Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 1"

Автор книги: Евгений Кутузов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– Хорошо.

– Спасибо, – машинально пробормотал Антипов, засовывая смятый телеграфный бланк в карман.

В приемной секретарша выдала ему документы, объяснила, в какой кассе оставлен билет и, извинившись, напомнила, чтобы он не забыл там, на Урале, отметить командировку.

– Кто ж мне отметит, – засомневался Антипов.

– Зайдете к секретарю директора, она в курсе. Геннадий Федорович договорился.

Все сделалось как бы само собой, без усилий и хлопот с его стороны, и за это Антипов был особенно благодарен директору и всем, кто помогал, потому что он просто не смог бы ничего сделать...

Но что, что с матерью?.. Что же с ней такое стряслось?..

Нельзя сказать, что он очень любил жену. Нет. Пришла пора, вот и женился. А она была вполне подходящей невестой. Может, и не лучше, но и не хуже прочих. Не много счастья и радости выпало на ее долю – перед войной только-только начали обживаться по-человечески, мебель кое-какую купили, даже швейную машинку, – однако от лишних забот, необязательных мелочей он берег жену, сколько было возможно. Бывало, что и прикрикнет, не без того, дверью хлопнет, когда и не нужно бы, или шарахнет своим кулачищем по столу, но чтобы ударить жену за четверть века совместной жизни, обругать грубо – такого не случалось. Да ведь и ссориться у них не было особенных причин, жили мирно и спокойно. Он делал свое дело, она – свое, как и должно у людей...

«Ничего, ничего, – успокаивал себя Антипов, отгоняя прочь плохие мысли. – Все образуется, поправится мать, увезу их в Ленинград, как-нибудь устроимся...»

Не думал он, не почувствовал, спеша за тысячи верст к ней на помощь, что Галины Ивановны уже нет. Об этом знал директор, знала его секретарша – по телефону сказали им, – но от Антипова скрыли.

Она скончалась утром того дня, когда Антипов выехал из Ленинграда, и вторая телеграмма, посланная дочерью вслед за первой, не застала его.

Умерла Галина Ивановна спокойно, потому что чувствовала близкую смерть, и жалела только, что не позволяла раньше написать мужу о болезни и что уйдет она, не повидавшись, не поговорив на прощанье с ним...

Резкое ухудшение наступило как раз в канун Нового года, наутро Галину Ивановну увезли в больницу, но только третьего Клава решилась дать отцу телеграмму. Она всего-то и отошла от матери – дежурила возле нее – на почту, а когда вернулась, уже не застала ее живой.

И доктора, и сестры, и больные смотрели на Клаву с сочувствием, молчали – что тут можно сказать, – она же оцепенела словно и не плакала. Но было ей страшно. Не перед смертью вообще, а оттого, что умерла мама... В госпитале умирали чужие люди, к тому же и тяжело раненные, как бы заранее отмеченные смертью, и все готовы были к этому. А теперь – мать, которая была всегда и казалось, что всегда и будет. А ее вот не стало...

– Ты поплачь, поплачь, – уговаривала Клаву санитарка, убиравшая за матерью постель. – Поплачь – и легче станет.

Она заплакала только на похоронах, когда заколачивали гроб. Потом упала на свежий холмик, не чувствуя боли, которую причиняли смерзшиеся, твердые комья земли, не чувствуя этой земли во рту, и все повторяла, звала мать, может быть, и не понимая, что зовет пустоту...

С кладбища ее увели с трудом. Она вырывалась и кричала, что никуда не пойдет.

Антипов добрался лишь через неделю, опоздав к похоронам на одни сутки. Не догадался сообщить, что выехал, и его перестали уже ждать...

К приезду отца Клава немного оправилась, пришла в себя. Но когда увидала его, заплакала.

– Ну!.. – сказал он, обнимая ласково дочь. – Слезами не поможешь. Жить надо.

– Ой, папочка!.. Ой, милый!.. Сколько раз хотела написать тебе правду, она не разрешала...

– Похоже на мать. А ты не убивайся. Не ослушалась и правильно сделала. – И самого душили слезы, но не мог – так считал – позволить себе заплакать, нельзя.

– Я же давно знала... – причитала Клава. – Мне когда еще сказали, что у нее рак.

– А мать?

– Нет... Может, догадывалась... Все боялась тебя волновать. Дура я, дура!..

