Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 1"
Автор книги: Евгений Кутузов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА XVII
Точно в воду смотрели Анна Тихоновна и Сивов, хотя ни она, ни он не знали и не могли знать о письме, которое получила Клава от Анатолия. Знали о нем Костриков и Екатерина Пантелеевна, потому что письмо пришло на их адрес, но оба – по просьбе Клавы – молчали.
Анатолий писал из Минска. О его матери и сестре в письме не было ничего, зато он сообщал, что скоро приедет в Ленинград.
Клава этим словам не придала значения, не догадалась и взглянуть на штемпель, чтобы узнать, когда письмо отправлено из Минска, поэтому и отца не предупредила. Подумала, что это можно сделать и завтра, и послезавтра. К тому же, ведь Анатолий приедет к своей тетке, о которой рассказывал при расставании...
Восьмого марта по случаю женского праздника собрались все в комнате Антиповых и пили чай. Захар Михалыч не забыл о празднике и всем приготовил подарки: Анне Тихоновне купил высокие боты – почти всю получку за них отдал на толкучке; Клаве – шарфик красивый шелковый, а внучке – куклу, не новую, но чисто принаряженную и – главное – с закрывающимися глазами и «говорящую»: если надавить на спине, кукла издает звук, похожий на слово «мама».
Клава с Наташкой радехоньки были до умиления, а вот Анна Тихоновна поначалу точно взбеленилась – накричала на Антипова, мо́том обругала, однако подарок-то был угадан очень кстати (старые ее боты совсем развалились), и она, махнув рукой, приняла его.
А теперь они сидели за чаем, и она рассказывала, как в девятнадцатом году ее мобилизовали работать в какой-то революционной комиссии. В какой именно, она не помнила, но кажется, в продовольственной. Первый муж Анны Тихоновны пропал бесследно: он был офицером и, по слухам, сбежал за границу.
– Мы жили вдвоем с мамой. Боялись всего. Что с нас возьмешь – женщины, а кругом такое творится, такое!.. Однажды пришли к нам двое и велели мне собираться. Мама в слезы, я тоже. Люди с винтовками, серьезные, а спросить, куда и зачем собираться, страшно. Ну вот. Привели меня в какой-то дом, усадили в коридоре на скамейку и приказали никуда не отлучаться, ждать, пока вызовут. Сижу, жду. Никто меня не охраняет. Могла бы и убежать, но не решилась. Да и куда убежишь?.. Дома все равно найдут, а больше некуда. Сколько же мне было лет тогда?.. Восемьдесят третьего года, значит... Тридцать шесть уже, не девочка!
– А детей у вас не было? – спросила Клава, заинтригованная рассказом.
– Не было, – вздохнула Анна Тихоновна. – Но дело не в этом. Час, наверное, я так просидела в коридоре. Мимо какие-то люди бегают, все озабоченные, деловитые... Потом вызывают меня. Вхожу в комнату – бывшая танцевальная зала – и чуть не падаю от страха. Боже мой!.. Против двери огромный письменный стол, а на столе – пулемет! И прямехонько на меня дулом своим направлен. Все, подумала я, сейчас расстреливать, как жену офицера, будут... На пулемет-то смотрю и не заметила даже, что за столом сидит матрос. «Ну, – говорит он, поднимаясь, – дорогая гражданочка, добровольно желаете с нами сотрудничать или будете саботировать решение Советской власти о трудовой повинности?!» А сам высоченный, под потолок, небритый и весь крест-накрест лентами с патронами перепоясанный. И с наганом, конечно. Нужно сказать, что мы с мамой не в Петрограде жили, в другом городе... Я молчу. От страха язык онемел, а матрос вынул наган и дулом за ухом чешет. Стоит, чешет и улыбается... – Анна Тихоновна тоже улыбнулась, качнула головой и отпила глоток чаю.
– А дальше, дальше что? – не вытерпела Клава. Ей нравились загадочные и страшные истории.
