Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 1"
Автор книги: Евгений Кутузов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА ХХII
Вскоре после выписки Матвеев прислал Татьяне письмо.
«Здравствуй, дочка! Вот добрался я, слава богу, до дому. И рад-радешенек всему; каждому кустику, каждой травке и былинке готов низко кланяться, что они есть. А больше ничего мне и не надо. Понял я, что такое жизнь настоящая и как нужно обращаться с нею бережно и ласково. Большое это счастье, дочка, жить на земле, ходить по ней, дышать ее запахами. И потому прошу тебя, не спеши ты с решением своей дальнейшей судьбы, помни, что ты в ответе за две жизни. Самое плохое, отчего и происходят многие несчастья, от скорых решений. Потом люди страдают, мучаются от этого сомнениями, а болезнь эта, скажу тебе прямо и не таясь, не вылечивается ни докторами, ни заговорами. Так ли, мол, сделал, думает всю жизнь человек, не было бы лучше, когда б по-другому распорядился, пока можно было? А оно, глядишь, и поздно уже переделывать, потому что не восстают мертвые из земли и не ходит время назад. Ты вот что, дочка. Ты давай-ка приезжай к нам погостить. Здесь на воле обдумаешь все, у нас думается хорошо. Да и само оно увидится, как лучше и удобнее для всех, а не для одной для тебя. Хочу также сообщить тебе, что нашим Большим Гореликам повезло сильно, остались целые и в невредимости с войны, а тут тебе и лес кругом, и речка у самой деревни протекает. Речка-то наша называется Умница, и рыбы в ней сколько хошь. Хоть окунь, хоть плотва. И щука есть, и всякая другая. А леса у нас дремучие, болота опять же, так что немцы не особенно к нам и заглядывали, партизан боялись. Приезжай, не пожалеешь. Мы тебя ждем с Полиной Осиповной, и она кланяется тебе и тоже зовет приезжать. А добраться до нас совсем просто. До Старой Руссы поездом, а дальше на попутках можно, каждый объяснит и покажет, как доехать в Большие Горелики. Только ты все же сообщи, когда тронешься в путь, я тогда встречу тебя в Руссе-то. Председатель даст лошадь, не откажет. Кланяемся тебе еще низко, Иван Матвеевич и Полина Осиповна. Вот она сама хочет написать...» Дальше была приписка: «Приижжай, дочинька».
Сказать нельзя, как была Татьяна рада письму! Перечитала его раз десять, наверно, но все-таки, перечитывая, боялась найти в нем какой-то скрытый смысл, когда бывает, что люди зовут, приглашают в гости, а сами надеются между тем, что приглашение не будет принято.
Нет, нет, она вовсе не думала о Матвееве плохо, а настороженность ее и недоверчивость сохранились с детства.
После смерти матери Татьяна росла в детском доме. Из родственников у нее осталась только сестра матери. Иногда тетка навещала Таню и однажды сказала, что ей ходить трудно и что пусть лучше племянница, если разрешат, приходит к ним... В первый же выходной Татьяна и решилась навестить родственников. Пришла и сразу поняла, что здесь ее не ждали. Тетка явно растерялась и слишком уж назойливо, к месту и не к месту, повторяла: «Как я рада видеть тебя, как рада!.. Угостила, правда, чаем, а потом сказала: «Вот ночевать, девочка, у нас негде, а вечером мы уходим в гости, приглашены на день рождения...» Возвращаться рано в детский дом не хотелось и стыдно было, и Татьяна гуляла по городу. Случайно, а может и нет, она вновь очутилась возле дома, где жила тетка. В окнах горел свет...
Больше никогда она не ездила к родственникам. Все реже навещала ее и тетка.
Однако в письме Матвеева не было, разумеется, никакого скрытого смысла. Напротив, оно было добрым, откровенным, это письмо. Даже про лошадь Иван Матвеевич написал, и Татьяна окончательно решила, что прямо из госпиталя поедет к нему, а там действительно будет видно. Время покажет.
