Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 2"
Автор книги: Евгений Кутузов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)
Евгений Кутузов
ВЕЧНЫЕ ХЛОПОТЫ
Роман
КНИГА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА I
Старый Антипов был счастлив.
И если он жалел о чем-нибудь, так только о том, что не дожила до этих дней Галина Ивановна, не испила от общей семейной радости, а уж она-то сумела бы порадоваться за всех, и прежде всего за внуков, которые и делали дом – домом, семью – семьей.
Исполнилась мечта Клавдии: она закончила курсы и теперь работала медсестрой, не оставляя надежды стать врачом. Зять учился на заочном отделении в институте. Так решили на семейном совете: сначала пусть получит высшее образование Анатолий, а потом, бог даст и будет желание, поступит и Клавдия.
Нелегкие это были годы, совсем нелегкие, зато тем приятнее сознавать, что никто не отступил перед трудностями, выдержали, пережили, и вот наступило время, когда только и оставалось жить и наслаждаться жизнью. Заслуженное, в нелегком труде добытое счастье, думал старый Антипов, дороже вдвойне, а никогда раньше не знали они такого благополучия, и казалось, нет на свете недоброй силы, которая смогла бы нарушить, извести это благополучие.
Не с неба, нет, свалилось на них счастье. Не украдено оно, не отнято у других, а трудом своим заработано, и на дороге к нему немало случалось испытаний, горечи и неприятностей. И не всем Антиповым одинаково воздано от большого общего счастья – растет сиротой внучка Наташка, хотя, может быть, сама она и не очень понимает это, равно обласканная с двоюродными братом и сестрой. Словно кузнечик, скачет, не зная покуда особенных забот, а с теми малыми заботами, которые обязательны в ее возрасте, справляется легко и просто.
Как ни взгляни, с какой строгой меркой ни подойди, мир в семье обосновался прочно и, похоже, навсегда. Но отчего же тогда бывает неспокойно иногда старому Антипову, отчего вдруг заболит, заноет душа, если нет для того причин?.. Или накрепко вросла в сознание мысль, что не может быть, не бывает совершенного, без ущербинки счастья?.. А чтобы люди не забывали этого, чтобы помнили постоянно о дорогой цене, заплаченной за мир и покой, им даны большие и маленькие испытания, для них поставлены на дороге препятствия, преодолевая которые человек набирается сил и понимания, что жизнь – это подарок, но подарок на всех один...
А может, близкая уже старость вызывает непонятную эту тревогу, беспокойство?..
Ведь именно к старости люди обычно все чаще и чаще оглядываются назад, в мыслях – раз нельзя иначе – исправляют ошибки, ищут опоры в прошлом, не находя для себя места в будущем, как бы заново, по второму кругу, проживая давно прожитое...
Однако старый-то Антипов не любил оглядываться назад, возвращаться мыслями к прожитому. Не оттого, что было ему неприятно это или что прошлое казалось слишком трудным, безрадостным, в котором несправедливо, незаслуженно много страданий. Вовсе нет. В прошлом своем он мог бы найти гораздо больше светлого и замечательного, но пользы в оглядках на него не видел и не понимал.
Человек, считал старый Антипов, должен жить настоящим и смотреть в будущее. Хлеб насущный на сегодня, мечта – на завтра, а что толку и в третий, и в десятый раз смотреть назад, тем более – потерянное не вернешь, недоделанное уже никогда не доделаешь, а вот сделанное всегда с тобой, всегда при тебе. Это твой капитал...
Он воевал со временем, всячески сторонясь прошлого, а оно нет-нет да и напоминало о себе помимо воли и желания, давая понять, что прошлого накопилось так много, что будущему вовек не сравняться с ним. То возникнет в памяти, высветится неожиданно и ярко, заставляя повернуться к нему лицом; то явится во сне разрозненными, отрывочными картинками, почему-то именно этими, а не другими; то заденет душу тихой грустью, тоской, для которой нет объяснений и видимых причин...
Неожиданно в жизнь вошло вовсе уж забытое прошлое, вошло живым человеком, точно воскресшим из мертвых, потому что о нем старый Антипов не вспоминал никогда и даже не числил его живущим на земле...
