Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 1"
Автор книги: Евгений Кутузов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Надя съежилась как-то, поджала губы, точно на нее холодной водой плеснули.
– Ты брось, Захар! – напустился Костриков на Антипова. – Зачем девку пугаешь?.. Человек к тебе с радостью и уважением, а ты ее словно плетью! – Он обнял Надю, успокаивая. – Не слушай его, дурака старого.
– Я как лучше, чтобы после не пожалела...
– А почему она должна жалеть? Работа, дочка, интересная, я тебе скажу, а кричать он ни на кого не кричит. Врет, бессовестно. Ему, может, иногда и хотелось бы крикнуть, да не умеет!.. Мямля он, боится всех и себя тоже.
– Ты, Григорий Пантелеич, говори, но не заговаривайся, – вовсе уж обиделся Антипов. – Кого это я боюсь, например?..
– Заело?.. – Костриков рассмеялся. – А ведь точно, Захар, боишься! Отец твой не боялся, а ты боишься.
– Кого?! – требовал Антипов всерьез.
– А хоть бы меня! Или, скажешь, не боишься?
– Ну́ тебя в самом деле. Разговор важный, не шуточный, а ты на шуточки переводишь.
– Без шутки, Захар, с тоски можно сдохнуть, – сказал Костриков, вздыхая. – А дело порешили. Я вроде как сватом оказался, так что с тебя приходится.
– Это с меня, Григорий Пантелеич, – сказала Надя. – Я с получки куплю.
– Ступай работать, купилка! Я тебе такого куплю и получки не дожидаясь, не посмотрю, что девка и взрослая!..
Надя, растерянно поморгав глазами, пошла к подругам. Костриков проводил ее взглядом.
– А ты, – сказал Антипову, – в самую точку попал. Из всех девок самая подходящая. Я уж сам хотел тебе посоветовать.
* * *
Кажется, Надя и принесла в цех радостное известие: прибежала с улицы вся красная, запыхавшаяся, схватила Антипова за руку, тянет куда-то, а слова вымолвить не может.
– Что такое? – не замечая, что глаза ее блестят от счастья, испуганно спросил он.
– Там... Там...
– Отдышись сначала.
– Поезд там...
– И что, что поезд? Задавило кого?
– Оборудование... Молот...
– Молот привезли?! – Антипов почувствовал, как похолодало в груди и остановилось на мгновение сердце. – Ты не ошиблась ли? – спросил он.
– Что вы, Захар Михайлович! – Она все тянула, тянула его за руку. – Сама видела!
Какая там работа – все бросились на улицу. Бежали, обгоняя друг друга, однако Антипов, сдерживая волнение и желание тоже припустить бегом (он знал, что первым эшелоном должен прибыть его молот), вышел из цеха степенно, не спеша, вызывая недоумение и досаду у Нади, которой не терпелось.
– Пойдемте скорее! – просила она.
Не стерпел все-таки и Антипов, не сдержал слез, когда увидел: со всех сторон бегут, бегут люди, а маленький маневровый паровоз, «овечка», медленно и осторожно толкавший впереди себя две платформы, был облеплен людьми до самой трубы. И машинист не ругался, не гнал никого прочь, понимая, какая это огромная радость. Он улыбался и махал кепкой.
– Ой, Захар Михайлович! – Надя прыгала и хлопала в ладоши.
А он думал: «Неужели?.. Неужели свершилось и настал час?..» И ему также хотелось прицепиться к паровозу и кричать со всеми вместе «ура!», и размахивать руками, и обниматься с незнакомыми людьми, но он не мог позволить себе такого. Пусть скачут и кричат «птицы-голуби», а ему не пристало, нет.
Он дождался, когда паровоз остановился у цеховых ворот, и тогда только подошел к платформе, на которой стояла, похожая на пирамиду и укрепленная растяжками, станина его молота. Она ничем не отличалась от других станин, не было в ней ничего особенного – станина как станина, – и все же Антипов узнал бы ее из десяти прочих. А хоть и из ста!..
Во всю длину платформы белой краской неровными буквами было выведено: «Рабочий класс Сибири шлет свой пламенный привет пролетариату геройского города Ленина!»
Подошел и Костриков.