– Хватит, – строго сказал Антипов. – Не воротишь, а себя изведешь слезами. Пойдем на могилу.

– Сейчас?..

– Когда же? Сейчас и пойдем.

Место, где схоронили Галину Ивановну, Антипову понравилось. Земля, он это и прежде знал, здесь сухая – песок, и сосны кругом. Ветер гудел в верхушках сосен, вызывая тоску, снег скрипел протяжно под ногами, и скрип этот, неслышный и незаметный на улице, ночью на кладбище казался громким, неуместным.

– Уйдем, – звала Клава отца.

Ей было жутко.

– Погоди минутку. – Антипов наклонился поближе к тумбе, увенчанной звездой («Она ведь была верующая», – мелькнуло в сознании), чиркнул спичку и слабым ее, мерцающим светом высветил надпись, сделанную на полированной дощечке из нержавейки: «Антипова Галина Ивановна, 1898—1945 гг.». Выпрямился, спросил: – Завод поставил?

– Завод, – отозвалась Клава шепотом.

– Не просила перед смертью, чтобы отпели ее?

– Я ведь была на почте...

– Ладно, раз так.

«Не плохо матери здесь будет лежать, – думал он, оглядываясь. – А плохо то, что одна останется, никто не придет на могилу, не навестит, не погорюет над ней...»

– Не много она видела в жизни хорошего, – сказал вслух. – И умерла в горе, на чужбине.

И в эти минуты, стоя без шапки над могилой жены, когда простительна человеческая слабость и когда, может, ложь поистине бывает во спасение, Антипов не хотел лгать, потому не обещал ни себе, ни покойнице, что станет каждый год приезжать сюда... Не наказывал этого на будущее и дочери, понимая, что такие обещания все равно не выполняются, остаются пустыми словами, вечным укором собственной совести. А жена, как и он, никогда не любила пустословия и невыполнимых обещаний...

– Пошли, – сказал, – что же стоять.

Морозно было и очень тихо. Угомонился ветер. Редкие большие снежинки медленно и плавно опускались на землю, ставшую вечной обителью еще одной души. В просветах между соснами четко выделялись кресты, а кое-где и маленькие обелиски со звездами.

Клава в страхе прижималась к отцу.

– Глупая, чего ты боишься? – говорил он. – Живых бойся, а мертвых нечего. Мертвые уже никому не принесут зла. И хорошее, и плохое, они сделали все, что смогли и сумели.

Странно как-то чувствовал себя Антипов. Он не испытывал опустошающего отчаяния или страданий, не думал о том, что со смертью жены кончилось все и пора самому прикинуть, как доживать...

Это было не равнодушие, нет, хотя не было между ними и такой самозабвенной и красивой любви, как пишут в книгах и показывают в кино. Не каждому дарована такая любовь, не каждый и умеет ею воспользоваться, чтобы испить до дна хмельную, буйную чашу, а большинство людей живут потому, что нужно жить и давать жизнь своим детям. А может, он не испытывал теперь особенной горечи оттого, что в последний год были они порознь и отвыкли друг от друга?.. Или оттого, что он не видал ни страданий ее, ни смерти?..

Вот и думать он может, и размышлять, когда помутиться должно бы все в голове. Выходит, в их жизни было что-то не так, как нужно?..

– Что с тобой? – заглядывая ему в глаза, встревоженно спрашивала Клава.

Он и не заметил, что они уже шли по улице.

– Ничего, ничего, дочка. – И вдруг резко остановился: – Наташка где?!

– В яслях на круглосуточном. Я писала тебе.

Вот оно, вот!.. У него есть дочь, есть внучка. Он знает, зачем и ради кого будет продолжать жить на земле. В этом, в заботах о дочери и внучке, его святой долг, его цель и смысл жизни. Бог даст, Клавдия подарит ему и внука, и он заменит сына, и Антипов отдаст ему свой опыт, все, что знает и умеет сам. Нет, он не бобыль! Он соединяет в себе и отца, и мать и дедушку с бабушкой...

– Взять ее надо, – сказал.

– Почему?

– Поедем все домой, в Ленинград. Нагостевались, выходит, на Урале. Татьяна что пишет?

– А она... – Клава замолчала испуганно.

– Ну?

– От нее давно нет писем...