Но – легко бывает принять решение. Трудно совладать с сомнениями, которые диктуют свои условия, и Татьяна, просыпаясь среди ночи, мысленно обращалась за советом к Михаилу. Она не продолжала с ним игру в письма, просто, вспоминая, какой он был и как бы поступил, окажись на ее месте, пыталась угадать это. «Ведь ты не осудишь меня, верно? – шептала она в темноту. – По-моему, сейчас это лучший выход для всех. Я должна привыкнуть к своему положению, к самой себе. И твои родные тоже... Я обязательно напишу им с дороги. Поживу сколько-нибудь в деревне у Ивана Матвеевича, приду в себя... Он очень добрый. Значит, и Полина Осиповна такая же, иначе не бывает. Тогда бы ему не повезло, а этого не может быть! Мне обещали, что колено скоро разработается и будет свободно гнуться, только, говорит Елена Александровна, для этого нужно больше двигаться. Я стараюсь, хоть и больно... Если бы ты знал, как мне хочется увидеть Наташку, обнять ее и целовать, целовать! Но я потерплю, потому что это необходимо...»
Мысли о том, что она станет делать в деревне, как жить, Татьяне как-то не приходили в голову. О многом она сейчас старалась не задумываться, откладывая на потом, на когда-нибудь, не подозревая, что обманывает себя...
И наступил день, когда доктор Елена Александровна сообщила ей, что на завтра назначена медицинская комиссия, которая определит инвалидность.
– И поедете домой, милая! Все будет хорошо.
– Спасибо, – сказала Татьяна.
* * *
До Старой Руссы в общем-то она добралась без особенных приключений, но, правда, помог солдат-попутчик, тоже возвращавшийся из госпиталя. Он слышал, как Татьяна расспрашивала людей про поезд на Старую Руссу, и позвал с собой. Поезда, оказывается, ходили туда нерегулярно, но им повезло: поезд отправлялся через час, а еще нужно было идти на станцию Медведево – километра два.
Шли по железнодорожным путям, и Татьяна еле управлялась с костылями. Она взмокла вся от напряжения – страшно упасть, тяжело дышала, а солдат поторапливал, хотя и ему доставалось не меньше: за спиной свой вещевой мешок, в здоровой руке – ее.
– Нельзя нам опаздывать, – говорил он, умудряясь помочь Татьяне, когда приходилось перешагивать через рельсы. – Потом неизвестно сколько сидеть здесь!
– Вы идите, я как-нибудь сама...
– Скажешь тоже!
Они поспели к отправлению поезда, но к вагонам-теплушкам пробиться было невозможно. Расталкивая орущую, теснящуюся толпу, солдат покрикивал:
– А ну, бабы, пропустите женщину-фронтовичку! Раздайсь, народ, кому говорят!..
Где там!.. Никто не обращал внимания. А Татьяне было стыдно, и она чувствовала, что краснеет. Тут появились еще солдаты – сразу четверо, и толпа раздвинулась. Образовался живой коридор, по которому Татьяна, опустив голову, прошла к вагону. Солдаты подсадили ее, люди в вагоне потеснились, освобождая место для нее и попутчика на нижних нарах в уголке. Многие сидели и лежали прямо на полу теплушки.
Сморенная усталостью и волнениями, Татьяна тотчас уснула, и ей приснился сон: как будто свекровь ее, Галина Ивановна, ведет за руку Наташку, а когда они приблизились – дочка вдруг вырвалась и с каким-то тоненьким, жалобным криком побежала прочь...
Она пробудилась вся в поту, не понимая, где находится.
– Чего это ты кричала во сне? – спросила какая-то женщина, сочувственно глядя на нее.
– Скоро приедем? – спросила в свою очередь Татьяна, оглядываясь по сторонам и не находя солдата.
– А подъезжаем, подъезжаем.
– Вы не знаете, где мой попутчик? – Она окончательно проснулась.
– Вышел. Ночью еще. Ты, видать, тоже домой вернулась, сердешная? – поинтересовалась женщина.
– Нет... – Она закусила губу. – Да, домой.
– И слава богу!
Выйдя из вагона – люди помогли, самой бы никак, высоко, – Татьяна остановилась в растерянности. Куда идти?.. Вокруг – руины, руины, и казалось даже, что они дымятся еще. Чуть поодаль стоял на земле вагончик. Татьяна было направилась к нему, но тут появился мужик в телогрейке, спросил, озираясь:
– Куда надо?
– В Большие Горелики.
– Ого! – Мужик присвистнул и покачал головой. Потом оглядел ее внимательно. – Это тебе на солнечную Белебелку, получается...
– Почему на солнечную?
– Так зовут те края. Тяжеленько тебе будет добраться туда.
