Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 2"

Автор книги: Евгений Кутузов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА IV

Слух о том, что Кузнецов неожиданно решил уйти на пенсию и что на его место назначают молодого Антипова, которого не всякий и по отчеству-то зовет, быстро распространился по заводу.

По-разному люди отнеслись к этой новости. Кто-то удивлялся, кто-то недоумевал, а кто-то принял это известие болезненно. Пошли разговоры, будто бы Кузнецов уходит неспроста и не сам, что это сигнал всем старикам, от которых хотят понемногу избавиться.

В конце концов директор на одной из планерок объявил по селектору, что Кузнецова никто не просил уходить, более того – просили остаться, и Николай Григорьевич подтвердил это лично.

После планерки Анатолий Модестович в который уже раз принялся уговаривать Кузнецова, чтобы тот передумал, взял назад заявление.

– Хватит, Модестович! Сколько можно об этом? Назад пятками не ходят.

– Именно назад пятками и ходят, – пошутил Анатолий Модестович.

– Пускай, кому нравится. А ты двигай по прямой к своей цели и никуда не сворачивай. Это мой тебе совет. Ну, конечно, локтями не очень сильно работай.

– А по головам можно?

– Не перегибай!

– Но ведь вы уходите из-за меня!

– Это тебе так хочется, потому что много о себе думаешь. А я ухожу по причинам высшего порядка, понял? Где там! – Кузнецов махнул рукой. – Поработаешь с мое, тогда поймешь. Или не поймешь. И еще... – Он насупился. – Кто тебя сегодня утром окликнул на заготовительном?

– Леша Гаврилов, а что?

– Запомни, Модестович: он тебе не Леша, а ты ему не Толя. Какие у вас с ним отношения за проходной, меня не интересует. Кумовья вы, сватовья или на рыбалку вместе ходите – не имеет значения. А на работе ты для него начальник, которого зовут Анатолий Модестович. Не нравится – товарищ Антипов. Что морщишься?

– Да так, вообще.

– Пора привыкать. Не мальчик, отец двоих детей, а все в Тольках ходишь. Есть такие люди, которых до глубокой старости по имени все подряд зовут. Не от уважения это, Модестович.

– Какое это имеет значение, Николай Григорьевич?

– Большое. Ты относись к людям по-доброму, а панибратство на работе не разводи. Случись что, как ты того же Гаврилова приструнишь, накажешь, если он для тебя Лешка? Толя Лешу не обидит, не выдаст!.. Дальше – больше. Глядишь, был у человека авторитет – и нет его, улетучился.

– Я постараюсь, – сказал Анатолий Модестович, хорошо зная, что будет трудно.

– Постарайся, а кому надо – я сам скажу, – пообещал Кузнецов. – Понимаю, что тебе неловко. Держись. Держись за Серова, за таких, как он. С ними не бойся поспорить, но когда дельное советуют – прислушивайся. Они не для себя стараются, для производства. У них в крови это. Но свое мнение высоко ставят. Есть мудрое правило – слыхал? – опираться лучше на то, что сопротивляется.

Неожиданно с назначением Анатолия Модестовича не согласился старый Антипов. Он заявил об этом на заседании парткома, когда обсуждали кандидатуру зятя.

– Молод, – сказал, – рано в начальники. Подучиться надо как следует.

– Кого вы предлагаете? – спросил директор.

– Не отпускать Николая Григорьевича. Устал он!.. Да на то и жизнь дана человеку, чтобы уставать. Не уставшему-то и умирать, наверно, страшно. Пусть работает.

Старого Антипова поддержал главный инженер, у которого свои были виды на Анатолия Модестовича.

– Правильно, Захар Михайлович. И я за то, чтобы не отпускать Кузнецова.

– Ваше «правильно», Сергей Яковлевич, мы тоже знаем, – усмехнулся старый Антипов. – В начальники цехов зятю моему рановато, а уж к вам в заместители и вовсе.

Все-таки Анатолия Модестовича утвердили, а Захар Михалыч, придя после заседания парткома домой, объявил, что он был против. Зять промолчал. Он хоть и почувствовал себя обиженным, однако не очень, потому что и сам не рвался к этой должности.

Зато рассердилась на отца Клавдия Захаровна.

– Ты у нас всегда при своем особом мнении! – сказала она. – Другие дураки, не понимают ничего, только ты все понимаешь.

– А тебя спрашивали?.. – поворачиваясь к ней, гневно проговорил старый Антипов. – Может, еще Жулик выскажется?

– А я что, права голоса не имею?

