Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 1"
Автор книги: Евгений Кутузов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
– Вы построже держите себя с этими шарлатанами, – сказал Серов, когда они отошли подальше от пилы. – Распустились, безотцовщина. У Гошки отец погиб в ополчении, еще в сорок первом. А у матери их трое, и все мальчишки. Они не от злости хулиганят, возраст такой – поиграться бы.
– Я понимаю.
– Меня в молодости почище вашего разыграли. – Серов засмеялся, вспоминая, должно быть, как это случилось. – Прибегает дежурный электромонтер и кричит, чтобы я выключил станок и накрыл его бумагой...
– Зачем? – спросил Анатолий удивленно.
– В том-то и дело! Дескать, будут высоким напряжением испытывать. И я, как последний идиот, побежал по цеху собирать бумагу и накрыл станок, а ведь к тому времени года три-четыре работал фрезеровщиком! Долго потом проходу не давали... – Он покачал головой. – А вы, значит, зять Захара Михалыча?
– Да.
– Хорошее дело. Вы передайте ему привет от меня. Мы с ним давно знакомы. Правильный он человек, нашей, рабочей закалки.
После этого разговора Анатолий немного успокоился. Да ведь, в сущности, ничего особенного и не произошло. Серов прав: Гоша не со зла затеял розыгрыш. Вполне обычное дело. И в школе, и позже в техникуме разве Анатолий сам не принимал участия в подобных розыгрышах?.. Сколько угодно. И классную доску чесноком натирали, и швабру к двери приставляли, а однажды – Анатолий придумал – учителю математики галоши к полу прибили. Он как-то ловко умел надевать галоши, влезал в них не передвигая ногами, а потом сразу шагал. В тот раз носом в стенку уткнулся, а могло быть и хуже... Но самое смешное, когда директорский кабинет снаружи на ключ закрыли. Он забыл ключ в двери, его тихонько повернули, а директор не смог выйти из кабинета и не пришел на урок – он преподавал историю. Все ждали последующего разбора, следствия, но обошлось тихо и мирно, если не брать во внимание «неудов», которые на другом уроке директор понаставлял, спрашивая пропущенный материал.
Воспоминания из собственного детства окончательно успокоили Анатолия. Нет, говорил он себе, не случилось решительно ничего особенного, не стоит и внимания обращать. Тем более нельзя показать, что обиделся, запомнил. Этого от него и ждут ребята, на это и рассчитывал Гоша, как когда-то ждали и рассчитывали учащиеся девятого класса «Г».
А пока Анатолий осваивался, «входил в курс». Начальник цеха первые дни – самые главные и самые трудные, когда человек оказывается в новом коллективе, среди незнакомых людей, – не досаждал ни излишней опекой, ни расспросами, и это помогало в работе, потому что давало возможность увидеть все, что нужно, своими глазами, разобраться в обстановке без подсказок со стороны. И дельный совет, и своевременная вроде бы подсказка не всегда бывают полезными, приучая к мысли, что любую ошибку всегда можно исправить при помощи других. В том и состоял расчет Кузнецова: пусть Антипов-младший – это имя впоследствии прочно останется с Анатолием – привыкает к самостоятельности, а если водить за ручку, тыкать, как котенка в блюдце с молоком, туда-сюда, не трудно навсегда отучить человека думать, ориентироваться в сложной обстановке и принимать точные, единственно верные решения, рисковать, наконец, без чего невозможна и часто бесполезна любая деятельность. Она становится видимостью деятельности, пародией на нее. Хороший ли он был начальник цеха, плохой ли, но не любил снисходительности, которая, так считал Кузнецов, оборачивается недоверием...
Надо сказать, что Анатолий быстро освоился, привык к работе, к людям, в том числе и к «детскому саду». Старые рабочие, хоть и не много их было, вскорости называли его уже Модестовичем. Значит, признали, приняли в коллектив.
А это – самое главное, понимал он. Остальное, как говорит Захар Михалыч, образуется.
