Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 1"
Автор книги: Евгений Кутузов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
– Отец, – отвлекла его мысли Клава, – я зайду в госпиталь попрощаться. – И покраснела.
– Зайди, зайди, – разрешил он.
Клава ушла.
«Обещать нельзя, а приеду сюда обязательно, – впервые сказал себе Антипов. – Вот будет отпуск – и приеду». Это успокоило немного...
* * *
Клаву в госпитале ждали.
Раненые совали подарки, больше все сахар «для племянницы», а старшая сестра от имени медицинского персонала преподнесла объемистый сверток. (Дома обнаружилось, что в нем были шелковое белье и фильдекосовые чулки!) Главный врач, встретив Клаву в коридоре, долго жал ее руку.
– Не забывайте мой совет: непременно учитесь!
– Спасибо, Константин Танеевич.
– Выполните мое пожелание – это и будет вашей благодарностью. И счастливого вам пути!..
В палате, где лежал Анатолий, она задержалась надолго. Не так просто оказалось уйти отсюда. С каждым из девяти раненых нужно было попрощаться в отдельности, каждому сказать и от каждого выслушать добрые, напутственные слова, в последний раз поправить сбившуюся простыню, взбить подушку, расправить в пододеяльнике байковое одеяло – комкаются очень.
– Бросаешь нас, Клавочка! – полушутя, полусерьезно говорили раненые и поодиночке, незаметно выходили из палаты.
И остались они вдвоем, она и Анатолий.
– Ну, вот... – сказала Клава.
– Да. Уезжаешь, значит...
– Ты не сердись на меня, – попросила она. – Я сейчас ничего не могу тебе сказать...
– Я не сержусь.
– Мы сегодня едем.
– Я знаю.
– Напиши мне... – Она опустила глаза.
– Куда?
Клава достала из кармана приготовленную бумажку с адресом Кострикова и протянула Анатолию.
– Это папин друг. Мне передадут. Ты припиши на конверте, что для меня.
– А ты ответишь?..
Она кивнула.
Анатолий поднялся на костылях и склонился к ней, хотел поцеловать ее на прощанье, а она скользнула в сторону, выбежала из палаты и побежала по коридору. Ей казалось сейчас, что коридор неимоверно длинный, потому что сильно и почти необоримо было желание вернуться назад, распахнуть дверь в палату и крикнуть еще два заветных слова: «Люблю тебя!..» Но, признавшись в этом, сказавши эти слова, где бы она взяла достаточно мужества, чтобы оставить любимого?..
Вечером, на станции, Клаве почудилось, что среди толпы у вокзальной стенки, поддерживаемый товарищами, стоял Анатолий. Но скорее всего, ей именно почудилось это, потому что хотелось, чтобы было так...
– Заметно убыло нас, дочка, – сдавленным голосом проговорил Антипов, когда мелькнули и погасли за окном последние городские огни. – Втроем, выходит, остались.
– А Таня?
Он не ответил.
– Увидишь, все будет в порядке, я чувствую!
– Дедушка, – дергал его за руку, спросила внучка, – мы долго будем ехать?
– Долго, – улыбнулся он. А Клаве сказал: – Может быть, и вернется Татьяна, объявится. Только наша она – и не наша. Найдет хорошего человека... Молодая, что ей! И останемся мы, дочка, вовсе с тобой вдвоем...
– Ты думаешь, что она заберет Наташку? – Клава в испуге прижала племянницу к себе, ласкала ее.
– Ладно, ладно, – строго сказал Антипов, хмурясь. – Поживем – увидим. Все как-то устраивается, пока люди живы, все образуется.
У него еще была большая забота, которая за другими как бы временно отодвинулась, а теперь требовала немедленного решения. Забота эта была о том, где они станут жить... Если б не внучка! Для Клавдии-то также нашлась бы койка в общежитии. Может, устроилась бы вместе с Надей, подружились бы. Работать ведь на завод пойдет.
Не хочется, кто бы знал, как не хочется, а придется, видно, стеснить людей, остановиться пока у Кострикова. Хоть на несколько дней. Потом внучку отдадут в круглосуточные ясли, а сами с Клавдией перейдут в общежитие. В завкоме, надеялся Антипов, ему не откажут с яслями. Не так уж часто он просил за себя. А пожалуй, и вообще никогда не просил. Тесновато, конечно, у Костриковых (он и Екатерину Пантелеевну называл заодно Костриковой), однако он сам может и не останавливаться у них, а только дочка с внучкой.