– Все имеют, когда пригласят голосовать. А покуда не приглашают – слушай и помалкивай. Нечего умничать! Я не лезу учить тебя, как там перевязки делать и уколы, и ты не лезь не в свое дело.

– Мог бы и не объявлять на парткоме о своем особом мнении...

– Хватит! Старый Антипов ударил по столу. – Видал, – он повернулся к зятю, – какие грамотные яйца пошли! Что там курицу – петухов лезут учить. А тебя поздравляю.

– Спасибо.

– Клавдия!

– Что еще? – буркнула она.

– На стол накрывай. Против я был или не против, а раз решили – полагается отпраздновать. Никогда не думал, что в нашей семье будет высокое начальство. Рабочие же мы, потомственные пролетарии, чем и гордились всегда. Теперь вот тобой, зять, горжусь, хотя вроде и не рабочий ты!.. Выходит, меняется жизнь. Эх, жаль, что мать не дожила... – Он с досадой махнул рукой.

* * *

Кузнецова провожали на пенсию торжественно, как и приличествует провожать на заслуженный отдых людей всеми уважаемых, проживших большую трудовую жизнь, отдавших производству все, что имели: опыт, знания, силы, душу свою...

Сказано было много теплых, искренних слов. От администрации, парткома и завкома Николаю Григорьевичу преподнесли золотые карманные часы на цепочке с надписью: «Дорогому Н. Г. Кузнецову, ветерану завода, с пожеланием долгих, счастливых лет жизни и крепкого здоровья». А от коллектива цеха – огромную фарфоровую вазу. Директор вручил постоянный бессрочный пропуск, дающий право приходить и уходить в любое время. Этим правом пользовались очень немногие.

– Вот тут говорили, что я всю жизнь отдал заводу, – в ответном слове сказал Кузнецов. – Это, конечно, правда. Но не вся! Во-первых, я еще жив пока, значит, не всю жизнь отдал! А главное, дорогие мои товарищи и друзья, что жизни-то без завода у меня и не было бы никакой. Еще про опыт говорят, про знания... Как будто я на улице их подобрал или родился с ними! Мне все это дал завод. Я так понимаю, что дал взаймы, во временное пользование, а долги надо отдавать. Выходит, я ничего заводу и не дал, а только вернул. Если с прибылью – не зря жил и работал... – Он вздохнул и вытер пот со лба – было жарко в зале. – Спасибо за хорошие слова, спасибо всем, кто пришел проводить меня на отдых, и тем, кто не смог прийти, тоже спасибо. Век не забуду... – И он сошел со сцены в зал, позабыв, что сегодня его место в президиуме.

После официальной части в кафе Дворца культуры был ужин. Здесь также не обошлось без речей, однако речи эти были менее парадные – дружеские, шутливые. Застолье получилось веселое, шумное, самую малость омраченное пониманием, что чествуют все-таки не новорожденного, не новобрачных напутствуют в долгую и счастливую жизнь, а провожают человека на пенсию, то есть в старость...

По-своему прекрасна и осень. В ней есть прелесть и очарование, она богата, – может, богаче всех остальных времен года – красками, своею щедростью, но почему-то ее не ждут с таким нетерпением, как ждут весну или лето. Возможно, оттого, что осень не только пора зрелости и сбора урожая, но и пора увядания. Она не имеет продолжения.

Улучив момент, директор спросил Кузнецова:

– Признайся теперь, почему ты внезапно решил уйти? Неужели из-за того, чтобы молодой Антипов остался в цехе?

– Насчет внезапности я так скажу: для других это было внезапно, а для меня нет. Верно, Машенька? – Он наклонился к жене.

– Верно, верно, Коленька... Мы давно все обдумали, Геннадий Федорович. Пора отдохнуть. Под старость хочется пожить спокойно, для себя. Рыбачить он будет, по грибы ходить... – Она поднесла к глазам платок.

– Ну, Маша! – укоризненно сказал Николай Григорьевич, чувствуя, что и сам готов заплакать. – Ты посмотри, посмотри, сколько хороших людей пришло проводить меня!

– Я ничего, ничего... – бормотала она, пытаясь улыбнуться.

Анатолий Модестович чувствовал себя виноватым, испытывал неловкость, стыд, потому что едва ли не один из всех присутствующих знал истинную причину ухода Николая Григорьевича. Он видел, понимал, что Кузнецову совсем не хочется уходить. Сидит, вроде бы улыбается, а лицо-то невеселое, какое-то вытянутое, в глазах – тоска, которую не спрятать, не скрыть за наигранным весельем и шутками. Смеется, чтобы не показать своей грусти. Шутит, чтобы не расстроить людям праздничный вечер. А можно ли назвать это застолье праздником?.. И, точно угадав его мысли, Николай Григорьевич что-то шепнул жене, встал и подошел к нему.