– Дальше все было просто. Посадили меня за этот же стол, рядом с пулеметом установили пишущую машинку и приказали печатать. Я объясняю, что не умею, что вообще никогда нигде не служила, а он, матрос то есть, тычет дулом нагана в клавиши и говорит: «Азбуку, гражданочка хорошая, знаете?.. Гимназию небось кончали?..» А я не только гимназию, а и женские курсы, на которых преподавали историю вообще, историю искусства, литературу... К светской красивой жизни меня готовили... Стала я машинисткой, или, как официально называлась моя должность, заведующей делопроизводством. Сначала с недоверием ко мне относились, потом привыкли, кроме как Анечкой никто не звал. А матрос этот – он был председатель... нет, комиссар комиссии – вскоре сделал мне предложение...
– И вы поженились? – воскликнула Клава.
– Поженились, поженились... Забыла вот сказать, что у него эти, галифе были из розового бархата сшиты. Тельняшку носил, бушлат морской и бескозырку с надписью на ленточке «Буйный»... Так я вышла второй раз замуж за комиссара. Мама до самой своей смерти боялась его и не могла мне простить этого. Она у меня вообще смешная была. Даже Пушкина читала только на французском языке, в переводах. А спорить с ней было бесполезно!.. Ее отец, мой дед значит, за какие-то особые заслуги или просто за выслугу на государственной службе дворянством был удостоен, и мама очень гордилась. Я ее понимаю. И муж мой тоже понимал... Но что же вы пирог не едите, Захар Михайлович?..
К празднику Анна Тихоновна умудрилась где-то раздобыть муки и сделала пирог с крошками.
Антипов молчал отрешенно, не лез с расспросами, а по правде сказать, и слушал плохо, а Клаве все хотелось знать в подробностях.
– А что стало потом с вашим мужем? – спросила она.
– В Испании, Клавочка, погиб. Он впоследствии стал комбригом, ромб в петлице носил. Мы году в двадцать втором... Постой-ка... Да, в двадцать втором перебрались в Петроград, его по службе перевели.
– И все время здесь живете?
– В этой квартире?.. Нет. Поменялись незадолго до войны, когда дочка замуж вышла. Зятю удобнее с работой было. Он ведь, Захар Михайлович, на вашем заводе работал. Инженер.
– А как фамилия? – поинтересовался Антипов.
– Рукавишников.
– Не слышал что-то.
– Где там, завод-то огромный! – сказала Анна Тихоновна.
– Вы любили своего мужа? – никак не унималась Клава, не обращая внимания на строгие взгляды отца.
– Николая?
– Ну... Второго...
– Второй муж и был Николай. – Анна Тихоновна ласково, нежно посмотрела на Клаву и тихо промолвила: – Очень любила и теперь люблю. Без любви невозможно... Не жизнь это, а сплошное мучение. Возможно, я и не права, но на своем опыте убедилась, что самое главное в жизни женщины – любовь! Мужа обязательно надо любить, иначе не будет, нет, семьи. Мужчины, они как-то умеют обходиться... Они чаще свое дело любят, а потом уже нас, женщин... Так, наверное, и должно быть. А я сильно ревновала Николая к его службе, чего там!..
Вот тут как раз и позвонили в дверь.
– Кто бы это мог быть? – недовольно буркнул Антипов и пошел открывать.
– Григорий Пантелеич, – сказала Клава уверенно. – Он обещался зайти вечерком.
* * *
На лестничной площадке стоял солдат с палочкой.
– Простите, – виновато сказал он, – Антиповы здесь живут? Я был у Костриковых...
– Здесь, – ответил Антипов, чувствуя, как неприятный холодок пробежал по спине. Захар Михалыч решил почему-то, что солдат от Татьяны.
– Можно... Мне бы Клаву... – Солдат смутился, покраснел и стал поправлять за спиной вещевой мешок.
У Антипова отлегло немного, однако осталась настороженность.
– Входите, – глухо, не узнавая собственного голоса, пригласил он и позвал: – Клавдия!
Потом отступил в сторону, пропуская солдата в прихожую.
Нет, и Клава не была готова к такой неожиданности. Она подумала, что за ней прибежали из больницы, – кто-нибудь не вышел на работу. Она открыла из комнаты дверь и, увидав Анатолия, вскрикнула:
– Ты?!
– Вот... – Анатолий смотрел в пол.
– Почему так быстро?.. – глухо, неуместно спросила Клава.