ГЛАВА XXI
Как-то в выходной, в солнечный и теплый апрельский день, Антипов наконец собрался на кладбище. Могилы родителей – его и жены – пришли, должно быть, в беспорядок. Похоронены старики недалеко друг от друга, на одной аллее. При жизни, сколько помнит Захар Михалыч, мать не жаловала семейство будущей его жены и, если б не умерла раньше, противилась бы женитьбе, это точно. Получилось так, что мать оказалась права в своей неприязни, но все это было давно, и он не держал зла на тестя с тещей. У каждого, рассуждал теперь, жизнь своим порядком складывается, а в то далекое, смутное время не легко было разобраться и понять, где истина. Вообще не всем это дано.
Ошибся он: могила тестя и тещи была в полном порядке, кто-то за ней присматривал...
А вот на могиле его родителей рыжела прошлогодняя трава. Захар Михалыч взрыхлил землю, принес от реки песку, аккуратно уложил дерн. Пора бы подновить и ограду: краска облупилась, на голых местах выступила ржавчина. А только где ее достать нынче, краску?.. Придется опять ехать на барахолку, хотя и не хочется. Однако забота о мертвых, считал он, святая забота живых.
Размышляя, Антипов медленно шел по кладбищу. Останавливался, где были похоронены знакомые, товарищи, разговаривал с ними, точно они могли услышать его и ответить, думал: «Вот жили люди... Работали, любили, ссорились, не без того, но – жили же, жили!.. И больше нет их, как если бы и не было никогда. Интересная все-таки штука, жизнь. Ведь что получается?.. А получается, что человек рождается на свет, чтобы умереть, и лишь между этими двумя... делами как-то помещается все остальное, что заботило людей, вызывало досаду, гнев, к чему они стремились, во имя чего боролись...»
Грустно, неспокойно было ему от этих непривычных мыслей, потому что рано или поздно – наверно, и скоро уже – положат и его в могилу рядом с родителями, и кто-то, проходя мимо, может, вспомнит, что жил такой Захар Михалыч Антипов, ходил по земле, работал, а может, и не обратит внимания, занятый своими хлопотами...
Нет, он не боялся смерти. Не испытывал страха перед нею, и не понимал, что смена поколений – рождение одних и смерть других – является едва ли не самым разумным и важным законом природы, ее наивысшим достижением, первоосновой и фундаментом развития, эволюции человечества. Однако хорошо понимал другое: смерть – не простая неизбежность, против которой бессилен человек. Смерть приходит как избавление, как желанный отдых, когда является необоримая усталость. Конечно, если она наступает в свой срок, когда человек сделал все, что задумал, что сумел и должен был сделать на земле...
Но, бродя по дорожкам кладбища, Антипов видел и могилы людей, ушедших раньше срока. Щемящее чувство тоски охватило его, когда он вдруг представил лежащим в неведомой могиле сына своего, Михаила... И думал он, что когда-нибудь поставят один общий огромный памятник всем погибшим, поставят на таком месте, чтобы видно его было за десятки, за сотни верст, как ставили прежде монастыри и церкви, и люди – живые – будут приходить к памятнику и кланяться низко героям известным и неизвестным, ибо нет ничего святее, прекраснее, чем отдать свою жизнь за Родину, за Россию, за ее будущее счастье и процветание...
Устал Антипов. Очень устал, особенно за последние годы. И не в том дело, что тяжелая работа или семейные трудности надломили его, согнули... Теперь-то, отработав без малого сорок лет, он понял, что не только работа дает смысл жизни. Нет, не только.
Было время, он был нужен жене, сыну, дочери. Осталась одна Клавдия. А с ним ли она?.. У нее появились свои заботы и хлопоты, свои маленькие и большие тайны. Все это правильно, потому что и это наполняет жизнь, делает ее не пустой, но горько то, как иногда замечал Антипов, что он как бы лишний в доме, мешает...
Вся надежда на внучку. Но не напрасна ли и она, эта надежда?.. Сколько еще продлится неизвестность?.. Ведь может случиться каждый день – хоть бы и завтра, и послезавтра, и даже сегодня, сейчас: вот он на кладбище, а там, дома, приехала невестка и успела объявить внучке, что увозит ее куда-то, что у нее есть – нашелся! – папа...
И не возразишь, не остановишь, не укоришь за обман, а что останется тогда в жизни?! Что, кроме работы?..
Усталость и одиночество, от которых так близко до смерти, что человек и не догадывается, надеясь, что у его-то жизни не будет конца никогда...