* * *
Пожилой мужчина, почти старик, ждал его возле дома на лавочке. Лицо, сразу видно, болезненное, сухое, и эту болезненность и сухость не могла скрыть густая борода, росшая от самых глаз. Взгляд у него был острый, внимательный и, пожалуй, недоверчивый. От такого взгляда хотелось спрятаться куда подальше.
Гость поднялся с лавочки.
– Вечер добрый, – поздоровался старый Антипов и напряг память, пытаясь вспомнить, где и когда видел этого странного человека. А что видел, в этом он нисколько не сомневался.
– Аль не узнаешь?.. – спросил, усмехаясь, мужчина и положил на лавочку тощий вещевой мешок. Сам присел рядом с мешком, сложив на коленях узловатые, натруженные руки.
Пальцы у него дрожали.
– Не узнаю... Вижу, что как будто встречались, а не узнаю.
– Встречались, встречались! – подхватил гость, и было не понять, радует ли его это знакомство или огорчает. – Ведь мы с тобой, Захар, вроде как сродственниками друг другу приходимся... – В глазах его таилась усмешка и что-то еще, чему старый Антипов не мог подыскать названия. – Приглядись, приглядись, может, и вспомнишь...
– Нет, не вспоминается что-то.
– Стало быть, состарился. Ну, да это не только твоя беда: я ведь тоже не молод. А вспомнить... Где ж там! – Гость взмахнул рукой. – Столько годов прошло-пролетело... Ты вот как высоко вознесся – тянись не дотянешься, а упасть, тянувшись-то, можно. В депутатах, слышно, ходишь? Вроде как в правительстве. Орденами и почестями разными отмечен. Любят тебя власти наши, любят. А денег, к слову раз оно пришлось, много ли плотят за любовь эту?.. Дом-то отгрохал, что тебе хоромы царские! За большие заслуги в награду получил или как?..
– Денег мне платят столько, сколько заработаю в кузнице, – хмуро ответил старый Антипов. – А дом сами построили.
– Неужто так и работаешь в кузнице?! – удивился гость. – Хоть начальником?
– Нет, не начальником. Кузнецом.
– Интересно... Очень даже интересно! Прямо как в кино. – Он юркнул глазами, прищурился лукаво, отчего лицо его сморщилось еще больше. – Почему не спросишь, кто я такой и за какой надобностью явился к тебе? Ведь стоишь и гадаешь, Захар. Аль спросить гордыня не позволяет?
– Сам пришел, сам и скажешь, зачем.
– Твоя правда: скажу. Может, мне много чего от тебя нужно, от твоей благодати... А может, просто заглянул посмотреть, как мои дорогие сродственнички живут-поживают и какой он на самом-то деле бывает, рай земной... – Он обвел вокруг рукой, но рука не держалась, в бессилии падала на колени. – В раю ты живешь, так тебе скажу, Захар. Вот и верь после этого попам, что человек в рай может попасть только после смерти своей. Или глаза мои меня обманывают?..
– Понравилось, значит, в раю? – теперь и старый Антипов усмехнулся.
– С виду все хорошо и ладно, не спорю. С виду, Захар! А ежели, к примеру, поглубже копнуть, под самый фундамент, на котором и рай, и ад держатся?.. Не так все хорошо в твоем раю. Не думай, что если глазами я слаб... Все вижу, все примечаю. Жизнь и слепого научит видеть, а иной-то раз и зрячий слеп.
Вспомнил Захар Михалыч – Прохор же это, двоюродный брат жены, Прохор Данилов, который был среди тех, кто собирался убить молодого тогда Антипова. «В каком же это было году?.. В двадцать втором или в двадцать третьем?... Давно. А жив, выходит, Прохор. Жив, сукин сын, бродит по земле, коптит небо», – удивленно думал Захар Михалыч, однако злости в себе не слышал.
– Признал, кажись? – Прохор прищурился. – Я и знал сразу, что приглядишься и узнаешь. Сродственники все же! А ты думал, что нет меня на белом-то свете?.. Кончился, думал, Данилов Прохор?..
– Думал.