– Не знаю. Приехал... Тетку не нашел. Говорят, что умерла в блокаду... Я подумал... – Он переступал с ноги на ногу, всякий раз постукивая палочкой. Ему тяжело было стоять.
– Как же это?.. – пробормотала Клава в растерянности.
– Ладно, – сухо сказал Антипов, – после разберетесь, как и что. Помоги человеку раздеться и зови в комнату, – велел он дочери, оставляя их вдвоем.
– Кто там? – спросила Анна Тихоновна у него.
– Или я ничего не понимаю, – ответил он, – или в дом пожаловал жених. Зять, стало быть!.. – Однако ему хотелось думать, что это просто дочкин знакомый, один из ее бывших подопечных.
– Да что вы говорите?! – Анна Тихоновна всплеснула руками, как умела только она: грациозно, легко и воздушно, точно птица перед взлетом расправляла крылья. – Кто бы мог подумать...
– То-то и оно, что сначала делают, а после думают! – Антипов резким движением сдвинул свою чашку на край стола и грузно сел.
– Хорошо, что пирог не весь съели, – хлопотала Анна Тихоновна, наводя на столе скорый порядок. – А вы не ворчите, не надо. Все к лучшему. Молодым жить, пусть и решают каждый за себя. Ведь за нас с вами никто не решал?
– Жизнь решала.
– И у них жизнь. – Руки ее проворно мелькали над столом, и светились радостью глаза.
– Да что я! – в сердцах сказал Антипов и крикнул: – Клавдия, скоро там?
– Сейчас, сейчас... – отозвалась она из-за двери.
– Возьмите себя в руки, – сказала Анна Тихоновна, критически оглядывая стол: все ли ладно, все ли расставлено как нужно. – А то я на вас рассержусь, слышите?!
– Уже взял. – Антипов усмехнулся.
Они вошли в комнату, Клавдия с Анатолием, держась за руки, и тем вовсе уж насторожили Захара Михалыча.
– Это Анатолий, – объявила Клава дрожащим голосом. – Отец, я тебе рассказывала про него... – И, поворотясь лицом к Анне Тихоновне, сказала: – Знаете, он ведь тоже Антипов. Правда, интересно?.. Он в госпитале у нас лежал. Я когда пришла, помню, на дежурство и девчонки сказали мне, что у меня в палате появился Антипов, сердце сразу таки оборвалось, подумала, что Миша...
– Видно, – перебил ее Антипов.
– Честное слово! – Клава вспыхнула. Смутился и Анатолий.
«Хоть стыд понимают, – отметил Антипов-старший, – и то ладно». А вслух сказал:
– Это потом, после. Соловья баснями не кормят. Садись, Анатолий, к столу. Будем чай пить. Сегодня женский праздник. – Он никак не мог понять, разобраться, нравится ему этот солдат или нет, и оттого злился на себя. Неопределенность всегда и во всем досаждала ему. – А у меня тут одни женщины, как видишь!..
– Я боялся, что опоздаю, – тихо сказал Анатолий.
– Выходит, специально к празднику подгадывал?.. Ну что ж, большой подарок, кажется! Садись, садись. И ты не торчи, как свечка, – строго буркнул дочери, глядя мимо нее.
– У меня в вещевом мешке... Если вы не против... – сказал Анатолий. – У меня там водка есть, можно?
– Если есть, почему же нельзя! – ответил Захар Михалыч. – А вы куда вскинулись? – спросил он Анну Тихоновну, которая собралась уходить.
– Поздно уже. И посмотреть надо, как там Наташенька?
– Спит, я заглядывал.
– Правда, посидите с нами! – попросила Клава. Ей-то, пожалуй, и страшновато было оставаться с отцом и Анатолием.
– Хорошо, посижу немножко.
Анатолий тем временем принес вещевой мешок, выставил на стол две бутылки водки, консервы. Помедлил недолго, достал какой-то сверток и, протягивая его Клаве, сказал:
– Это тебе... К празднику...
Она развернула сверток. В нем был шерстяной «оренбургский» платок.
– Подарки царские, – проговорил Захар Михалыч, – и на столе как в большой праздник. Только ты, парень, одну-то бутылку спрячь и банки свои убери.