Подумав об этом, он успокоился немного. Как-никак есть дом, куда можно пойти с поезда. А это пока что главное.
ГЛАВА XIII
Дорога сложилась удачно. В Свердловске через комнату матери и ребенка сразу удалось закомпостировать билеты, и в тот же день Антиповы сели на ленинградский поезд.
На пятые сутки были дома.
– Прибыли вот... – подталкивая внучку вперед, сказал виновато Антипов Кострикову, который открыл дверь. – Не пустишь, Григорий Пантелеич, пожить немного моих?.. А то хоть на вокзале ночуй, а девчонка устала по поездам да по вагонам...
– Почему не пустить? – ответил Костриков, вроде как с сомнением или с растерянностью. – Проходите, проходите, что на пороге остановились! Я, Захар, сам знаешь, всегда гостям рад... Катя не знаю как, а по мне живите. Она хозяйка, обождем ее, что скажет. Раздевайтесь пока... А сам все отворачивал лицо, не смотрел прямо, и глаза его смеялись, были лукавыми.
Антипов насупился. Не ожидал он такого приема. Нет, не ожидал. Была у него уверенность, что и вопросов никаких не возникнет. Ошибся, выходит?..
– Может, и не понадобится, – глухо проговорил он, беря внучку на руки. – Я это на всякий случай, мало ли...
– Конечно, конечно, – сказал Костриков. – Я тебя понимаю, Захар. Как доехали?
– Спасибо. Хорошо доехали.
– Теперь в поездах, говорят...
– Да нет, ничего.
В это время как раз вбежала в квартиру Лена. Увидев Антиповых, удивленно воскликнула:
– Они уже приехали?!
Костриков делал ей какие-то знаки, а она не обращала внимания или не замечала.
– Как же это?.. Мы не успели все прибрать, дядя Гриша. Там мама с Надей окно докрашивают. Хорошо хоть, что пол высох.
– Болтушка ты, Елена! – сказал Костриков и, засмеявшись, полез обнимать Антипова.
– Ты что, Григорий Пантелеич?!
– Дурак! Ну и дурак ты, Захар! Где так умный, а где дурак дураком!..
Антипов оглядывался по сторонам, не понимая ничего. Цирк какой-то, кино, честное слово.
– Признавайся, сукин ты сын, что про меня подумал? – требовал Костриков.
– Семья же, тесно у вас...
Захныкала внучка.
– Погоди, погоди, – успокаивал ее Антипов.
– А годить нечего, – перебил Костриков. – Елена!
– Да, дядя Гриша.
– Быстро за матерью, ребенка кормить надо. Сами там с Надей доделайте, что не успели. Одна нога чтобы здесь, другая там!
Лена выпорхнула из квартиры.
– Тесно, семья же!.. – передразнивая Антипова, сказал Костриков сердито. – А хоть бы и того теснее! Неужто мог подумать, Захар, что здесь тебя не примут, не накормят, дите спать не положат?.. Раздевай, дочка, ребенка, вспотеет, – скомандовал он Клаве. – Шуток как не понимал, так и не научился понимать. И черт с тобой. А тесно не у нас, а в твоей башке от дурости, понял?..
– Извини, Григорий Пантелеич. Прости, если можешь...
– А вот не могу, не хочу прощать! Комнату тебе дали, понял? Да где тебе понять, до тебя же на седьмой день доходит, и то с трудом!..
– Комнату?.. – выдохнул Антипов. – Какую комнату?..
– Обыкновенную, и даже замечательную! Получше, пожалуй, той, что у тебя до войны была. Поедим вот, Катя придет... Это в нашем же доме, в соседней парадной. Ну, дурак, ну, дурак! – Он покачал головой.
– Дай на что сесть, – попросил Антипов. У него не было сил стоять. От слабости подгибались колени.
Костриков притащил стул и набросился на Клаву:
– А ты что стоишь? Велено: раздевай ребенка.
– Как же это, вдруг? – поднимая глаза, спросил Антипов. Он не верил, не смел поверить, что просто и сама собою решилась главная проблема.
– Откуда мне знать, что и как, – отмахнулся Костриков. – Дали и дали, а мне не докладывали.