– А я вот он, живой! Мы, Даниловы, народ крепкий, живучий, нас не просто сковырнуть в сыру земельку, не просто, Захар!.. А почему, к примеру спросить?.. А потому, скажу я тебе, что знаем – в аду страдать вечно. Зачем же спешить в ад? Оно так: у кого голова на плечах имеется, а не котелок пустой и дырявый, тот самого господа бога переживет. Хошь три Голгофы, нам все едино. Вот Галина, сестра моя дорогая... – Он вздохнул и неожиданно перекрестился.
– Не трожь ее! – велел Захар Михалыч строго. – Не смей трогать, слышишь?!
– Не пугай, не боюсь. А ежели болезненно тебе, трогать не буду. – Прохор переложил свой мешок с лавочки на землю, поближе к ногам. – Садись и ты, Захар. В ногах правды нет, а мы потолкуем миром, как родные люди.
– Ничего, постою. У меня ноги крепкие. А насчет правды... Так она или есть, или ее нет. Не в ногах дело.
– И как по-твоему получается, есть правда на свете?
– Для меня – есть. Для тебя не знаю.
– А ведь меня, Захар, тогда под расстрел подвести хотели...
– Знаю.
– Потому и удивляешься, что я живой-здоровый к тебе явился? – Прохор хохотнул и сложил руки на животе, сцепив дрожащие слабые пальцы.
«Чего-чего, а здоровья у тебя кот наплакал», – подумал старый Антипов без сострадания.
Вслух же сказал:
– А какая корысть мне удивляться? Ты остался живой, ты и удивляйся. Мне все равно. Есть ты на свете, нет ли тебя...
– Врешь! – прокричал Прохор. – По глазам твоим вижу, что врешь! Не зыркай, не зыркай подозрительно, словно легавый. Не сбежал я, заменили мне расстрел на десять лет отсидки, потому как власть Советская гуманная и добрая. Ну и рабочая сила опять же была нужна, чтобы каналы строить и шахты рыть.
– Помиловали, что ли?
– Держи карман шире! Меня, к примеру, расстрелять – одни сплошные расходы: патрон истрать, деньги на похороны, на бумагу тоже, чтобы родным сообщить, а так-то, по доброте властей, я всю жизнь задарма вкалывал и помалкивал в тряпочку.
– Почему же всю жизнь, – спросил Захар Михалыч, – если на десять лет расстрел заменили? Ты, выходит, давно на свободе.
– Давно, как же. Отсидеть-то я свое отсидел от звонка до звонка, а свободу, про которую ты толкуешь и про которую не знаешь ничего, в узенькую щелку показали. – Он снова хихикнул злорадно, принужденно и переложил руки на колени. Не давали они ему покоя, мешали. – Я ведь кто?.. Я контрреволюционный элемент с покушением на убиение с заранее обдуманными намерениями большевика-коммуниста товарища Захара Антипова. Спасибо тебе, что ты выжил.
– Ты что же, с претензиями ко мне явился?
– А ни в коем разе! Каждому свое, я это хорошо понял. Один вознесется высоко, другой ушибется больно, потому как от бога, говорят, такая круговерть идет. А по заслугам, Захар, каждому воздастся. От веку так заведено, и виноватых в этом деле не бывает.
– Не юродствуй, Прохор. Старик уже, а все выламываешься. Между прочим, большевиком я тогда еще не был. После вступил в партию.
– Как не был?! – Глаза Прохора широко открылись, и стала заметна желтизна белков, какая бывает у печеночных больных. – Врешь, что не был, не верю я тебе, не верю!..
– И опять – какая корысть, подумай сам, обманывать мне тебя?
– А чтобы больнее сделать!
– Больнее, чем ты сам себе сделал, как я посмотрю, уже никто тебе не сделает...
Мимо проплыла лодка. В ней сидели молодые ребята и девушки. Все пели про одинокую гармонь, которая бродит по ночам и мешает спать. Прохор проводил лодку тоскливым, долгим взглядом, покуда она не скрылась, увозя песню, в излучине реки, вздохнул тяжело и, достав из кармана кисет, стал сворачивать самокрутку. Мерные клочки газеты лежали в кисете вместе с махоркой.
– Кури папиросы, – предложил Захар Михалыч.
– Спасибо, привык к махре. Значит, говоришь, все было зря...