– Что не весел, Модестович? Не годится это, никуда не годится! – И похлопал по плечу.

– Смотрю на вас и думаю...

– А ты не думай, не ломай голову! Все правильно. Все идет так, как оно должно быть в жизни. Это и есть главное, Модестович. А остальное... Пустое.

– А ведь вы обманули меня, Николай Григорьевич, когда сказали, что давно собирались уйти на пенсию.

– Нет, – сказал Кузнецов. И повторил: – Нет! Тебя я не обманывал, а вот себя обманывал, и долго. Думал все, что умею еще, не разучился руководить...

– Так оно и есть! – воскликнул Анатолий Модестович.

– Не сбивай с мысли. Послать одного туда, другого – сюда, третьего еще куда-нибудь и дурак сумеет. Только дай ему власть!.. Раньше, может, и этого умения было достаточно. Нынче же, Модестович, для начальника цеха маловато иметь бригадирские наклонности...

– А опыт!

– Что опыт?..

– Не может человеческий опыт стать помехой!

– Может, Модестович. Еще как может, – сказал Кузнецов. – Вчерашний опыт – это в общем-то уже и не опыт. Хотя и мы, конечно, много сделали хорошего. Пусть не всегда правильно... – Он вздохнул с сожалением. – Это не наша вина. Не только наша. Но сегодня жизнь предъявляет иные требования, а переучиваться, особенно когда привык, что слово твое – закон, трудно... Это все равно, что заново родиться. А кому, скажи, нужно мое второе рождение, если давно родились и выросли люди, имеющие все необходимое, чтобы занять вакантные места?..

– Вы сами организовали вакансию.

– Сам?.. Черта с два, Модестович! Еще никто сам себя не увольнял. Время организовало вакансию. Не спорю, возможно, мой опыт помог мне это понять. Но не больше того... Молчи, молчи, не перебивай старших! Спасибо, что пришел почтить. А вон Михалыч к нам идет, и Веремеев за ним шествует! Кстати, Модестович: их опыт действительно нужен и пока не вступил в противоречие с жизнью, потому что он – вечен и незыблем...

Пожалуй, Анатолий Модестович смог бы возразить и на это замечание, однако им помешали продолжить разговор, чему, кажется, Кузнецов был рад. Их окружили старые товарищи Николая Григорьевича, начались воспоминания, и каждая история, каждый эпизод из прошлого вызывали живой, неподдельный интерес стариков, потому что это было не просто далекое прошлое, освященное прошедшей молодостью, – это была сама жизнь, ее существо...

«Грустно это, когда все осталось лишь в памяти, – слушая стариков, подумал Анатолий Модестович. Но тотчас явилась другая мысль, и он сказал себе: – А почему грустно, если есть о чем вспомнить? Ведь вся жизнь человечества – суть его память...»

– Расскажи-ка, именинник, как ты продавал капиталистам свой станок! – попросил Веремеев, теребя Кузнецова за рукав.

– Брось ты, Василий Федорович!

– Давай, давай! Вот и Модестовичу, наверное, интересно послушать.

– Отстань, – отмахнулся Николай Григорьевич смущенно.

– Не хочешь, тогда я сам расскажу. Завод выполнял один важный государственный заказ, а работать-то было не на чем: не станки, а гробы стояли! А тут еще всякие иностранные спецы шастают, принюхиваются, не отломится ли им кусок пожирнее от этого заказа... Русские, дескать, сами не управятся! Вот наш Николай... Ты кем тогда работал? – спросил Веремеев у Кузнецова.

– Брось, говорю!

– Не командуй, раз в отставку вышел!

– Мастером он был, – подсказал кто-то.

– Отыскал, значит, он где-то на свалке списанный станок, на котором работали в прошлом веке, еще с приводными ремнями, что-то там переделал...

– Разболтался старый хрыч, – проворчал Кузнецов, но было похоже, что ему доставляет удовольствие рассказ Веремеева.

– В общем, худо-бедно, а станок-то завертелся! И надо ж так: как раз в цех зашли какие-то иностранцы. Не то немцы, не то американцы, шут их разберет. Смотрят, разинув рты, а Николай вкалывает на этом самом станке, только дым колесом! Они лопочут по-своему, руками разводят, пальцами в станок тычут, а после спрашивают у директора, он сопровождал их... Постой, кто же был директором у нас?

