Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 1"

Автор книги: Евгений Кутузов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Был.

– А здесь как же?

– Приехал вот.

– Ну да, ну да... Война к концу идет. И твои приехали? – спросил он, как спрашивают пассажиры у случайных попутчиков: «А это какая станция?»

– Сын погиб, Григорий Пантелеич, – ответил Антипов. – А жена с дочкой и с внучкой пока на Урале остались. Невестка воюет. – И подумал вдруг, что Костриков ведь не знает про женитьбу Михаила.

– Много горя, много... Ладно, пойду я. А ты живи, Захар, живи. Покуда человек не один, надо жить.

И он, согнувшись, словно боролся против сильного ветра, медленно побрел прочь.

– Постойте! – крикнул Антипов, догоняя его. Он вспомнил, что Костриковы тоже жили в этом доме, вместе переезжали когда-то, вещи друг другу помогали таскать.

– Ну, чего тебе?

– Вы... Вы где живете, Григорий Пантелеич?

– У сестры живу, у сестры.

– А ваши?.. – предчувствуя недоброе, спросил Антипов.

– Тут они, мои! – сказал Костриков сурово и показал на забор. – Где им быть, тут.

Тяжело, горько было на душе после этой нечаянной встречи, и Захар Михалыч все пытался вспомнить, какая же у Кострикова была семья. Жена, мать-старуха, изводившая его и жену разными мелочными придирками. А дети?.. Кажется, два взрослых сына. Два ли?.. Точно, два. Еще шутили, что одному из них, младшему, антиповская дочка в невесты подрастает. Оба работали на заводе. А вот был ли женат старший?.. Всех, что ли, и убило здесь?..

Выходит, думал Антипов, мое горе не самое большое. И жена жива-здорова, и дочка, и внучка растет, а другим-то каково! У Веремеева племянников, гады, сожгли, детей не пожалели, у Кострикова все погибли... А сколько по России таких, как они! Не счесть. «Нет, Захар Михалыч, тебе горевать грешно даже. Круто обошлась война с твоей семьей, не позавидуешь, это верно, а с другими – круче и беспощаднее... Значит, и спрос с тебя втройне. Засучай рукава повыше локтей и – работать, работать, чтобы дух вон!..»

Он шел по знакомой – и вместе с тем незнакомой, потому что домов почти не осталось, – улице, которой много лет ходил на завод. Ноги сами знали дорогу, знали, где свернуть в переулок, где срезать угол, чтобы короче к проходной – к главным воротам! – выйти, и было Антипову нестерпимо смотреть на покалеченные, редкие дома, а пуще того на пустые окна, в которых раньше были цветы и веселые занавески.

В заводоуправлении он сдал командировочное предписание и, не ожидая, когда оформят необходимые документы, попросил выписать пропуск и пошел в цех...

Огромный корпус встретил Антипова холодной, пугающей пустотой и непривычной гулкостью. Пустота эта была тем более противоестественная, что привык он к рабочей, живой тесноте, к движению, к жарко полыхающим печам. Бывало, в выходной проснется и прислушивается к тишине, и давит она на уши хуже всякого шума и грохота...

Ветер просторно гулял по цеху, гудел по-разбойничьи в металлических переплетениях под крышей. Кое-где, в затененных углах и возле опорных колонн, лежал еще снег. И повсюду груды битого кирпича. Запустение, какое и представить трудно.

Он задержался у того места, где стоял его молот.

Оборудование было вывезено в начале войны, но уже демонтировали его где-то, чтобы везти обратно, и потому нужно успеть привести цех в порядок. Нельзя допустить никакой задержки. Ни дня, ни часа даже. Война еще не окончена...

В закутке под лестницей, ведущей в контору, где был ремонтный участок и где собирались в обеденный перерыв любители «забить козла», Антипов нашел цехового механика Иващенко. Он копался в куче металлолома, выбирая болты, гайки и другой крепеж.

Они поздоровались просто и обыденно, как если бы не виделись со вчерашнего дня. Покурили молча. Вроде и говорить не о чем. Всё на виду, и каждый понимал другого без слов.