– А ты не понял этого, когда по тюрьмам скитался?
– То разговор особый, – сказал Прохор и нахмурился. – Чего понял, чего не понял... Всю жизнь, Захар, и все мысли за пять минут не перескажешь. Может, для того еще две жизни надо прожить. А и все равно не хватит, сколько я пережил...
– Все пережили. Только каждый по-своему.
– Твоя правда, – согласился Прохор, затянулся жадно и надолго закашлялся.
Захар Михалыч выждал, пока он кончит кашлять.
– Хватит, – сказал, – волынку тянуть. Говори, с чем и зачем пришел. Зла не держу, не думай. Что заслужил, получил сполна. А я тебе, Прохор, не судья.
– Сполна, сполна, Захар! Опять твоя правдушка, и никуда от нее не денешься. И лес валил, и канал строил, и уголек на шахте долбал, а также и золотишко добывал для Родины в некоторых неблизких местах. Всего хватанул... Господь, видно, на десятерых делов-то отмерил, а исполнять их досталось мне одному.
– Не трогал бы ты бога, а?
– Никак под старость в веру вошел?
– Нет. А слушать противно, когда ты бога поминаешь. Не было в тебе его и нету. Ни бога, ни черта лысого. А если жаловаться ко мне пришел, поздновато, пожалуй.
– К слову пришлось.
– Сейчас-то где живешь и чем занимаешься? – На мгновение Захару Михалычу сделалось жалко Прохора: не жилец он на свете...
– А пребываю в скудости и непроходимой бедности в одном глухом селе, в северных краях, потому как на родину, сюда стало быть, вернуться не разрешили. Служу сельповским сторожем. Днем сплю, если снизойдет благодать, а ночью народное добро караулю, охраняю благосостояние советских людей от злоумышленников разных и мазуриков. Зарплата, правду сказать, не ахти какая, да много ли мне и надо?..
– Доверили охранять?
– Другой-то, кто у властей в полном доверии, на такую зарплату не пойдет. Ее и придумали для нас специально. А вам тыщи большие подавай!.. Печенью вот страдаю, вообще здоровьишко пошаливать стало... – Он потрогал живот, прислушиваясь к тихой боли, которая не отпускала никогда. – На родину тянет. Ох, как тянет, Захар!.. Днем, когда сплю если, ничего, а ночью в одиночестве всего передумаю. Отпуск дали, решил податься к тебе...
– Зачем же я вдруг понадобился? И как ты нашел меня?
– Человек – не иголка в стогу, а ты личность известная. Люблю, знаешь, газетки читать. Не спится, бывает, вот лежу и читаю. Как люди на свете живут-могут, и про тебя вычитал. Деньжат кое-как насобирал на дорогу, добрые люди тоже помогли, пожитки-то все при мне... – Он толкнул ногой мешок. – Незаконно, признаюсь. Безвыездно предписано мне жить на чужой сторонушке... Не помогнешь ли, Захар?.. – Прохор поднял глаза. В них стояли слезы.
– Чем же я могу помочь? – спросил Захар Михалыч.
– А чтобы разрешили мне по отбытии заслуженного наказания возвернуться на родину на постоянное жительство. В тебе в дом не прошусь, а пустишь – спасибо скажу. Век на тебя работать буду, а жить могу хоть бы в сарае либо на чердаке. Где укажешь. Сродственники мы с тобой, Захар... Что промеж нами случилось, не моя вина. Время такое было, и вообще. Говорится же, кто старое вспомянет, тому глаз вон. С поклоном низким к тебе пришел Данилов Прохор, учти. Не оттолкни, Захар, не прогони в несчастье, позволь помереть на родине! – Он внимательно огляделся по сторонам, хотел было перекреститься, но не стал. – Красотища-то какая! Шел бережком сюда, и запах родной явственно слышался, будто и не бывало стольких лет разлуки тяжкой... Завод, смотрю, расстроился, труб прибавилось. А дома нашего не отыскал.
– В войну сгорел, – сказал Захар Михалыч.
– Я так и подумал.
