не приходит так долго тетя Зина. Может быть, им нравилось, что она всегда приносит гостинцы, однако это могло бы еще подкупить маленькую Таню, но никак не Наталью, которая вообще относилась к подаркам безразлично и спокойно. Ее симпатии не купишь. Значит, причина привязанности была в чем-то другом. Но в чем?..
Взрослым часто кажется, что детское сердце откликается лишь на что-то конкретное, осязаемое, как вещь, что можно взять в руки, а просто хорошие, дружеские отношения они не принимают в расчет. А для детей это, пожалуй, дороже любых подарков и подношений.
Не умея, а отчасти и не желая ладить со взрослыми, Зинаида Алексеевна прекрасно ладила с детьми. К чему бы они ни проявили интерес, какие бы каверзные, неожиданные вопросы ни задавали, она терпеливо объясняла, не боясь, если чего-то не знала, признаться в этом. И всегда оставалась серьезной, не давала повода почувствовать, что ее собеседники только дети и что между нею и ими не может быть полной откровенности, что их отношения не более чем игра, снисхождение взрослого человека к любопытству ребенка.
Анатолий Модестович обмолвился как-то на этот счет.
– Удивительно, – сказал он, – как вы меняетесь на глазах, когда бываете с ребятами! Посмотришь, вроде это вы, а вроде и совершенно другой человек.
– Меняюсь? Ничуть, уверяю вас. Я всегда такая. По крайней мере, пытаюсь быть.
– Значит, я слепой. – Он пожал плечами, показывая, что разговор продолжать бессмысленно.
– А вы никогда не замечали, Анатолий Модестович, что взрослые чаще видят не то, что у них перед глазами, а то, что им хотелось бы увидеть?
– Не замечал.
– Обратите внимание, советую вам. А дети... Они же непосредственны, откровенны. Вам ведь не нравится, когда кто-то бывает с вами слишком серьезен, верно?..
– Когда как.
– Слишком, я говорю, – подчеркнула Зинаида Алексеевна, немножко досадуя на его непонятливость.
– Пожалуй, – согласился он.
– Дети наоборот: они терпеть не могут сюсюканья, снисходительности, потому что верно угадывают за ними фальшь и неискренность. Мы спешим, торопимся вылепить из них людей по своему образу и подобию, забывая, что всему свое время.
– Не смею спорить, я не педагог. Но вы-то откуда все это знаете?
Она покраснела.
– Откуда я знаю, если у меня нет детей?
– Простите. – Он понял, что допустил бестактность.
– Пустое. Кстати, насчет педагогики... В моей жизни, как и в вашей, наверное, было много учителей. И хороших, и плохих. Но я помню до сих пор одну учительницу. Она преподавала русский язык и литературу. Толстая такая была, неповоротливая и очень смешная. Зоя Павловна... – Артамонова улыбнулась нежно. – Знаете, у нее тоже не было детей. А как она любила нас, как любила!.. И понимала. Она всегда держалась с нами на равных, позволяла спорить, высказывать свое мнение, отстаивать его, но обязательно аргументированно. Она учила нас мыслить, быть самостоятельными. Это талант, верно? Впрочем, вам не понять.
– Почему же? – обиделся он.
– Так мне кажется. А любить – не значит иметь. Чаще мы любим как раз то, чего не имеем. Жаль, что вы не понимаете... Вообще мужчины толстокожи. Не согласны?
– Отчасти.
– Не признать очевидного не можете, а признаться в пороке самолюбие не позволяет? – Она рассмеялась. – Пошутила я, Анатолий Модестович. Если и бывают толстокожие люди, так это именно женщины. Они быстрее дубеют, погрязают в повседневности, делаются бабами. Мужчина хоть и эгоист, но чувствует тоньше...
– Не уверен.
– Оставьте вашу неуверенность.
Он понял, что Зинаида Алексеевна надела на себя привычную маску, скрылась за нею, а когда она в этой маске – с ней лучше не говорить ни о чем, кроме работы. Не отзовется, не пойдет навстречу, но оттолкнет иронией, своим холодным взглядом, который заставляет ежиться. «Зачем ей это нужно? – иногда думал Анатолий Модестович, удивляясь и досадуя. – Почему она такая?.. Он бы понял человека, сильно обиженного судьбой, хлебнувшего много горя, потерявшего доверие к людям не по своей вине, но Артамонову, как он считал, судьба не обошла своим вниманием. Красивая, по-настоящему элегантная женщина, разве этого мало? Пусть не для счастья – оно не дается от рождения, однако найти его красивой женщине гораздо легче, чем другим. Всего-то и нужно для этого: быть немножко помягче, чуть-чуть подобрее, не выпячивать свою силу, независимость...
