Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 1"
Автор книги: Евгений Кутузов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА V
Сломалась Татьяна, не выдержала.
И прежде не была она особенно здоровой и крепкой, а теперь и вовсе сделалась похожей на тень. Худущая, звонкая, хоть смотрись сквозь нее. Двигается, ходит, вроде и делает что-то, но будто и нет ее, а работа, какой занимается, как бы сама собою происходит – Татьяна же только возле присутствует. Или сядет на кровать, возьмет дочку на руки – страшно даже, не уронила бы, всякий раз думает Галина Ивановна, – покачивает и, глядя куда-то в пространство, за окно, где золотистыми звонкими струнами к небу вытянулись сосны, поет, растягивая слова, всегда одну и ту же песню: «Спи, моя радость, усни. В доме погасли огни, рыбки уснули в пруду, птички затихли в саду...»
Не мудрено, что, как и предполагала Галина Ивановна, пропало у Татьяны молоко. Откуда ему и быть, молоку, если не ест почти ничего. Поковыряется вилкой или хлебнет ложку-другую супу и отодвинет тарелку.
– Не хочется, – скажет равнодушно.
Больно и страшно смотреть на нее. И сказать нельзя, – обидчивая стала, не знаешь, с какой стороны подойти. На работе тоже: раньше была внимательная с ранеными, обходительная. Любили ее все за нежность и доброту к людям, и вдруг точно подменили человека – слова ласкового, теплого, которое лучше иного лекарства, не молвит. Молча, нахмурившись делает свое дело. Долг исполняет, не больше...
Через Клаву главный врач госпиталя пригласил к себе Антипова.
– Сам я хирург, уважаемый, – говорил он виновато, – а наш невропатолог настоятельно рекомендует поместить Татьяну Васильевну в специализированную клинику в Свердловске...
– Что с ней такое? – встревожился Захар Михалыч.
– Тяжелая депрессия.
– Вы извините, пожалуйста, но я не знаю...
– Нервное, нервное, – сказал главный врач. – Ничего опасного, смею вас заверить, но подлечиться необходимо, а как же! Длительное время в таком состоянии пребывать нельзя, нет. Опасна не болезнь, не нынешнее ее состояние, а последствия. Она молодая, жить надо!..
– Надо, – согласно кивнул Антипов.
– Мы со своей стороны сделаем все, что требуется. Направление дадим, сопровождающего... А вы по-родственному, по-семейному должны побеседовать с ней, уважаемый. Собственно, с этой целью я и попросил вас зайти.
– Я поговорю.
– Непременно, и как можно скорее! А ваша дочь, знаете, прекрасно работает, да! Прекрасно. Прирожденный медик. После войны ей обязательно нужно пойти учиться в медицинский. Столько терпения, такта. Это не часто встречается.
– Спасибо на добром слове, – поблагодарил Антипов, но мысли его были сейчас не о дочери.
– Доброго я вам мало сообщил. Но правда всегда лучше.
– Это верно.
Он по-своему понял главного врача: раз болезнь у невестки нервная, значит, она не в себе как бы. Никаких других нервных болезней Антипов не знал. Разве радикулит был ему знаком, потому что кто работает в горячих цехах, часто им страдает. Тут жара – тут сквозняк, вот и радикулит. А у Татьяны какая-то депрессия. Известно, что за мудреными названиями доктора скрывают тяжелые и страшные болезни...
И было ему во сто крат труднее оттого, что вина – пусть не вся, пусть часть вины – лежала на его плечах, на его совести. Все же не вдруг принял невестку в свое сердце, а лишь после смерти Михаила, и то через внучку и жалость. Уважать – уважал, всякие знаки внимания оказывал, да и как иначе, если она член семьи, Антипова тоже, а поистине и без оговорок признал за родную, за дочь, когда осталась вдовой его сына.
Догадывалась ли об этом Татьяна?.. Поди разберись в женской натуре. А неспроста явилась болезнь, и не одна только гибель мужа тому причина.
– Не казнись, отец, – уговаривала его Галина Ивановна. – Разве мы обидели ее чем?..
– Не в обидах дело. Не любили, стало быть, как следует, вот в чем. А она чувствовала, я думаю... Болезнь, видишь ты, не простая. Может, смертельная...
– Глупости говоришь.
– Какие уж там глупости. Жизни-то в ней ничего не видно.Краше в гроб кладут.
– Бог даст...