Слукавил он. На самом-то деле высмотрел комнату в доме, поговорил с хозяйкой квартиры, сходил в партком к Сивову, к директору завода. Собирался пойти и к председателю райсовета, но не понадобилось: без него председатель с заводским начальством все решили. Отпустили краску и обои для ремонта комнаты, а два комплекта постельного белья и две лампочки Костриков выпросил у начальника ЖКО завода и у Иващенки. Екатерина Пантелеевна, Лена и Надя Смирнова взялись за ремонт. Покрасили двери, окна, наклеили свежие обои, выскоблили все, вычистили (заодно и в другой комнате, где одиноко жила вдова Зуева), так что приходи – и живи.
Однако обо всем этом Костриков умолчал.
Прибежала сестра его, похлопотала на кухне, усадила всех за стол. После чая Григорий Пантелеич поднялся, позвал:
– Пошли, что ли.
У него оказались и ключи от квартиры, он вручил их Антипову, показывая на дверь:
– Открывай, Захар.
Комната была большая, с батареями центрального отопления, с балконом. И пол блестел, намытый и свежий.
– Век тебе не забуду, – проговорил Антипов, все еще не веря, что это не сон.
– Ты брось-ка, брось! – Костриков толкнул его в грудь. – Я тут ни при чем. Если посуда какая понадобится, пускай Клава придет. А я пойду, располагайтесь.
– Как в цеху? – спросил Антипов. Все-таки месяц без малого отсутствовал.
– А что в цеху?.. Работаем помаленьку. Надюха твоя, птица-голубь, скучает. Поставили ее с Федькой Гурьевым, а тот, сам знаешь, мат-перемат, сплошной звон стоит. Побеседовал я с ним, вроде утихомирился. – Костриков наклонился, приласкал Наташку.
Та боязливо отстранилась, спряталась за Клаву.
– Что же ты? – приседая, укорил ее Антипов. – Дай дяде Грише ручку и скажи: «До свиданья, приходите в гости».
– Я боюсь, – призналась она, но все же улыбнулась.
Костриков засмеялся и вышел.
* * *
И прежде никогда Антипов не чувствовал себя забытым или ущемленным в чем-то. Работал, сколько было сил и умения, и его не забывали, отмечали благодарностями, премиями и, больше того, высокими правительственными наградами. Он с гордостью по праздничным дням вешал на грудь два ордена и медаль, зная, что никто не попрекнет его, – они заработаны честно. А если, случалось, обходили вниманием, значит, считал он, есть люди, которые более него имеют на это право.
Он не примерял справедливость, как одежку, по себе только, на свои плечи. Он помнил и понимал, что права человека образуются из его обязанностей, а вовсе не наоборот, как некоторым, может, и кажется: «Ты мне, а я – тебе». Принцип этот был чужд его сознанию. Да много ли человеку и надо, если разобраться!.. Сыт, одет-обут, крыша над головой есть и работа, чего же еще?.. Все остальное не от нужды, а скорее от жадности или самомнения. Ну что за беда, когда, бывает, от общего пирога тебе кусок не достался! Выходит, мал был пирог, на всех не хватило...
Сказать по правде, Антипов растерялся. Кругом такая разруха, хоть глаза закрывай, чтобы не видеть этого, а ему – комнату! Не мог он ожидать, даже в голову не приходило... Случай особенный, в привычное его не втиснешь. Ясно, что без Кострикова тут не обошлось, но решал-то не Григорий Пантелеич, решали другие! Значит, пошли навстречу, прониклись его заботой, хотя есть у людей – у директора, у парторга – заботы и дела поважнее, чем думать об устройстве семьи Антипова. Государственные дела! А вот нашли время и для него...
Захар Михалыч, обводя рукой комнату, сказал дрогнувшим голосом:
– Смотри, Клавдия, какая забота о нас... Цени, дочка, и никогда не посмей забыть! Лучше ли жить будешь, хуже, а про сегодняшний день помни всегда.
– Я поняла, отец.
– Хорошо, если поняла. Только понять мало. Прочувствовать нужно, в сердце носить... – Он поднял на руки внучку, поднес к окну. – И ты тоже, – сказал. – Видишь, в окне трубы высокие?
– Вижу, дедушка.
– Это наш завод. Здесь работает твой дед.
– Ты не работаешь, – сказала внучка, недоумевая. – Ты держишь меня на руках.