– Мне не надо! – сказал Анатолий, не угадав иронии. – У меня еще много!
Антипов взглянул на осевший от пустоты вещевой мешок и повторил:
– Убери.
Посидели все вместе, выпили. Анатолий рассказал, как съездил в Минск, где выяснилось окончательно, что мать его и сестра погибли, и как трудно добирался до Ленинграда – боялся не поспеть к восьмому марта, но главного, с чем он приехал и почему явился сюда, в дом Антиповых, не касались. То есть не говорили об этом вслух. Каждый понимал случившееся и по-своему примеривался к обстоятельствам. Разве что Клава не думала ни о чем, зато и знала меньше других: радоваться ей надо или нет?..
Она сидела тихо, незаметно, в общий разговор не вступала, лишь иногда, украдкой, несмело поднимала глаза, чтобы взглянуть на Анатолия, и ей казалось, что он совсем-совсем не такой, каким был прежде. Давно ли виделись, двух месяцев не прошло, а изменился он сильно: повзрослел как будто и, может быть, погрубел чуточку. Когда лежал в госпитале, казался молоденьким парнишкой, теперь же это был мужчина, солдат...
Где-то около часу ночи Анна Тихоновна снова собралась уходить.
– Еще можно посидеть!.. – испуганно сказала Клава.
Сейчас она определенно боялась остаться с отцом и Анатолием, потому что знала: предстоит серьезный, главный разговор, а ей, в сущности, и говорить нечего, сама в растерянности и неопределенности.
– Очень поздно, – возразила Анна Тихоновна мягко. – Пойдем-ка и ты со мной, ляжешь у меня. Пусть мужчины здесь остаются. Я возьму Наташеньку с собой в кровать, а ты на оттоманке. Пойдем, пойдем! – Она обняла Клаву и вывела из комнаты.
* * *
Захар Михалыч разлил последнюю водку, выпил, крякнул, пожевал корочку хлеба, обмакнув ее в соль, и в упор, строго посмотрел на Анатолия.
– Ну, – сказал. – Ты выпей, выпей!
– Я принесу вторую? – всполошился Анатолий. Он был бы рад возможности выйти. Хоть на короткое время, чтобы собраться с мыслями, успокоиться.
– Сиди. Выпили, и будет. Или тебе еще хочется?..
– Мне нет, что вы! Я почти совсем не пью. Только когда за компанию.
– Все пьют за компанию. – Антипов испытывал, проверял будущего зятя, не вполне понимая это. Как, впрочем, и то, что перед ним сидит именно будущий зять.
– Я подумал, что вы хотите...
– Нет, парень. – Антипов покачал головой. – Выпить можно, почему нельзя? А вот голову терять... – Тут он с тоской и сожалением подумал про Кострикова, который стал выпивать часто. Самое тяжелое время продержался старик, сжавши горе свое в кулак, а сделалась жизнь чуть полегче, отошло, отодвинулось прошлое – сорвался. – Ладно, однако... – Он вздохнул и поставил на стол руки. – Рассказывай, с чем, с какими мыслями пожаловал?..
– Сам не знаю, – признался Анатолий.
Разве мог он предположить, что придется разговаривать с отцом Клавы, не поговорив обо всем с нею! Ведь ничего, ничего существенного не было сказано, была только одна надежда...
– Не знаю это я, – сказал Антипов осуждающе. – А ты, раз ехал, должен знать.
– Думал, что тетку найду... – солгал Анатолий. В действительности не было никакой у него тетки, придумал он ее.
– Это другое. Сюда, я спрашиваю, с чем пришел? Так просто, навестить или, может, жениться решил?
– Как получится.
– Опять двадцать пять! Сам-то ты что думаешь, как располагаешь?
– Я люблю Клаву, – сказал Анатолий и низко опустил голову, точно в ожидании сурового приговора, который сейчас произнесут судьи.
– Тут вот перед твоим приходом Анна Тихоновна про свою жизнь нам рассказывала... Ну там, ладно. Слова правильные говорила: одной-то любви мало, чтобы жизнь по-людски прожить и семью настоящую построить. – Кто его знает, Антипова, нарочно ли он переврал слова Анны Тихоновны или так понял их. – Клавдия что?..