– Как то есть нет?! Ты же писала...

– Прости.

– Так, значит, – вздохнул он. – А я там радуюсь, что все хорошо в нашей семье складывается... А тут... Давно нет писем?

– Месяца четыре.

– Хорошо, нечего сказать. Лучше некуда.

– Напишет, – проговорила Клава не очень уверенно. – Если бы что случилось, сообщили бы...

– Если бы да кабы!

Он быстро пошел вперед, не оглядываясь на Клаву. Она с трудом поспевала за ним.

* * *

Могила жены оставалась заботой Антипова. Пока не разъехались эвакуированные ленинградцы, за нею присмотрят, он не сомневался, а потом что?..

И тогда он вспомнил про бабку Таисию.

Она встретила его приветливо, пригласила выпить чайку.

– Больше угостить нечем, – сказала, как бы извиняясь.

– Спасибо, – поблагодарил Антипов, оглядывая комнату, густо и терпко пропахшую травами. Пучки ее были развешаны по стенкам, у потолка.

– Хозяин – барин, – недовольно проговорила бабка Таисия, тоже со вниманием и пристрастием приглядываясь к гостю.

– Я к вам с просьбой...

– Знаю. – Она перекрестилась, шевеля губами. – У Павлычевых тоже никого не осталось. Храню, храню их могилку, а ты как же думал? Живой сам о себе может позаботиться, о мертвом бывает некому. Поезжай с богом и не беспокойся. В чистоте и аккуратности будет твоя могила. – Она быстро стрельнула глазами в Антипова, однако он не обратил внимания на ее слова. – А ты у себя в Ленинграде отыщи, сделай милость, ничейную могилу и позаботься о ней. Там у вас, должно, нынче много ничейных... – Она еще перекрестилась, пробормотав: – Сделай, господи, так, чтобы земля была им мягкой постелью... – И вздохнула. – Так-то все, кто помер, заботу живых поимеют и любовь людскую неоскудевающую. Сказано же: «Возлюби ближняго твоего, как самого себя...» Все люди и веры любой – наши ближние. Ну, да ты не веришь в господа бога... И не верь, не верь! У всякого своя вера, у всякого свой бог в душе, потому не осуждаю. Ты присядь, присядь на минутку.

Антипов сел. Не было, оказывается, в бабке Таисии ничего от гадалки-побирухи, каких он повидал в жизни.

– Курить у меня можно, – догадалась она, лукаво усмехаясь. – Меня угостишь папиросой, и я закурю.

– Пожалуйста, ради бога! – виновато сказал Антипов, доставая папиросы.

– Видишь, ненароком и бога вспомнил. – Она закурила с удовольствием. – Э-хе-хе!.. Вот на образа, замечаю, смотришь. Посмотри, полюбуйся. Людьми и с людей же писаны они, потому как человек – он и есть бог и спаситель. А что женщины, бабы, ко мне гадать идут, судьбу свою узнать желают, нам ли с тобой судить их за то, подумай!..

– Я не сужу, – смущенно возразил Антипов.

– А судил, судил! Жену, царство ей небесное, ругал. И не перечь, знаю. Скажу тебе так: бабе что? Ей покою хочется, чтобы все хорошо и ладком было, чтобы сын ли, муж ли прежде нее не ушел на тот свет. Ведомо, ведомо ей, что все уйдут. А пусть, думает, я наперед, после они... Твоя-то за невестку душой болела. За себя – нет! Она еще приходила, травы я ей давала, да все равно не помогло. И нельзя было помочь, болезнь такая. Доктора говорили тебе?

– Говорили.

– От трав моих, не подумай, вреда не было. Боль от них тише делается, а вреда нет. – Она выкурила папиросу, сильно, по-мужски вдавила окурок в пепельницу, которую незаметно как-то поставила на стол. – Женщина она была добрая, ласковая. Да ведь злые ко мне и не приходят. Они о себе заботу имеют, а я таким не помощница. Небось думаешь, что людей обманываю, сказки им рассказываю, чтобы самой прожить в безмятежности...

– Я так не думаю, – искренне сказал Антипов.

– И слава богу, коли не врешь. Когда человек покоя ищет, он его обрящет. Один в стакане с вином, другой и в смерти грешной... А откуда мне знать, к чему бы там во́роны снятся или собаки? Снятся и снятся, а я говорю – к добру, к радости! Солгу маленько для успокоения человеческого, потом у бога прощения попрошу... Ты, если не жаль, оставь мне несколько папиросочек. Душистые они больно, вкусные.

