Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 2"
Автор книги: Евгений Кутузов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА XI
В понедельник Зинаида Алексеевна не вышла на работу, хотя отгулы ее кончились. Не вышла и во вторник, а в среду позвонила табельщице и сообщила, что заболела.
У Анатолия Модестовича таким образом появилось время на раздумья. Но сколько бы он ни думал, сколько бы ни ломал голову, в итоге получалось одно и то же: работать им вместе нельзя. Расчет на то, что его переведут из цеха, не оправдался. В лучшем случае проектировщики учтут его и Артамоновой предложения при расстановке оборудования в новом корпусе. А кто-то должен уйти, потому что было бы нелепо, противоестественно продолжать работать, как прежде.
Согласиться на увольнение Зинаиды Алексеевны?.. Сделать это очень легко, но есть ли у него право, моральное право на это? У нее интересная работа, хорошая зарплата, ее ценят, уважают. Вряд ли на другом месте ей предложат сразу такую же должность. Значит, пострадает ее самолюбие, престиж. Проиграет она и в зарплате. Но если и отбросить эти соображения, все равно. Не важно, что не поймут другие. Важно, что поймет она: он избавляется от нее под благовидным предлогом...
Никогда он не поверит, что Зинаида Алексеевна действительно хочет уйти. Она выбрала тот путь, который могла, имела возможность выбрать, ибо не может выбирать и решать за него.
И тут явилась догадка, что она своим заявлением как бы подсказывает ему, что есть два выхода из положения и что выбрать единственный должен он.
Все верно и до невозможности просто, но вместе с тем и невероятно трудно. Что он скажет жене, тестю?.. Чем, какими причинами объяснит свое неожиданное желание уйти с завода?.. Поймут ли они его и обязаны ли понимать?..
Может быть, Захар Михалыч поймет. Может быть. А Клава? Вряд ли, потому что и не захочет.
И еще вопрос: отпустят ли его?
Он представил себе директора. Геннадий Федорович выслушает внимательно его просьбу, а потом рассмеется громко, без стеснения, хлопнет дружески по плечу и станет говорить о том, что он, молодой Антипов, мужчина, мужик, черт побери, что глупо ломать жизнь и карьеру из-за какой-то там юбки, хотя бы и дипломированной, что юбок на свете пруд пруди, а жизнь одна...
На душе стало гадко, смрадно.
Никогда Анатолий Модестович не задумывался о «винтиках-болтиках», как любил говорить тесть. Он был согласен с Захаром Михалычем, который ни в какую не признавал деления людей на «больших» и «маленьких», но утверждал, если возникал разговор, что каждый человек есть человек, личность, а достоинства или недостатки личности проистекают не от занимаемой должности, но единственно от характера человека, от умения либо неумения работать, трудиться. Но, странное дело, сейчас Анатолий Модестович ощущал себя именно крошечным винтиком, от которого, возможно, и зависит что-то в сложном жизненном механизме, по крайней мере, в механизме его семьи, но который сам по себе значит очень мало, и, в сущности, его легко можно заменить...
Он пришел домой подавленный, так и не приняв никакого приемлемого решения.
– Ну, что там нового? – поинтересовался старый Антипов, торопясь опередить в разговоре зятя, чтобы тот не затеял чего ненужного.
– В каком смысле? – не понял Анатолий Модестович.
– Сергей Яковлевич не вызывал больше?
– Зачем я ему?
– Мало ли! Слыхал, какие дела наметили, считай, заново завод собираются строить.
– Это только перспективы, – сказал Анатолий Модестович.
– А перспектива – главное в жизни, – со значением сказал Захар Михалыч и покосился на дочку, которая накрывала к обеду стол. – Без перспективы жить нельзя. Вот я сегодня Николая Григорьевича встретил, вроде и тот же человек, а вроде и другой, потому что без работы, без любимого дела, без перспективы, значит...
Анатолий Модестович удивленно слушал тестя. Он знал, что Кузнецов болен и что встретить его Захар Михалыч сегодня никак не мог.