– Ванька Кошелев еще был, – подсказал, улыбаясь, Захар Михалыч.

– Точно, он! Вот они и спрашивают у Ваньки Кошелева: откуда, дескать, у вас такой замечательный станок взялся?.. Николай, ты что делал на нем?

– Зубья нарезал, что же еще, – ответил Кузнецов.

– Зубья, видали!.. А Ванька Кошелев был парень не промах, он спокойно так, с достоинством разъясняет этим тузам капиталистическим, что, дескать, станок этот нашего, отечественного производства и покуда имеется в одном-единственном экземпляре, вроде как опытный! Те не верят, все лопочут, лопочут промеж собой, а потом главный ихний и спрашивает, нельзя ли им заказать у нас несколько таких станков...

Жена Кузнецова поманила его пальцем, он пошел к ней. Старики, продолжая обсуждать давнюю эту историю, потянулись в курилку, на ходу вынимая из карманов папиросы. Захар Михалыч кивнул зятю, чтобы шел с ними.

– Не хочется, – отказался Анатолий Модестович и стал пробираться поближе к двери, собираясь потихоньку уйти.

* * *

Как-то неожиданно и потому, должно быть, очень уж громко заиграла музыка, приглашая к танцам.

Анатолий Модестович был у самой двери, когда кто-то тронул его за руку. Он обернулся, досадуя, что не успел выйти. Рядом стояла Зинаида Алексеевна.

– Куда это вы?.. – спросила она. – Нехорошо!

Она выпила и была необычно веселая, возбужденная и раскрасневшаяся, отчего казалась вовсе рыжей, хотя вообще-то ее светлые волосы едва-едва отливали желтизной. Они были скорее золотистыми, как августовские хлеба, чем рыжие.

– Да так, подышать свежим воздухом хотел... – невнятно и смущенно пробормотал Анатолий Модестович.

– А пригласить даму на вальс не хотите?

– Я бы с удовольствием... – Он опустил глаза.

Танцевать он не мог, мешала раненая нога.

– Простите, – виновато сказала она. – Забыла.

– Ничего.

Они незаметно отошли в сторонку. Или их оттеснили танцующие пары.

– Вы почему один, без супруги? – Зинаида Алексеевна смотрела на него пытливо и пронзительно, точно просвечивала своими зелеными глазами.

– Она дома с детьми.

– Жаль. Я давно хотела с ней познакомиться. Когда еще представится удобный случай!..

– Все в наших руках, – пошутил он.

– Отчасти, только отчасти. У вас красивая жена?..

Анатолий Модестович молча пожал плечами.

– Я определенно пьяна, – сказала Зинаида Алексеевна. – Спрашиваю какие-то глупые пошлости. Все жены красивые, это давно известно, иначе они не были бы женами. А детей у вас двое?

– Двое.

– Мальчик и девочка, верно?

– Да.

– И сколько им, если это не семейная тайна?

Было не понять, разыгрывает ли она, дразнит или интересуется всерьез.

– Сыну девять, а дочке скоро будет шесть.

– И еще племянница есть?

– Удивительный вы человек, Зинаида Алексеевна!

– В самом деле?..

– Откуда вам все известно?

– Секрет фирмы. – Она рассмеялась громко. – А племяннице сколько?

– Двенадцать.

– Богатый и счастливый вы человек. – Зинаида Алексеевна вздохнула. – Это так прекрасно, когда в доме много детей. Если бы я была вашей женой, рожала бы каждый год... – Она вдруг вспыхнула и заспешила уходить.

– Куда же вы? Еще только десятый час! – сказал Анатолий Модестович.

– Кому «только», – возразила она, – а кому «уже». Да ведь и вы собирались уйти, не правда ли?.. До завтра. – Она кивнула и направилась к выходу.

Он было сорвался, чтобы пойти за нею, проводить ее, но что-то остановило его...

Мало-помалу начали расходиться и другие. Лишь несколько пар все еще кружились в тесном пространстве между длинными столами. Подошел Захар Михалыч, постоял молча рядом, потом вдруг сказал, усмехаясь:

– Ну что, глядишь, скоро и мои проводы подоспеют... – В отличие от большинства гостей, он был совершенно трезвым, как будто и не пил вовсе. Он умел пить и не пьянеть. – Двинемся или как?..

– Пойдемте.