Иващенко был в военной форме без погон.

– Что хорошего, Михалыч, на свете? – потушив окурок в консервной банке, спросил он.

– А на свете всегда одинаково, – ответил Антипов. – Сколько хорошего, ровно столько и плохого. Так уж подгадано. Природа отпустила, а между собой делить людям.

– Да, равновесие... Но на сегодняшний день, кажется, плохого побольше наберется. Нарушилось равновесие.

– А нарушилось, так восстановим. Вообще я тебе так скажу: и в плохом, когда присмотришься внимательно, бывают свои радости. Пусть и маленькие. Работать надо. – Антипов тоже погасил окурок в банке – не решился заплевать и бросить, хоть и грязь кругом, – и вздохнул.

– Что надо, то надо, – согласился Иващенко, ощупывая резьбу у гайки: совсем сносилась или сгодится. – Народу мало. Ты да я да мы с тобой. Вот и весь народ. Одни фундаменты расчистить, разобрать... Сюда бы батальон саперов! – сказал он мечтательно.

– Глаза боятся – руки делают.

– О том и толкую, что рук нету. – Он положил гайку на верстак. – Обещали девчонок-комсомолок прислать. Так у них-то одни глаза! Никого наших не встречал случайно?

– Кострикова видел.

– Кострикова?! – воскликнул Иващенко удивленно и радостно. – А мне кто-то говорил, что будто он умер в блокаду... Вот болтуны, раньше времени человека в могилу кладут!

– Жив, жив.

– Ну, Михалыч, порадовал ты меня! Это ж полдела, раз Григорий Пантелеич живой! Значит, печи есть кому класть. Он где? Почему ты не пришел вместе с ним?..

– Какое там!.. – сказал Антипов удрученно. – Сам не свой. А живет у сестры. Семья его погибла, когда дом наш разбомбило.

– Адрес знаешь?

– Нет.

– Голова садовая!.. Видел Григория Пантелеича, разговаривал с ним и не спросил адрес!

– Не пришло в голову.

– Не ожидал, Михалыч. Не ожидал. Он же сейчас нужнее любого другого. Нужнее нас с тобой!

– Да не до того ему, – сказал Антипов и насупился. – Адрес можно узнать, не в том дело.

– Не так просто, как ты думаешь. Но все равно найдем, разыщем из-под земли... Тьфу ты! Слушай, Михалыч, ведь Мария Васильевна – помнишь, из отдела кадров? – должна знать.

– Думаешь?

– И думать нечего. Она все и про всех знает. Давай-ка быстро к ней!

Старший инспектор отдела кадров Новожилова действительно «все и про всех» знала. Многое по обязанности, а еще больше из любви к своему делу. Поступает человек на работу – обязательно поговорит с ним, спросит, что, как, откуда, кое-что на отдельной бумажке запишет, для себя. Сейчас не нужно, потом может понадобиться. Она даже знала, из какой семьи в скором времени следует ждать пополнения для завода. Возраста она была неопределенного, а вернее, как это часто случается с людьми, которых окружающие привыкли видеть на одном и том же месте пять, десять и двадцать лет, она оставалась как бы всегда одинаковой, внешне нисколько не изменяясь, старея вместе с теми, кто знал ее давным-давно. Всем – и администрации, и парткому, и завкому – Мария Васильевна была нужна, поскольку именно у нее, а иногда и только у нее, можно было получить сведения буквально о каждом человеке из многих тысяч, работавших на заводе. Но в то же время она и не нужна вроде никому – не главный же инженер или начальник цеха, и от нее ничего не зависит. Поэтому, наверно, про Новожилову и забыли, когда нужных работников организованно эвакуировали из Ленинграда.

Она искренне обрадовалась Антипову. Расспросила о семье, погоревала о гибели Михаила, которого помнила мальчишкой, ни словом не обмолвившись о том, что сама потеряла на войне мужа.

– А я к вам по делу, – признался Антипов, когда наговорились.

– Пожалуйста! С удовольствием помогу, если это в моих силах.

– Не помогли бы вы разыскать Григория Пантелеича Кострикова?..