– Дождался, Захар? – сказал он и похлопал Антипова по плечу. – Смотри, какой красавец! Раньше не замечал. Сколько же ты на нем отработал?
– Семь лет. В тридцать четвертом поставили. Хороший молот, чуткий.
– Это наш, да?.. – спросила Надя.
Он улыбнулся:
– Наш, дочка. Наш.
– Огромный какой!
– Ну нет, – сказал Антипов. – Семьсот пятьдесят килограмм. А есть и по шесть тонн. Те огромные. А наш с тобой средний. Зато на нем самую точную работу делать можно.
– Страшно мне, – призналась Надя.
– У страха глаза велики, – сказал Костриков. – А ты не робей, птица-голубь. Глаза боятся – руки делают.
– Он послушный, – поддержал Антипов.
Пока монтировали молот, он держал Надю возле себя, не отпускал ни на какие работы, хотя помощи от нее вроде и не было. А надо, чтобы девчонка своими глазами видела каждую деталь, и какая куда предназначена, и как ее устанавливают. После все пригодится. Знание не бывает лишним, всегда к месту придется. Сам Антипов и объяснял, где поршень, где золотник, для чего они нужны в молоте и каким образом работают. Опять же за какой гайкой особенно надо следить, чтоб не ослабла, как ловчее и лучше набить сальники, где почаще смазывать.
– Молот, он хоть и механизм, а тоже, как человек, ласку и заботу любит. Ты к нему со всей душой, и он тебя слушаться будет, не подведет.
Надя – молодец, внимательно слушала все и записывала в тетрадку, которую бог знает где и раздобыла. Слесари как-то посмеялись над ее старанием:
– Ты бы стихи про любовь писала!
– А вы не зубоскальте! – рассердился Антипов. – Чтобы дело разуметь, его знать надо. Привыкли: лишь бы день да вечер, а ей работать на этом молоте.
– Все они одинаковые.
– Для вас. А для машинистки молот молоту рознь. Один легкий на ходу и чуткий, а с другим наплачешься. Ты не смущайся, дочка, пиши себе и запоминай. Они же после сами к тебе придут спросить что. Знаю я этих делашей.
Сердился-то он на слесарей не всерьез – видел, что работают на совесть, но в обиду Надю не давал. Доволен был, что выбрал именно ее. Раз человек все хочет узнать и стремится дойти до всего с пониманием, значит, получится толк. Это ведь со стороны несведущему человеку кажется, будто в работе машинистки ничего нет сложного. Иные считают: дескать, какие там сложности – знай себе нажимай на рычаги и слушай команды. А не тут-то было!.. Обманчивая это простота. От машинистки многое зависит. Случается, и опытный, хороший кузнец пропадает с плохой машинисткой. А бывает, и средний удачливо работает, если повезет на машинистку. Вот Дусю взять. Ей не требуется лишний раз команду подавать, она сама видит и чувствует, когда посильнее ударить, когда полегче. Одно удовольствие с такой работать! И всегда у нее порядок, чистота, сальники плотно набиты – не подтекают, все смазано и вычищено, и шток – зимой – к началу смены подогрет.
Некоторые кузнецы – нагляделся Антипов – грубо обращаются с машинистками, кричат, ругаются... Он никогда не позволяет себе повысить голос. И особенно терпеть не может, когда на машинистку кричит сопляк какой-нибудь, едва научившийся клещи склепать. Хоть и ошибся человек, все равно грубить нельзя. И потому, что женщина, и потому, что нервничать станет, от страха снова ошибаться, а это уже не работа – мука мученическая. Именно по настоянию Антипова – еще кое-кто поддержал его – перед войной уволили одного такого крикуна. Не дай бог, какой грубиян был! Всю смену мат на мате, никто из машинисток больше недели с ним не выдерживал. Говорили с ним, беседовали. На профсоюзном собрании разбирали – все впустую. Ему про культуру производства, про отношение к женщине, а он свое – работа такая грубая! Тогда и высказался Антипов: «Нечего на работу валить! Человек на любой работе обязан держать себя в руках, не распускаться и не хамить другим. А если кому наша работа грубой кажется, так тому лучше профессию переменить».