– А мне говорили, что можно на попутной машине.
– Сказать можно все, только машины туда почти не ходят. Разве что военные иногда ездят. Хошь, подброшу до комендатуры.
– Ну... Если вам не трудно...
– Давай мешок и топай за мной, – велел мужик.
Он привел Татьяну к разбитому трофейному грузовику, вокруг которого толпились бабы с мешками. Они тотчас набросились на него.
– Тишина и спокойствие! – сказал мужик, поднимая руку. – Сей минут двинемся. – Он подошел к кабине, открыл дверцу. – Эй, добрый человек, уступи-ка место женщине.
Из кабины высунулся мужчина:
– Мы ведь договорились, я плачу́...
– Договор расторгается. Давай в кузов, после пересядешь.
Мужчина, ругаясь, вылез. Увидев Татьяну, смутился и, пробормотав что-то похожее на извинения, забрался в кузов.
– Садись. – Шофер помог Татьяне подняться в кабину.
Машина тронулась.
Комендатура располагалась в разрушенном здании, окна были забиты фанерой. Чадила коптилка. За столом на ящике из-под боеприпасов сидел пожилой майор.
– Чем могу служить? – поднимая голову, спросил он, когда вошли Татьяна и сопровождавший ее шофер. – Здравствуй, Савичев.
– Здравия желаю, – ответил шофер. – Вот, человека к вам привез. Ей на Белебелку нужно.
– А ты опять халтуришь? Смотри, я тебя вместе с твоим председателем запрячу в уцелевшее здание! – Майор имел в виду тюрьму, которая была едва ли не единственным уцелевшим в Старой Руссе зданием.
– Я пошел, – натягивая шапку, сказал шофер. – Бывайте.
– Раздобыли где-то трофейную машину и халтурят напропалую! – ворчал майор, но беззлобно. – А что поделаешь с ними?.. Для колхоза стараются. Давайте ваши документы. И садитесь, садитесь!
Татьяна положила на стол документы и присела тоже на ящик. Старинный письменный стол, украшенный инкрустацией, казался нелепым здесь.
– Так, – сказал майор. – Зачем же вы приехали в Старую Руссу, если у вас предписание на Урал? Не по назначению получается!
– Не знаю, как вам это объяснить, товарищ майор... Мне необходимо попасть в деревню Большие Горелики. Понимаете, очень, очень нужно!..
– Но здесь ясно сказано...
– Там живет человек, которого я должна повидать.
– Допустим...
– Вы неправильно поняли. – Татьяна вспыхнула, зарделась. – Он пожилой, семейный человек...
– И что же? – Майор нетерпеливо постукивал пальцем по столешнице.
– Мы вместе лежали в госпитале. Это такой человек, товарищ майор, такой человек!..
– Мы установили, что он прекрасный человек, но я-то, я чем могу вам помочь? Понимаете... – Он заглянул в документы. – Понимаете, Татьяна Васильевна, последний раз машина в те края ходила дня три назад. Туда, собственно, нет дороги... – Звякнул тихонько полевой телефон. Майор взял трубку. – Майор Матвеев слушает!
– Ваш однофамилец! – воскликнула невольно Татьяна.
– Кто?
– К кому я еду.
– Это я не тебе! – сказал майор в трубку. – Тут у меня фронтовичка сидит... Что, что?! Ну, капитан, ты прямо как Христос к обедне!.. Ей как раз нужно в ту сторону. Нечего, нечего!.. Давай подъезжай к комендатуре, захватишь... Ждем. – Он положил трубку, дал отбой и, снова внимательно оглядев Татьяну, проговорил: – Вам повезло, допустим. Машина идет в Белебелку.
– Вот спасибо, товарищ майор!
– Не мне, капитану Бурцеву.
А минут через пятнадцать – двадцать в помещение комендатуры вошел моложавый капитан в форме войск внутренней службы. Распахнув дверь, он крикнул весело с порога:
– Где тут подруга дней моих суровых?
Майор погрозил ему кулаком и глазами показал на Татьяну. Она взяла костыли, поднялась и сказала спокойно:
– Вероятно, это я.
– Извините, – виновато сказал капитан.
– Ничего.
– Ей в Большие Горелики. Километров десять не доезжая Белебелки, надо свернуть с большака.
– Боря разберется. – Капитан повернулся к Татьяне. – К вашим услугам. Если вы готовы...