– Мы не успели поговорить.
– Как то есть не успели?
– Вы позвали.
– А раньше тоже не успели?
– Раньше?.. Она тоже любит меня.
– Так, значит... – Антипов поднялся, подошел к окну, распахнул форточку и подставил лицо под освежающую, холодную струю воздуха.
Нет, разумеется, он не станет мешать дочкиному счастью. Пусть делает, как сама считает нужным. Хотя рановато выходить замуж... Но был он в свое время против женитьбы сына, а что из этого вышло?! Есть, есть в случившемся его вина, никуда не денешься. Чувствовала, угадывала Татьяна – в этом он обязан себе признаться, – что недоволен он был сыном, потому и на фронт ушла. Иначе не оставила бы дочку. И теперь поэтому молчит, не подает известий. Чужая, выходит, была, чужая и осталась. А не должно бы так быть, не должно... В сердце поздно впустил невестку, в этом вся беда. А Клавдия как знает, сама. Лишь бы Анатолий этот, однофамилец («Надо ж ведь, совпадение какое! И фамилию менять не придется!..»), не оказался плохим человеком, прохвостом. Лишь бы берег ее и любил. Остальное образуется, хотя жить всем вместе и будет тесновато...
– У-уф, хорошо! – Он отошел от форточки.
– Простынете, – сказал Анатолий.
– Меня никакая хвороба не берет. – Он сел. – Привычный организм к сквознякам. На работе сильные сквозняки. Договоренность у вас была или как?..
– Когда вы уезжали с Урала, мы разговаривали с Клавой. Накануне вашего отъезда.
– О чем же вы разговаривали?
– Так, вообще... Мне, наверно, лучше уйти... – Анатолий встал.
– Куда же ты пойдешь?
– На вокзале переночую.
– Сегодня на вокзале, завтра на вокзале... – Антипов усмехнулся. Все же Анатолий нравился ему. Не мельтешит, не воспаряется высоко в словах, как иные фронтовики, умеет других выслушать, а про себя – меньше всего. – Нечего по вокзалам шастать, вшей кормить.
– В воинском зале чисто.
– Чисто нынче только в душе́ может быть, – сказал Антипов. – А может и не быть... К тебе, парень, претензий не имею. А Клавдии твоей попадет обязательно. От родного отца нечего таить. С ногой у тебя что?
– Пустяки.
– Не о том я. Не в ногах главное, – в голове.
– Кость была раздроблена. Одна немного короче...
– Специальность есть какая-нибудь?
– Техникум кончил.
– Грамотный, значит, – одобрительно проговорил Антипов. – На кого выучился в техникуме?
– Технолог по холодной обработке металла.
– Хорошая профессия. И нужная. У нас на заводе мастера с дипломом днем с огнем не найдешь. И до войны-то не густо было, а теперь и вовсе.
– Я тоже немного на заводе работал.
– Тем более. Если все решено у вас, а я так полагаю, что решено, завтра пойдем к директору. Жить, правда, у нас тесновато... – Он обвел рукой вокруг себя. – Ну да ладно. В тесноте – не в обиде. Люди похуже нашего живут, а не плачутся, не жалуются.
– Спасибо! – Анатолий вскочил резво, забыв про больную ногу.
Лицо его перекосилось от дикой боли, и он едва не упал – поддержал Антипов.
– Осторожнее надо, парень!
– Забыл.
– Нельзя забывать. Ничего нельзя! На то мы с тобой и люди, на то и память нам дана. А сейчас давай укладываться, завтра рано подниматься. Я, знаешь, никогда в жизни не опаздывал на работу. Люблю пораньше прийти. И в проходной толкучки нет, а то некоторые, бывает, бегут, сломя голову, за пять минут до начала смены... – Он говорил, говорил, точно заглушая словами подспудную горечь и растерянность. В жизни его дочери случилось большое и важное событие, а он не был к тому готов, не думал, что это произойдет так быстро и неожиданно, что позвонит однажды в дверь солдат с палочкой и тощим вещевым мешком за плечами...
– Вы не беспокойтесь только, Захар Михайлович, – сказал Анатолий, перебивая его мысли.