* * *
Чуть подвел Костриков: ко времени, когда молот был смонтирован и готов к работе, печь запускать было нельзя, не просохла. Правда, не только вина Кострикова в этом – он-то старался изо всех сил, а причин разных хватало. С кирпичом, например, задержка получилась, везли издалека, а для железнодорожников какой-то там кирпич – не воинский груз, не страшно и в тупик вагоны загнать.
Однако опоздание это как бы и на руку было Антипову, а больше того – Наде. Хоть вхолостую (на нижний боек доски подкладывали) потренировалась. Если разобраться, вхолостую нисколько не легче – тут особая осторожность, аккуратность требуется, чтобы не шарахать на полную мощь по пустому бойку или по доске. Доска что, дерево, в момент разлетится на щепки. Так что бить бей, но не совсем до конца и не резко, с прижимом. Как опытные машинистки, которые умеют яичную скорлупу разбить, а яйцо не расплющить. Это, конечно, «высший пилотаж», до такого Наде далеко-далеко, но в общем получалось у нее вполне прилично, Антипов был доволен. Немножко, может, и лукавил, похваливая Надю, чтобы поддержать ее, чтобы не разочаровалась и не разубедилась в своих силах.
И настал день, когда запустили печь. Праздником этот день был для всего завода. Никто не созывал народ из других цехов, никакого митинга не назначалось – не до митингов теперь, а люди сами шли и шли в кузницу, точно на торжество.
Вынужденно пришлось организовывать короткий митинг.
– Сегодня знаменательный день в жизни нашего коллектива, – говорил директор завода. – Более трех лет минуло с тех пор, как была погашена в кузнечном цехе последняя печь. Не стану, товарищи, говорить, что́ это были за годы и каких титанических усилий стоили они всем нам. Вы знаете это сами... Возможно, кто-то и сомневался, что наступит сегодняшний день. Но если и так, если и случались минуты сомнения и отчаяния, они не породили неверия, и это главное!.. Враг еще силен, но близок час окончательной победы, и от нас с вами, товарищи, во многом зависит, как скоро этот час придет! Что я могу сказать?.. Сегодня кузнечный цех возобновляет работу. Первую поковку доверено отковать нашему потомственному кузнецу Захару Михайловичу Антипову, которого все вы хорошо знаете. Как говорится в подобных случаях, ему и слово!.. Просим, Захар Михайлович.
Все захлопали, пришлось Антипову сказать несколько слов.
– Речи произносить я не мастер. Мое дело – работа у молота. А за большое доверие благодарю.
– Первую поковку надо сберечь на вечную память! – проталкиваясь к Антипову, выкрикнул Костриков. – На почетное место ее, в музей!
– Вот это правильно, – поддержал его директор. – На поковке выбьем, что она откована двадцать третьего декабря тысяча девятьсот сорок четвертого года кузнецом Антиповым.
– Надо все фамилии указать, – воспротивился он. – Чтоб вся бригада. – Антипов выбрался из толпы и пошел к молоту.
Его нагнал Иващенко.
– Может, мне самому сесть за машинистку? – спросил он. – Столько народу собралось...
– Зачем же девчонку недоверием обижать? – возразил Антипов. – Она так ждала этого дня. Справится, не бойся.
– Ну, как знаешь, – с сомнением сказал Иващенко. – Не пора начинать?
– Скоро уже.
Он явился в цех задолго до начала смены. Холодное еще, темно-вишневое пламя дымными языками лизало заслонку. Пройдет часа полтора-два, прежде чем печь прогреется как следует и станет отдавать тепло металлу, однако Антипову не терпелось, и он каждую минуту гонял подручного взглянуть – не пора ли?.. И не верил, когда подручный говорил, что рановато, что заготовки не нагрелись. Шел посмотреть сам. Но к тому времени, когда окончился импровизированный митинг, можно было начинать.
– Давай! – велел Антипов, косясь на людей, тесно обступивших молот. Не любил он этого, потому что работа – не цирк, глазеть нечего, но и понимал, что сегодня надо стерпеть. Праздник это для всех.
– Боюсь я, Захар Михайлович... – шепнула ему Надя. – Вдруг не получится? Стыда не оберешься... И вас подведу.
– А ты не бойся. Правильно Григорий Пантелеич говорил, что у страха глаза велики.