– Глупая. – Антипов улыбнулся. – Это я вообще работаю. На этом заводе все мы должны работать, потому что мы в большом долгу.
– Мы всегда будем здесь жить? – спросила внучка.
– Всегда.
– И когда мама приедет?
– И когда мама, – сказал он, вздыхая. И подумал, что неизвестно еще, как повернется дело, как сложится дальнейшая жизнь.
О возможной гибели невестки он не разрешал себе никаких мыслей, и в глубине души надеялся, что Татьяна, вернувшись с войны, останется все же в их семье. Пусть и с новым мужем. Ее дело бабье, молодое, и он не станет, нет, препятствовать...
– А мебель откуда? – обходя комнату и трогая вещи, спросила Клава. – Кровать, оттоманка, шкаф... Ой, и трюмо, отец!
В дверь постучались, как поцарапались.
– Входите! – крикнул Антипов. Сразу-то он не подумал про мебель, а теперь тоже удивлялся.
Вошла старушка. Маленькая, сухонькая, седая вся.
– С прибытием вас, – сказала она, поклонившись. – Жить вместе будем. Слава богу, а то одной мне скучно и страшно. Я присяду, ничего?.. – Она опустилась на оттоманку. – Григорий Пантелеевич приходит и спрашивает, не против ли я, если вы поселитесь в этой комнате... А почему я должна быть против? Я рада, тем более не совсем чужие. – Она погладила стенку, осмотрелась. – Обои, конечно, излишне пестрые, крикливые... Но других нынче не достанешь.
– Скажите, чья это мебель? – спросил Антипов.
– Мебель?.. – Старушка задумалась. – Ах, мебель!.. Здесь, в этой комнате, до войны жила моя дочь с мужем, с моим зятем. Так судьбы людские складываются... – Она глубоко, скорбно вздохнула. – Зять погиб еще в сорок первом, а дочка немного не дожила до снятия блокады. Совсем немного... Теперь хорошо, топят, а то ужасно было холодно, вы не представляете! А я всегда была зябликом. Пришлось кое-что сжечь, дочка «буржуйку» где-то купила. Да вы не беспокойтесь, пожалуйста, вообще эта комната теплая, мы никогда окна не замазывали...
– Бабушка, вы сказки знаете? – забираясь на оттоманку, спросила Наташка.
– Знаю, знаю. А ты любишь сказки?
– Я люблю про зверей.
– Замечательно, девочка! Мы с тобой непременно подружимся. Я тоже люблю сказки. Тебя как зовут?
– Меня зовут Наташа. Я внучка. А мою маму зовут Таня, она воюет на фронте, а наш папа Миша погиб, он тоже воевал.
– Хорошая ты моя. – Старушка приласкала Наташку. Та не противилась.
– Что это у вас, брошка?..
– Это называется камея, – ответила старушка.
– А кто на ней нарисован?
– Вот не знаю...
– Я насчет мебели хотел... – заикнулся Антипов.
– Что именно вы хотели?
– Убрать, наверно, надо...
– Зачем убирать? У вас, должно быть, ничего не осталось... Пользуйтесь.
– Тогда договориться надо. Сейчас у меня нет денег... – Тяжело ему было говорить об этом, потому что вроде как просить должен, а он не привык.
– Пусть это вас не волнует. Захар Михайлович, если не ошибаюсь? А это Клава, ваша дочь?.. – перевела она разговор. – Видите, я все знаю про вашу семью: С Екатериной Пантелеевной я давно знакома. Очень милая и порядочная женщина. Господи, я же забыла сама назваться. Анна Тихоновна. – Она приподнялась. – Пойдем, Клавочка... Ничего, что я на «ты» тебя называю?.. Покажу тебе кухню и все остальное. Посуды у нас хватит, так что Екатерина Пантелеевна пусть не волнуется. А вот сарая нет, сломали перед войной, когда проводили центральное отопление. Воруют дрова. – Она взяла Клаву под руку. – Пойдем, пойдем. Да, а как же вы будете с девочкой?
– В ясли устроим, – ответил Антипов. – Трудно только, наверно, устроить.
– И не надо, раз трудно! Ну их, эти ясли. Если вы ничего не имеете против, я буду с ней.
– Как это?.. – Нет, Антипов решительно ничего не понимал. Да и где понять, разобраться, когда столько свалилось в один день.