Он не догадывался, что, возвращаясь к себе домой, в комнату, которая временами казалась ей одиночной тюремной камерой, Зинаида Алексеевна становится не просто обыкновенной женщиной, чья сила – в слабости, но куда более слабой, ранимой по сравнению с женщинами, умеющими показать, какие они добрые, нежные и отзывчивые. Она завидовала болезненно и тайно матерям, завидовала и Клавдии Захаровне, потому что всегда мечтала иметь детей и, завидуя, боялась сделать безрассудный, непоправимый шаг, понимая, что проклянет себя, если в борьбе за свое счастье не пощадит чужого...
Ничего этого Анатолий Модестович не знал, а потому и не понимал, чем вызвана манера поведения Артамоновой. Он имел то, чего не имеет она, – семью, дом... Не крышу над головой, не дом, как убежище и тепло – это было и у нее, но дом, куда можно принести и радость, и печаль, зная, что тебя поймут, успокоят, где растут, доставляя массу приятных, необходимых забот и хлопот твои дети, твое продолжение. Для Анатолия Модестовича все это было естественным, повседневным, и он, как всякий другой, не замечал этого. А для Зинаиды Алексеевны вечера, когда она бывала здесь, становились праздниками.
Работа между тем продвигалась медленно, не было видно ей конца. Все оказалось сложнее, чем они предполагали.
ГЛАВА VII
В кузнечном цехе случилось ЧП: механик Стукалов, человек молодой и горячий, сменивший на этой должности Иващенко, который по болезни перешел на другую работу, оскорбил пожарника Бубнова. И не просто оскорбил, но якобы ударил.
Стукалова незадолго перед тем приняли в партию, и его поступок разбирали на партбюро.
– Виноват, – сказал он. – Понимаю, что заслуживаю самого строгого наказания, но прошу... Только не исключайте из партии!
– Что вину свою признаете, похвально, – сказал секретарь партбюро Мочалов, – но мы хотели бы услышать объяснения: как и почему это случилось?
– Сам не знаю. – Стукалов вздохнул. – Ударил по руке в запальчивости.
– Вы поругались?
Стукалов, опустив голову, молчал и не находил места рукам.
– Может быть, вы были выпивши?
– Нет, я вообще не пью.
– А Бубнов?
– Тоже был трезвый.
– В чем же тогда дело? – допытывался Мочалов. – Вы, молодой человек и молодой коммунист, полезли в драку с пожилым человеком, который находился на посту!..
– Больше такого не повторится.
– Не сомневаемся. Но вы упорно не хотите ответить на вопрос, за что ударили товарища Бубнова.
Стукалов по-прежнему молчал, переступая с ноги на ногу.
– Вы знакомы с Николаем Иванычем? – неожиданно спросил Захар Михалыч.
– С кем?
– С Бубновым.
– Немного...
– Значит, знакомы. У вас личные счеты? – Захар Михалыч пристально смотрел на Стукалова.
– Это не имеет значения. Вину свою признаю полностью и готов понести наказание.
– Это от вас не уйдет, – сказал Мочалов. – Мы хотим узнать правду, понимаете?
– Да.
– Так говорите!
– Не могу.
– Не хотите или не можете? – опять спросил Захар Михалыч. У него было ощущение, что все не просто в этой нелепой истории.
– Да будет тебе, Михалыч! – поморщившись, сказал Соловьев и посмотрел на часы. – Сидим здесь, дорогое время теряем, а ради чего? Объявить строгий выговор с занесением, и дело с концами! Прямо детектив какой-то!
– Ну что ж, – проговорил Мочалов, оглядываясь. – Других предложений нет?
– Есть. – Захар Михалыч встал. – У меня есть другое предложение.
– Опять двадцать пять! – Соловьев пожал плечами.
– Ты, Пал Палыч, всю жизнь спешишь куда-то, словно к поезду или на собственные поминки опаздываешь. А мы решаем судьбу молодого человека... Может, ему после тебя цехом руководить...
– Ты ближе к делу, а то устраиваешь похороны живых людей!
– И снова спешишь. Давай рассудим. Вот ты меня не любишь, терпишь еле-еле, а по морде бить станешь?.. Нет, не станешь...
– Как сказать! – возразил Соловьев, усмехаясь. – Заслужишь, может, и ударю. Только не справиться мне с тобой, у тебя же ручищи, как у медведя лапы. Сгребешь, пожалуй, кости затрещат.
Все заулыбались, задвигали стульями. Улыбнулся даже Стукалов, хотя ему-то было не до смеха.
– А дело-то серьезное, – продолжал Захар Михалыч. – Когда мы в книгах читаем, например, что хороший, порядочный человек дал подлецу по морде, не осуждаем его, верно?.. Вроде даже приветствуем. А в жизни?.. Факт, дескать, налицо, и все тут. А факт, он как дом – стоит на фундаменте! Вот и ты, Пал Палыч, не скрываешь, что дал бы по морде человеку, если тот заслужит....