– Точно! – поддакнул Костриков. Он вертелся возле молота, печь-то его руками сложена, так что и он именинник. – У мышей, – сказал, – оттого и лопаются глаза, что в каждом углу им кошка мерещится.
– Шутите все, – сказала Надя.
– Почему шучу? – с серьезным видом сказал Костриков и как бы даже осерчал. – Это всем известно, в книжках ученые люди пишут. Неужели никогда не читала?..
– Ладно, – надевая рукавицы, объявил Антипов. – Отойди, Григорий Пантелеич!
И вот на боек легла первая заготовка, подернутая, словно была она в легкой, ажурной одежде, вишневой окалиной.
– Наложь, дочка!.. – ласково скомандовал Антипов и кивнул ободряюще. Дескать, все будет хорошо, не надо робеть. – Молодцом! Теперь бей раз!..
И полетела, запорхала по сторонам окалина, отгоняя слишком уж любопытных, и заготовка, освободившись от одежки, сделалась гладкая, свежая, будто побритая. Антипов в такт каждому удару молота, охваченный знакомым радостным азартом, кивал головой и повторял, хотя и не было в том надобности:
– Бей! Бей!..
И видел он, как светится Надино лицо, и все точнее, увереннее были удары, верхний боек не залипал, не задерживался, но легко и плавно, как по хорошо смазанному, скользил вверх-вниз, вверх-вниз, и заготовка, бывшая только что просто куском металла, принимала нужную форму, становилась кру́гом.
– Стой!
– Не получается? – обеспокоенно спросила Надя, перегибаясь через железную перегородку.
– Наоборот, дочка! – сказал Антипов, улыбаясь. – Очень даже хорошо получается!
Он сбросил поковку с бойка и отер со лба пот.
– Ну, Захар, – сказал Костриков, протягивая руку и удерживая голос, чтобы не выдать волнения, которое душило его, – поздравляю! Вот и началась новая жизнь. Не думал я, что когда-нибудь... – Он отвернулся и пошел прочь.
Подходили незнакомые люди, тоже жали Антипову руку, а он и сам, сам с трудом держался, чтобы не заплакать от радости. Но ему нельзя. На него смотрят как на героя. И он чувствовал себя героем, хотя и понимал, что сейчас все тут были одинаковы, все равны, потому что и радость была всеобщей.
На мгновение, всего на одно мгновение он все-таки пожалел, что сегодня за молотом, на месте Нади, не его жена...
ГЛАВА XI
Новый год Антипов встречал у Кострикова, а вернее – у его сестры, потому что хозяйкой в доме все же была Екатерина Пантелеевна. Все складывалось удачно: работал он тридцать первого декабря в первую смену, накануне получил письмо от своих, еще и с припиской, сделанной рукой Галины Ивановны: «Все мы тебя, отец, поздравляем с Новым годом, и внучка тоже поздравляет, и дочка наша Татьяна прислала тебе низкий поклон. А у нас все в порядке, чего и тебе душевно желаем в Новом году...» Вот оно как все хорошо и ладно, думал Антипов, собираясь в гости, и уж само собой, что это последний Новый год, когда семья не в сборе. На следующий обязательно все съедутся в Ленинград, а к тому времени и с жильем что-то решится: завод начинает строительство шлакоблочных домов, целый поселок будет...
В общем, он пришел к Кострикову в хорошем настроении, принес с собой бутылку водки, полученную по карточке и сбереженную для этого дня. Нашлась бутылочка и у Екатерины Пантелеевны. Она и закуску сообразила вполне праздничную, даже селедочку с луком и постным маслом, вкус которой Антипов успел забыть.
Вечер прошел незаметно: поговорили, как водится, о самом важном для всех, помянули тех, кого нет среди живых, не особенно показывая свое горе. Не хотелось хотя бы в праздник ворошить тяжелое прошлое, пусть оно и было только вчерашним днем, а кому-то еще предстояло пережить горечь утрат...
Не все знали покуда, когда проляжет, отмеченная смертью, граница между прошлым и будущим.
– Живым – жить и работать! – сказал Костриков, поднимая первую стопку. – А кого нет нынче с нами... – Он вздохнул. – Вечная память им и покой. Будем!