– Живу, говорит, одним днем. День, дескать, прошел, и ладно...
Не думал старый Антипов, что вынужден будет лгать на исходе жизни. Однако лгал, фантазировал, чтобы не дать вставить слово другим, лишь бы оградить от правды дочь, выиграть время. А там жизнь покажет, что и как. Ни в коем случае сейчас нельзя открыть Клавдии правду, сгоряча-то она наделает глупостей, не задумываясь о будущем. Давняя, остывшая уже неприятность не так страшна и болезненна... Он не вечен, никто не знает, сколько ему осталось жить, а ну как дочь озлобится и прогонит мужа, что тогда?.. Куда ей одной с тремя ребятишками! Нет, нет, этого он не допустит, не должен допустить.
Впрочем, он не стал бы стараться и покрывать зятя, не стал бы скреплять семью, если ей суждено развалиться, когда бы не убедился, побывав у Зинаиды Алексеевны, что, вопреки здравому смыслу, вопреки его пониманию, зять по-прежнему любит жену.
– Про вашу работу расспрашивал, – продолжал выдумывать старый Антипов, – а я и не знаю, что сказать...
Анатолий Модестович вдруг понял, зачем тесть врет, и сделалось ему совсем уж стыдно, он отвел глаза и сказал:
– Зинаида Алексеевна подала заявление на расчет.
– Какое еще заявление? – притворился Захар Михалыч.
– Ты с ума сошел! – воскликнула Клавдия Захаровна. – Чего это она надумала?..
Это был очень подходящий момент, чтобы признаться в случившемся, признаться сразу и тестю и жене, покончив разом с мучительной неизвестностью, очиститься и – будь что будет, потому что не мог Анатолий Модестович больше скрывать правду, делать вид, что ничего не произошло. И он бы признался, если бы старый Антипов не опередил его.
– Мало ли, – сказал он. – У каждого человека свои дела, свои резоны. Скоро подашь борщ, что ли? – обратился он к Клавдии Захаровне, и Анатолий Модестович догадался, что тесть не хочет, чтобы он признавался.
– Даю, даю, – отозвалась Клавдия Захаровна. – Толя, сходи за сметаной, она в сенях на полке. В литровой банке, увидишь.
Он вышел в холодные сени, постоял, привалившись к двери, и полез рукой на полку. В темноте – свет не зажег – не заметил стоявшую с краю банку с вареньем, задел ее локтем, и банка упала, ударившись о ступени.
– А, черт! – выругался Анатолий Модестович.
Тотчас открылась дверь, вспыхнул свет.
– Что такое? – спросила Клавдия Захаровна испуганно.
– Да вот, разбил варенье...
– Господи, а я-то подумала!.. – Она достала сметану и подала мужу. – Иди, ешьте, я уберу здесь.
– Кажется, вишневое, – пробормотал он. – Жалко.
– У нас еще есть. Это ребята блудили и, наверно, на край поставили, сорванцы.
В сени выскочил Жулик, принюхался и стал лизать варенье.
– Пошел вон! – прогнала его Клавдия Захаровна. – Стекло здесь битое, нельзя.
Обедали молча. Лишь время от времени старый Антипов, не поднимая головы от тарелки, настороженно смотрел на зятя.
* * *
Анатолий Модестович попросился на прием к директору. И был удивлен, что директор сразу же принял его.
– Ну-с, с чем пожаловал, подпольщик? Кури. – Он придвинул папиросы. – Зол я на тебя, Антипов. Не стоило бы принимать, да уж ладно. Рассказывай, что еще стряслось?
Анатолий Модестович молча выложил на стол заранее приготовленное заявление. Директор бегло прочитал.
– Я слушаю, – сказал спокойно.
– Отпустите, Геннадий Федорович.
– С какой стати я тебя отпущу? Основания, где основания?!
– Так надо, – тихо проговорил Анатолий Модестович.
– Для тебя надо так, а для производства иначе. Личное, что ли?