Она взялась за вещевой мешок.
– Пардон! – Капитан вскинул мешок за плечо. – Мы двинулись, Михаил Герасимович.
* * *
Дорога, если можно называть дорогой сплошное месиво с едва заметными колеями, петляла в серых полях. Машину кидало из стороны в сторону. Больше буксовали, чем двигались. Пошел дождь. Стекла «оппеля» заливало грязью. Сделалось зябко, неуютно, и оттого было неспокойно, тяжело на душе. Татьяна опять засомневалась, что поступила правильно, решившись поехать к Ивану Матвеевичу. Может, думала она, все-таки лучше было бы к Антиповым?.. Ведь ей назначат пенсию по инвалидности – дали первую группу, Наташка получает за Михаила... А что ожидает ее здесь?.. Но выхода уже не было: назад не повернешь. И эта безысходность тревожила более всего. Как будто она нырнула, расслабилась и теперь оказалась во власти случая, течения, а преодолеть его нет сил.
Небо, как и поля вокруг, было серое, тяжелое, оно низко провисло над разбухшей землей.
Слева от дороги медленно проползли, словно двигались сами, холодные и мертвые остовы двух танков. Кажется, немецкие.
– Здесь были сильные бои, – сказал капитан Бурцев, провожая танки взглядом. – Это остатки от дивизии «Мертвая голова».
– Да? – отрешенно, безразлично спросила Татьяна.
– А подальше в глубинке был партизанский край.
– Почему называют солнечная Белебелка? – поинтересовалась Татьяна, вспомнив шофера, который подбросил ее в комендатуру.
– Край света, глушь немыслимая. Вот и прозвали в шутку.
– Вы по делам туда?
– Увы.
Она поняла, что задала глупый вопрос – ведь на капитане форма НКВД.
– Простите.
– Пустяки. А работы у нас, к сожалению, хватает. Сволочи разной повылезало из нор во время войны.
По кузову громко стучал дождь. Татьяна ясно-ясно представила, что делается снаружи: грязь, наверное, выше колен, холод, а в просторном «оппелевском» салоне было тепло, уютно. Клонило в сон.
– Кто же этот ваш знакомый, к которому вы едете? – спросил Бурцев.
– Иван Матвеевич Матвеев.
– Знаю такого! Он, если не ошибаюсь, тоже недавно из госпиталя выписался?
– Мы вместе лежали. А вы что же, всех тут знаете?
– Не всех, но многих. Служба обязывает! Стой, Боря, – сказал он шоферу. – По-моему, эта развилка. Сейчас проверим. – Бурцев достал из полевой сумки карту, поводил по ней пальцем. – Точно, здесь. Пойду взгляну, что за дорога.
Он вылез из машины.
– Отсюда километров пятнадцать, – сказал шофер, поворачиваясь к Татьяне. – А вон и идет кто-то.
Из-за близкого поворота появилась женщина. Она шла со стороны Белебелки. Шофер подозвал ее.
– Здравствуйте, – поздоровалась она. В руках у нее была корзина.
– На Большие Горелики сюда?
– Сюда, сюда! – обрадовалась женщина. – А вы, никак, к нам едете?
– К вам, бабуся.
– Не подвезете? Устала шибко.
– Залезай! – разрешил шофер.
– Вот спасибочки! – Женщина устроилась рядом с Татьяной на заднем сиденье.
– Дорога-то к вам как?
– А что дорога? Гать. Трясет, правда, сильно, а доехать можно.
Боря посигналил. Капитан, оглянувшись, помахал рукой. Дескать, давайте, жду. Когда он сел в машину, женщина встревоженно спросила:
– Зачем же вы к нам? Арестовывать кого или как?.. У нас ить полицаев не было, ни-ни! Фрицы всего разок заезжали на машинах, а больше мы их в Гореликах и не видели. За кем же вы?..
– Посмотрим, – шутливо ответил Бурцев. – Иван Матвеевич Матвеев проживает в ваших Гореликах?
– А где ж ему проживать?.. Только зря вы, товарищ полковник, он на фронте воевал, недавно и вернулся раненый, без ноги. А в оккупации вовсе не был. Жена его была, а он нет.
– Я не полковник, а капитан. Покажешь нам дом Матвеевых?