– Будем, – повторил за ним Антипов.
– И за возвращение живых, – вставила Екатерина Пантелеевна. – За скорое возвращение.
Выпили.
И тут снова, в который раз уже, Антипов подумал, что слишком жестоко пострадал от войны Костриков. Конечно, его тоже война не помиловала, нет, – отняла сына, родную кровь и наследника антиповского рода, но не потерять никого в такой войне было бы, пожалуй, несправедливым, как если бы Антиповы – подумать страшно – прятались за чужие спины, искали для себя покоя и спасения. Этого не бывало и быть не может.
Он всегда явственно ощущал себя одним из тех, на чьих плечах, утвердившись давным-давно и незыблемо, держалась извечно и теперь держится огромная страна, благоденствие ее и счастье. Нет, Антипов не знал, не довелось, книжной истории своей Родины – разве только то, что пошла, зачалась Россия от его Новгородчины, но и об этом не столько знал, сколько слышал от других. Он чувствовал историю в себе, словно бы каждая ее страница, большая и маленькая, прошла сквозь него, сквозь его сердце, оставив там незримый и неизгладимый след, как чувствовал, прожив почти всю жизнь в Ленинграде, огромность России и нежность ее, и страдания, и горе. Точно не он, Антипов, жил на земле, которую зовут певуче и вольно – Россия, а земля эта жила в нем...
Он не путешествовал праздно, для того не было у него никогда времени, однако и со своего места, почитаемого им, все видел, все понимал, потому что хотел видеть и понимать.
Земля предков, обильно и многократно омытая их кровью, земля эта и в малом кусочке остается огромной и прекрасной, несмотря ни на что, ни на какую скверну и слезы людские. И сколько бы часто и дико ни терзали ее, сколько ни разоряли недруги, пришлые и свои, она все равно была, есть и будет прекрасной, ибо она – Россия!..
Может, и не совсем так думал Антипов, а только мысли о Родине, высокие и чистые, как родник, дающий жизнь большой реке, мысли эти питали дух его, дарили силы и помогали в трудные минуты жизни. Он знал твердо: нельзя ни радость свою, ни горе отделить от радости и горя всего народа. Оттого ведь и силен дух России, оттого он и не бывал никогда сломлен...
Люди приходят и уходят, так заведено и так, значит, нужно. Народ остается.
– Давайте, что ли, за наш народ выпьем, – предложил он. – За тебя, Григорий Пантелеич, за вас, Екатерина Пантелеевна, за тебя, дочка, – сказал племяннице Кострикова. – За всех нас, за живых и мертвых, потому что мы и есть народ.
– Хорошо ты говоришь, Захар, – глухо отозвался Костриков. – Сегодня мы народ, это правда. Святая правда. А завтра?..
– О чем это ты, Гриша? – осторожно спросила Екатерина Пантелеевна и тревожно посмотрела на брата.
– Все о том же... Народ, Катя, это когда все вместе, все заодно. Общая нужда и необходимость сплотили людей, соединили в несчастье. А так ли будет, когда война кончится? Вот что заботит меня...
– А как же еще, дядя Гриша?! – воскликнула племянница. – Обязательно так и будет!
– Если бы...
– В самом деле, чего это ты забеспокоился? – Антипова смутили слова Кострикова.
– Думаю я, Захар, что поразбегутся люди. Устроит каждый свою нору, спрячется в ней – вот тебе и народ! Еще и палки станут друг другу в колеса вставлять, локтями работать, чтобы свое брюхо насытить. А порознь – подумай-ка! – если каждый для себя и никто для всех, что мы значим?.. Пустое место, территория!.. – Он усмехнулся горько.
– Это, пожалуй, ты хватил, – возразил Антипов, хотя, случалось, и сам задумывался над этим. – Нужда, Григорий Пантелеич, не только соединяет людей. Учит тоже многому.
– Учит, учит, а как же!.. Всех учит и всякого по-своему. Ладно уж. – Он взмахнул рукой. – Ты за народ предлагал выпить? Давайте выпьем.
– Нет, погоди. Договаривай, раз начал. Вижу, что есть у тебя на уме что-то. Выкладывай.
– А зачем?