– Возьмите все, – с радостью согласился Антипов.

– Все не надо.

– У меня есть.

– Есть, да не в кармане. – Она взяла из пачки три папиросы. – Мне и хватит пока. Я редко курю. Может, хороший человек заглянет, угощу.

– Могилу вам когда можно будет показать? – спросил Антипов, поднимаясь. Отчего-то ему было совестно, и он спешил уйти.

– А чего ее показывать? Сама знаю не хуже твоего. В третьем ряде под кривой сосной. Красный столбик и звездочка. Да ведь там и написано.

«А я не заметил кривой сосны!» – подумал Антипов.

– Я оставлю вам немного денег, а потом присылать буду... – Он полез в карман за бумажником.

– Окстись! – прикрикнула бабка Таисия сердито. – Не понял. Ничего не понял!.. – Она укоризненно покачала головой. – Не вразумила, значит, не сумела. Ну, бог тебя вразумит, ступай себе.

– Простите, если обидел. Я хотел как лучше. Заботы ведь не маленькие...

– Какие заботы! Мертвому что надо? Чтобы кто-нибудь навестил, и ладно. И то не ему это, живым... Езжай спокойно и кланяйся Ленинграду. Великий, великий подвиг совершен твоими земляками. Гордись и помни это. И внучку береги, о ней твои заботы теперь, о ней...

– Спасибо, – сказал Антипов.

Бабка Таисия вышла проводить его во двор. И все смотрела на него, точно ждала, что он еще что-то скажет...

– Я вот что хотел... – Он колебался.

– Ты смелее, смелее! Мужик же.

– Понимаете, жена была верующая, а я...

– Панихиду чтоб я отслужила хотел попросить? – усмехнулась бабка Таисия, довольная. – Отслужила уже. Сегодня вот как раз и отслужила...

Антипов кивнул на прощанье и, пригнув низко голову, пошел со двора.

* * *

На другой день после приезда отца Клава была на дежурстве. Поздно вечером в сестринскую, где она отдыхала, неожиданно пришел Анатолий.

– Что-нибудь случилось?.. – встревожилась Клава.

В последние дни она как-то забыла о нем и, конечно, не ожидала увидеть его здесь.

– Нет... То есть да... – пробормотал Анатолий.

И смущенно посмотрел на дверь.

– Ты что оглядываешься, боишься кого?

– Так просто.

– Садись. – Она подвинулась, освобождая место на кушетке для него.

– Я ничего, я постою...

– Тебе же тяжело на костылях. Садись.

Он присел неловко, мешал гипс.

– Не болит нога? – спросила Клава.

– Немножко. Иногда. Привыкать надо, скоро на выписку. Сегодня сказали, что на днях снимут гипс.

– Не рано выписываться?..

– Сколько же можно валяться! Восьмой месяц пошел, надоело.

– Неужели восьмой? – удивилась Клава. – Как быстро время идет, я и не заметила.

– Ты извини, что я зашел... – виновато сказал Анатолий, опуская глаза. – У тебя такое...

– Не надо, Толенька. Зашел и зашел. Только вот нельзя после отбоя. Дежурный врач увидит – обоим влетит.

– Ребята спросить велели, не нужно ли чем помочь? Кто ходячие, могут дрова пилить, например. Ты скажи, не стесняйся.

– Придумщики вы! – ласково проговорила Клава и пожалела, что скоро придется расставаться с госпиталем, со своими подопечными, которым, она чувствовала это, будет ее недоставать. – Отец ведь приехал, – сказала тихо.

– Я слышал... – И вдруг испуганно: – Он увезет тебя в Ленинград или сам здесь останется?

– Увезет. – Она улыбнулась нежно и печально. – Документы оформим и поедем.

Анатолий с тоской, какую он не сумел бы скрыть, если бы даже захотел, смотрел на Клаву, и она вдруг поняла, что самое-то трудное будет расстаться с ним. Как не стыдно, укоряла себя, только мама умерла... Нельзя сейчас думать об этом.

– Я тоже, когда выпишусь, может, поеду в Ленинград, – сказал Анатолий. – На фронт меня больше не возьмут. Но сначала съезжу в Минск.