Почти всю дорогу они шли молча. Уже недалеко от дома, когда свернули с Красногвардейской улицы на набережную, Захар Михалыч проговорил:

– До последнего не верил, что Николай Григорьевич взаправду уходит. Работал, работал, и на́ тебе! Пошла в запас старая гвардия... Из века в век так: одни уходят, другие приходят. Слава богу, успевают люди вместе пожить-поработать, с собой-то тяжело уносить нажитое богатство. Скажи ты мне, ведь каждый понимает, что не для себя старается побольше нажить, узнать, а чтобы другим все передать из рук в руки... Понимает, а берет, берет... Значит, есть стремление и отдать как можно больше?..

Анатолий Модестович плохо слушал старого Антипова. У него кружилась голова и мешала сосредоточиться какая-то навязчивая мысль, но какая именно, о чем была эта мысль, он не понимал. И перед глазами то и дело возникало лицо Артамоновой с грустной улыбкой на губах.

– Что молчишь? – спросил Захар Михалыч.

– Думаю.

– Тут думай не думай, на то мы и человеки, чтобы все время брать и отдавать. Это хорошо сказал Николай Григорьевич, что отдавать нужно с прибылью. Если каждый отдаст только то, что взял, откуда же взяться тогда общему богатству, которое от избытка происходит?.. А на тебя, как я понял, Николай Григорьевич возлагает большие надежды. Не подведешь ли?

– Постараюсь, – ответил Анатолий Модестович. Он вдруг подумал некстати, что у Зинаиды Алексеевны очень тонкие, всегда плотно сжатые губы, а это, говорят, признак твердого характера. «Вполне соответствует, – усмехнулся он. – Чего-чего, а твердости ей не занимать».

– Смотри, – сказал старый Антипов. Он не видел в темноте лица зятя, иначе обязательно поинтересовался бы, чему тот улыбается. – Доверие надо оправдывать. А эта женщина, с которой ты беседовал, и есть, что ли, Артамонова?

«Заметил», – подумал Анатолий Модестович.

– Да, – сказал он.

– Николай Григорьевич хвалил ее. Говорил, что женщина она умная и деловая.

– Умная.

– Приятно, когда умная и красивая, – сказал старый Антипов и почему-то вздохнул шумно. – В жизни редко так бывает.

– Красивые обычно считают, что им не обязательно быть умными.

– Ум красоте не помеха. Вы что, затеяли с ней какое-то большое дело?

– Пока трудно сказать, получится из этого что-нибудь или нет, – ответил Анатолий Модестович. – Так, идея одна.

– Надо, чтоб получилось! Обязательно надо. Человек ради этого решился на крайний шаг...

– Это меня и волнует.

– А ты делом докажи, что шаг этот не напрасный. Раз вдвоем взялись – докажете. В одиночку человек пустое место, как волк, отбившийся от стаи, а когда сообща, дружно...

Похоже было, что старый Антипов хочет спросить еще о чем-то, однако не может решиться. Он остановился и, прикрывая огонек ладонями, стал прикуривать. Спички гасли, и Анатолию Модестовичу показалось, что гаснут они не случайно.

Он щелкнул зажигалкой и дал тестю прикурить.

– Ветер, – виновато проговорил Захар Михалыч, хотя ветра вовсе не было. – Клавдия, смотри-ка, не спит, ждет нас. Зря не пошла с нами, с ребятами побыла бы Надюха. Ты как считаешь?

– Могла бы пойти, – согласился Анатолий Модестович, но в душе он почему-то был доволен, что жена отказалась идти на вечер.

– У женщин, я тебе скажу, часто случаются заскоки. Она и хочет сделать как лучше, а получается как хуже. Голова по-другому устроена, должно. Или забот больше нашего?

– Не знаю, – сказал Анатолий Модестович рассеянно.

– Наверно, забот больше. Оно правда, что мужик меньше думает о семье, чем женщина. Ты вот сейчас о чем думаешь?

– Ни о чем. – Он почувствовал, что краснеет.

– А она – о тебе!

Они вышли на берег.

Над рекой лениво клубился густой туман. Тянуло сыростью, прохладой и гарью. Туманы, давно заметил Анатолий Модестович, всегда отчего-то пахнут гарью. Время от времени тишину нарушал громкий всплеск. То ли гуляла, резвилась крупная рыба, днем отдыхающая на дне, то ли ударял веслами по воде какой-нибудь чудаковатый рыбак, возомнивший поймать на удочку свое счастье. Удары были глухие и тотчас вязли в тумане. За деревьями в ночи слабо мерцал одинокий, робкий огонек.

Это горел свет в кухонном окне антиповского дома.

– Не спит, – сказал старый Антипов, и голос его был печален.