– Ты сегодня разошелся, Михалыч! – сказал Соловьев и покачал головой. – Прямо Спиноза!.. Но сначала докажи мне, что этот Бубнов подлец и заслужил...
– Постой. Бубнова мы не знаем, допустим. – Захар Михалыч вроде бы знал его. – А Стукалова знаем, в партию принимали. Должны мы верить ему теперь?
– Он же молчит!
– Вот я и предлагаю выяснить все, а после принимать окончательное решение.
– Так пусть объяснит Стукалов.
– Мы хотим подробностей, Пал Палыч, а ему, может, эти подробности хуже ножа острого. Перед всеми душу раскрыть не просто. Бывает, что и родные дети не хотят...
– Конкретно, Захар Михайлович, что вы предлагаете? – спросил Мочалов.
– Надо кому-то поручить...
– Не надо! – вдруг выкрикнул Стукалов испуганно.
– А вы свободны пока, – обратился к нему Мочалов. – Обождите в коридоре, если понадобитесь, позовем.
Стукалов сердито посмотрел на Захара Михалыча и, пожав плечами, вышел.
– Пожалуй, Антипов прав, – сказал Мочалов, дождавшись, когда за Стукаловым закроется дверь. – Молодой специалист, работает хорошо, никаких нарушений и нареканий... Действительно, что-то здесь не так.
– Охотно верю, что что-то не так, – сказал Соловьев. – У меня, как у начальника цеха, претензий к нему нет. Тогда пусть разбирается милиция. Они профессионалы...
– Вот-вот! Тебе лишь бы с плеч долой, – укорил его Захар Михалыч. – Потом хоть трава не расти. Для милиции он гражданин Стукалов, и только. Нарушивший закон. А в жизни случаев разных побольше, чем букв во всех законах!
– С плеч, с плеч!.. – пробурчал недовольно Соловьев. – Да на моих плечах огромный цех вместе с тобой, так что хватает забот и без чужого грязного белья. Я не прачка, чтобы смывать пятна. – Он встал, собираясь уйти.
– Не торопитесь, – остановил его Мочалов. – Заботы у всех у нас общие, а что касается товарища Антипова, тут ты перегнул. В общем, не будем считаться, кто больше делает, а кто меньше. Стукалову жить и работать с нами, и мы обязаны разобраться. Строгача влепим, а дальше?.. На парткоме, смотришь, вовсе исключат.
– Это ты зря, – сказал Захар Михалыч с обидой. – Там не звери лютые сидят. Не знаю, как ты, Пал Палыч, – он повернулся к Соловьеву, – а я сегодня не усну, если мы не разобравшись накажем парня. Совесть не даст уснуть.
– Прими снотворное. Или тяпни сто граммов. Помогает, говорят.
– Кому как. А я считаю, что для успокоения совести нет лучшего средства, чем справедливость.
– Добывай ее, кто тебе мешает?
– Хватит, товарищи! – призвал к порядку Мочалов. – Голосуем два предложения в порядке поступления: первое – объявить Стукалову строгий выгорор с занесением в учетную карточку. Кто «за»?
Руку поднял один Соловьев.
– Понятно. Второе предложение: отложить разбор персонального дела коммуниста Стукалова до выяснения обстоятельств...
Проголосовали все, кроме Соловьева.
– Принимается предложение Антипова, – объявил Мочалов. – Я думаю, что ему мы и поручим...
– В яблочко! – воскликнул Соловьев радостно. – Поддерживаю! Заварил кашу, пусть и расхлебывает.
– А чтобы соблюсти полную объективность, в помощь Антипову я предлагаю коммуниста Соловьева, – сказал Мочалов.
– Меня?! – Соловьев вскочил.
– Именно. Поскольку вы как бы на разных позициях, а люди оба принципиальные.
– Но у меня нет свободного времени.
– Времени ни у кого нет.
– Михалыч пенсионер.
– Что ты сказал?! – взвился старый Антипов и тоже вскочил со стула. – Ты, что ли, меня на пенсию отправил?.. Да я тебя переработаю! Сначала ты уйдешь, а потом я. Нашел пенсионера!
– Прости, нечаянно вырвалось... – смутился Соловьев. – А за то, что втянул меня в это дело, век тебе не прощу, Михалыч.
– Мне твое прощение, Пал Палыч, как субботе пятница. Обойдусь.
– Чур без рукоприкладства, чтобы не пришлось разбираться с вами, – пошутил Мочалов.
– Договоримся по-хорошему, – сказал старый Антипов, подмигивая Соловьеву.
– С тобой договоришься, – отвернулся тот. – Ты у нас как памятник без пьедестала.