– Это печник из вашего цеха?

– Да. Он живет у сестры, ее бы адресок...

– Одну минутку... – Она задумалась. – Муж его сестры работал, кажется, в листопрокатном... Дай бог памяти... Старший вальцовщик Гаврилов Николай Петрович. Сейчас посмотрим его «личное дело»...

Антипов вздохнул с облегчением.

– Что я говорил? – радовался потом Иващенко. – Сегодня же, Михалыч, и сходи к нему.

– Может, вместе?

– Лучше ты, тебя он скорее послушает. Мы, бывало, и ссорились.

* * *

Кострикова дома не оказалось. Сестры его тоже, открыла племянница Григория Пантелеича.

Антипов объяснил, кто он и зачем пришел, тогда она впустила его в комнату и стала рассказывать, что после гибели семьи дядя сделался нелюдимый, скрытный, все молчит и целыми днями бродит неизвестно где. («Известно, известно», – подумал тут Захар Михалыч).

– Почти не спит, все сидит на кухне и в окошко смотрит... – говорила племянница. – Мама с ним из сил выбивается.

– Вино пьет? – Ему не пришло в голову, что, хоть бы и пил Костриков, взять все равно негде.

– Нет. Он у нас тихий. И когда дома бывает, его не видно и не слышно.

– А сыновья его где?

– На фронте погибли.

– Оба?!

– Оба... – Она всхлипнула и отвернулась, чтобы утереть глаза.

– Господи! – непроизвольно вырвалось у Антипова. «Ну свалилось на Григория Пантелеича, ну свалилось!.. Как же можно выдержать, пережить такое? Впору рассудка лишиться, а он еще...»

Он чувствовал, что сам готов заплакать.

– Ты ладно, – сказал, – не плачь. Слезами горю не поможешь, а тебе жить и жить.

Она кивнула и даже попыталась улыбнуться.

– Не буду больше.

– Тебе сколько годков?

– Семнадцать.

– Почти ровесница моей Клавдии. Она двадцать шестого года рождения.

– А я двадцать седьмого.

– Работаешь?

– На швейной фабрике. Военное обмундирование шьем.

– Хорошее дело, – похвалил Антипов. – Солдат надо одевать. Отец на фронте?

– На фронте.

– Пишет?

– Да, – сказала она. – Позавчера письмо было.

– Теперь уже скоро домой вернется. Отвечать будешь – от меня кланяйся.

– Спасибо, обязательно. Вы думаете, что скоро война кончится?

– К тому движется, к тому.

Так они побеседовали около часу, а потом пришла Екатерина Пантелеевна. Они хоть и не были знакомы, однако она слышала от брата про Антипова. Может, и от мужа.

– Повлияли бы вы на Гришу, – просила она. – Страшно за него, ведь сам не свой!.. А когда домой поздно не приходит, вся душа изноется, изболится. Всё мысли лезут в голову дурные, как бы не задумал с собой что сделать... Уж как он любил свою жену, как любил! И сыновьями гордился. Да что я? Вы сами знаете... – Она безнадежно взмахнула рукой.

– Насчет дурных мыслей это вы зря, – укоризненно сказал Антипов.

А сам думал, как же много горя и слез принесла война людям, и спрашивал себя: «Кто ответит за все, кто?.. Нельзя же, чтобы никто не ответил!»

– Ох, Гриша, Гриша! – молвила Екатерина Пантелеевна. И предложила: – Чайку выпьете, Захар Михалыч? Я поставлю.

– Спасибо, я сыт.

Солгал он, конечно. Паек был скуден, а в столовой не разбежишься. Если суп дадут – так «крупинка за крупинкой бегают с дубинкой», а щи – два капустных листа на четыре порции, да и те зеленые. Поешь, и через полчаса в животе «революция продолжается», как шутят рабочие. Болтают, правда, что кое-кто и в этих условиях неплохо приспособился, поминают недобрым словом начальника заводского ОКСа Кудияша, однако не верит Антипов таким разговорам. Потому что не может нормальный человек устраивать свою личную жизнь, когда вокруг него страдания и слезы.