– Личное.
– Антипов, Антипов!.. – Директор укоризненно покачал головой. – Не столько наработал, сколько натворил. Объяснить можешь? Можешь ты мне растолковать, что у вас происходит в цехе? Сначала Кузнецов, вчера через секретаря передала заявление без твоей резолюции эта Артамонова, теперь – ты!..
– Ее не отпускайте! – воскликнул Анатолий Модестович.
– Позволь мне решать, кого отпускать, а кого нет! У вас с ней что, любовь или так, легкий роман?
– Это она вам сказала?
– У меня пока есть собственные глаза. И уши, между прочим. А ты забыл, что нельзя амурничать, где живешь и где работаешь! Или дома не ладится?
– Дома все хорошо.
– Тогда, извини, я ничего не понимаю. – Директор развел руками. – Шлея под хвост попала? Бывает, не ты первый, не ты последний. Жена знает о твоих делишках?
– Догадывается, по-моему. – Анатолий Модестович вздохнул.
– А тесть?
– Что-то знает.
– Ситуация! Куда ты надумал пойти?
– Была бы шея, хомут найдется. – Он усмехнулся невесело.
– Именно хомут. А с семьей как?
– Еще не решил.
– Ну, вот что... – Директор встал. – Давай отпустим эту Артамонову, хоть и жаль. Сейчас я найду ее заявление, ты подпиши...
– Нет, Геннадий Федорович, нельзя. Это было бы подло с моей стороны. Да и работу мне легче найти, чем ей.
– О работе не волнуйся, я помогу ей устроиться.
– Нет.
– Ишь, упрямый какой! О совести заговорил, а когда блудил – не думал об этих высоких понятиях?
– Не блудил я, Геннадий Федорович. Ничего у нас не было, даю вам слово!
– Но тогда... – Директор сел. – Выходит, любовь? Семья же развалится, Антипов! Такого не переживет твой тесть.
– С ним я поговорю. Он поймет.
– Может, и поймет, если захочет. Но легче ему от этого не будет. По заводу сплетни поползут... И без того уже хватает. Что ты жене скажешь?
– Не знаю, придумаю что-нибудь.
– Женщину, Антипов, не обманешь, не проведешь, это я тебе говорю точно. Нам только кажется, что они не знают ничего, только кажется. На самом-то деле мы еще не подумали налево вильнуть, а они чувствуют. И не думай признаваться! Женщина терпит много, пока уверена, что мужчина не подозревает о том, что она все знает, понял? Учти этот момент. – Он опять встал, вышел из-за стола и сел в кресло напротив Анатолия Модестовича. – Допустим, я тебя отпущу. Допустим... А где я возьму человека на твое место? Рожать начальников цехов не умею. Вообще не умею рожать.
– Может, Николай Григорьевич согласится вернуться?
– Цирк, а не завод! Честное слово, цирк! – Директор вскочил. – Приходят, уходят, что здесь, проходной двор?.. Тебе любви захотелось, а мне план нужен. Ты вильнул хвостом и – прощайте, а с меня спросят, почему отпускаю специалистов! Как хочешь, Антипов, обижайся на меня не обижайся, а отпустить я тебя не могу, не имею права. Заварил кашу – расхлебывай. Пусть уходит она.
Встал и Анатолий Модестович. Так они и стояли какое-то время друг перед другом.
– Садись, – сказал директор, положив на плечо Анатолия Модестовича тяжелую руку. А сам взял телефонную трубку и попросил секретаршу соединить его с квартирой Кузнецова. – Без ножа режешь, Антипов. И помочь тебе хочется, понимаю я тебя, как мужик понимаю... А может, плевать?
– Не могу, Геннадий Федорович.