Галина Ивановна не то чтобы очень верила в бога, однако молилась, потихоньку сожалея, что муж не позволил крестить ни детей, ни внучку. Потому, наверно, так все нескладно и получается у них, думала она.
– Оставь, мать! – сердился Антипов. – Твой бог никому ничего не дал, кроме обмана, и отнять ничего не может. Жизнь Татьяне дали другие. Наше с тобой дело сберечь, а мы, получается, не сумели. Об этом думай, а про бога своего забудь. Слышать не хочу.
– Судьба, значит, – не хотела сдаваться жена.
– И про судьбу не талдычь. Каждый свою судьбу в собственных руках держит.
– Все просто у тебя, отец, и гладко. Если бы в жизни так-то оно было!..
– А и не надо, чтобы в жизни было просто, – сказал он убежденно. – Мы же люди! Вот трудный разговор предстоит. Главный врач говорил, что обязательно Татьяну в больницу нужно...
Зря беспокоился Антипов: невестка сразу согласилась ехать в больницу. А что повлияло – семейный ли разговор или беседа с врачами, – про то знала она.
* * *
День ото дня подробнее проходили письма из Свердловска, раз от раза убывала в строчках тоска, неуверенность, будто в них, в письмах, прибавлялось жизни. Радовались Антиповы за Татьяну, забывая о трудностях, доставшихся им.
С внучкой хлебнули горюшка, Было ей неполных пять месяцев, когда уехала мать. Галина Ивановна перешла в другую смену, и, когда она работала, нянчил маленькую Наташку сам Захар Михалыч. Научился справляться не хуже иной женщины. Между дежурствами в госпитале помогала и Клава. Правда, помощи от нее было не много: сутки на дежурстве и сутки всего дома, отдохнуть тоже надо. С питанием хорошо выкрутились. В заводском подсобном хозяйстве разрешили брать по литру молока в день, Клава то манки приносила, то сахару немного: с кухни давали, раненые своим пайком делились. Ну, кое-что и из вещей продали, хотя лишнего не имели. А внучку выходили. К возвращению Татьяны – она пролежала около трех месяцев – Наташка подросла и окрепла, не узнать.
И на фронте тем временем произошли важные и приятные события, которые принесли радость всем и уверенность в скорой теперь победе: закончилась Сталинградская битва. С облегчением и надеждой вздохнула страна, окрыленными почувствовали себя люди.
В городе появились первые пленные немцы. Завод продолжал расширяться, и вчерашние вражеские солдаты работали на строительстве. Это были зримые, очевидные плоды грядущей победы, которая была уже не за горами. Война перевалила на вторую половину...
Едва ли не в каждой семье кто-нибудь да погиб на фронте, а не было в людях слепой, безоглядной ненависти. Смотрели на немцев с гневом, когда по улицам брела длинная зеленая колонна, либо опускали глаза, но скоро привыкли и просто не замечали...
– Почему так? – спрашивала Клава отца. – Они же... Мишу тоже они убили! Может, кто-то из этих...
– Русский человек отходчив и не злобен, – не очень убежденно объяснял Захар Михалыч. – Не держит в душе обиды и лежачего не бьет. А эти что ж, лежачие можно сказать.
– Мне иногда хочется броситься на них и душить своими руками!..
– Нельзя, дочка, – вздыхал он. – Не по правилам так будет. В бою – одно дело, а здесь – совсем другое. Не зря говорится, что месть – плохой советчик в делах. Никогда не прислушивайся к ее голосу. Зла она и чаще всего несправедлива...
* * *
Нельзя сказать, что Татьяна вернулась домой вполне здоровой. И улыбнется, правда, и в общий разговор вступит, и по дому охотно все делает – соскучились, видно, руки по привычной женской работе, – однако что-то было у нее на душе, словно тайну какую-то держала при себе и не могла или не хотела открыться. Вот станет с дочкой забавляться, хохочет громко, радостно, а взгляд все-таки отсутствующий, будто сама здесь, а мысли далеко-далеко...
Не нравилось это Антипову. Внимательно и с тревогой присматривался он к невестке, примечая каждую странность в поведении. В особенности же его беспокоило, что резко меняется ее настроение. Сейчас смеется, разговаривает – и тут же делается хмурая, замкнутая, точно застегнется на все пуговицы.