Не просто, совсем не просто было ответить на просьбу Прохора. И не погрешил бы старый Антипов против истины, не солгал бы, сославшись на то, что нет у него прав и власти решать его судьбу, но понимал: если взяться хлопотать от своего имени... А нужно ли? Он не кривил душой, когда говорил, что не держит зла, а по справедливости и мог бы держать, потому что жизнь и смерть была между ними. Изменился ли Данилов Прохор с тех давних времен? Вряд ли. Разве что озлобился больше прежнего, окончательно зачерствел душой и сердцем. На жалость вызывает, а глядит волком – съел бы, да силы не те! Не хочет понять, что сам размежевал собственную жизнь с жизнью других людей. Помощи просит, как милости великой. Ну, в его положении помощь и есть милость великая, однако не сказал, не обронил чистого и честного слова «милосердие», хотя за ним, за ним пожаловал, за милосердием!.. А может, и не просит он милости, а требует?..
Не размышляя, не колеблясь нисколько, старый Антипов отослал бы его прочь, когда бы не на него Прохор поднял руку, когда бы не с его сердцем рядом скользнул нож, нацеленный, чтобы убить, и когда бы не был Прохор двоюродным братом жены Гали. Отошли прочь – за месть примет. Счеты, скажет, сводит Захар Антипов...
– Сын-то твой на фронте погиб? – не выдержав мучительного ожидания, спросил Прохор.
– А ты откуда все знаешь?
– Земля слухами полнится, – уклончиво ответил Прохор. – Война!
Лучше бы ему не спрашивать про сына Захара Михалыча, лучше бы не произносить слова «война», потому что теперь старый Антипов ясно вдруг понял, что Данилов Прохор пожизненный его враг, что, случись ему, Прохору, быть на свободе во время войны, он оказался бы с теми, кто убил Михаила, по чьей вине погибла невестка... Первый бы поднял оружие против своих, русских людей, и не шевельнулось бы в нем ничего, не пробудилось бы в его заскорузлом зверином сердце никакое милосердие, никакая жалость не остановила бы его, не дрогнула бы рука, как не дрогнула она, когда поднимал Прохор нож, чтобы убить... Виновен! Виновен в том, что погибли, умерщвленные бесчеловечно и дико, миллионы людей на земле, и если Прохор о чем-то сожалеет нынче, в преддверии своей близкой смерти, так лишь о том, что победило, восторжествовало правое дело, победила высшая справедливость, против которой он боролся и которой ему не понять. Еще себя жалеет, свою пустую, одинокую старость и немощность...
Из-за угла выбежали Наталья и Миша. Впереди них, звонко, заливисто лая, несся Жулик. Увидав старого Антипова, он кинулся к нему.
– Ну, ну! – говорил Захар Михалыч, лаская собаку. – Ступай на место, ступай.
Дети, поздоровавшись с гостем, ушли в дом.
– Внуки? – спросил Прохор тихо.
– Внуки.
– Много их у тебя?
– Пока трое.
– От сына или от дочери?
– И от сына есть.
– Успел, значит. Оставил свое семя.
Над их головами отворилось окно, выглянула Клавдия Захаровна:
– Ты скоро, отец?
– Скоро.
– Ужинать пора.
– Успеется, корми ребят.
Прохор, должно быть, почувствовал, что пора заканчивать разговоры и что не будет ему здесь прощения, но все еще надеялся, ловил взгляд старого Антипова.
– Иди, – сказал Захар Михалыч, отворачиваясь. – Иди своей дорогой. Разные у нас дороги, и я не хочу тебя знать.
– Отказываешь?.. – Прохор поднялся с лавочки, тяжело опираясь на стену.
– Нет у меня власти миловать тебя. А если бы и была, все равно отказал бы.
– Мстишь, стало быть... Так я и думал. На всякий случай в путь отправился, чтобы последний разок взглянуть на родные места. Не хотел к тебе приходить, да вот не выдержал, заныло здесь... – Он приложил руку к сердцу.
– Ты сам себе отомстил, – сказал Захар Михалыч. – А я простить не могу. Не за себя, это дело прошлое. Вообще не могу. За людей, которые погибли на фронте. А ты где был?..
Прохор опустил голову.
– Если деньги нужны, дам.