– Покажу, почему не показать? Шестой с этого краю, по левую руку. А по правую-то Игнатьевы живут. Стало быть, на фронте Иван Матвеевич натворил что-то? Не‑е, быть того не могет! А дочка его, так она замужем, в Сибири энтой живет. Сына убило...
– Хороший, значит, человек Матвеев?
– Тихий вроде, не подумаешь... Может, я вылезу? Пешком дойду?
– Да ничего не натворил Иван Матвеевич! – успокоил ее Бурцев и засмеялся.
– И я про то говорю! У него орденов видимо-невидимо и эти, как их?.. Звездочки белые...
– Он кавалер ордена Славы, – сказала Татьяна.
– Вот, вот! – подхватила женщина.
– Поняла? – сказал Бурцев.
– Понять-то поняла, а только с другой стороны раз энкеведэ...
– Товарищ капитан, – спросила Татьяна, – вам не бывает горько?
– Горько? Бывает. А если необходимо?
Дорога – гать – шла березовым лесом. Тихо было вокруг и спокойно. Дождь прекратился, выглянуло солнышко. Только урчание мотора нарушало лесную прохладную тишину. Березы одна к одной, точно невесты на смотринах, стояли в легком весеннем наряде. Солнечный свет золотил прошлогоднюю траву. Какая-то сумасбродная птица носилась взад-вперед поперек дороги перед самым радиатором. То ли было ей любопытно видеть диковинного зверя, то ли она пыталась прогнать машину, увести подальше от гнезда.
– Грибов, должно, в этом годе будет много, – сказала женщина. – Почки рано распустились.
– Какие у вас тут грибы? – поинтересовался капитан.
– Разные, разные! И белый есть, и красный... Груздь опять же иной год хорошо растет, а рыжиков – видимо-невидимо!
– И-эх! – Бурцев почмокал губами. – Холодной бы водочки и соленый рыжик на вилку!.. Только чтобы размером не больше пятака. Как, Боря, смотришь на это дело?
– Положительно, – отозвался шофер.
– Видать, люди понимающие, – одобрительно сказала женщина. – Приезжайте к нам осенью. Угостим и рыжиками, и груздочками. А насчет водочки трудно, все больше самогон... – Она зажала руками рот и в испуге забилась в угол.
Все засмеялись. Капитан тоже.
– Однако вам не самогон нужон, а посерьезнее что, – осмелела она. – Да и гоним мы не из хлебушка, где его взять? Из мороженой картошки.
– Специально морозите? – спросил шофер.
И тут открылась – лес неожиданно расступился за поворотом – деревня Большие Горелики.
У Татьяны сильно забилось сердце. Кончалось ее путешествие в незнаемое, но не кончались, теперь поняла она, неизвестность и сомнения. Что из того, что приехала сюда?.. Мысли ее, тяжелые и нерадостные, не остались где-то – они приехали вместе с нею.
– Вот они, наши Горелики! – с гордостью сказала женщина.
Традиционно, прямо и строго, точно в строю, вытянулись вдоль кромки леса избы. Рубленые, добротные, крытые белесой осиновой щепой, с украшенными резьбой наличниками, а кое-где и с петухами на коньках.
У околицы пришлось сбросить скорость: машину окружили ребятишки. Они бежали рядом, держась кто за крыло, кто просто за полированную поверхность кузова.
Остановились у дома Матвеевых. Бурцев поддержал Татьяну под руку, помог выйти и подал костыли. Распахнулась калитка – и к ним, припадая на протез, выбежал Иван Матвеевич.
– Приехала! – радостно закричал он. – Ну молодец, дочка! Молодец!.. – Он обхватил ее своими медвежьими ручищами, и Татьяна еле удержалась на ногах. – Елки-палки, приехала ведь! – повторял Матвеев.
Заурчал мотор.
– Куда же вы?.. – Иван Матвеевич метнулся к машине. – У нас так не положено, товарищ капитан, чтобы гостей отпускать не накормивши. А вы мне дорогие гости.
– Спасибо. С огромным удовольствием погостили бы, но!.. – Бурцев, сожалея, развел руками. – Дела торопят. Мы как-нибудь обязательно заедем. Как, Боря?
– Железно, – сказал шофер.
– Милости просим. А то задержались бы хоть на часок? Мы быстро сообразим.
– Нельзя.
– Тогда я сейчас, мигом... Минутку постойте! – Матвеев кинулся в дом.
Татьяна стояла беспомощная, ошеломленная встречей, а костыли валялись у ног.