– Совесть – это хорошо. Еще бы выдержки тебе, здравого смысла.. – Звякнул городской телефон. Директор схватил торопливо трубку. – А, Николай Григорьевич! Приветствую пенсионера. Как отдыхается?.. Ну вот, а хвастался, что по грибы будешь ездить, на рыбалку... Няньку, выходит, из тебя сделали, не завидую... Не завидую, говорю, твоей новой должности! Сменить желания нет?.. Правильно понял. Дело, понимаешь, сложное. Младший Антипов уходит от нас, переводят его по настоянию главка, а постороннего человека не хотелось бы назначать... Куда переводят? Узнаешь... Приказы начальства не обсуждают, сам знаешь, а выполняют... Давай, жду. Болеть-то долго собираешься?.. Вот и прекрасно.
Он положил трубку и закурил. Потом поднял на Анатолия Модестовича глаза.
– Спасибо, Геннадий Федорович.
– Не мне говори «спасибо», а Кузнецову. Еще главку. Ты прямо в рубашке родился! – Он усмехнулся и покачал головой. – Слезно просят хорошего специалиста на должность главного инженера одного заводика. Завал у них там полнейший. Поедешь?
– Надо подумать.
– Подумай, подумай.
– Какой завод?
– Называется «Завод метизов и нестандартного оборудования». Мы с ними связаны, они выполняют кое-какие наши заказы. Это недалеко от Ленинграда, несколько часов езды. Наш главк. Так что если твердо решил увольняться, если не видишь другого выхода – соглашайся. И повод приличный для всех: переводят в целях производственной необходимости с повышением в должности. Правда, повышение липовое, одно название, что главный инженер. А все-таки!.. Ступай думать. – Директор протянул руку, пожал сильно, заглядывая Анатолию Модестовичу в глаза. – И не делай глупостей. Дополнительных.
– Не буду. – Он попытался улыбнуться.
– И еще: тебя переводят временно, на укрепление. Наладишь там производство, вернешься к нам. А за это время и твои личные дела утрясутся. Так и скажи домашним. Вроде, мол, длительной командировки.
– Спасибо.
– А!.. – Директор в сердцах махнул рукой.
* * *
Клавдия Захаровна спокойно, по крайней мере внешне, приняла известие о предстоящем переводе мужа. Только пересела от стола поближе к теплой плите и плотнее укуталась в платок. Ее знобило что-то.
– Переводят, значит... – обронила чуть слышно. – С повышением... Это приятно, Толя, когда с повышением.
– Повышение ерунда, – сказал он. – Я не хотел...
– Брось. – Клавдия Захаровна шумно вздохнула. – Наверно, так лучше, ты правильно придумал.
– О чем ты, Клава?
– Я ведь все знаю, все-все. – И посмотрела ему в глаза.
– Не понимаю...
– Понимаешь, Толенька. Не надо врать. Думаешь, я ничего не замечала?.. Глупый ты, какой же глупый! Все мужики глупые. А я всегда знала, что ты любишь ее. Молчала, надеялась, что пройдет.
– Неправда, – сказал он и отвернулся.
– Правда, правда. Иди к ней, Толя, иди! Я не держу тебя. Она хорошая, умная, красивая, она будет любить тебя... Молчи, не спорь! Меня не волнует, что будет с нами – со мной и с ребятами. Проживем как-нибудь. Переживет ли этот позор отец? И так он, по-моему, о чем-то догадывается. Ходит, словно туча, хмурый. Пожалуйста, не говори ничего пока ему, ладно? Пусть думает, что тебя действительно переводят временно на другую работу...
– Но меня в самом деле переводят временно! – сказал он. – На год или на полтора, не больше.
– Не надо. Не надо обманывать себя. Иди...
– Ты гонишь меня? – Он шагнул к ней.
– А жить-то как, Толя?.. – Глаза ее наполнились слезами. – Уезжай, уходи, делай что хочешь... Я не могу тебя видеть, не могу! – выкрикнула она.
– Клава!
– Нет, нет! – Она вскочила и выбежала из кухни.
Анатолий Модестович кинулся было за нею, но понял, что это бесполезно. Сейчас бесполезно.