– И на том спасибо. Утешил старого обездоленного человека. – Он нагнулся, поднял с земли мешок и вскинул на плечо. – Давай, Захар, денег, они не пахнут, а у меня ничего нет. Смешно, верно?..
– Что смешно?
– Любая бумажка, если ее запачкать, пахнет. А деньги – нет, хоть в самых грязных руках побывают.
– Плакать нужно, а ты потеху устраиваешь.
– Наплакался, будя, – сказал Прохор, усмехаясь.
– Клавдия! – позвал Захар Михалыч в окно.
Она тотчас выглянула, словно ждала, когда ее позовут.
– Что тебе, отец?
– Принеси пятьсот рублей. – И спросил Прохора: – Хватит?
– С избытком!
– Но у нас осталось только до получки дожить, – возразила Клавдия Захаровна.
– Семьсот! – повысил голос Захар Михалыч.
Она убралась, но скоро опять появилась в окне и положила на подоконник деньги.
Старый Антипов протянул их Прохору:
– Бери и уходи.
Прохор пересчитал деньги, тщательно разглядывая каждую ассигнацию, хотел было сунуть в карман, но, опять усмехнувшись, разжал пальцы, и разноцветные бумажки медленно начали опускаться на землю...
– Не похоже, что последние, – сказал он. – Новенькие, как из банка. Прощай, Захар! И ты, племянница. Не поминай лихом, а я как-нибудь доеду. Милиция довезет на казенный счет, по этапу вернут к месту жительства. Зачем тебе тратиться! – И пошел быстро по берегу, перебрасывая тощий мешок с плеча на плечо, и не обернулся ни разу – так и свернул в проулок как раз у того места, где тридцать с лишним лет назад пытался убить Захара Антипова...
* * *
Ужинал Захар Михалыч молча. Клавдия Захаровна не решалась ни о чем спрашивать его. А он, похоже, не собирался рассказывать о странном госте. Сопел, хмурился, наблюдая исподлобья за дочерью и внуками, придумывая, что бы такое сказать насчет Прохора. Племянницей назвал Клавдию!.. А никакая она ему не племянница, хотя бы и по родству смотреть. Седьмая вода на киселе.
Он отодвинул резко тарелку и встал.
– Ты же почти ничего не поел, отец! – сказала Клавдия Захаровна с беспокойством.
– Спасибо, я сыт. Пойду покурю перед сном, а ты давай-ка укладывай детей.
Он вышел на крыльцо, постоял недолго, покуда достал папиросы и прикурил, потом направился в палисадник – крохотный участок во дворе, огороженный штакетником. Здесь всегда росли цветы, и только георгины. Какую-то непонятную, странную любовь питал Захар Михалыч к георгинам. Нравилось, когда расцветали они сочно и ярко, словно зачинался пожар, а люди вообще неравнодушны к огню. Может, потому, что огонь дает тепло, а может, с тех давних, незапамятных времен, когда ему поклонялись.
Срезать георгины старый Антипов не позволял, они отцветали сами собой, прожив короткий век цветения.
Он сел, и тотчас появился Жулик, приблудный щенок, невесть когда и каким образом оказавшийся в доме. Был он ласков, отзывчив, не требователен, не избалован излишним вниманием, как чистопородные домашние собаки, и его быстро полюбили все, он стал равноправным членом антиповской семьи. Спал вместе с Захаром Михалычем, возле кровати, а случалось, забирался и под одеяло.
– Не любишь чужих? – спросил старый Антипов и, нагнувшись, погладил Жулика. Тот заскулил, потерся об ноги. – Не любишь. А чужие разные бывают... Сейчас пойдем спать. Ты прав, прав: нехороший сегодня приходил человек, и лучше бы нам с тобой не знать, что он есть, что живет на свете. У него своя какая-никакая жизнь, у нас – своя... А скрестились, видишь ты, дорожки... – Он вздохнул глубоко. – И вот я думаю теперь: зачем они скрестились? Ничего не бывает в жизни зря, просто так. Такое дело, Жулик...
Скрипнула, помешав ровному течению мыслей, сенная дверь. Из дому вышла Клавдия Захаровна. Она стояла на крыльце, кутаясь в платок, как будто не обращая внимания на отца, но он-то знал, что дочь хочет поговорить.