А будет, однако.
В дальнем углу кладбища, где растет дикий кустарник и куда до войны – совсем недавно – ходили за красными грибами, Антипов повстречал Веремеева. Они поздоровались молча, не подавая рук. Здесь радоваться встрече было неуместным.
Стояли у запущенной могилы с покосившимся крестом, на котором с трудом читалось: «Мария Авдеевна Попова. 4/III—1910—21/VI—1941».
– Накануне войны, – сказал Веремеев. – Ты знал ее?
– Нет вроде.
– Ну как же! Она работала в завкоме, а муж ее, Иван Прокофьевич, в прокатном – вальцовщиком. Вместе с тобой его орденом еще награждали...
– А, – вспомнил Антипов. – Знал.
– Он погиб на фронте, а двое ихних детей под бомбежку в эшелоне попали, когда в тыл везли... Кончилась семья. И род кончился. У Ивана Прокофьевича не было ни братьев, ни сестер.
«Вот, – сказал себе Захар Михалыч, вспомнив просьбу бабки Таисии, – за могилой Марии Авдеевны я и буду ухаживать, раз у нее никого не осталось...»
– Такие дела, – вздохнул Веремеев, натягивая кепку. – Пойдем, что ли?
– Ты иди, – отозвался Антипов, – а я побуду. – Он не хотел признаваться, почему остается на кладбище.
Когда Веремеев ушел, он повыдергал многолетнюю траву, поправил крест, чтобы не совсем криво стоял, протер носовым платком дощечку с надписью – буквы стали чуть заметнее, но все-таки Антипов реишил, что закажет хромированную дощечку, как у родителей. «Не забыть бы сказать Анатолию, пусть сделает».
Приведя могилу в мало-мальски божеский вид, он присел на скамеечку отдохнуть и подумать в одиночестве.
Тихо было на кладбище, спокойно. Где-то рядом, кустах, переговаривались птицы: «фить-фить-фить», – торопливо и без умолку трещала одна; «фьють, фьють», – отвечала ей другая из бузины.
«Покой-то какой», – подумал Антипов с наслаждением, какого никогда прежде, кроме как на работе, не испытывал.
И тут раздался громкий и резкий свист.
– Ура!..
– В атаку!..
На дорожку выскочила ватага мальчишек. Было их пять или шесть, и все размахивали «саблями». На мгновение Антипов растерялся даже от этого неожиданного, шумного нашествия, хотел было поругаться на ребят: мол, не двор здесь все-таки, а кладбище. Но, глядя на возбужденные и беззаботные их лица, горящие в азарте глаза, понял, что ругаться не надо. Пусть играют! Так должно быть, потому что жизнь всегда соседствует со смертью, а горе – с радостью.
– Дяденька, – подбегая к нему, спросил мальчишка, одетый в старенькую матросскую курточку, – вы не видели, ребята не пробегали?
– Пробегали, как же! – слукавил Антипов, незаметно для себя включаясь в игру. – Много, человек десять...
– Не-ет, – разочарованно сказал мальчишка в матросской курточке, – их семь.
– Постой, постой... – Антипов сделал вид, что думает. – Точно, семь, – сказал он. – Нет, все-таки шесть!
– Ага! – вскричал мальчишка обрадованно. – Одного в засаде оставили, чтобы шпионить за нами. Куда они побежали?
– Туда! – Захар Михалыч, не раздумывая, показал рукой в глухой конец кладбища.
– Петька, ты давай окружай слева, – командовал мальчишка уверенно, – а ты, Игорь, заходи справа! Остальные за мной, ура-а!
И ребята бросились врассыпную.
Едва они скрылись за поворотом, как появились другие, тоже с «саблями» – «противники». Они сгрудились на аллее и растерянно озирались по сторонам.
– Кого ищете? – спросил Антипов.
– Да тут... Мы просто так, дяденька...
– Ваши «просто так» сейчас проскакали мимо.
– Куда?!
– Туда! – Он махнул рукой в сторону главных ворот.
Умчались и эти мальчишки. Антипов посидел еще, чему-то незаметно для себя улыбаясь, выкурил папиросу, затем встал и, поклонившись могиле, направился к выходу, и было ему приятно от сознания исполненного долга...