– Затем, что с нами за столом твоя племянница сидит, слушает. Для них старались, чтобы жизнь сделать счастливой. Так если не все у нас получилось, она должна знать, где мы с тобой ошиблись и почему. Нельзя, чтобы они повторяли наши ошибки.
– Может, в другой раз?.. – неуверенно сказала Екатерина Пантелеевна. – Праздник сегодня.
– Хорошо, Захар, я скажу. Все скажу, – не обращая внимания на сестру, согласился Костриков и поставил стопку. – Вот ты член нашей партии большевиков, в партийном комитете завода состоишь. Так?
– Так.
– Вспоминать тяжело... До войны, сам знаешь, у меня в голове не было ни единой седой волосинки. А тут в один день побелел. Не тогда, когда наш с тобой дом увидел разрушенный. Не тогда... – Он все-таки взял стопку и выпил. – После, когда стал вспоминать все, как было. Ты пойми это!.. Рассказывать, как мы в блокаду жили, не буду. Катя вот под обстрелом на ничейную землю за капустными кочнами ползала...
– Не надо, Гриша! – попросила Екатерина Пантелеевна.
– Не одна она, нет... Знаю, что и в тылу вам было не сладко... Ты, должно быть, наслышался уже разных разговоров про этого Кудияша?
– Кое-что слышал...
– Поверил? – Костриков испытующе смотрел на Антипова.
– Сам не знаю. Не хочется верить, Григорий Пантелеич. Говорят, скупал вещи дорогие. А за что?..
– Правда все. Правда, Захар!.. Хотя тоже не понимаю, как можно было устраивать сытую жизнь, с бабами валандаться – прости, Катюша, – когда детишки с голоду помирали... А было, было!.. Не знал бы точно, не стал бы рассказывать. И теперь не зря люди говорят: строит он себе дом, дачу вроде. Прикинь: война не кончилась, люди умирают на фронте, девчонки вон за мужиков, за машины работают, а он – дачу! Думаешь, ему жить негде?.. Квартиру он имеет в Ленинграде, мебели дорогой за блокаду натаскано, побрякушек разных... Далеко вперед смотрит, сукин сын! А ты?..
– Что – я? – не сразу понял Антипов.
– Ты куда смотришь?! А партийный комитет, которого ты полноправный член, раз тебя выбрали туда, доверие такое оказали?!
– Погоди, Григорий Пантелеич, – остановил его Антипов. – Меня тут в блокаду не было, а слухи...
– Не слухи, говорю тебе, чистая правда! Десятая, может, часть всей-то правды. А что тебя здесь не было, отговорки пустые. Ты не был – другие были. Вот и выходит, что мы за народ пьем, за всех, значит, а он – тоже народ?! Да если бы он один был такой, черт с ним. Я бы своими руками задушил его, и дело с концом! Скажи, Катя, скажи!
– Не стоит...
– Один не стоит, другая не стоит... Ложки у нее были серебряные, от свадьбы родителей наших остались. На хлеб выменяла! На кусочек хлеба!.. Что же это, большевик Антипов Захар?.. Можно, конечно, сказать, что кусок этот выжить помог, Ленке вон нашей помог... – Он ласково взглянул на племянницу. – А если задуматься: откуда хлеб брали на ложки и другие вещи менять?.. И кто-то сейчас, дети может быть, хлебают этими ложками. Вникай, Захар. А теперь и выпить согласен за народ. – Он налил себе и поднял стопку.
Не получилось праздничного застолья, и Антипов не остался ночевать, сколько его ни уговаривали. Пошел в общежитие. И, возможно, чувствовал бы себя счастливым от живой людской радости, от веселья, которое в полночь выплеснулось из затемненных домов на улицы; оттого, что люди были приветливы и добры друг к другу – бросались снежками, валялись, как дети, в снегу, однако Антипову было не до того. Тяжелый разговор с Костриковым занимал его мысли, и хотя по-прежнему не хотелось верить, что такое могло быть и есть, он понимал, что верить надо: Григорий Пантелеич не из тех, кто станет напрасно языком болтать.
* * *
Парторг ЦК на заводе Андрей Павлович Сивов принял Антипова через два дня после Нового года. Беседа их получилась короткой: оказалось, что в партком уже поступило заявление от Иващенки.