Самого Антипова поселили в общежитии, которое временно разместили прямо в заводоуправлении, благо пустых кабинетов сколько угодно. Конструкторы, технологи и служащие в тесноте сидят, от холода спасаются.

Часу в девятом, когда Захар Михалыч собрался уходить, пришел Костриков. Скользнул равнодушным взглядом, что, мол, за человек тут объявился и зачем. Узнав Антипова, удивился. Но и обрадовался, кажется. Потащил на кухню, чтобы сестра с племянницей не мешали разговору, начал вспоминать довоенное время, все говорил, говорил без умолку, точно решился выговориться за долгое молчание, на которое сам же и обрек себя. И ни словом, ни полсловом не обмолвился насчет погибшей семьи, будто и не случилось ничего особенного в его жизни, будто встретились они после очередного отпуска. Силы духа в нем, значит, было на многих, одному досталась. Через такое горе переступить, слушая его, думал Антипов, не каждый, далеко не каждый сумеет...

Екатерина Пантелеевна поставила им чаю с сахарином, по тоненькому ломтику хлеба положила. Чай Захар Михалыч выпил, а хлеб есть не стал. Уж в этой-то семье – знал – ничего лишнего, сверх того что на карточки выдают, не водится. Не те люди, чтобы о своем благополучии пеклись.

– А помнишь, Захар, какую я щуку в тридцать восьмом году вытащил? – вспоминал Костриков. – Лежит на бережку, жабры раздувает, а меня колотун бьет, так мне страшно смотреть на нее! Помнишь?..

Не помнил и не знал вовсе этого Антипов, но подтвердил, замечая, как Екатерина Пантелеевна подмигивает ему, кивает.

– Помню, а как же! Знаменитая была щука.

– А невкусная, старая очень. Говорят, щуки по триста лет живут. Как думаешь, не врут?

– Все может быть. Слоны тоже долго живут.

– Что им! – сказал Костриков. – Плавают себе и никого не боятся. Врагов-то у них, кроме людей, нет... А вообще, Захар, я думаю, что рыбам скучно живется. Это ж триста лет – подумать! – ничего не делать! А?..

– Неразумные они, не понимают этого.

– У всех свой разум. А ты что же с Урала вернулся? И один, без семьи... Чего тебе не жилось там? Жил бы пока.

– Приказали – вот и приехал, – ответил Антипов. – Завод надо восстанавливать, Григорий Пантелеич. Я ведь к тебе по делу. – Иногда он называл Кострикова и на «ты», на работе обычно. – В цехе запустение. Печи класть некому.

– Какие печи, Захар! Спятил ты?.. Погибло, все погибло. Сроют, наверно, наш завод. Новое на этом месте что-нибудь выстроят. Или сквер какой... Война идет, люди гибнут, а ты мне тут про печи болтаешь! Зачем они, печи?..

– В том-то и дело, что война. Или ты думаешь, что меня и других с Урала вызвали, чтобы мы сложа руки сидели?.. Выходит, мы здесь понадобились.

– Ты не один приехал?

– Не один, нет. Иващенко тоже приехал.

– Не ври, – сказал Костриков. – Иващенко на фронте, я же знаю. Он сначала в ополчении был, а после его в армию взяли.

– С фронта и отозвали.

– С фронта?.. Выдумываешь ты. Не может быть, чтобы с фронта. – Он с недоверием смотрел на Антипова.

– А какая мне корысть выдумывать?

– Корысти, конечно, никакой... А только не верится что-то. Ерунда получается.

– Не ерунда. Оборудование скоро начнут привозить. Работы-то, Григорий Пантелеич, непочатый край! Заглянул бы в цех, посмотрел, что там и как...

– Ты был?

– Был.

– Помнится мне, у твоего молота печь была с хитрецой... Намучились, когда запускали ее! Спереди у самой заслонки жарит, как проклятущая, металл горит, а у задней – мороз, вода не закипит. Долго понять не могли, в чем дело. Помнишь?

– Еще бы!

– В каком же это году было?.. – Костриков задумался, вспоминая.

– В тридцать шестом, – подсказал Антипов, радуясь, что Григорий Пантелеич оживился немного.