А Клавдия Захаровна лежала, зарывшись в подушку лицом. Судорожно вздрагивали плечи. Ей бы разрыдаться громко, в голос, однако она, кусая губы, сдерживала себя. И странное дело, она жалела всех, в том числе мужа, как будто не он был виноват во всем, и совсем не думала о детях... Эта забота придет позднее, когда самое страшное уже случится.
Бог знает почему, но все годы замужества она постоянно думала о том, что они не проживут долго вместе. Эта мысль не покидала ее никогда, лишь притуплялась временами. И всякий раз для этого беспокойства находился повод. Вернулся ли муж поздно с работы, замкнулся, ушел в себя, встревожен чем-то, озабочен или, напротив, – неуместно, как ей казалось, весел и возбужден, все оказывалось кстати, все подтверждало догадку, что есть у него другая женщина, что он уйдет... Это беспокойство за свое счастье, тревожное ожидание обязательной трагедии сделалось навязчивым, болезненным и время от времени прорывалось вздорными, незаслуженными упреками, придуманными обидами, которые будто бы наносил ей муж, а иногда и шумными сценами... После, придя в себя и успокоившись, Клавдия Захаровна часто не могла даже вспомнить, с чего, по какому поводу началась ссора, в чем провинился муж, и было ей тогда стыдно, как бывает стыдно человеку, напившемуся накануне и не помнящему, что он делал, что говорил. И Клавдия Захаровна, ласкаясь к мужу, мысленно благодарила его, что он такой выдержанный и терпеливый...
Теперь понимала: пусть бы лучше он не был выдержанным и терпеливым. Пусть бы в ответ на ее вздорные упреки накричал, ударил бы, раз заслужила, истязая его своими пустячными нападками. Он так много работал, учился, уставал сильно и, если быть искренней, не давал до последнего времени поводов для обвинений. Он заслуживал любви и уважения, и нет ли ее вины в том, что муж, измученный бесконечными придирками, искал душевного покоя и отдыха на стороне, у другой женщины?..
«Господи, но я же люблю его, люблю! – думала она. – Ведь поэтому ревновала!..»
Может быть, в этом и дело? Может быть, слишком много и самозабвенно любила Клавдия Захаровна, любила привязчивой, липкой любовью, от которой быстро устают, которая надоедает... У Анатолия Модестовича, как у каждого мужчины, кроме семьи были и есть другие заботы, другие интересы, не менее важные, чем забота о жене и детях.
Ей хотелось внимания, нежности и ласки. Всегда внимания, нежности и ласки. А разве так бывает в жизни?..
Память возвращала Клавдию Захаровну в далекое-далекое детство, и она вспоминала, что отец бывал с матерью груб, несдержан, случалось – покрикивал на нее, а мог бы кто-нибудь предположить, что он не любил свою жену, тяготился ею? Да никогда! Однажды отец едва не ударил мать, даже занес кулак, но опомнился и, хлопнув дверью, ушел из дому. Клава кинулась жалеть мать, а она, улыбнувшись сквозь: слезы, сказала: «Что ты, доченька! Господь с тобой, меня не надо жалеть... Бабье счастье в терпимости, в отходчивости. Сохрани тебя бог требовать от своего мужа больше, чем он даст сам. Сохрани и помилуй... Не спорь, уступи, согласись, а делай так, как надо лучше. Пускай муж-то думает, что все делается в доме, как он хочет. Мужчины, доченька, больше всего в нас любят уступчивость и доброту. Не найдет этого дома, на стороне искать станет. Так богом поставлено. А в обнимку всю жизнь не проживешь, не-ет!..»
Не верила матери. Знала из кино и книг, что есть на свете огромная-преогромная любовь и что в этой любви не случается ни сырой, промозглой осени, ни лютой зимы, но всегда – светлая солнечная весна. И не поверила бы никогда, если б не было перед нею живого примера: не очень-то щедро и красиво отец любил мать, не так, как пишут в книгах, а вот и после ее смерти сохранил верность, которая, быть может, дороже и чище прижизненной верности...