– А в Ленинграде у тебя кто?

– Тетка. Сестра отца. На Литейном проспекте до войны жила. Знаешь?

Клева кивнула.

– И сейчас там живет?

– Не знаю. Я не помню адрес. Найду, верно?

– Конечно, найдешь.

– В гости к тебе зайду, не выгонишь? – Анатолий напрягся весь в ожидании ответа.

– Осторожно! – вскрикнула Клава и схватила костыль. – Упадет.

– Не выгонишь? – повторил он.

– Приходи. Только я пока не знаю, где мы жить будем. Дом наш разбомбило. Отец сейчас в общежитии. Ты раньше никогда не был в Ленинграде?

– Нет.

– Что ты, у нас замечательно!.. Знаешь, как красиво, когда белые ночи? Ты не представляешь даже, – восторженно говорила Клава, чувствуя, что оба они говорят не о том. – Как здесь после обеда. Читать ночью можно. Не веришь?..

– Верю.

– А мосты через Неву разводятся... – Она усмехнулась грустно. – Я сама ни разу не видела, как разводятся мосты. Смешно, правда?.. Когда приедем, обязательно посмотрю. Нет. – Она вздохнула. – Сейчас зима. Придется до лета ждать.

– Ты... Ты напишешь мне свой адрес? – тихо-тихо спросил Анатолий, отворачивая лицо.

– Честно, я не знаю.

– Ну... Когда узнаешь.

– А если ты раньше выпишешься?.. – Она сама напугалась, подумав об этом.

– Ты сразу напиши, – попросил он. – Вы же остановитесь где-то. Или «до востребования».

– Ладно, напишу... – сказала она тоже тихо.

Анатолий поднялся, опираясь руками, и повис на костылях.

– А если...

Кажется, Клава слышала, как бьется его сердце. Или это билось ее?..

– Если, – сказал он вовсе шепотом, – я приду к тебе не в гости?

Вот оно, вот – чего больше всего боялась, но и ждала она услышать... Наверно, скорее ждала, чем боялась. Вспыхнули, загорелись щеки. Хорошо еще, что в сестринской горит только настольная лампа.

– Иди в палату, Толя. Поздно уже.

– Уйду. Я уйду...

– Сейчас иди...

Анатолий, собравши всю свою волю, сказал:

– Я люблю тебя.

– Не надо!.. – Клава прижала руки к щекам, и рукам сделалось жарко. – Не надо, милый...

– Ты...

– Господи, услышит кто-нибудь! Ступай, прошу тебя!.. – И думала: «Неужели так бывает у всех? А как же мама? Горе-то какое у нас!..»

Анатолий вышел.

А Клава, оставшись одна, плакала...

ГЛАВА XII

Татьяна выздоравливала. Жизнь победила окончательно. Тело наполнялось ее живительными соками, как дерево по весне, но душа все еще оставалась надломленной, и каждый нерв был напряжен, натянут, отчего Татьяна стала раздражительной и не в меру упрямой. Болели и раны, а в особенности правое бедро, где серьезно была повреждена кость.

– Болит? – спрашивала врач, когда при осмотрах и перевязках замечала, как Татьяна морщится и кусает губы. – Это хорошо, милая. Это просто замечательно!.. – Она не успокаивала, не говорила слов попусту, но действительно радовалась, потому что гораздо хуже, если б Татьяна не отзывалась на боль, оставалась безразличной к ней. В ее состоянии – это самое страшное.

– Очень болит, Елена Александровна, – однажды призналась она, впервые назвав врача по имени-отчеству. – Выламывает все...

– Поболит и перестанет, – ласково сказала Елена Александровна. – Мы с вами медики, милая, понимаем. Потерпеть надо.

– А что у меня там?..

– Шейка бедра раздроблена.

– Но ведь это...

– Все будет в порядке! Вставили металлический стержень, сохранили ногу, так что бегом, Татьяна Васильевна, от нас побежите!..

Верила ли она врачу? И да, и нет. То есть верила, разумеется, что ей сохранили ногу, что сможет ходить, но знала – с палочкой, прихрамывая. И разве в ноге только дело!.. Изранено, иссечено шрамами буквально все тело, плохо слушается и сохнет – повреждено сухожилие – левая рука, а главное... Главное, конечно, лицо. Рваный рубец от переносицы по всей правой шеке и десятки «оспин», оставленных песчинками, крошечными осколками мины, отчего лицо сделалось рябым...