– Точно! Она совсем разрушена или нет?

– Почти что совсем. Но восстановить, пожалуй, можно.

– И восстановим! – уверенно заявил Костриков. – Обязательно восстановим. Я все ее секреты и тайны знаю. – Глаза его перестали быть равнодушными, они азартно горели теперь. В них была жизнь. – Иващенко, говоришь, здесь?.. Крикливый он, пустобрех порядочный, но механик хороший. Таких механиков поискать. Надо ж ведь, с фронта отозвали! Не подумаешь...

– Так придете завтра, Григорий Пантелеич? – спросил Антипов, подымаясь.

Пора было уходить. Час поздний.

– Ты хватит мне выкать, Захар. Сам дедушка. А насчет завтра... Постой! Где же мой мастерок?.. – Он нахмурился, сдвинул брови. – Я без него как без рук, привык. – Он открыл дверь и позвал: – Екатерина!

– Что? – тотчас откликнулась сестра, словно только и ждала, когда ее позовут.

Да и правда ждала, надеялась на Антипова.

– Ты мой мастерок не видела? Дело, понимаешь, такое: на работу мне завтра идти, а как же я без своего мастерка! Теперь такого нигде не достать.

– Видела, видела, – радостно сказала Екатерина Пантелеевна. – Лежит в уборной на полке. В тряпочку завернут.

Костриков кинулся прочь из кухни.

– Спасибо вам огромное, Захар Михалыч! – сказала она Антипову. – Вы не представляете, как это для него важно.

Костриков вернулся со свертком. Он развернул тряпицу и вынул мастерок.

– Вот он! В самом деле мой... – И смотрел на обычный инструмент как на что-то живое, нежное, лаская его глазами. – Я с ним лет пятнадцать отработал, привыкли друг к другу. Удобный очень, сам к руке прилипает. А раствор кладет, куда нужно. Мы с ним еще поработаем, поработаем!.. – Он погладил мастерок.

– Я пойду, – сказал Антипов. – Завтра мы ждем тебя. Иващенко-то обрадуется.

* * *

На другой день Костриков явился на завод.

Был он чисто выбрит, хотя в последнее время брился редко, от случая к случаю, в тщательно отутюженной синей куртке с большими накладными карманами – в таких куртках перед войной ходили на работу многие – и заметно возбужден. Но прежде чем пойти в цех, он заглянул в отдел кадров и справился у Новожиловой, правда ли, что начинается восстановление завода, а главное – кузнечного цеха. Мария Васильевна подтвердила и выписала пропуск.

Он важно, с достоинством хозяина прошелся по молотовому пролету, раз-другой нагнулся, подбирая из-под ног кирпичи, и остановился возле Антипова, который разбирал с девчатами завал.

– С твоей начнем? – спросил Костриков, имея в виду печь.

– Все равно, Григорий Пантелеич.

– Знаю, как тебе все равно! – Он шутливо погрозил пальцем и тут увидел, что в тачку с мусором кто-то бросил хороший кирпич. – Что же вы делаете, птицы-голуби?! – налетел он на девчат. – Да за такое дело, едрена вошь!.. – Выхватил кирпич из мусора и отложил в сторону. – Это же огнеупорный, особенный!

Теперь Костриков, заняв позицию у ворот цеха, проверял каждую тачку, чтобы, не дай бог, не вывезли и не выбросили в отвал вместе с мусором и боем не то что целый кирпич, а хотя бы и половинку. Возьмет находку в руки, обдует, оботрет, простукает мастерком, прислушиваясь, и радуется крепкому, хорошему звону.

– Этот с подины, – приговаривает, – потому что звук у него глуховатый, глубокий, как эхо в густом лесу... А этот от стенки, поет, как колокольчик, протяжно и тонко... – Всякому кирпичу свое место, свой почет у него.

– Теперь, Михалыч, за печи я не сомневаюсь! – потирал руки Иващенко.