– Счастливо вам! – сказал Бурцев, улыбаясь. – Уезжать будете – заходите. Может быть, помощь потребуется. И вообще. – Он захлопнул дверцу, сильный мотор взвыл, ребятишки отскочили по сторонам, машина развернулась ловко в узкой, тесной улице и покатилась за околицу.
Когда вернулся Матвеев с бутылкой самогона и со свертком, в котором была завернута закуска, «оппель» уже скрылся за лесным поворотом...
– Нехорошо получилось, – сокрушенно сказал он. – Вроде как гостей принять не сумели.
– Им правда некогда.
– Всем нынче некогда, время такое. – Иван Матвеевич с трудом нагнулся, подобрал костыли. – Раз так, – сказал, вглядываясь в дорогу, словно надеялся, что машина вернется, – пошли в избу. Вон мать все гляделки в окно проглядела.
ГЛАВА XXIII
Четыре года без малого ждали этого дня. А все равно весть о Победе пришла как-то неожиданно, ворвалась в жизнь взволнованным и торжественным голосом Левитана, и хоть не все поняли, что́ такое «Акт о безоговорочной капитуляции», каждый понял: кончилась война.
Наступил мир.
И не хотелось думать в это серое, дождливое утро, что не в каждый дом вернется отвоевавший солдат – во многих домах, спрятанные подальше от глаз, навсегда сохранятся сухие, пожелтевшие листки похоронок; что скуден пока хлебный паек; что лежат в развалинах села и города, фабрики и шахты, стоят без топлива остывшие паровозы; что впрягаются в плуг, вместо трактора или лошади, тысячи женщин...
Круглый черный динамик висел в кухне. Анна Тихоновна поднималась раньше всех, и потому она первая услыхала весть о Победе.
– Кончилась... Война кончилась... – почему-то шепотом, точно не доверяя сообщению, сказала она, приоткрывая дверь в комнату Антиповых.
Молодые спали на кровати, отгородившись ширмой, а Захар Михалыч – на оттоманке.
– Что?! – Он приподнялся.
– Война кончилась! – повторила Анна Тихоновна, всхлипывая. – По радио. Только что по радио объявили...
«Ну вот и все», – устало подумал Антипов. Уже нельзя больше жить надеждами – одними надеждами – на будущее, откладывая на потом, на «после войны», какие-то дела и решения, оставлять сомнения, прощать себе и другим ошибки.
Потом наступило...
Он встал, оделся и вышел из комнаты, чтобы не мешать одеваться молодым.
Анна Тихоновна сидела в кухне и плакала, закрыв руками лицо. Антипов не стал успокаивать ее. Он до конца прослушал официальное сообщение о подписании «Акта о безоговорочной капитуляции Германии», тоже сел и выключил радио.
Хотелось тишины, покоя.
– Господи, дождались! – сказала Анна Тихоновна, вытирая глаза. – Не думала я, что доживу до этого дня!.. Не верится даже.
Захар Михалыч молчал насупленно.
– Папка, милый!
Босая, в халатике, в кухню ворвалась Клава и бросилась на шею отцу.
– Ну, ну! – неумело приласкав дочь, бормотал он.
– Анна Тихоновна, миленькая, хорошая, не надо плакать! – Клава обнимала и ее, и целовала, целовала.
– Не буду, Клавочка. Больше не буду. Это я так, от радости... – Она пыталась улыбаться, но сделать это было трудно: мир, даруя людям огромную, ни с чем не сравнимую радость, напоминал о невозвратном, о тех, кто не дожил до него...
Вошел, одетый, подтянутый, Анатолий.
– Поздравляю, – сказал он. – А радио зачем выключили? – И потянулся к вилке.
Уже лилась мелодия песни «Широка страна моя родная».
С улицы доносились крики «ура!».
Кто-то позвонил в дверь. Анатолий пошел открыть. Влетел Григорий Пантелеич.
– Ну, птицы-голуби! – зашумел он. – Дождались, победили!.. Разбили гадов!..
– Потише бы ты, – укорил его Антипов.
– Тихая радость – не радость! – возразил Костриков. – Захар, у тебя должно быть, ставь на стол!
– Ничего у меня нет.
– Поищи!
– Хоть бы и было: на работу надо.
– Поступись, поступись сегодня принципами! – требовал Костриков. – Ради такого дня!..