– Выходит, Борис Петрович знал, а мне ни словом не обмолвился, – обиделся Антипов.
– Он тоже от других слышал, – сказал Сивов.
– И какое приняли решение?
– Сейчас делом Кудияша занимается Госконтроль. Но в общих чертах нам все ясно.
– Что именно ясно? – поинтересовался Антипов.
– Достоверно установлено, что он заканчивает строительство особняка под Териоками и что зимой сорок третьего года отделывал за счет завода свою квартиру в городе...
– Его арестовали?
– Не так быстро и просто все, Захар Михайлович. Квартира принадлежит его теще, она в эвакуации, а особняк оформлен на имя матери.
– Проходимец какой! – возмутился Антипов. – Значит, все предусмотрел.
– Не простой человек, голыми руками не возьмешь.
– Человек, вы сказали?! – задыхаясь от гнева, воскликнул Антипов. – Люди Родину защищают, для фронта работают, для победы, а он!.. Нет, таких, как Кудияш, нельзя ставить рядом с людьми. Они пачкают имя народа.
– Лично у меня возражений нет. – Сивов улыбнулся дружески, понимающе. – Но мне судить сложно, я человек на вашем заводе новый. Вы и остальные члены парткома знаете его лучше меня... Не думаю, Захар Михайлович, что он стал хапугой и преступником именно в годы войны, хотя возможно и так...
– Чего, чего?
– Я говорю, что Кудияш мог, конечно, резко измениться во время войны, почуяв легкую возможность обогатиться, обеспечить себя на будущее. Но... А что вы думаете по этому поводу?
– Сложный вопрос, – признался Антипов. – Если бы там мелкий жулик, спекулянт. Тут другое. Выходит, всегда в нем было это, а вот не распознали раньше, проглядели. Наша ошибка.
– Вы правильно рассуждаете, политически грамотно. На ближайшем заседании парткома речь, в частности, пойдет и об этом. О воспитании кадров, о деловых и человеческих качествах руководителей производства. Мы обязаны видеть перспективу, смотреть в завтрашний день. Полагаю, Захар Михайлович, вам надо будет выступить. Вы кадровый рабочий завода, человек уважаемый, авторитетный...
Антипов поднялся.
– Меня, – сказал, – уговаривать нечего. Я все равно выступил бы на парткоме. Вот только...
– Что же вас смущает?
– Говорить мне трудно, ведь я-то был в эвакуации...
– Э-э, Захар Михайлович, так дело не пойдет! – Сивов шутливо погрозил ему пальцем. – Прежде всего, вы были не в эвакуации, а выполняли важнейшее задание партии, Родины. Вы принимали участие в обеспечении фронта всем необходимым и можете считать, что это была командировка! И потом... Там, в тылу, люди тоже не хлебали жирные щи из большой миски.
– Так-то оно так, – сомневался Антипов. – А все же тыл – не блокадный Ленинград.
Сивов подсел к нему.
– Как бы поточнее выразиться?.. В сознании некоторых наметилась не совсем правильная точка зрения. Кое-кто считает, что воевавшие и воюющие на фронте, пережившие блокаду – герои, а остальные между прочим...
– И почему это неправильная точка зрения?
– На проверку выходит, что не все показали себя подлинными патриотами и здесь!
– Это недоразумение, – сказал Антипов убежденно.
– Исключение из правил? – Сивов усмехнулся.
– Да.
– Согласен. Но и в глубоком тылу люди не сидели сложа руки в ожидании, когда им на блюдечке принесут победу. Без тыла не может быть фронта. И куда же, если уж мы с вами заговорили об этом, отнесем миллионы советских людей, не по своей воле оказавшихся на временно оккупированной территории? В какой список?.. А массовый героизм жителей Сталинграда, Севастополя, Одессы, Харькова!.. Тысяч городов и сел нашей страны. Слов нет, героизм и мужество ленинградцев навечно будут вписаны в историю... Но нам, пережившим блокаду, нельзя, не позволительно кичиться этим. Гордиться можно, не забывая о том, что наша Родина, наш народ превыше всего и понятие это гораздо шире и глубже, чем моя родина, мои земляки...