* * *
А дома его ждал большой сюрприз – письмо от Татьяны.
Заранее настроенный на плохое, Захар Михалыч не спеша распечатал конверт, не обратив даже внимания, что адрес был указан уральский.
– «Здравствуйте, дорогие мои Галина Ивановна, Клавочка и Наташенька! Извините, пожалуйста, за долгое молчание: все никак не могла собраться с духом и не знала, что писать вам. Да и сейчас хорошо не знаю, в голове какой-то хаос, а по ночам снятся кошмары. Дело в том, что я была тяжело ранена и не надеялась, что останусь жива. Врачи тоже не рассчитывали на это, а я вот выжила, но не знаю – радоваться этому или нет... Наверное, я должна радоваться, а у меня не получается. Лежал у нас в госпитале один замечательный человек, он помог мне встать на ноги, а теперь выписался...»
– Так я и знал, – прерывая чтение, сказал Захар Михалыч.
Клава всхлипнула.
– Ну, ну! Главное, что живая. А где Наташка?
– Они гуляют с Анной Тихоновной...
– И ладно, пусть себе гуляют, – одобрил Антипов и продолжал читать: – «Знаете, Галина Ивановна, я очень долго думала, прежде чем принять какое-нибудь решение. Вы тоже мать и поймете меня, как это трудно. В общем, пока воздержусь приезжать к вам...» — Нахмурившись, Захар Михалыч перечитал последнюю фразу: – «В общем, пока воздержусь приезжать к вам...»
– Как это? – не поняла Клава, испуганно глядя на отца. – А Наташка, а мы?..
– Да погоди ты! – А сам думал встревоженно: «Неужели пришлет за внучкой того человека?..»
– Читай дальше, – попросила Клава.
– «Вы, наверное, осуждаете меня за такое решение, но поймите, прошу вас, сейчас я не могу, не имею права поступить иначе. Я знаю, что Наташке у вас хорошо, вы не обидите ее, не бросите, а мне... Пока она маленькая, ей хватит пенсии за Михаила, а когда я устроюсь, тоже буду присылать понемножку. Искать меня не надо, это все равно бесполезно: никто не знает, куда я уехала. Может быть, потом, когда-нибудь, я приеду к вам. Простите за все! Передавайте привет Захару Михайловичу. Скоро кончится война, и вы тоже вернетесь в Ленинград... Поцелуйте, пожалуйста, Наташку, но ничего не говорите ей про мое письмо. Обнимаю всех вас крепко-крепко. Ваша Татьяна».
– Все, – сказал Антипов, откладывая письмо.
Он поднялся тяжело, неуклюже. Подтверждались его предположения: Татьяна встретила кого-то, полюбила, может быть, и едет к новому мужу. Значит, по-прежнему неизвестность, по-прежнему придется жить в вечном страхе и беспокойстве, в ожидании, что однажды явится она – одна или с мужем – и заберет Наташку...
– Видишь ты, – сказал не к месту, – какое путешествие совершило письмо!
– Выходит, она... – Клава подняла голову. – Выходит, что она бросает Наташку?
– Ничего не выходит! – резко оборвал ее Захар Михалыч.
– А почему не приехала?.. Дура, дура! – И схватилась за голову, рыдая.
– Перестань! Слезами делу не поможешь. Образуется все.
– Вечно ты со своим «образуется»! Надо ехать к ней, немедленно ехать! – Она вскочила, оглядываясь.
– И куда же ты поедешь?
– Ну!..
– У нее теперь и фамилия, пожалуй, другая, – сказал Антипов.
– Фамилия?.. Но должен быть штамп на конверте! – Клава схватила письмо, стала разглядывать потертый конверт. Однако, кроме штампов уральского городка, где они жили, и ленинградского, других не было. – Все равно! – стояла она на своем. – Не может человек так просто потеряться! Вот и Анна Тихоновна скажет...
– Может, – проговорил Антипов с натугой. – Может, если очень захочет.