– Про какое ты беспокойство?
– Я правда люблю Клаву...
– И слава богу, что любишь. – Ему бы сосредоточиться, подумать, но что-то мешало этому.
– Мы можем и ко мне на родину уехать, – сказал Анатолий. – Устроимся там, отца многие помнят...
– Нет уж, парень! – встрепенулся Антипов и подавил тяжелый вздох. – Из нашей семьи никто и никогда не уезжал.
«А Татьяна вот уехала же! – стукнуло виновато в сознании. – Может, еще вернется?..»
– Извините, это я так подумал, – смущенно проговорил Анатолий.
– Давай спать.
ГЛАВА XVIII
Татьяна привязалась к Матвееву и, когда узнала, что он выписывается, даже испугалась, не представляя, как останется без него. Он почти всегда сопровождал ее на прогулках, а если случалось, что не приходил тотчас после обхода, она просила кого-нибудь узнать, в чем дело.
Был Матвеев ей вместо отца.
Спокойный, уравновешенный, он никогда не говорил плохо о людях, был снисходителен к человеческим слабостям, хотя и не оправдывал многого в поведении своих товарищей, таких же раненых солдат. Укорял, когда женатые слишком уж откровенно и настойчиво ухаживали за медсестрами или если кто-то нарушал порядок, установленный в госпитале, пользуясь особым положением раненого, защитника Родины. Больше всего сердило его, когда кто-нибудь требовал для себя невозможного, козыряя тем, что «проливал на фронте кровь».
– Обычное дело, – говорил с удивлением и обидой, объясняя свое недовольство. – Кто же, если не мы, станет за нас кровь проливать?.. Пролил – спасибо тебе, поклон земной низкий, а хвалиться и капризничать не надо. Не к лицу это солдату и мужчине! Свое ведь защищал, не чужое!..
Татьяна часто думала, наблюдая за Матвеевым, слушая его, почему он не ожесточился на войне, не озлобился, как другие, не зачерствел душой, откуда в нем эта по-детски восторженная доверчивость и любовь к самым простым, обыденным вещам, которых многие и не замечают вовсе, настолько они привычны. Он мог подолгу стоять на бережку и смотреть на ледоход, радовался шумно первой пробившейся на солнцепеке зелени, как будто этого не происходит каждую весну или как будто эта весна – первая и последняя в его жизни.
И ведь не обласкан, нет, судьбой больше других.
Случалось, в Татьяне пробуждалась хорошая зависть, и она пыталась смотреть на окружающее глазами Матвеева, училась воспринимать мир его сердцем, его душой.
Раз спросила, набравшись храбрости:
– Вот почему вы такой?
– Какой же я, дочка? Самый обыкновенный мужик, – удивленно сказал он.
– Нет, Иван Матвеевич! – Татьяна покачала головой. – Вы повсюду ищете и находите хорошее, радостное. Вот ранение у вас такое тяжелое, а вы все равно шутите, радуетесь всему...
– А как же? Сам-то жив!
– Все-таки...
– Тут что́ надо понимать? Большая радость, дочка, из маленьких складывается. Ну, как бы и большая река из ручейков. Оттуда прибежит ручеек, отсюда притечет, глядишь – Волга-матушка образовалась... Вот если ты не устала слушать, расскажу тебе про отца...
– Нет, что вы! Расскажите.
– Жизнь ему выпала нелегкая. Не дай-то бог, какая нелегкая! Света белого, можно сказать, не видал.
– Слепой был? – испуганно спросила Татьяна.
– Говорится так. С японской войны вернулся совсем больной. Чему вроде радоваться? Нечему. Но как собрался умирать – чувствовал, что смерть подошла, – позвал меня... Дай бог памяти... Да, годов восемнадцать мне к тому стукнуло. Позвал, значит, и говорит: «Гляди, Иван, сколько всего хорошего в жизни у меня было... Одно, к примеру, что твоя мать меня, безлошадного нищего, полюбила, хоть родители и прокляли ее... Другое, сыновей нарожала, а?.. И теперь сильно мне повезло, Иван: без мучений отхожу, вам с матерью не в тягость и не в убыток...» Поцеловал меня в лоб и впрямь отошел, умер. Теперь подумай, дочка: другой бы на его месте плакал перед смертью, изводил близких своих, потому что мучений-то он принял много, а он радовался, что помирает тихо! Имел понятие о жизни, не считал, что после его смерти все должно оборваться и кончиться... И я, знаешь, не люблю людей, которые вокруг своего горя и несчастья, как вокруг завидной невесты, ходят. Оно и болит, и ноет, а как же, но вроде и хорошо, и приятно, что болит, потому что жалеют тебя, вздыхают... А ты сумей порадоваться, что тебе это горе досталось, а не другому!