– А что мне делать? Я не работаю, и возраст и здоровье не позволяют. Сижу в одиночестве.
– Ну, спасибо вам, – пробормотал Захар Михалыч растерянно. – Не знаю прямо, как и быть... Пока разве? Тяжело же с ней.
– Я детей люблю. И мне с ними не бывает тяжело. От детей устают злые люди. А дочке моей бог не дал детей... Ну, что там! Не любила я зятя, хоть и грешно про мертвых говорить плохо... Я пойду покажу Клавочке все. У нас квартира большая, чужому человеку заблудиться можно.
Антипов не мог поверить всему, что произошло в этот день. Боялся поверить. Уж слишком – слишком! – все удачно и счастливо складывается, а не бывает так, чтобы хорошее за хорошим кряду шло. С переменой обычно. А тут тебе и комната, точно с неба свалилась, – живи и радуйся, – обставленная мебелью, и нянька добровольная для внучки. Куда уж больше!..
Из прихожей доносились голоса. Негромкий и виноватый голос Клавдии, звонкий и возбужденный Анны Тихоновны. У женщин свои дела, свои разговоры.
«Не многовато ли счастливых случайностей?» – думал Антипов, и было ему тревожно, неспокойно, словно ожидал он каких-то скорых и неизбежных неприятностей, которые предначертаны судьбой и пока лишь задержались где-то по дороге. А не верил он ни в какие предначертания, не верил в неизбежность судьбы, потому что знал твердо и навсегда – судьба человека, жизнь то есть, будущее его, зависит от самого, и думал, что только бы не случилось ничего худого и страшного с близкими. Пусть лучше с ним, хотя и это страшно – оставить Клавдию и внучку одних. И беспокоило Антипова не на шутку столь долгое молчание невестки. Странное дело получилось: он прогонял прочь мысли о возможной ее гибели, а вот мысли о том, что Татьяна может быть ранена, как-то не приходили в голову. Не было этим мыслям в голове места...
– Дедушка, – позвала его Наташка.
Но что-то же произошло, раз молчит!.. Есть этому какая-то причина, и ее нужно понять.
– Дедушка!.. – Наташка теребила его за рукав.
– Что, внучка?
– Я тебя зову, зову...
– Прости, задумался я.
– Дедушка, что такое камея?
– Камея?.. Не знаю.
– А эта бабушка теперь будет моя бабушка, да?
Он улыбнулся грустно, сказал:
– Твоя, твоя.
Вернулась Клава. Лицо ее сияло от радости, но в то же время было как бы и встревоженным.
– Какая кухня огромная, отец! – сказала она. – И прихожая, и ванная... А посуды сколько у Анны Тихоновны! Она разрешила пользоваться любой. А в комнате у нее... Прямо музей. Картинки старинные, всякие статуэтки и один столик... – Она задумалась. – Ломберный называется. Она говорит, что он принадлежал царской фамилии...
– Какой фамилии? – не понял Антипов.
– Царской.
– Вот еще! – сказал он.
– Она не обманывает, отец.
– Не в том дело. Не нравится мне все это, дочка, Не знаю, как нам и быть...
Приоткрылась дверь, Анна Тихоновна просунула в комнату голову, позвала:
– Захар Михайлович, вы извините, что побеспокоила вас, но необходима мужская сила.
Она провела Антипова в конец длинного коридора, открыла кладовку, забитую старыми вещами.
– Здесь где-то детская кроватка, – сказала грустно. – Берегла для своих внуков, не дождалась... Знаете, я ведь тоже в ней выросла. Она очень удобная. А насчет клопов не беспокойтесь, у нас никогда их не было. Дочка постоянно воевала с ними.
– Обойдемся, – сказал Антипов.
– А где же девочка будет спать? – удивленно воскликнула Анна Тихоновна. – Память стала плохая, только сейчас вспомнила...
– Поспят вместе с Клавдией.
– Ну нет, Захар Михайлович! Детям вместе со взрослыми спать негигиенично. Доставайте, она должна быть в углу, за корытом.
– Все-таки, – сказал он, – нужно бы договориться, как мне с вами рассчитываться.
– Сочтемся, – ответила Анна Тихоновна. – Я с вас лишнего не возьму. – И улыбнулась чему-то.
– Я не о том.