В душе он не одобрял того, чтобы показывать письмо Анне Тихоновне – это их семейная тайна, семейное дело, – но промолчал: соседка давно сделалась членом семьи, от нее не было тайн и секретов. К тому же, подумал он, человек она опытный, пожилой; возможно, и подскажет что-то полезное. Хотя что тут подсказывать! Вроде радоваться нужно, что внучка остается с ними, а там время само покажет. Однако от этих мыслей не становилось спокойнее. Какая-то тревога, неясная, неугаданная как бы нашептывала Захару Михалычу, что не в замужестве Татьяны дело, но в чем-то другом. Пишет же: «...я была тяжело ранена и не надеялась, что останусь жива...» В этом разгадка и ответ на все вопросы. Скорее всего, размышлял он, невестка не просто тяжело ранена, а осталась калекой и не хочет возвращаться в их семью, чтобы не быть обузой. Это вполне в ее характере...
Клаве о своих сомнениях и догадках Антипов ничего не сказал, а вот Анна Тихоновна, похоже, тоже пришла к такому выводу.
– Мужественная женщина, – сказала она, прочитав письмо. – Сильная духом.
– Мужественная?! – удивленно воскликнула Клава. – Трусиха, вот она кто!
– Нет, нет, ты не права. Нужно быть очень сильной, чтобы так поступить. Она же не для себя ищет легкой жизни, а жертвует многим ради счастья дочки! Знает, что Наташеньке у вас хорошо – сыта, одета-обута, обласкана... Подумай сама: ей-то каково?
– А кто ее заставляет? Пусть бы возвращалась.
– Твой вопрос, Клавочка, чисто риторический. Мы слишком мало знаем, чтобы ответить на него. Мы можем только догадываться, строить предположения, а истина...
– Какая там истина! Все забыла, дочку бросила, лишь бы свое личное счастье устроить! Как хотите, а я разыщу ее и все, все скажу ей в глаза!
– Замолчи! – прикрикнул Антипов.
– Не надо горячиться, – спокойно сказала Анна Тихоновна, укоризненно посмотрев на него. – А ты, Клавочка, не посмеешь сделать этого.
– Почему не посмею?
– Все горькие слова, какие существуют, она уже высказала себе... И потом... Мы здесь сидим, рассуждаем, ты даже пытаешься найти повод, чтобы жестоко осудить ее...
– Так ведь...
– Послушай меня. А что если у нее нет никакого нового мужа, ты подумала об этом?
– Она же сама пишет!
– По-моему, она придумала все, чтобы не расстраивать вас. Решила, что пусть лучше кто-то плохо думает о ней. А вы как думаете, Захар Михайлович?
– Чужая душа – потемки, – уклонился он от прямого ответа. – А ты не мельтеши, – сказал дочери. – Горячку нечего пороть. Семь раз отмерь, потом...
Анна Тихоновна пристально, с пониманием посмотрела на него и кивнула одобрительно.
– Тогда... – Клава была явно растеряна, обескуражена. – Тогда тем более ее нужно разыскать!
– Разыщем, дочка, – сказал Антипов. Он уже знал, что сделает для этого все возможное. И не просто найдет Татьяну, но вернет ее в дом, в семью. Только они, Антиповы, и прежде всего он, отвечают за невестку перед Наташкой, перед людьми и перед собственной совестью, которая есть, будет и была всегда бог и высший судья человека. Не зря, нет, о плохих людях говорят, что они совесть потеряли. Разыскать, обязательно разыскать Татьяну, узнать всю правду. А иначе он никогда не простит себе и не сможет смотреть в глаза внучке, когда она спросит, где ее мама. А это будет. Будет!..
Но почему, почему, укорял себя Захар Михалыч, он не сделал ничего раньше?
– Пиши, Клавдия, куда там нужно писать. Мы должны ее найти. Ведь не чужая нам Татьяна. – И, уже обращаясь к невестке, прошептал: – Прости мне, дочка, если что не так про тебя подумал. Прости дурака старого!..
Он вдруг почувствовал, что устал, устал душой. Покоя хочется.
* * *
Неожиданно быстро пришел ответ на запрос, из которого следовало, что Татьяна находилась в госпитале с 19 августа 1944 года по 12 апреля 1945‑го. После выздоровления отбыла по месту жительства родных на Урал. И был указан адрес госпиталя: «Полевая почта 13889‑б».
– Вот тебе и «бе»! – сказал Антипов.
– Может быть, она еще приедет? – с надеждой проговорила Клава и посмотрела на отца, словно он мог помочь этому. – Узнает там наш адрес и приедет...