Делился своими опасениями с женой и дочерью, но ни Галина Ивановна, ни Клавдия ничего не замечали. А он чувствовал, знал: есть что-то, что отделяет Татьяну от них. «Ладно, раз такое дело, – сказал себе, – образуется все. Время придет – откроется, если нужно. Одной-то долго тайну не проносить. Лишь бы не от болезни это...»
Внучка росла веселой, здоровенькой. Даже когда зубы пошли, всего три дня маленькая температура продержалась. «Не ребенок, а золото», – хвалили соседи и тем отнимали покой у бабушки: уж очень она боялась дурного глаза. Смешно это было Антипову, но молчал, не ругался на жену. Пусть. Не о себе ведь хлопочет.
Минула короткая уральская весна с теплыми ливнями, и расцвела земля, обильно и сытно омытая влагой. Незаметно накатился жаркий июль и первый день рождения Наташки.
Кто его знает почему, а только ждал этого дня Захар Михалыч с беспокойством. Беспричинно чувствовал, что должно, обязательно должно что-то произойти. Но сколько ни думал, сколько ни ломал голову, угадать, что именно может случиться, не мог. Выходило, что нечему вроде бы случаться. Разве какое-нибудь радостное событие?.. Отчего же тогда сердце щемит в тревожном ожидании?..
В день рождения все были дома. Так уж удалось: сам Антипов пришел с ночной смены, жена подменилась, у дочери был выходной, а невестка отпросилась ради семейного праздника. А в сущности, ей и отпрашиваться было нечего.
Обедали всей семьей, чего не получалось очень давно.
– Как здорово, что все собрались, верно? – порадовалась Клава, усаживаясь за стол.
Захар Михалыч посмотрел на нее сурово, неодобрительно. Не тарахти, дескать. Михаила-то нет и никогда больше не будет за семейным столом. Она покраснела, понимая, что сказала лишнее.
Достали и бутылку, початую, когда поминали Михаила. Разлили, подняли посуду за счастье Наташки.
– Родилась ты в тяжелую и страшную для Родины годину, – непривычно тихо сказал Антипов. Он оглядел всех, подумав, надо ли говорить. Решил, что надо и можно. – Родилась, когда уже не было в живых твоего отца... Но не зря он сложил свою голову. В этом, говорю тебе, внучка, есть большой смысл: человек обязан, давши жизнь другому человеку, защитить ее, обеспечить, значит, будущим!.. И тебе мы желаем сегодня никогда не запятнать своего имени...
Он было поднес кружку, в которой водка плескалась едва на донышке, к губам, но Татьяна остановила его.
– Обождите, – сказала она. – Я должна...
«Ну, вот оно, – подумал Захар Михалыч, опуская руку. – Сейчас все и прояснится».
– Я должна просить у вас прощения, что не говорила раньше. Но я не могла... Да и сама точно не знала до вчерашнего дня. В общем, я уезжаю.
– Ой! – вскрикнула Клава.
– Ты что, доченька?.. – испуганно прошептала Галина Ивановна. – Господь с тобой, куда же ты от нас уедешь? Мы родные тебе, а больше-то у тебя и нет никого!
Антипов молча и прямо смотрел на невестку. Он давно ждал этого момента.
– Вы, пожалуйста, не пугайтесь. – Татьяна не опустила глаза под тяжелым взглядом свекра. – Я уезжаю на фронт.
– Так... – выдохнул Захар Михалыч. Пожалуй, и это не явилось для него неожиданностью. Он допускал и такую возможность.
– С ума ты сошла! – Галина Ивановна даже руками замахала, словно наваждение было перед нею. – Какой еще фронт? Что ты говоришь, доченька?!
– Помолчи, мать, – велел Антипов строго. – А ты рассказывай, что надумала.
– Как же молчать, когда... – всхлипнула жена.
Клавдия смотрела на золовку с испугом, но и с восхищением тоже. Захар Михалыч, насупившись, стучал пальцем по столешнице. Наташка забавлялась кем-то подаренным целлулоидным пупсом. В окне, промеж стекол, билась неистово муха.
«Им совсем не все равно, они все такие добрые, замечательные люди...» – покаянно думала Татьяна, ругая себя за то, что до последнего дня, когда решилось уже все и назавтра уезжать, не признавалась родителям Михаила. Ей казалось, что им безразлична ее судьба. Теперь поняла, какую допустила ошибку.
– Отпустите, – сказала виновато. – Мне нельзя иначе...
– Да разве это можно, чтобы на фронт? – проговорила Галина Ивановна, глотая слезы. – Не бабье это дело, доченька, воевать...