В медучилище, где училась Татьяна, был рябой парень: стрелял из отцовского ружья, разорвался патрон. Девчонки избегали его, а между собой смеялись, что с таким... с таким уродом страшно по улице рядом пройти... Как же его звали?.. Нет, сколько ни вспоминала Татьяна, не могла вспомнить. Рябой и рябой. Без имени, без фамилии. А ведь он – парень, мужчина. Она – женщина... Господи, как показаться на глаза людям! Пожалуй, теперь ее не узнал бы и Михаил. Конечно, не узнал бы. Случись чудо, повстречайся с ним живым – отвернется, чтобы не показать своей неприязни, своего ужаса...

В минуты, когда наступало отчаяние и не было сил бороться с ним, зло смеялась над собой: «Рябая хромоножка!..»

Елена Александровна, женщина чуткая, тактичная, однажды издалека завела разговор на эту тему, понимая, что более всего мучит Татьяну. Рассказывала о какой-то знакомой – разумеется, о несуществующей, придуманной, – которой при пожаре сильно обожгло лицо.

– Бедная так страдала, так страдала!.. – говорила Елена Александровна, импровизируя и внимательно наблюдая за Татьяной. – А потом через людей узнала, что в Москве есть врач, который превосходно делает на лице пластические операции...

– Зачем вы мне это рассказываете?.. – А самой было интересно, что же дальше.

– Вы послушайте, послушайте!.. Поехала она в Москву, а когда вернулась...

– И что? – Татьяна напряглась.

– Ну прямо киноартистка, честное слово! – Она засмеялась так искренне, что, пожалуй, можно было и поверить ее рассказу. – Знакомые шутили, что муж в нее заново влюбился...

Тут вот ошиблась Елена Александровна, не зная о том, что муж-то Татьяны погиб и что, по крайней мере пока, ее нисколько не занимает, не волнует любовь мужчин. Она давно поклялась себе и в письмах к уже убитому Михаилу в вечной своей любви к нему и верности.

– Это было в тридцать восьмом или тридцать девятом году...

– Не надо! – сказала Татьяна, отворачиваясь. – Я не хочу, слышите, не хочу делать пластическую операцию!.. И всё вы врете, врете, врете! – Она зарылась лицом в подушку и лежала так, покуда не услышала, как Елена Александровна осторожно прикрыла за собой дверь.

Потом, правда, думала о том, что действительно можно сделать операцию, но для этого нужно время, да и не просто найти хорошего хирурга-косметолога, который бы взялся исправить ее лицо...

А вскоре после Нового года врачи нашли, что Татьяна достаточно окрепла для прогулок на свежем воздухе. Комсомольцы местного небольшого завода сделали для нее коляску. Была она удобная, легкая и проста в управлении.

Как-то Елена Александровна пришла в палату раньше обычного обхода. Пощупала пульс, осмотрела повязки, проверила гипс, спросила, как Татьяна чувствует себя, и неожиданно объявила:

– Сегодня поедем гулять. На улицу, на воздух!

– Что? – встрепенулась Татьяна. Если она и думала когда-нибудь об этом, то в далеком-далеком будущем.

– Гулять, Татьяна Васильевна, поедем. Нам с вами, милая, необходим свежий воздух и движение. Новые впечатления тоже крайне необходимы. Это – жизнь!..

– Воздуха мне хватает и здесь, – возразила Татьяна. – И этих, впечатлений.

– Вам кажется, что хватает. Вот...

– Я не хочу на улицу.

– Как же можно не хотеть? – изумилась Елена Александровна. – Здесь такой прекрасный парк! Есть что посмотреть.

– Мне из окна видно.