* * *
На другой день прямо с работы Захар Михалыч пошел к Стукалову в общежитие, где жили молодые специалисты. Он не имел какой-нибудь ясной цели, просто хотел поговорить. У себя дома люди обычно раскрываются легче.
Стукалов был в комнате один. Похоже, он не оченьто обрадовался, увидав старого Антипова.
– Не прогоните, Алексей Петрович?
– Наверно, не имею права?
– Почему ж? Вы меня не приглашали, ваше право принять нежданного гостя или прогнать.
– Мне безразлично, – сказал Стукалов. – И называйте меня на «ты», ведь я вам в сыновья гожусь.
– Мало ли кто кому в сыновья годится! – Захар Михалыч внимательно оглядел комнату. Чисто, аккуратно, все прибрано. Не подумаешь, что здесь живут два холостяка. – Хорошо у вас, – сказал он удовлетворенно.
– Нормально, не жалуемся.
– А сосед кто?
– Борис Нечаев.
– Да ну? – почему-то удивился Захар Михалыч. Нечаев работал сменным мастером в кузнице. – Дружите?
– Трудно сказать. Мы с ним скорее приятели, чем друзья.
– Что же так?
– Разные люди. – Стукалов пожал плечами. Ему совсем не хотелось поддерживать этот ненужный, как он считал, разговор.
– Что люди разные, не беда. Люди все разные, Алексей Петрович. С виду вроде похожи, а вообще разные. С таким, как сам, и дружить, наверно, скучно. Все равно что с самим собой. Обдумал?..
– Нет. Думай не думай, Захар Михайлович, сто рублей не деньги.
– Однако их нужно заработать.
– Это я к слову. Спасибо, что заступились, только напрасно вы затеяли. Честное слово, напрасно.
– В жизни ничего не бывает напрасно, – возразил Захар Михалыч. – Все с пользой. Вот я пришел, посмотрел, как вы тут живете-можете, и в этом тоже есть польза. Чем больше знаешь, тем больше видишь. А меня ты не смущайся. Я старик уже, всякого повидал на свете – и хорошего, и плохого тоже...
– Какой вы старик!
– Старик, старик, – вздохнул он. – Почти шестьдесят годочков. Внуки большие. Не успеешь оглянуться – правнуки появятся. Дожить бы только... Не пойму я никак, Алексей Петрович, что вы могли не поделить с Николаем Иванычем? По работе что-нибудь?
– Вы его знаете? – спросил Стукалов настороженно.
– Давно знаю, – ответил Захар Михалыч. – Ты здешний? Что-то я не припомню...
– Приезжий. По распределению.
– Тогда понятно. И какие же у вас общие дела?..
– Общие?.. – Стукалов как-то нехорошо усмехнулся, и старому Антипову показалось, что он сейчас раскроется, расскажет всю правду.
В этот момент скрипнула дверь, и в комнату боком вошла девушка.
– Ты не один?.. – растерянно пробормотала она, увидав Захара Михалыча, и попятилась назад. – Я потом зайду, попозже...
– Ладно, – сказал Стукалов.
– А мы уже все дела закончили, – поднимаясь, сказал Захар Михалыч. – Всего хорошего, Алексей Петрович. Не забудьте о моей просьбе. До свиданья. – Он кивнул девушке.
В сущности, ему больше нечего было делать здесь. Все ясно. Он не мог ошибиться, память на лица у него всегда была отменная – девушка, пришедшая к Стукалову, младшая дочка Бубнова. Значит, у них любовь?.. Значит, есть все-таки общие дела с Николаем Иванычем? Потому Стукалов и не захотел рассказывать правду на партбюро, чтобы не впутывать в эту историю ее. Молодец парень! По-мужски поступил. Но что же у них произошло с ее отцом?..
Захар Михалыч вспомнил, что Нечаев работает сегодня во вторую смену. Есть возможность немедленно поговорить с ним, покуда они не сговорились со Стукаловым. Должен же он что-то знать, раз живут вместе.
Нечаева он нашел в молотовом пролете.
– Девушка, которая к Лешке ходит? – переспросил, уточняя, Нечаев. – Бубнова Ольга. А что?
– Дело тут одно...
– В следователи переквалифицировались?
– А ты не зубоскаль. Что у них происходит?
– Подробной картины создать не могу, – сказал Нечаев, разводя руками. – Лешка человек скрытный, себе на уме. А Оля... По-моему, она по уши в него втрескалась.
– Любит, что ли? – Захар Михалыч поморщился. Терпеть он не мог всяких жаргонных словечек, за что ругал часто и старшую внучку, которая приносила домой эти словечки с улицы.
– Со страшной силой! – уверенно ответил Нечаев. – Или я ни черта не понимаю в женщинах...
– В этом-то можешь не сомневаться, – улыбнулся Захар Михалыч.