– А если не о том, тогда и говорить нечего. Тащите-ка! – командовала она. – Я думаю, ее лучше всего поставить за шкафом... Погодите, погодите, пыль надо стереть. Сколько же она лет прождала своего часа?.. Много... Теперь можно нести. Справитесь сами?..
ГЛАВА XIV
После неудавшейся попытки вывезти Татьяну на прогулку к ней приковылял на костылях солдат Матвеев. Был он пожилой уже, из добровольцев, и пользовался в госпитале особенным уважением. Рассудительный, всегда спокойный, кавалер трех степеней ордена Славы, он держался с достоинством, как и положено настоящему солдату, знающему цену себе, но скромно, ненавязчиво.
Он постучался, прежде чем войти в палату.
– К тебе можно, дочка?
– Конечно, Иван Матвеевич.
Она тоже знала его, время от времени встречались они возле перевязочной или в коридоре.
– Зайду, пожалуй, – сказал он, притворяя за собой дверь. – Сеном вроде пахнет?.. – Он шумно потянул носом воздух. – Нет, откуда же сено зимой. Показалось, стало быть. А ты все молчишь?.. Ну, молчи, молчи, а я поговорю. Так оно и лучше, мысли не перебиваются. Надоест слушать – остановишь...
– Что вы, – сказала Татьяна и улыбнулась.
– Видишь, смеешься. Это хорошо. Старики говорят, что от смеха все здоровье в человеке... А у меня, знаешь, сосед был глухонемой. Добрый мужик, покладистый. Зря люди болтают, что глухонемые обязательно злые. Вот с ним, с соседом-то, было одно удовольствие поговорить, правда. – Он покачал головой, как бы и вспоминая что-то, и укоряя себя. – Я, бывало, выпью и к нему на двор. Да. Другие-то не хотят слушать, самим сказать надо, слово вставить, а он ничего, он себе слушает и слушает! По губам все-все понимал. Забыл, как это называется, когда по губам понимают?..
– По артикуляции, – подсказала Татьяна.
– Во, во! – обрадованно воскликнул Матвеев. – Где ж такое мудреное слово запомнить. Смешно, верно?..
– Что именно, Иван Матвеевич?
– Да что к нему я ходил высказываться. Выпившему мужику всегда поболтать хочется. А если, я думаю, досконально вникнуть, что же тут смешного?! Дурак я был. Все мы прежде маленько дурью маялись, чего уж там... – Он прислонил костыли в угол и ловко вспрыгнул на подоконник. – Ты ругаться не станешь, если я в форточку покурю? Оно хорошо вытягивает, как в трубу.
– Курите, пожалуйста, – разрешила Татьяна. – Я люблю, когда табаком пахнет.
Странно, но ей было хорошо и легко с Матвеевым, точно они давным-давно знали друг друга.
– Понятно. Раз табак, стало быть, мужчина. Вот ты и возьми за руб с полтиной! И что в нем такого, в табаке? – Он щелкнул зажигалкой, сделанной из гильзы. Затянулся глубоко, со вкусом. – Дома-то я всегда курил на крылечке. В избе травами пахнет, полем, значит, и лесом. Моя жена держала для запаху, ну и для лечения болезней всяких. Хошь и зимой, войдешь в избу с морозца, а в нос шибанет, вроде тебе и лето на дворе!..
– Вы сами откуда, Иван Матвеевич?
– Из Больших Гореликов. Деревня наша так называется. Вот скажи ты, как интересно получается: Большие Горелики есть, должны бы и Малые быть, а их нету!
– А где ваша деревня находится?
– Так где же ей быть, дочка: в Новгородской области, – удивленно сказал Матвеев. Он докурил цигарку и выбросил окурок в форточку. – Красотища у нас, доложу я тебе!.. Поглядел я, не к месту будь сказано, на Украину эту. Степь голая... Ну, Белоруссия, та на наши места похожа. Только у нас леса посуше будут, хотя болот тоже хватает. А ты что интересуешься?
– Просто так.
– А то, может, земляки мы с тобой?..
– Нет. – Она покачала головой.
– Нет, так и нет. – Он спрыгнул с подоконника. – Давно вот собирался сказать тебе, что геройская ты баба, прости на слове. А почему, если спросить, например?.. Потому что русская ты. Это понимать должна и в сердце своем крепко чувствовать.
– Какая там геройская. Вы герой, это да.