– Иди к нам, – позвал старый Антипов.
Она подошла и села рядом. Жулик, совсем довольный, улегся возле ее ног.
– Детей уложила?
– Спят уже.
– Ну и хорошо, и мы пойдем. Вот докурю и пойдем.
– Кто это был, отец?
– Не надо, не бери в голову, – ответил Захар Михалыч. – Анатолий в институте сегодня?
– Скоро должен приехать, – сказала Клавдия Захаровна. – Это ведь был мамин брат?
– Двоюродный. – Он насупился. – Тебе он почти никто, а ребятам и вовсе.
– Который чуть не убил тебя, да?..
Старый Антипов вздрогнул даже. Он никогда не рассказывал дочери об этом.
– Я давно знала. Мама рассказывала. А зачем он приходил?
– Не важно. Пришел и ушел. Скатертью дорога!.. – Захар Михалыч говорил резко и громко, точно заглушая в себе подспудно рождающуюся жалость. – У него свои кривые тропки, у нас свои пути. Мы его не знаем и в гости не приглашали. Своих хлопот хватает, чтобы еще о нем думать.
– Мне страшно, отец!.. – прошептала Клавдия Захаровна.
– Чего тебе страшно? – не понял он.
– Вернется, сделает что-нибудь... – Она всматривалась в сумерки, словно боялась увидеть там Данилова Прохора или – еще хуже, еще страшнее – тень его, бесплотную и молчаливую.
– Не дури! – строго сказал Захар Михалыч, но и сам невольно огляделся и прислушался внимательно. – Ничего он сделать уже не может. И не посмеет. Правда, должно быть, что скучает на чужбине... Один остался, как недокошенная травинка в большом поле. А это самое страшное и есть, дочка, остаться на свете одному. Но винить ему, кроме себя, некого. Сам выбрал такую судьбу.
– Простил бы ты его...
– За себя давно простил. И думать забыл, что он был или есть. Не во мне дело! Не на меня руку поднял, это пойми. Вообще... Конечно, и пострадал много, не отнимешь.
– Значит, искупил вину, отец.
– Не знаю. Говорят, что вину можно перед богом искупить. Легко искупать перед тем, кого нет, а перед людьми, перед народом своим... – Он на мгновение задумался и решительно сказал: – Нет! Никакие страдания, я так думаю, не искупают вину перед народом, если вина эта большая и серьезная. На то и разум нам дан, чтобы сначала думали, как и что сделать, а после делали. Я вот смотрел на него... С кем бы он был во время войны?
Клавдия Захаровна пожала плечами.
– Не с теми, кто с оружием в руках, как Михаил, как Татьяна, как твой муж, как все честные люди... Нет, не с ними был бы Прохор Данилов. Сам отказался от Родины, никто не отнимал ее у него. Пусть на себя и пеняет.
– Тоскует он, отец...
– И волк по родному лесу тоскует! – сказал, как отрезал, старый Антипов. – Родина, дочка, не клочок земли, где человек рождается, живет и умирает, когда приходит его час. Родина – это... Это все! Ты должен с нею быть и в горести, и в радости. А так слишком просто: худо стало – затосковал, загрустил, вспомнил, что Родина у тебя есть, на поклон к ней двинулся... А когда Родине худо было?.. Собака вот со своим домом в беде не расстанется, дом для нее святое, а он?! Ладно, заболтались мы с тобой, поздно уже, ступай-ка ты, ступай! – Он подтолкнул Клавдию Захаровну.
Она ушла. За ней увязался и Жулик, а старый Антипов долго сидел еще среди набирающих силу георгинов, и мысли его навязчиво и беспокойно кружились, кружились вокруг Прохора, возвращая память в далекое прошлое, и являлись исподволь, подтачивая недавнюю убежденность, сомнения: верно ли поступил, прогнав Прохора, не приютив его, не дав тепла? Не слишком ли жестоко обошелся с ним?..
Может, оттого являлись сомнения, что все-таки Прохор родня? Или быть снисходительным, милосердным проще и легче, чем обыкновенно справедливым, когда для утверждения справедливости нужна жестокость?..