И еще говорила мать незадолго до смерти, словно напутствуя ее в непростую жизнь: «Мужик, он и на работе, в деле своем найдет себе счастье, а женщина только в семье. А быть ему, счастью, или не быть, от женщины и зависит. Помни это».
Что-то похожее слышала Клава и от Анны Тихоновны. Но, выходит, не принимала всерьез, обласканная молодым мужем, счастливая в своем новобрачии. Оттого ведь и бросалась несправедливыми упреками, оттого и устраивала шумные сцены, что боялась потерять самую малую малость счастья, не думая о том, что делает это во вред себе же. Счастье-то было дано им одно на двоих, а она хотела все иметь одна...
Если бы не появилась Зинаида Алексеевна в их доме, Клавдия Захаровна и теперь устроила бы громкий скандал, не сдержалась бы, нет. Но случилось так, что в ней же, в своей сопернице, от которой пошло прахом все, открыла она истину, как до́лжно жить и любить...
Знала она, знала, что Зинаида Алексеевна любит ее мужа. А позже и поняла, что эта любовь выше личных притязаний и благополучия, которым Зинаида Алексеевна пожертвует, не задумываясь, именно ради своей любви, во имя ее. Поэтому и молчала Клавдия Захаровна, не беспокоилась за целость семьи, а втайне завидовала сопернице, ее силе и умению держать в руках себя и свои чувства. Завидовала и хотела быть похожей на нее... А в случившемся грехе – и был ли грех! – Зинаида Алексеевна неповинна. И муж тоже неповинен. Это как нежданный порыв ветра в тихую погоду, который налетит неизвестно откуда, нашумит в саду кустами, листьями, положит низко траву и цветы, взбаламутит, взлохматит воду в реке, стукнет калиткой и улетит туда, откуда налетел, – в неизвестность, не оставив зримых, вещественных следов своего короткого гостевания...
Не заикнулась бы Клавдия Захаровна о том, что знает, если бы не вздумал муж увольняться с завода и куда-то ехать. Значит, не уверен в себе, боится быть рядом с Зинаидой Алексеевной, либо она оттолкнула его, не приняла, и теперь ему невмоготу оставаться здесь.
А может, думала Клавдия Захаровна, выйти ей на кухню, где сидит в одиночестве муж, переживая свою вину, которая как бы и не была вовсе его виной, а была ничья или даже ее, потому что она не умела держать себя в руках, не умела быть ему товарищем, другом, каким наверняка была бы Зинаида Алексеевна, выйти и сказать...
«А жить-то как, как жить?..»
Понять и простить – значит возвыситься, подняться выше обиды, очиститься душой. Это Клавдия Захаровна понимала. Но ведь он, наверное, целовал ее, обнимал и как же после этого она станет обнимать его, как ляжет с ним в постель, как переживет прикосновение рук, которые ласкали другую?.. А хоть бы и не ласкали. Желать чего-то в мыслях – все равно что иметь, все равно что сделать...
Все-таки Клавдия Захаровна встала, посмотрелась в зеркало и напугалась своего лица. Было оно отекшее, постаревшее и синее. Она протерла кожу одеколоном, припудрилась, поправила прическу и вышла в кухню.
Анатолий Модестович сидел, уронив на стол голову. На дворе визжала пила. Значит, вернулся старый Антипов и пилил дрова. Он всегда пилит дрова, когда бывает зол.
– Толя... – тихо позвала Клавдия Захаровна. – Увольняться обязательно?
– Да, – сказал он. – Уже все сделано.
– Ты не можешь... Тебе тяжело встречаться с ней?
– Кто-то из нас должен уйти.
– Наверное, ты прав, – молвила она и, чтобы не упасть, привалилась к стене. – Поезжай. Но что мы скажем детям? Что скажем отцу?..
Он не успел ответить. Открылась дверь, и вошел Захар Михалыч.
– Обеда нет, – налетел он на Клавдию Захаровну, – а вы сидите, лясы точите!