– Про меня нет разговору, я мужик. А ты хандришь все, как я погляжу. Не годится это, нет!.. Мне за пятьдесят много, одна нога осталась, а все равно думать про смерть не велю себе, успеется. А к чему мне спешить, сама подумай? Жить нам с тобой надо... Пахнет хорошо с улицы, чуешь?
– Утром особенно, – сказала Татьяна. – Откроют форточку, такой воздух!..
– А утром все бывает особенное. Хоть бы и человека взять, а хоть бы и природу. Зимой запряжешь лошадку и айда в лес по дрова. Снежок нетронутый мягкий, ласковый... А то след заячий либо лисий в гущу метнется... Хорошо! Про лето говорить нечего. В поле, когда сенокос начинается... – Матвеев качнулся, взявшись за голову. Должно быть, приятно было ему вспоминать, как выходил он рано-рано поутру, становился в ряд с другими мужиками на покосе и как пела, тонко и звеняще, в его сильных руках коса: «Взжиг-взжиг, взжиг-взжиг...» – Утром, дочка, роса падет, трава от росы делается тяжелая, сочная, сама под косу ложится. Вроде и не работу справляешь, а играешь, правда. Мать честная, до чего сенокос люблю!..
– А если лягушка или еще кто-нибудь под косу угодит? – вдруг спросила Татьяна.
– Лягушка?.. А вот не знаю. Змею, было дело, отец мой однажды разрезал. А насчет лягушек не слыхал, нет. Может, и попадаются. Что это тебе про лягушек спросилось?
– Подумалось как-то.
– Бывает. – Он взял костыли, повис на них. – Пора, однако. Обход скоро, на месте положено быть. Дисциплина – первое дело. Я вот что скажу: покуда жив человек, он всегда солдат. Хоть бы и в армии, а хоть бы и на гражданке. Поняла, дочка?
– Поняла, Иван Матвеевич. Спасибо, что зашли.
– Спасибо – это ладно, пустое это. Плакаться на судьбу, говорю, нельзя. Грех. Какая бы хвороба ни свалилась, молчи и терпи. Терпи, и все тут! Потому как живешь, воздухом дышишь, по земле ходишь, а другие лежат в земле зарытые, и пожаловаться им никак.
– Вы в бога верите? – Татьяна приподнялась на локтях.
В последнее время все чаще и чаще думала она об этом. И боялась думать, потому что не верила. Но иногда, словно вспышка мелькнет в голове: «А вдруг он есть?..»
Матвеев сразу не ответил, подумал.
– Как тебе сказать, дочка... Неверующий я, такое дело. Есть он, нет ли его, бог его и знает. Однако считаю, примеряясь к жизни, что нет. Но и не ругаю, не надо. Раз нет его, зачем же в пустоту браниться, как худая собака лаяться зазря?..
В палату заглянул кто-то из раненых:
– Матвеич, обход начинается!
– Иду, иду... А ты, стучаться надо, – укорил он раненого. – Так я скажу, дочка, чтобы после обхода коляску привезли. Здесь парк замечательный, красота. И я заодно с тобой погуляю, тоже давно не дышал свежим воздухом.
Он улыбнулся и пошел из палаты.
– Иван Матвеевич!
Он обернулся:
– Чего тебе, дочка?
– Принесите, пожалуйста, зеркало.
– Зеркало?.. Ладно, принесу.
Может быть, Татьяна хотела возразить насчет коляски, но не повернулся язык обидеть Матвеева. Как будто он и не говорил ничего важного, дельного, по пустякам ведь все, а каждое слово его, точно весенний солнечный лучик, согревало душу, оттаивало наледь в душе... И лицо у него доброе, спокойное, лицо русского мужика, землепашца и трудолюбца, знающего цену всему сущему. Потому в его устах и обычное слово приобретает большой смысл...
Но на кого же он похож?