– Помолчи же наконец! – взорвался Антипов. – А ты вот что... Ты это как следует обдумала?
– Да.
– Не очень похоже. – Он поднялся из-за стола, взял на руки внучку. – И о ней подумала?
– Ведь вы не оставите ее?.. – Она умоляюще смотрела на свекра, и он вдруг понял, что невестку надо отпустить с миром, благословить. Потому что права она, тысячу раз права в своем стремлении пойти на фронт, хоть и обидно было ему, что тайно все сделала. А если не отпустить по-хорошему, думал он, все равно не удержишь, но тогда расстанутся они чужими, а этого он не простил бы себе никогда.
– Оставить, ясное дело, не оставим. Не о том разговор. – Он посадил внучку обратно на кровать.
– Где ж это видано, чтобы такое малое дитя мать бросала? – не удержавшись, воскликнула Галина Ивановна. – Грех-то, грех какой! – И сама не заметила, как перекрестилась.
– А я считаю, что она правильно решила! – заявила Клавдия. – Вон сколько девчонок на фронт ушли. Если хотите знать, и я скоро тоже уйду!
– Я вот тебе уйду, – пригрозила мать неуверенно. – Сиди и молчи, когда старшие говорят.
– В каждой семье кто-то воюет, – не унималась она, поощряемая молчанием отца.
– Похоже было, что наша семья отвоевалась, – сказал он. – А раз так... – Он посмотрел на Татьяну, чувствуя, как незнакомая ему прежде родительская теплая нежность к невестке разливается в нем, согревает душу. – Что ж... – Он положил на стол свои большие, сильные руки. – Что ж, дочка. Иди! Жалко отпускать тебя, не скрою. Но решение твое одобряю и поддерживаю, если ты этого от меня ждала... Что Михаил не довоевал, ты довоюешь за всех нас. А за дочку свою и нашу внучку не волнуйся. Ей плохо не будет.
– В уме ли ты, отец?! – пыталась сопротивляться Галина Ивановна, никак не ожидавшая, что муж одобрит нелепый, дикий поступок невестки. – Подумал бы своей седой головой!..
– В уме, мать, в уме. – Он обнял жену, приласкал. – Значит, так надо, пойми.
– Сердца нет у тебя. А ну как на смерть благословляешь?.. Сам-то себе простишь после?
– Меня не убьют, вот увидите! – уверенно сказала Татьяна.
– Ничего, мать, ничего... – пробормотал Захар Михалыч, отворачивая лицо. – Все образуется, все хорошо будет. А главное, что живут Антиповы!.. Работаем, воюем тоже, наследников растим... Это самое главное, мать.
– Спасибо, – тихо молвила Татьяна, опуская глаза. – Спасибо всем вам и... за все.
– Видно, никуда от судьбы не денешься, – вздохнув шумно, сказала Галина Ивановна, поднялась, вытерла передником руки, подошла к невестке и, обнимая ее, расцеловала. – Если отец отпускает, прими, доченька, и мое благословение.
– И я тебя поздравляю, Танюша! – Клавдия бросилась к ней тоже целоваться. – Ты не представляешь, какая ты молодец у нас!
– Ну, хватит цацкаться, – сказал Захар Михалыч, но без строгости в голосе. – Давайте выпьем. Теперь уж и за внучку, чтоб росла большая и здоровая, и за дочку нашу Татьяну. – Он поднял кружку и одним глотком осушил ее. – Когда ехать надо?
– Завтра.
– Господи, так скоро?.. – захлопотала Галина Ивановна. – На дорогу испечь бы чего-нибудь, а муки не осталось. Хоть драников наделаю... – Она заспешила на кухню.
* * *
Татьяна часто писала.
Больше в ее письмах было вопросов, о себе сообщала скупо. Сначала направили ее в эвакогоспиталь, а ей-то хотелось только на фронт. Добилась в конце концов своего. Молодцом, знай наших, думал про это Антипов. Радостно ему было видеть, что характер у невестки оказался настоящий – сильный, вполне антиповский: Что задумала – сделает! А что погибнуть она может, как сын, это ему в голову не приходило, настолько противоестественной оказалась бы ее смерть. Мужчин убивают на фронте – это естественно, но чтобы женщину...
Зато Галине Ивановне все мерещилась обязательная смерть Татьяны, и она заранее вымаливала прощения у бога за свою слабость: что поддалась, благословила невестку.