– Как же! Выписалась двенадцатого апреля, а сегодня уже шестое мая...
Была пасха, Анна Тихоновна, хоть и не считала себя верующей, испекла кулич и накрасила яичек. Наташке, разумеется, досталось самое остроносое яичко, и она, схватив его, побежала к Захару Михалычу.
– Дедушка, давай сразимся с тобой!
А ему было не до забав, потому что никак не выходили из головы мысли о том, что во всем виноват он, хотя, размышляя, и не находил своей вины. Но кто-то же виноват!.. Само собою ничего в жизни не случается, все идет от людей, от их поступков, а виноватить пострадавших, Татьяну... Нет, виноват он, и только он...
Знать бы, где находится этот госпиталь, который «бе», съездить бы туда. Если б так просто!
– Ну дедушка! – не унималась Наташка.
Он машинально взял яйцо и подставил бок.
– Ура! – закричала внучка и захлопала в ладоши. – Я чемпион!
Ну что ж, пусть Клавдия напишет в госпиталь, начальству тамошнему. А только, чувствовал Антипов, напрасно и это. Так и сказал дочери.
– Кто-нибудь обязательно знает, куда она на самом деле уехала! – возразила Клава убежденно.
– Надо найти того, кто знает.
– А что, если подать во всесоюзный розыск? – высказал предположение Анатолий.
– Правильно! – немедленно поддержала Клава.
– Подавайте.
– Но где-то она ведь живет, – угадав неуверенность в голосе тестя, сказал Анатолий. – Прописана...
– Все где-то живут. Кто в городах, а кто и в деревне. Страна наша огромная, чуть не полземного шара. Искать человека – что иголку в стогу.
– Ты так легко говоришь об этом, отец, – заикнулась Клава.
– Цыц! – вспылил он. – Не тебе рассуждать, что легко, а что не легко. Живешь – и живи на здоровье. А в рассужденья со своим языком не встревай, когда тебя не спрашивают. Жди, пока спросят.
Клава отвернулась, обидевшись.
– Спокойно, Захар Михайлович, – сказала Анна Тихоновна.
– Вы ругаетесь, да? – подходя к деду, спросила Наташка тихо.
– Нет, внучка, мы не ругаемся. Мы разговариваем. – Он приласкал Наташку, погладил по голове.
– Не надо ругаться, ладно? Ты мне лучше сказку расскажи.
– Не умею! – Он виновато развел руками. – Сказки рассказывать у нас бабушка Аня горазда.
– Потому что она старенькая?
Антипов улыбнулся.
– Глупая, – сказал.
– Иди ко мне, расскажу, – позвала Анна Тихоновна. – Слушай вот. «Жил-был кузнец один на свете...»
– Как дедушка, да?
– Как дедушка. Только ты не перебивай, хорошо?.. «Жил-был кузнец один на свете, а кузница его стояла на самой развилке многих-многих дорог, которые здесь со всего света сходились, из разных стран. А вокруг – чистое поле! Ветры ласковые кузницу очищали, дожди теплые обмывали, солнце согревало. Хорошо ей было стоять на этом веселом месте. Ну, жил себе кузнец, работал, не унывал никогда, песни пел и свое дело делал. Кому телегу или возок наладит, кому колесо починит, кому коня подкует – проезжих людей много, работы хватало, только поспевай поворачивайся, гляди, чтобы горно не затухло. А кузнец, надо сказать, мастер был знаменитый, все хвалили его, иные за тыщу верст ехали, чтобы у него коня подковать: такие он умел делать подковы, что сносу им не было! Один богатый барин звал кузнеца к себе жить...»
– И он согласился? – почему-то испуганно спросила Наташка.