– Нету, говорю же.
– У меня есть немножко спирту, – сказала Клава. – Если хотите...
– Что за вопрос? На стол мечи, что есть в печи!
– А закусить-то? – всполошилась Анна Тихоновна.
– Под веселую музыку и без закуски пойдет! – засмеялся Григорий Пантелеич.
А по радио пели:
Несокрушимая и легендарная,
В боях познавшая радость побед...
– Зачем же без закуски? Вот яйца с пасхи остались, – хлопотала у стола Анна Тихоновна, – Еще что-нибудь найдем...
– Ну, Захар! – Костриков разлил спирт. – Давай, Антипов-младший! И женщины, женщины тоже!..
– Что ж, за Победу можно. – Анна Тихоновна взяла стопку...
– За тех, кто не вернулся с войны, – сказал Захар Михалыч, поднимаясь. – За них прежде всего.
Выпили молча.
Кажется, все, весь народ от мала до велика в это раннее дождливое утро был на улице. Пели. Танцевали. Обнимались с незнакомыми вовсе людьми. Ближе к заводу, на мосту, Антипова тоже обняла какая-то женщина и долго не отпускала, причитая. Потом догнал его Веремеев, а возле проходной стихийно организовался митинг, поскольку говорить хотели все.
«И хорошо, – подумал Захар Михалыч, – что русский человек может в одиночестве, не выпрашивая у других сочувствия и жалости, пережить любое горе, любое лихо, а вот случись хоть бы и самая маленькая радость, не говоря о большой, всенародной, немедленно хочет разделить ее со всеми...»
И он, умеющий всегда сохранять трезвость в голове и в чувствах, не поддаться настроению, ощутил в себе почти что необоримое желание протиснуться на ступеньки проходной и сказать людям, собравшимся здесь, какие-то слова, весомые, непременно торжественные, идущие от сердца.
Он был благодарен Веремееву, опередившему его и сказавшему именно эти слова:
– Пусть все, что нами пережито, все, что выстрадано и за что заплачено жизнями и кровью наших сыновей, мужей и отцов, навечно останется с нами, товарищи!.. В радости нашей великой мы не должны забывать и не забудем никогда тех, кто не дожил до сегодняшнего счастливого дня. Дорогая плата этому празднику... Значит, товарищи, и сегодня, и через год, и через двадцать лет в День Победы первый тост мы будем поднимать за павших в борьбе! – И вдруг Веремеев запел, и все дружно подхватили: «Вставай, проклятьем заклейменный...»
Пел и Антипов. Громко, не стыдясь и не тая слез, которые сами катились из глаз его. А после, на территории завода уже, он догнал Веремеева и сказал:
– Спасибо тебе, Василий Федорович. Хорошо говорил.
– Это не я, Михалыч. Сердце говорило... Сомненья есть у меня, вот что.
– Какие сомненья?
– Сказать-то я сказал, а думаю: вспомним ли через двадцать лет этот день?
– Вспомним!
– Не знаю. – Веремеев вздохнул. – Ну, поживем – увидим.
* * *
Ответное письмо из госпиталя вынула из почтового ящика Клава. Господи, как ей хотелось тотчас распечатать его, прочесть!.. Она рассматривала плотный конверт на свет, искала какую-нибудь щелку, дырочку, но вскрыть все-таки не решилась, дождалась, когда пришли с работы отец и Анатолий.
– Читай, – велел Захар Михалыч, почему-то уверенный, что ничего нового о Татьяне они из этого письма не узнают.
В общем, так оно и случилось, однако была и маленькая новость – название города, где находился госпиталь. Никто, кроме старшего Антипова, на это не обратил внимания, а он промолчал.
– М‑да, – молвил Анатолий. – Все выходит гораздо сложнее, чем нам казалось. Что была ранена и лежала в госпитале – мы знали и раньше. Что выписалась двенадцатого апреля – тоже. А дальше?..
– То-то и оно, – сказал Захар Михалыч.
– А вы думайте, думайте! – вскинулась Клава. – Ведь вы мужчины! Должен же быть какой-то выход?!
– Да, конечно, безвыходных положений не бывает... – Анатолий поскреб в затылке. – Только как найти его, выход! Если бы нам волшебный клубочек из сказки...
– Ты еще шутишь! – Клава посмотрела на него удивленно и строго.