Не было на сердце старого Антипова неприязни и ненависти к Прохору Данилову как таковому. Но была ненависть к врагу. Однако и жаль тоже было бездомного, отчужденного Прохора, хотя он и враг. Совсем стариком сделался, даром что двумя или тремя годами всего-то старше. Похоронить, когда помрет, будет некому, и никто не заплачет, не закричит в голос, не взгрустнет даже у смертного его одра, точно тенью черной прожил он среди людей на земле, которая для всех одинаковая, не оставив после себя ни потомства, ни дерева, посаженного своими руками, ни дома – ничего. А жить начинал буйно, свирепо, грозой посадских мальчишек был. Позднее, возмужав, ходил в завидных женихах, ни сном ни духом не угадывая, какая пропащая, дикая уготована ему судьба...
Но если судьба, тогда не столь уж и велика, на столь неискупима личная вина Прохора? С судьбой, говорят, не поспоришь, и кто-то другой – не отец ли? – толкал Прохора на преступление, кто-то вложил ему в руку нож...
Заступиться за него, попросить ему официальное прошение? Искупил, может, нечаянную вину свою?
Не очень верилось этому, зато нечаянная вина давала право на сочувствие и милосердие, в чем Прохор Данилов обрел нынче острую необходимость. Правда, искупить вину, даже если это возможно, – одно, а понять, осознать себя виноватым – совсем другое...
«Кто знает, может и отойдет, оттает очерствевшее сердце, если разрешат ему вернуться на родину, – думал старый Антипов, прикуривая папиросу от папиросы. – Может, и доживет оставшиеся дни человеком, а не зверем в чужой берлоге. Да и много ли у него осталось этих дней!.. Больной совсем, в чем только душа держится. А гордый, не взял денег. Это хорошо, потому что гордость – это уже человеческое. – Захар Михалыч улыбнулся одобрительно, вспомнив, как падали, падали на землю разноцветные бумажки. – Не надо было предлагать ему деньги, – укорил он себя. – Получилось, как будто я откупиться от него захотел...»
Ночь двигалась серая, промозглая, как поздней осенью. Над рекой слоился густой туман, и казалось, река дышит тяжело и неровно, приходя в себя после трудной дневной работы. В небе не было ни звезд, ни луны. Тишина и покой звали думать. Лишь изредка что-то громко всплеснется в невидимой за туманом воде. Георгины источают тонкий, едва уловимый запах, который не умеет слышать никто, кроме старого Антипова. Днем же этого запаха не слышит и он.
Просвистела, взорвав ночной покой, электричка.
И тут представилось Захару Михалычу, как входит с опаской Прохор в стылый и нечистый зал ожидания на вокзале, хоронясь от милиции и посторонних взглядов, как ищет где-нибудь в укромном, темном углу свободное место для себя, свертывается незаметным серым клубком на жесткой и неуютной казенной скамейке, подтянув ноги к подбородку... Свертывается, точно бездомная, оставленная хозяевами собака, и пытается уснуть, забыться, а сон не идет к нему, одолевают мысли, тревоги, неразрешимые проблемы, от которых уж вовсе никуда не спрячешься, и каждый, кто случайно посмотрит на Прохора, узнает в нем пожизненного бродягу, одинокого скитальца среди людей...
Может, бог с ним и с его давней виной перед людьми?.. Может, пусть доживает свой грешный непутевый век на покое?.. Пожалуй, и в доме не помешает. Места хватит. Наверху так и стоит недоделанная комната. Всего-то и доделать – сложить плиту, утеплить двери и стенки, оклеить обоями...
Аккуратно, стараясь ступать осторожно, чтобы не скрипнула лишний раз половица, Захар Михалыч прошел через сени, через прихожую и кухню в свою комнату. В темноте разделся и лег. Однако и к нему не приходил сон. На дворе холодно, сыро, а ему все казалось, что душно. Открыл окно, но духота давила по-прежнему. Когда строили дом, думали об экономии, чтобы плитой обогревать и его комнату, – теперь весной и летом, если протопят плиту, здесь жарко, как в бане.
Под кроватью завозился Жулик. Наверное, ему снилось что-то тревожное. Или, наоборот, приятное. Тревоги и приятности всегда бывают рядом.