Понимала Татьяна, что Матвеев неспроста часами возле нее сидит, когда товарищи его в домино, в шашки играют. Развлекаются, словом. Жить учит, на ноги хочет поставить. А ей, может, не хочется!.. Но все равно слушала Матвеева внимательно, искала похожего в себе, и после совместных прогулок чувствовала, как прибывает в душе сил, и все реже являлись мысли о смерти, в которой легко и просто обрести избавление. Однако по-прежнему мучила ее неразрешимость задачи: как быть дальше, как поступить?.. Случайный рассказ санитара про Дубровина, от которого отказалась жена, усилил сомнения, обнажил их. Что, если свекор не примет ее, изуродованную, хромую?.. Характер у него тяжелый... Нет, нет, преступно даже думать так о нем: примет и никогда не упрекнет ни словом, ни поступком каким...
Матвеев был первым человеком, кому Татьяна рассказала о себе всю правду. И про свои сомнения тоже.
– Лучше бы не было дочки совсем, – сказала с горечью, удерживая слезы. – Одной проще.
– А вот такого и думать не смей! – осерчал Матвеев. – Жизнь дать человеку – это самое святое! Ты сейчас что?.. Если разобраться, себе облегчения желаешь и ищешь, чтоб решать нечего было. А нельзя так. Человек всю жизнь что-нибудь решает, об чем-нибудь хлопочет, потому и живет, даже если не в сладости и простоте. Обдумал что-то, хочется увидать, как оно и что получилось, а там снова думает... Это уж природой, от рождения заведено.
– Но как же, как же мне быть?
Она ждала услышать совета, подсказки, верила в непогрешимую мудрость Матвеева, как в детстве верят в существование деда-мороза, и что он-то знает, как поступить ей и как вообще должны поступать люди, столкнувшись с непростыми обстоятельствами.
А он тоже не знал...
Был тихий весенний день. Нежарко и ласково грело солнце. Бесшумно, не спеша бежала речка, шлифуя камешки на дне. На противоположном берегу под нависшими низко над водой ивами сидел мальчишка с удочкой. Клева не было, и мальчишка, наверно, мечтал о чем-то, забыв о поплавке, который недвижно лежал на воде, о недавней своей надежде поймать рыбу. Редкими порывами налетал легкий ветерок, шуршал в кустах, покачивал мальчишкин поплавок; какая-то птица, встревоженная шорохом, начинала испуганно кричать, и крик ее был похожим на плач. А потом снова наступала тишина, и снова утверждался в этом близком, видимом мире покой, точно и не было на солнечной, прекрасной земле ни горя, ни слез, точно вся земля, вместе с миллионами миллионов людей, населяющих ее, погрузилась в эту благодатную, зыбкую и прозрачную тишину, и все мальчишки и девчонки – все дети земли – могут, не тревожась, мечтать каждый о своем счастье...
И Татьяне вспоминалось прошлое.
Сейчас, в минуты тягостных раздумий и отчаяния, отягощенного необходимостью принять важное решение, прошлое казалось чистым и светлым – без облачка, без тучки, – потому что время очистило его от невзгод, оставив только самое хорошее... А настоящее начиналось с замужества. Не с похоронной, нет, но именно с замужества. Не оттого ли, что любовь ее не разгоралась медленно, постепенно, а вспыхнула вдруг, как зарница в душной ночи, от которой, хотя ее и не слышишь, приходит пробуждение?.. Татьяна в детстве очень боялась зарниц. Они всегда неожиданны, в них есть какая-то таинственность, неразгаданность.