Антипов же, глядя на Кострикова, думал: «Вот что работа делает с человеком! С нею, выходит, никакое горе не в горе, а без работы ложись и помирай. Нет без нее человека, тень только». Он и сам забывал на работе обо всем, и, когда шабашили, не хотелось уходить из цеха. Жаль только, что сил едва хватало на день. Питание, конечно, никудышное – ешь, а есть еще пуще хочется, но и отдых в общежитии плохой. Не привык жить с чужими вместе, неловко как-то себя чувствовал. Что ему мешают – полбеды, не в том дело. А неловко ему оттого, что он мешает другим. Вот, скажем, он привык курить по ночам – дурная эта привычка от работы в ночные смены. Проснется – и боится выйти в коридор, не разбудить бы кого своей ходьбой: в комнате семеро кроме него. Лежит, мучается, а курить так и тянет, так и тянет... Все равно поднимется и пойдет и, случалось, до утра остается в коридоре, чтобы людям беспокойства не прибавлять. Мужики-то хорошие, свои в комнате подобрались. Говорили Антипову, чтобы он не изобретал себе сложностей, можно ведь покурить и не выходя. Но убедить его в чем-то трудно, если он считает, что так лучше и правильнее. Курево – мелочь, ерунда, а главное – жизненная позиция. Поступившись принципом однажды, рассуждал он, человек непременно поступится и второй раз, и третий. Пустяк к пустяку, маленькое к маленькому – складывается большое...

Костриков и сестра его звали перебираться к ним. Квартира у них не отдельная, правда, но все же две комнаты.

– В одной вы с Гришей поместитесь, – доказывала Екатерина Пантелеевна, – а в другой мы с дочкой.

– Зачем же я буду вас стеснять? – отказывался Антипов.

– В тесноте, Захар Михалыч, не в обиде! Да и какая же у нас теснота, подумайте сами.

С этим он был вполне согласен, однако предложением не воспользовался, остался в общежитии.

У каждого нынче свои заботы, свои хлопоты, помимо общих. У него тоже свои. Вот невестка на фронте, как она там?.. Баба, что ни говори. А из писем с Урала ничего толкового не понять. Жене простительно, ей письмо сочинить – что на крутую гору взобраться, какая у нее грамота, едва расписаться умеет. А Клавдия, стрекоза, могла бы почаще писать и подробнее. Лень, похоже, раньше ее родилась. Пишет: «У нас, отец, все в порядке, все мы живы и здоровы. С нетерпением ждем от тебя вызова в Ленинград, очень хочется домой. Наташка растет прямо не по дням, а по часам. Ходит хорошо, говорит почти все. Часто вспоминает деда. У нас пока новостей больше нет. Целуем...»

Вот именно, серчал Антипов: новостей нет и толкового тоже. Что живы они, он и сам знает. Что здоровы – подумать надо. Дочка с женой и соврут – недорого возьмут, лишь бы его не волновать. Не хотят понять, что от недомолвок и записок в полстранички как раз волнение и получается. Про невестку не сообщают, а его адреса она не знает. Да и нет покуда адреса настоящего. Как с огородом управились – молчок. Что на заводе нового, выписался ли из госпиталя муж Дусин, нет ли вестей от отца Сашки, который работал с ним подручным... Мало ли важного, интересного происходит в жизни, о чем Захару Михалычу знать необходимо! Видно, одно на уме у Клавдии: хиханьки да хаханьки, кино да танцульки. Никак не возьмет в голову, что война идет, а значит, на время должна забыть о веселье, умерить пыл.

В своих письмах, которые писал аккуратно и серьезно, Антипов строго отчитывал дочку, но разве проймешь ее словами на бумаге!..

А с вызовом придется им обождать. Пусть трудно без него, однако не голодают. Внучка в яслях пристроена, под присмотром – не брошена и питание нормальное получает. А здесь какие могут быть ясли! Нет, спешить с вызовом не стоит. Ведь еще и жить просто-напросто негде. Но о том, что дом их разбомбило, он своим не писал. Обманывать не обманывал – вообще ложь почитал за самый большой грех и терпеть не мог, когда лгут другие, – а обходил этот вопрос молчанием. Слава богу, дочери не приходило на ум спросить, почему он обратный адрес указывает другой?..