– Ладно! – сказал Захар Михалыч, услышав, что в дверь скребется внучка. Ей трудно дотянуться до высокой ручки.
Анатолий открыл дверь.
– Опять мама нашлась?.. – войдя в комнату, тихо спросила Наташка и протянула руку за письмом.
– Ты что придумала? – испуганно сказала Клава. – Откуда ты взяла, что мама потерялась?
– Не знаю откуда. – Она повернулась и пошла прочь из комнаты.
Если б внучка заплакала, Антипову было бы во сто крат легче: он знал бы тогда, что делать. А она не плакала, нет, она аккуратно прикрыла за собой дверь...
– Кто же ей сказал? – Клава машинально сложила письмо и спрятала в конверт.
– Кто, кто! – не выдержал Антипов. Тяжело ступая, он вышел вслед за внучкой, в прихожей нахлобучил кепку, постоял недолго, придавленный и растерянный, и решительно пошел на улицу.
Неподалеку от дома была пивная. Он взял двести граммов водки, кружку пива, бутерброд и спрятался подальше в угол, чтобы никто его не увидел здесь.
Ему было не по себе. Внучкины слова как бы перевернули в нем все или, вернее сказать, вывернули наизнанку его душу, точно кто-то сорвал повязку с живой раны... Он понимал, что найдется Татьяна. Объявится сама. Не может, не должно быть такого, чтобы мать добровольно и навсегда оставила своего ребенка! Перемучается там, где спряталась, успокоится и объявится. Но Наташке-то мама нужна сегодня, сейчас, что́ ей трудности и заботы взрослых, а главное, как смотреть теперь в ее глаза?.. Она хочет знать правду и, наверное, имеет на это право. А что он может сказать? Ничего.
Не поверила, выходит, Татьяна в Антиповых, усомнилась в них. Но разве они давали к этому повод? Не бывало такого. Почему же, почему она могла подумать, допустить хоть на мгновение, что ее не захотят принять в дом или примут только из жалости, ради Наташки?.. А ведь подумала, допустила; значит, имела какие-то основания...
Такие решения не принимаются вдруг.
И тут Антипов неожиданно для себя понял, что нет у Татьяны никого на свете, что она одна скитается где-то по чужим людям и эти чужие люди, не зная его, думают о нем плохое, раз невестка не захотела вернуться в семью мужа. Если бы просто не захотела, беда не велика – насильно мил не будешь, это любой и каждый поймет и не осудит, – а она-то оставила им своего ребенка, вот в чем дело!
Права Клавдия. Тысячу раз права: должен быть выход из положения и его надо найти.
Он залпом выпил водку, брякнул стакан на стол и почувствовал, что кто-то следит за ним. Огляделся тихонько – так и есть: через столик от него сидел Костриков.
«Уйду незаметно», – подумал Антипов и направился к выходу.
Но и Григорий Пантелеич тоже встал и пошел за ним, а на улице взял под руку и сказал укоризненно:
– Ты это что, Захар?
– Что – что?
– Иду, понимаешь, встречают меня люди и говорят, что ты сидишь в «Голубом Дунае»! Случилось что-нибудь?
– А так, без случилось, я не имею права зайти и выпить? – сердито ответил Антипов. – Что вам всем нужно от меня?! Захотелось вот выпить – зашел и выпил.
– Погоди, погоди! – удивленно воскликнул Костриков. – Это я, по-твоему, «все»?..
– Вообще!
– Ишь кипяток – вообще!.. Захотелось выпить – выпей, я тебе не указ. Но возьми домой. Ты на меня не смотри. Я сам себе голова, а у тебя семья на руках. И по пивным я не шастаю. Тем более тебе не советую. Ты же – Антипов!..
– Заладил свое – Антипов, Антипов! Ну и что?
– А то, что завтра весь завод будет болтать, что ты сидел в этой чумной яме. Хорошо ли, подумай сам?..
– Я не обязан ни перед кем отчитываться.
– А перед собой? Перед своей совестью?.. Спокойна она у тебя, тогда все в порядке.
– Ладно тебе, Григорий Пантелеич, – примирительно сказал Захар Михалыч. – Ну, выпил чуть-чуть... Внучка, понимаешь, знает, что мама ее потерялась... Берегли, хранили тайну от нее, а вот! – Он безнадежно махнул рукой.
– Да что ты говоришь?! Откуда она могла узнать?