– Что окно!.. Вот я, например, всю жизнь прожила на одном месте, в этом городе. Считала всегда, что достаточно знаю, достаточно вижу. И мне, как вы говорите, всего хватало... – Она задумалась на мгновение, вспоминая о чем-то. – Возможно, что и хватало. Возможно. А незадолго до войны мужа направили в командировку в Ленинград. У меня накопилось несколько отгулов за дежурства, и я поехала с ним. Между нами, поехала, чтобы не отпускать одного... Она улыбнулась. – Муж у меня, знаете, был неравнодушен к женщинам... И что же? Там, в Ленинграде, я впервые поняла, как многого мне не хватало! Дело не в достопримечательностях, у нас своих хоть отбавляй. Хотя, конечно, я побывала и в Эрмитаже, и в Русском музее, и в Казанском соборе. Но все это я, в общем-то, видела раньше в кино, на открытках... А не хватало мне простого общения с этим неповторимым городом, с его улицами, переулками... После войны обязательно снова поеду. А в тот раз нам удалось заехать еще и в Новгород, и там я ощутила нечто похожее, но совсем-совсем другое... Вернувшись домой, я как-то по-новому стала смотреть на свой город. Некоторые говорят, что наш город, между прочим, чуть ли не ровесник Новгорода...

– Я не поеду гулять, – сказала Татьяна.

– Ну, знаете ли! – сердито проворчала Елена Александровна. – Возможно, я тоже не хочу работать здесь, а работаю, потому что нужно, необходимо, наконец. И вам необходимо на воздух!

– Все равно. – Татьяна вздохнула устало, как бы давая понять, что разговор бесполезен.

– А я говорю – поедете!

– Насильно повезете? – Она усмехнулась нехорошо.

– Как-нибудь обойдемся без насилия. Вы, милая, пока находитесь в рядах Советской Армии, вас никто не увольнял, и я могу вам просто-напросто приказать. Вы – младший сержант, а я все-таки капитан медицинской службы. Кто там, давайте сюда коляску! – крикнула Елена Александровна, приоткрывая дверь.

– Зря вы это, – спокойно сказала Татьяна. – Вам не идет командовать. Да вы и не умеете.

– Но вы же убиваете себя! Вы взрослый, разумный человек, сами имеете медицинское образование...

– Убейте вы меня, – неожиданно проговорила Татьяна. – Сделайте укол, что вам стоит.

– Нет, вы неисправимы! Я решительно отказываюсь иметь с вами дело. Пусть вас лечит кто-нибудь другой. А меня увольте! – Она выбежала из палаты, хлопнув дверью.

Татьяна повернулась на спину. Казалось, она бесцельно и бездумно рассматривает потолок. В действительности потолок для нее был не просто потолок, а карта. Она находила там места, где когда-то жила с родителями, где родилась и где познакомилась с Михаилом, где живет теперь с его родителями ее дочка, однако она не могла отыскать города, где находилась сейчас сама, и – всего ужаснее – даже предположительно не знала, в какой точке на карте похоронен (похоронен ли?) Михаил.

А город, в котором жила Наташка, был в самом углу потолка, возле окошка. К нему от центра бежала еле приметная – посторонний не разглядит – трещинка, похожая на сине-голубые изломанные линии, какими на других картах показывают небольшие, часто безымянные речки.

Татьяна время от времени путешествовала по этой трещинке-речке на стареньком колесном пароходе, который мягко шлепал по воде колесными лопастями, а мимо, медленно и оттого величаво, в подробностях, текли песчаные берега и синий лес вдали...

* * *

Оформление документов на въезд в Ленинград заняло порядочно времени. Хорошо еще, что Антипову предоставилась возможность переговорить по телефону с директором своего завода и директор принял участие в его заботах.

Вызов пришел через две недели.

А в дорогу собрались скоро. Да и собирать особенно было нечего: сюда приехали с малым, обратно возвращались почти с пустыми руками. Какие и были вещички – не лишние, нет, а без которых обойтись вроде можно, – Галина Ивановна променяла на продукты. Тем и выходили, выкормили внучку.

Накануне отъезда заходили знакомые и просто земляки-ленинградцы. Кто-то хотел передать живой привет родным, кто-то просил захватить посылочку, и Антипов никому не отказывал, обещался выполнить все просьбы. Забежала и Дуся, машинистка. Пожаловалась, что без него работается трудновато, не привыкла с другими кузнецами. Ревниво расспрашивала, с кем он работает.

Антипов подробно рассказывал ей про Надю Смирнову, про других девчонок, которых Костриков прозвал птицы-голуби, про самого Григория Пантелеича, про Иващенку, про то, каким застал цех и как восстанавливали его... Дуся слушала внимательно, иногда уточняла какие-то детали, словно он рассказывал бог знает что! Но для нее-то и в самом деле все это было интересным, и Антипов вполне понимал ее.