– Простите за нескромность, – сказал Антипов. – Вы в блокаду находились в Ленинграде? – Он далеко не со всем, что было сказано Сивовым, соглашался, и потому задал этот вопрос. «Был» или «не был» здесь Сивов – от этого, возможно, зависело главное. Если не все.
– Допустим, не был, – улыбаясь, ответил Сивов. – Это меняет дело?..
– Мне надо подумать.
– Отвечаю: был. – Он вздохнул и отвернулся к окну. Сказал тихо, как бы только для себя: – У меня сынишка восьми лет умер от голода, не успел отправить в тыл...
Сивов мог бы, но не хотел или не считал нужным рассказать, как это случилось. Сын его спал вместе с матерью, чтобы теплее было. Она проснулась утром, а он холодный уже. Спала с мертвым... Закричала: «Андрей, Андрей, скорее врача!..» Сивов на руках – именно на руках, не на саночках – отнес тело сына на кладбище, а жена пойти не смогла. Нашел кусок от сломанной чугунной скамейки и ею выдолбил могилу.
Он вернулся к столу, сел и, точно откинув тяжелые воспоминания, проговорил спокойно:
– Заседание парткома, видимо, мы соберем десятого. И просьба к вам, Захар Михайлович: пока не рассказывайте никому о нашем разговоре, чтобы не будоражить народ. Если вопросов ко мне нет... – Он поднял голову.
– Все ясно.
– Тогда до встречи, Захар Михайлович. И не забудьте, что выступаете на парткоме.
– Не забуду, – сказал Антипов. – А насчет того, что вы мне говорили тут... Я все-таки подумаю, Андрей Павлович.
– Подумайте, подумайте.
* * *
Не пришлось ему выступать. Не пришлось и присутствовать на заседании парткома. На другой день после беседы с парторгом, пришла телеграмма от Клавдии: «Срочно выезжай. Мама тяжелом состоянии».
Не сразу, нет, дошел до сознания смысл короткого телеграфного сообщения. Антипов прочитал раз, другой, не понимая, что бы это могло означать, покуда не обратил внимания на приписку: «Факт тяжелой болезни гр‑ки Антиповой Г. И. удостоверяется. Врач Сивоконь, гербовая печать».
«Значит, с матерью худо?.. – догадался он. – Что же такое случилось у них, не на работе ли?..»
Он метался по огромной пустой комнате – соседи по общежитию работали в дневную смену – из угла в угол, не выпуская из рук телеграфный бланк. Ехать!.. Немедленно ехать! Но как?.. Ведь не пойдешь, не купишь билет и не сядешь в поезд... И с работы еще надо отпроситься, а каждый человек на счету...
Что же делать? Запросить Клавдию, чтобы сообщила подробности?..
За ним прибежала рассыльная.
– Антипов кто?
– Я Антипов, а что такое?.. – Мелькнула мысль, что пришла новая телеграмма, с более страшной вестью.
– К директору вас. Он ждет.
Полсотни шагов по коридору и короткая, в несколько ступенек лестница показались Антипову нестерпимо длинными. Он не шел, а брел, натыкаясь на встречных людей. Рассыльная, глядя на него, испуганно семенила рядом.
Директор встал.
– Не буду говорить утешительных слов, Захар Михайлович. Некогда. Час назад звонили мне. Супруга ваша...
– Я знаю, – потерянно молвил Антипов и зачем-то положил на стол телеграмму.
Директор странно как-то посмотрел на него и вздохнул.
– Я приказал оформить необходимые документы. Поедете в командировку...
– В какую командировку?
– Пока возитесь с пропуском, время пройдет. Предписание и все остальное сейчас же получите у моего секретаря... – Он нажал кнопку, в дверях тотчас появилась секретарша. – Надежда Максимовна, документы Антипову готовы?
– Готовы.
– А с билетом как?.. Я звонил заместителю начальника дороги, просил...
– Все в порядке, Геннадий Федорович. Билет есть.
– На вокзал, Захар Михайлович! Поезд на Свердловск, если не ошибаюсь... – Он шарил глазами по столу.
– Через два часа, – подсказала секретарша.
– Собирайте, что там надо в дорогу, а на вокзал вас отвезут на моей машине. Надежда Максимовна, распорядитесь.