Матвеев долго молчал, курил, и Татьяна не торопила его с ответом: ей было страшно, что он подскажет, посоветует то же самое, к чему склонялась она...
– Не простая твоя задача, раз задумалась, – наконец сказал он. – А решать надо. Своих-то, кроме мужниных, родных никого?..
– Никого.
– В тебе решение, дочка. В тебе одной. Никто не поможет, никто не научит.
* * *
И вот Матвеев пришел проститься.
– Стало быть, – сказал невесело, – уезжаю я. А ты крепись. Помни, что русская женщина ты! Значит, сильная. Как говорится, бог терпел и нам велел.
– Вы же неверующий, Иван Матвеевич.
– А бог тут и ни при чем. Мудрость это народная, как бы присловие. А слушать надо совесть свою. Она твой бог, твой учитель и никогда не обманет, если чиста.
– Спасибо вам. За все спасибо. Я буду крепиться.
– Спасибовать-то вроде и не за что, – сказал Матвеев. – Если что полезного от меня услыхала, так тебе спасибо, что повод дала к тому. Да ведь и я узнал много. Оно так водится: друг друга люди уму-разуму учат, а сами и не догадываются про это. Школьный учитель и тот у детей, учеников своих, учится... Я вот тебе адресок свой оставлю, мало ли там... – Он положил на тумбочку клочок бумаги с адресом, придавил его книжкой. – Желание будет – напиши. А если что, и приезжай! У нас, я тебе рассказывал, хорошо. Тебе обязательно понравятся наши места.
– Может, приеду... – молвила Татьяна тихо.
– Про свои дела обдумай все как полагается. Сгоряча и в спешке ничего не решай. Сгоряча-то ненароком таких дров наломаешь, что после всю жизнь не разберешься.
– Хорошо, Иван Матвеевич. Я обдумаю. – Она попыталась улыбнуться, а самой хотелось плакать.
– Посуди сама: почему люди говорят «сгоряча»? А потому, что горячее не подержишь, жгется оно, скорее бросить хочется, отпихнуть... Вот и получается, что нельзя с горячей головой важные дела делать. Торопливо выходит. Поняла?..
– Поняла.
– Ну и хорошо, раз поняла. – Видно было, что Матвееву и самому трудно расставаться, трудно взять и уйти. – Дай-ка я тебя обниму, дочка, на прощанье! – Он нагнулся, расставив широко костыли, прижался колючей щекой к лицу Татьяны, и она почувствовала его слезу.
– Что вы!.. Не надо... Милый Иван Матвеевич!..
– Ничего, ничего... – бормотал он. – Это я так, вообще. Сейчас оно пройдет.
Он выпрямился резко, подпрыгнул, прилаживая удобно костыли под мышками, и быстро вышел из палаты.
Татьяна потянулась невольно к оставленной им бумажке. Неровными, большими буквами там было написано: «Не унывай, дочка! Не падай духом. Это самое главное. И вовек не забудь, прошу тебя, что выдалось тебе большое счастье родиться на русской земле. Придет свой час – и положат нас в эту землю, а покуда час не пришел – жить надо!..» И дальше адрес с припиской: «Пиши, мы с Полиной Осиповной будем ждать. Это жена моя».
«Напишу, – вздохнула Татьяна, пряча бумажку. – Обязательно напишу!»
В дверь просунулась дежурная сестра.
– Простились?
Татьяна кивнула.
– Знаешь, все ходячие на улицу пошли провожать Матвеева, – доложила сестра. – Вот это человек, верно, Танечка?! Редко такого встретишь. Я бы за такого не глядя замуж пошла, честное слово!
Татьяна молчала по-прежнему.
– Лекарство, – продолжала сестра, – нужно принять.
– Не хочу.
– Что с тобой, Танечка? Расстроилась сильно? Может, валерьяночки принести?..
– Ничего мне не надо.
Сестра пожала плечами и выскользнула в коридор.
Теперь Татьяна знала, что делать, как бороться с душевным недугом, как обрести ясность в мыслях. Она будет, будет сильной, и ничто не помешает ей, не свернет ее с пути.
Слышно было, как заработал, громко урча, автобусный мотор: это увозили на станцию тех, кто выписался сегодня...