– Он-то?.. – Анна Тихоновна задумалась. Антипов улыбнулся, догадавшись, что она на ходу сказку придумывает. – Нет, отказался. «Не хочу, – сказал барину, – никуда отсюда уезжать, мне и здесь хорошо. Ну вот, живет, работает, и все бы хорошо, все ладно, но чувствовал кузнец, что дано ему в руки большое мастерство и умение, которое он пока не использовал: не настал час, значит... И вот в один прекрасный день, когда кузнец отдыхал, сидя на камне у ворот своей кузницы, подходит к нему, ведя в поводу коня, молодой воин. А сам хмурый-прехмурый, как туча грозовая. Подходит и говорит: «Кузнец-молодец, не подкуешь ли ты моего коня златогривого?..» – «Подковать можно», – отвечает кузнец и встает с камня. «А только мне заплатить тебе нечем», – говорит молодой воин, опустив низко голову. «Почему же ты, – спрашивает тогда кузнец, – пустился в путь-дорогу дальнюю на некованом коне?» Вздохнул воин тяжко, сказал невесело: «Был он подкован на все четыре ноги, но сносились подковы...» – «Выходит, – догадался кузнец, – ты много проехал, покуда ко мне добрался?» – «Ой, много! – говорит воин. – Который уж год все еду и еду, из седла не вылезал...» – «И куда же ты путь держишь, если не секрет?» – «А случилось у меня большое горе, – объясняет воин. – Богатый проезжий барин увез мою невесту, ненаглядную Марью Игоревну, вот я и догоняю этого барина, чтоб невесту свою вернуть. Да все догнать не могу. У него, у барина-то, коней видимо-невидимо, а у меня всего один, притомился уже, и подковы сносились...» Понял кузнец, что этим барином был тот, который звал его с собой, и сказал: «Это не беда, отрок! – И пошел раздувать горно. – Раз такое дело случилось, подкую я твоего коня златогривого, догонишь ты ворога своего злейшего. Знать, настал мой заветный час!..» Раздул он горно ярко, отковал четыре подковы невиданные, от которых, как от ясного солнышка, свет идет во все стороны, и теплые еще, прямо с пылу с жару, поставил коню. Полюбовался своей работой и сказал молодому воину: «Поезжай с богом. Скачи быстрее ветра буйного, быстрее огня-пламени горячего, быстрее мысли своей и возьми в жены Марью Игоревну, красу ненаглядную...» Взвился тут конь златогривый, заржал громко и радостно, что трава кругом полегла, высек подковами искры и – только его и видели!.. Посмотрел кузнец вслед, прикрывая глаза от солнца, перекрестился и пошел гасить горно и убирать инструмент, потому что ночь уже наступила, спать было пора...»
– Хитренькая ты, бабушка Аня! – сказала Наташка недовольно. – Ты дальше рассказывай.
– Рассказываю, рассказываю, – улыбнулась Анна Тихоновна и продолжала, точно читала по книжке: «А в это время на Русь несметные полчища татар шли. И так подступили они к самой кузнице, и главный их начальник велел кузнецу, чтобы он всех татарских коней подковал, да чтобы на подковы невиданные. Видно, далеко прошла молва про молодого воина и невесту его Марью Игоревну. Только отвечает кузнец татарскому начальнику: «Стар я уже сделался, руки слабые, не сумею твой приказ-повеление исполнить». – «А не сумеешь, – говорит начальник грозно и кривой саблей размахивает, – голову тебе отрублю!» – «А что моя голова? – бесстрашно отвечает на это кузнец. – Не боюсь я смерти лютой, потому как свое дело на земле сделал, помирать пора...» Рассвирепел начальник и отрубил кузнецу голову. Ну вот, долго ли, коротко ли, едут по дороге счастливый молодой воин со своей драгоценной невестой, которая и не надеялась уже на спасение. Подъезжают они к тому месту, где должна кузница стоять, а на том месте ничего нет – только камень серый лежит, а на нем ящерка зеленоглазая греется... Растерялся воин, а невеста и спрашивает у него: «Где же кузнец-молодец? Или заблудился ты в чистом поле?» – «Нет, – говорит воин, – не заблудился, здесь была кузница, я хорошо помню!» И тут заржал конь златогривый, застучал копытами по усохшей земле, губами к ящерке потянулся. А она, ящерка, сверкнула глазами и юркнула под камень, словно и не бывало ее...»
– А куда же кузница делась? – сонно уже спросила Наташка.
– Татары пожгли, – вздохнув, сказала Анна Тихоновна.
– А невеста Марья Игоревна красивая была?
– Очень красивая.
– Как моя мама?
Антипов закусил губу, взял внучку на руки и понес спать. А она бормотала, засыпая:
– Моя мама красивее... Она самая-самая красивая на свете....