– Если б вы знали, как домой хочется! – вздыхала она. – Нельзя там похлопотать, чтобы меня вызвали?.. Поговорите, Захар Михалыч, с начальством. Вас послушаются...

– Поговорить можно, отчего не поговорить, – с сомнением сказал он. – Только вряд ли что получится. Женщина ты, и с ребятишками. Такое дело, понимаешь...

– Нынче женщины мужиками стали.

– Это по нужде.

– Нужда, она за нами по пятам бродит. – Дуся вздохнула скорбно.

– Когда-то и отстанет, – сказал Антипов, и подумал, что от нее, от Дуси то есть, вряд ли отстанет: вдова с двумя ребятишками на руках.

– Надеемся, – молвила она.

– Надо надеяться. Без надежды жизнь не в жизнь. Как без работы.

– А невестка ваша воюет все?

– Воюет, должно быть...

– Смелая она. Я бы не смогла.

– Смогла бы и ты, – убежденно сказал Антипов. – Люди часто не знают, чего они могут. Думали разве, что сможем пережить такое?.. А пережили. Теперь уже скоро все образуется.

– Пойду я, – проговорила Дуся с тоской и поднялась. – Мне во вторую смену. А вы, пожалуйста, Захар Михалыч, не забудьте поговорить с начальством насчет меня. Сил больше нет, как домой хочется. Повесилась бы, кажется...

– Ну, ну!

– А!.. – Она махнула рукой и пошла.

Жалел Антипов ее, понимал хорошо, но и знал, что не станет говорить с начальством. Может, это и не бесполезно, а не нужно, вот в чем дело. Как ей прожить с детьми в Ленинграде?.. Ждать надо. Ждать.

В день отъезда сходили с Клавой на кладбище, попрощаться. У могилы копошилась бабка Таисия. Ночью выпал большой снег, и она расчищала дорожку.

– Завалило, – сказала она, распрямляя спину. – Поясница вот ноет, худо. Старость.

– Дайте я. – Антипов протянул руку за лопатой. Ему сделалось стыдно, что он здесь еще, не уехал, а могила уже засыпана снегом.

– Ничего, ничего, я после дочищу, – отстраняя лопату, воспротивилась бабка Таисия. – Сейчас покуда пойду к Павлычевым, там тоже снегу много. Густо шел. А после сюда вернусь. Не беспокойся. – Она взглянула на Клаву. – Красавица, вся в мать. Дай господь тебе счастья и хорошего мужа, доченька. Это для бабы самое главное.

Она пошла, опираясь на лопату, как на палочку.

– Я ее другой представляла, – сказала Клава, провожая бабку Таисию взглядом.

– Я тоже, – хмуро ответил Антипов. – Часто мы в людях ошибаемся.

Они постояли недолго. Захар Михалыч отер рукавом иней с нержавеющей дощечки с надписью и со звездочки тоже. Прошептал: «Прости, мать, если не так что было. Отъезжаем мы сегодня, домой...» Клава всхлипнула разок, но не расплакалась.

День был морозный, безветренный, оттого тишина казалась пронзительной, звонкой. Сосны тянулись в голубое-голубое небо, и лишь одна – сколько хватало глаз – была изогнутой, корявой: возле могилы Галины Ивановны. Что-то в молодости покоробило ее, изуродовало. Так и выросла.

– Пошли, что ли, – позвал Антипов.

Только теперь он осознал, что навсегда простился с женой, и явились запоздалая горечь, тоска... Отрывочные, вовсе необязательные воспоминания, которые он не мог соединить вместе, в нечто целостное, и жгучая досада за преждевременную смерть жены. Жить бы и жить ей!.. И вдруг он понял, что не было целого, значит не все прожито, а что-то просто минуло, прошло рядом, не задевши памяти и сердца, и кануло, как на свалку, в общую кучу прижизненных людских забот, которые не всегда стоили того. В том-то и дело, что слишком часто мелкое, суетное загораживает главное, а когда наступает час обратиться не к живому человеку, но к памяти о нем, открывается черная пустота, где не за что зацепиться сердцем... И тем больнее было Антипову думать об этом, что он-то знал – жена отдала ему и детям все. С нею была семья, был дом. Без нее, и он в том числе, сироты они...