Господи, на свекра же, на отца Михаила! И еще, пожалуй, на ефрейтора Рогозина, которого Татьяна вынесла с поля боя, а он умер в медсанбате. Он был душой роты, хотя на баяне не играл, песен не пел и смешных историй не рассказывал. Напротив даже, был он деловит, строг и серьезен. Мимо самого малого беспорядка не пройдет, не заметив. Все увидит и обязательно замечание сделает, кто бы перед ним ни оказался в тот момент. Но и сам ходил аккуратный, подтянутый, как и должно хорошему солдату. Иные на фронте не очень строго себя держали, война, дескать, все спишет, а Рогозин не делал поблажек ни себе, ни другим. Однажды подошел к старшине роты, попросил по всем правилам разрешения обратиться и заявил: «Утром вы наказали за разгильдяйство рядового Еремина из моего отделения, а сами были выпивши и одеты не по форме, воротничок был расстегнут. И сейчас то же самое...» Старшина рассвирепел, покраснел от злости, кричит: «Ты кто такой?!» – «Командир первого отделения второго взвода ефрейтор Рогозин. А в армии, товарищ старшина, положено друг к другу, независимо от звания и должности, на „вы“... Тут как раз случился командир роты, наказал обоих, не особенно вникая, кто прав, а кто – виноват. Но старшина с тех пор тщательно следил за собой, вольностей не позволял, был вежлив, а Рогозина норовил обойти стороной. Можно было подумать, что до войны ефрейтор Рогозин работал каким-нибудь начальником по хозяйственной части или учителем, на самом же деле был он крестьянином и жил в глухой сибирской деревне. Просто человек не терпел беспорядка, разболтанности. Сердились иногда на него, ругались, но уважали, точно он над людьми какой-то особой властью обладал, и когда погиб, вся рота места себе не находила, хотя мало ли за войну солдаты смертей насмотрелись!..
Татьяна, вспоминая Рогозина, ставила на его место Матвеева и свекра. Получалось, что они вели бы себя так же, как он: спокойно, уверенно. Такие люди за что ни возьмутся, все делают добротно и с полной отдачей сил...
* * *
Пережив свою смерть, как говорили врачи, Татъяна окончательно поняла, что чуда быть не может – Михаил погиб, и перестала писать ему письма. И все же время от времени она как бы разговаривала, беседовала с ним, обращаясь к его памяти. Ему, только ему, доверяла самое сокровенное, тайное – свои сомнения и вопросы, на которые не находила ответа в себе.
...Ничего страшного с моим лицом и нет. Подумаешь, шрам! Подумаешь, рябинки! Ну и что?.. Ведь ты, если бы был жив, любил меня не меньше, правда?.. Иван Матвеевич говорит, что «шрам или там рубец, полученный на войне солдатом, красит, а не уродует настоящего человека». Он вообще страшно смешной и добрый, этот Иван Матвеевич. И очень, очень похож на Захара Михайловича. А вот рассказать, какой он именно, я не могу, не умею. Высокий, представительный... Нет, не представительный, просто большой. Плечи широченные – это сейчас они кажутся стиснутыми, потому что он на костылях, – руки сильные и узловатые, видна каждая жилка, точь-в-точь, как у твоего отца. Рабочие руки. Сам русый, брови густые и нависают над глазами, а глаза... Труднее всего описать его глаза. Серые, и все?.. Ну да, конечно, серые. И какие-то необыкновенные: внимательные, добрые, смешливые, лукавые, строгие, чистые... Но никогда не бывают злыми, недобрыми. Заглянешь в них – и как будто собственная душа открылась тебе, словно ты в свою совесть глядишь, вот какие у Ивана Матвеевича глаза! А подбородок вовсе не волевой – мягкий, округлый, и щеки впалые. На лице много морщин, особенно под глазами...
– Осторожно, медведь косолапый! – загремел в коридоре голос Матвеева. – Здесь не сила нужна, а голова. Никель, никель не поцарапай! Люди старались, чтобы вещь красивая была.
Татьяна, слушая беззлобную, похожую на ласку ругань Матвеева, улыбалась, и было ей легче, оттого что рядом есть он.
Она вспомнила первую прогулку. Тогда долго не могли открыть вторую половину двери: краска в пазах засохла, намертво замуровав защелку. Татьяна изнервничалась вся, покуда справлялись с дверью. А когда наконец в палату въехала коляска, ей сделалось страшно: четыре долгих месяца она провела в постели...
– Смотри, дочка, какую тебе карету подали! – пошутил Матвеев. – Князьям и графьям таких не подавали.
И впрямь коляска была замечательная. Сверкала никелем, словно новогодняя игрушка при свечах. Но слишком легкой, ненадежной показалась она Татьяне. «Как из хворостинок, – испуганно подумала она. – Только кукол возить, сломается сразу...»