– Пуля слепая, – обеспокоенно говорила она. – Не видит, кого убивает: мужчину или женщину. Ей все равно.
– А ты слыхала, чтобы на женщину похоронная пришла?.. То-то и оно, что не слыхала. Женщины хоть и на фронте, но не под самыми же пулями, – убеждал жену Антипов. Однако не был и сам уверен, что это так. – Мужчины с ними рядом, значит, охраняют и берегут. А как же иначе, мать?
Может, и охраняют. Может, и берегут, оставаясь со своим беспокойством, в общем-то здраво рассуждала Галина Ивановна. А только берегись не берегись – война есть война, от нее не убежишь, не спрячешься...
И она была куда ближе к истине, чем Антипов: Татьяна воевала именно под самыми пулями, выносила с поля боя раненых и тут же, случалось на виду у врага, оказывала первую помощь, делала перевязки. Страшно ли ей было?..
Она продолжала писать письма Михаилу, ей хотелось и нужно было выговориться, а это невозможно сделать в письмах к свекру и свекрови. Клава же вряд ли сумела бы понять ее.
«Знаешь, милый, ведь я на фронте, и так рада, что ты не представляешь себе! Скрывать от тебя не стану, бывает очень-очень страшно. Никак не могу привыкнуть к артобстрелам, лучше уж, когда бой идет. Тогда хоть знаешь и видишь, откуда ждать опасности, а сидеть в блиндаже и гадать, куда попадет снаряд, самое для меня худшее. Правда, теперь я поняла, что убивает не тот снаряд, который слышишь, и не тот осколок, который зарылся в землю рядом с тобой. Странно, верно: фронт – это постоянный грохот, стрельба, а твоя смерть всегда неслышна... Стыдно признаться, милый, но раньше я думала, что всего безопаснее танкистам за толстой броней, и поэтому не понимала: как это они гибнут?.. Здесь насмотрелась. Наш старшина говорит про танки, что это «железные гробы». Он не прав, конечно, но когда я вижу горящий танк, мне делается не по себе... Все кажется, что горит твой танк. А вчера ты приснился мне в тот день, когда – помнишь? – мы познакомились. Ты был весь такой серьезный, насупленный, точь-в-точь как Захар Михайлович, если чем-то недоволен. А глаза все равно добрые и ласковые. У вас у всех, Антиповых, добрые и ласковые глаза, и это очень здорово и замечательно, милый, потому что у злых и жестоких людей не бывают такие глаза...»
«Милый, ты заждался от меня писем, да?.. Не думай, что я забыла тебя. Нет, нет! Просто у нас были тяжелые бои. Я часто смотрю на твою фотокарточку, которую ты подарил мне, когда был курсантом. Ты на ней такой смешной, курносый, но все равно лучше всех, и я люблю тебя – слышишь, курносый? – по-прежнему и никогда не разлюблю! Не верю, что ты погиб. Ты не мог погибнуть, не должен был. Возвращаются же с войны другие, почему не вернуться тебе?.. В нашей роте есть солдат, на которого в сорок первом году отправили домой похоронную, а он попал в окружение, был ранен. После госпиталя его отпустили ненадолго домой. Представляешь, каково было ему и его близким?! За меня, пожалуйста, не беспокойся. Мне служится хорошо, а недавно меня представили к ордену Красной Звезды...»
«До сих пор не могу привыкнуть и удивляюсь, как это раненые выдерживают адскую боль и кровь?.. Смешно и глупо думать об этом, да? Все мы, если разобраться, были смешными и глупыми немножко. Война многому научила нас, на многое открыла глаза, и после войны мы будем уже совсем другими. Ты никогда не задумывался над тем, что то, что раньше казалось нам важным, значительным, вдруг оказалось пустяками, не стоящими внимания? Но сама-то война – ужасно, жестоко, а выходит, она учит нас жить, делает взрослыми. Как же это, милый?.. Или по молодости и незнанию мы просто не умели правильно и глубоко оценить такие вещи, как кусок хлеба, покой, мир?.. Вот я сказала «просто», а на самом деле все совсем-совсем не просто, и мне иногда страшно, чтобы война не стала для людей продолжением обычной жизни, работой. Прости, прости меня, но я вдруг поняла здесь, на фронте, что мужчинам легче, хотя смерть, это чудовище, и бродит рядом. Должно быть, это оттого, что женщинам приходится ждать, а нет ничего труднее на свете, чем ждать любимого человека, мужа, сына, отца...»