Он старался не смотреть ни на зятя, ни на дочь. Подошел к часам-ходикам, подтянул гирю, проворчал:
– Совсем порядка в доме нет.
– Отец, – сказала Клавдия Захаровна, – вот Толе предлагают перейти на новую работу, главным инженером...
– А мне плевать! Хоть министром, раз хочется в мягкое кресло! Обедать давай.
– Он должен уехать, завод находится не в Ленинграде...
– Пусть едет.
– А потом и мы переедем к нему...
– Никуда вы не переедете! – вспылил Захар Михалыч.
– Конечно, Клава, – сказал Анатолий Модестович. – Меня переводят временно.
– Некоторые всю жизнь живут на правах временных, – все же не удержался старый Антипов, а сам подумал между тем, что, пожалуй, зять поступает правильно. Лучшего выхода не придумаешь. Вот только как же его отпускают с завода?.. «Все равно, – сказал себе Захар Михалыч. – Лишь бы Клавдия и дети жили спокойно».
* * *
Не сразу Анатолий Модестович согласился принять это предложение. Он-то собирался просто уйти с завода и подыскать работу где-нибудь поблизости, чтобы не уходить из семьи. А если совсем честно, надеялся, что директор подберет для него место на заводе же, в другом цехе.
Однако признание Клавдии Захаровны изменило его планы, и он понял, что должен уехать. Не сумеют ни он, ни она – она во всяком случае – жить как прежде. Пока не сумеют. Что-то же переменилось в их отношениях или они после случившегося стали другими, и к этому новому состоянию надо привыкнуть, а иначе, даже если оба они будут очень стараться, чтобы перемены были незаметны хотя бы детям, все пойдет прахом. Может пойти прахом, потому что теперь их как бы ничто не связывало кроме долга, кроме родительских обязанностей. Это много, конечно. Но это и слишком, слишком мало...
Жена постоянно будет думать о том, не встречаются ли они с Зинаидой Алексеевной помимо работы, на стороне, да и за себя, по правде говоря, Анатолий Модестович не мог поручиться. Это было не трудно – скрывать свои чувства, когда его тайна была лишь его тайной, когда он знал, что необходимо хранить ее, но тайна, переставшая быть тайной, уже не требует сохранности.
Разумеется, с Зинаидой Алексеевной все кончено, и навсегда, а нет-нет да и ловил себя Анатолий Модестович на том, что думает о ней, видит ее как бы наяву... Знает, что это жена ходит по дому, справляя какие-то хозяйственные надобности, но вдруг почудится, что это Зинаида Алексеевна, почудится или захочется – он потерял разницу между этими понятиями, и оттого все время нужно держать себя настороже, чтобы не окликнуть жену чужим именем. Трудно это, но какие же страдания, думал Анатолий Модестович, терпит жена?.. Нет, выход один – уехать. Оторванные друг от друга расстоянием, они быстрее разберутся в своих чувствах, легче поймут, что должны быть вместе. Может быть, скоро забудется все, сотрется в памяти, как стираются, оседая в сознании, другие случаи, другие эпизоды, и тогда он спокойно вернется домой...
Ребятам было сказано, что он уезжает в длительную командировку. Как раз его отъезд совпал с отъездом большой группы специалистов за рубеж, и сын решил, что отец тоже едет за границу – об этом было много разговоров и на улице, и дома.
– А ты в какую страну? – спросил сын.
– В далекую, – буркнул старый Антипов, бывший при этом.
– Привезешь мне что-нибудь? – не отставал Миша.
– Обязательно, – пообещал Анатолий Модестович, приласкав сына. – Что бы ты хотел?
– Смотря куда ты едешь. Вот если бы в Африку!..
– И что же ты хочешь из Африки?
– Чучело! Или живую обезьянку. Маленькую такую, серенькую...
– Обезьяны вовсе не бывают серые, – сказала Таня. – Они рыжие бывают или рыжево-коричневые.
– А вот и бывают серые! – настаивал Миша. – Наташа, скажи ей, скажи!..
– Бывают, – подтвердила Наталья и как-то странно посмотрела на Анатолия Модестовича, посмотрела так, словно знала все, словно была приобщена к тайне взрослых. Потом взяла за руку Таню и позвала: – Миша, пойдем гулять.
В день отъезда Клавдия Захаровна – похоже, не случайное это было совпадение – дежурила. Старый Антипов выставил поллитровку и пригласил:
– Садись, выпьем на дорожку по традиции.
Выпили. Захар Михалыч закусил огурцом. Анатолий Модестович поковырялся вилкой в капусте.
– Давно хотел вам сказать... – заикнулся он.
– Постой-ка! Слыхал, решение-то о перестройке завода, оказывается, под большим вопросом.
– Почему?
– Разные причины. А главное, что не дело затеяли. Видишь ты, как получается: дескать, если уж начинать реконструкцию и все прочее, то выгоднее специализировать завод, сделать его только металлургическим...
– Наверное, это правильно, – сказал Анатолий Модестович.
– С какой точки смотреть! – возразил старый Антипов. – Для московского начальства правильно так, а для людей – этак. Ну, это мы еще обсуждать будем на парткоме, проект в самых высших инстанциях не утвержден...
Тяжело было Анатолию Модестовичу смотреть, как переживает Захар Михалыч, как пытается за разговорами о заводских делах скрыть свое волнение, беспокойство. Да и разговор этот, понимал он, затеян только для того, чтобы не говорить о другом. И думал: «Сказать или не сказать, что Клава знает правду?..» Хорошо бы уехать с очищенной совестью, не оставляя за собой недомолвок и ненужных теперь секретов, однако всем ли хорошо то, что хорошо ему? Может, жене и тестю лучше не подозревать о том, что оба они посвящены в тайну, что и тайны не существует вовсе...
Точно угадывая его мысли и неуверенность, старый Антипов потянулся к бутылке, разлил по стопкам водку.
– Ты не очень-то переживай, – сказал он, поднимая свою стопку. – Живут же люди подолгу в разлуке, и ничего, Моряки там, геологи, военные, бывает... Что Клавдия не одобряет твой перевод – не беда, она отходчивая, поймет и простит, раз надо. – Он отвел глаза. – А я не судья в твоих делах.
Анатолию Модестовичу показалось, что неспроста Захар Михалыч произнес эту речь, что за его словами скрывались совсем не те мысли, какие он высказывал вслух, но и тут он не посмел открыться, потому что этого, кажется, более всего не хотел тесть.
Они выпили еще. Старый Антипов поморщился, понюхал корочку хлеба, вытер губы.
– Работай там как положено быть, раз доверили тебе. И не забывай, что здесь семья у тебя, дети твои... Мне, может статься, недолго уже осталось пребывать на этом свете, на тебе будет ответственность и за Михаила с Татьяной, и за Наталью тоже. Помни это, а остальное как-нибудь образуется. – Он взглянул на часы. – Пора.
Анатолий Модестович встал.
– Одевайся, – сказал старый Антипов, – провожу на станцию.
– Не надо.
– Что так?
– Не люблю проводов.
– Смотри. В общем-то и я не люблю этого. – Он махнул рукой. – Обнимания там, поцелуи на глазах чужих людей... Давай-ка посошок на дорожку, что ли! – Он разлил оставшуюся в бутылке водку. – Не по последней!
Выйдя за калитку, Анатолий Модестович долго стоял в нерешительности. Не так-то просто оказалось двинуться с места, повернуться спиной к о дому, зная, что тебя будут провожать, покуда не свернешь за угол, настороженные глаза тестя, что уходишь не с миром, не с чистой совестью по важным делам, которые вынуждают уйти...
Шевельнулась в окне большой комнаты занавеска, на мгновение показалась голова старого Антипова и тут же скрылась.
Анатолий Модестович подхватил чемодан и пошел, чуть прихрамывая, к автобусной остановке.