«Ты не согласен с тем, что я писала в прошлом письме? Наверное, это потому что ты – мужчина, а я – женщина. Только прошу тебя, не надо спорить. Да, мы с тобой как одно целое, нас соединила любовь. И все-таки мы разные, а иначе, милый, не было бы любви. Почему?.. Но ведь это так ясно! Мы любили бы уже не друг друга, а каждый самого себя, понял?.. Ты – себя, я – себя, кто-то еще тоже только себя. Господи, что со мной?! Тяжело мне, и все. Не могу, не хочу примириться с мыслью, что тебя уже нет на свете. Всегда был, и вдруг – нету?..»
В этих письмах, которые Татьяна никуда не отсылала, а часто и не записывала на бумаге, складывая их мысленно, только в голове, была вся правда. По ним можно было бы судить о ее душевном состоянии. А те, что приходили к Антиповым, были спокойными, безмятежными, и тревога угадывалась линь в бесконечных вопросах о дочке: как она? много ли подросла? научилась ли говорить?..
* * *
В ту ночь, когда Татьяна видела во сне Михаила, она приснилась Галине Ивановне.
Сон этот был жуткий.
Будто лежит Татьяна в чистом-чистом поле – никого, ни живой души нет поблизости, а во́роны, огромные и почему-то шестикрылые, кружат над мертвой невесткой... Глаза ее открыты, смотрят в голубое прозрачное небо, точно и не мертвая она, а прилегла отдохнуть на мягкой зеленой траве. И лицо еще совсем не бледное, на щеках играет румянец...
Антипов посмеялся над женой, над ее пустым суеверием, а Галина Ивановна, обеспокоенная столь необычным и жутким сном, отправилась со своей бедой к бабке Таисии, которая за небольшую плату натурой занималась предсказаниями и толкованием снов.
Она внимательно, с видом мудрым и всезнающим, выслушала рассказ Галины Ивановны. Дважды про воронов шестикрылых переспросила, задумалась надолго.
– А не помнишь ли, сердешная, сколько их было?
– А шесть же, шесть.
– Ну, шесть – это ничего, – молвила бабка Таисия. – Скажи ты мне, не с четверга на пятницу ты видела сон? Или, может, с субботы на воскресенье?..
– Как раз, как раз! – подтвердила Галина Ивановна, удивляясь прозорливости бабки Таисии. – Именно что с субботы на воскресенье.
– Сон твой мог и на смерть неминучую указывать, коли говоришь, что во́роны кричали громко. Но опять же, сама подумай: небо было голубое и ясное...
– Такое прозрачное, как кисея!
– Видишь! – сказала бабка Таисия торжественно. – Это, выходит, к радости поворачивается...
– А во́роны как же? – усомнилась Галина Ивановна, хотя и спокойнее ей сделалось.
– Не тоскуй, сердешная. Оно ведь ежели и мертвый человек лежит, ворон никогда, нет, не станет его клевать, покуда глаза открытые, – убежденно сказала бабка Таисия, щурясь лукаво. – Опять же с субботы на воскресенье Иисус Христос воскрес...
Вот этими словами она и убедила Галину Ивановну, вернула ей покой и надежду.
Радостная она вернулась домой, а муж скандалить стал, кричал на весь барак.
– Дура старая! Самой не стыдно, так нас с Клавдией не позорила бы перед людьми! – бушевал Антипов. И кто его знает, откуда ему известно было, где искала успокоения жена.
– Да ведь сон же, отец... – удерживая слезы, оправдывалась Галина Ивановна.
– У тебя у самой воронье в голове гнезда вьет! Меньше бы каркала, тогда все хорошо будет!.. – А и самому, по правде говоря, запал этот дикий сон в душу.
– Не серчай, отец. Болит сердце...
– «Болит, болит!» У меня оно железное, что ли?.. Но не всех же убивают на фронте, кто-то и живой вернется. И чтобы больше не сметь ходить по гадалкам разным, поняла? Узнаю... Не хватало, чтобы меня на партийном собрании разбирали за твои дурацкие суеверия.
– Не пойду, не пойду, – пообещала Галина Ивановна, лишь бы отвести, утихомирить мужнин гнев.
– Смотри.
А сходить как раз и надо было бы, на Клавдию погадать. Восемнадцатый годок пошел ей, самый возраст заглянуть в ее будущее, что там ожидает дочку? Прежде-то в таком возрасте красивые девки давно замужем были, детей рожали...
