Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 1"
Автор книги: Евгений Кутузов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
ГЛАВА IV
«Пошли третьи сутки, как мы расстались с тобой. Фронт уже совсем близко. Если бы ты видела, что здесь делается! Сплошная разруха. Страшно подумать, не только описать. Мы долго стояли на одной станции, так от нее буквально ничего не осталось, сплошные развалины, искореженная арматура... Зачем лукавить: всем нам война представлялась не такой, и кто бы мог подумать, что она будет на нашей земле. А она – рядом, мы слышим канонаду. Но, значит, нам суждено пройти через это, и мы пройдем. Пройдем и победим, а как же иначе, родная?..»
«Ты обещал писать каждый день и не выполняешь обещания. Вот уже четвертый день нет писем. Как же тебе не стыдно, милый! Я без конца перечитываю твое последнее письмо и жду нового. Пиши скорее! Устроилась я здесь очень хорошо, ты не волнуйся. Захар Михайлович вовсе не такой строгий и суровый, как ты рассказывал мне. Видел бы ты, как он ухаживает за мной! Даже совестно, честное слово. Ничего не разрешает делать дома, чтобы я не надорвалась. А с Клавочкой мы сразу подружились, она такая замечательная, что ты и не представляешь. И на работе (на службе, ясно тебе, товарищ лейтенант?) у меня тоже все хорошо. Правда, пока я работаю не хирургической сестрой, а палатной, но главный врач обещал, что скоро переведет. До чего же он смешной, наш главный врач! Знаешь, прежде чем войти в палату, всегда постучится и разрешения спросит. Мы его прозвали Константа, потому что он высокий, худой и зовут его Константин Танеевич. Ведь правда смешно?..»
«Иногда бывает как-то не по себе, зябко... Вот если бы рядом была ты, тогда другое дело. Мне все никак не верится, что все это было наяву, что ты теперь и навсегда моя. Ты – моя! Моя!! Моя!!! На каждой станции, на каждом разъезде полно эшелонов. Я никогда еще не видел так много мужчин. Не может быть в мире силы, которая смогла бы одолеть столько мужчин, взявших в руки оружие. И думать нечего: мы скоро победим, и мужчины вернутся домой. Наверно, не все – война... Но ты верь, верь, родная моя, что я вернусь к тебе! Нет той пули или снаряда, которыми убило бы меня, потому что это значило бы убить нашу любовь. А разве можно убить любовь? Если есть на свете что-нибудь вечное – это любовь!..»
«Все-таки трудно без тебя, милый. Сегодня я вспоминала, как мы с тобой стояли на крыше и ждали, когда взойдет солнце, а оно долго-долго не всходило, и ты ворчал, что мы зря только мерзнем на ветру, потому что всегда был холодным прагматиком. А потом взял и поцеловал меня, а солнце как раз в этот момент и поднялось. Это было страшно красиво и здорово, верно?.. Это так прекрасно, господи, когда всходит солнце! (Видишь, я уже переняла от Галины Ивановны ее словечки.) Вот ты подумай, подумай: ведь солнце всходит каждый-прекаждый день, всходит для всех людей на земле, чтобы людям было светло и уютно жить. Зачем же воевать?! Глупости говорю – воевать нужно, чтобы навсегда уничтожить проклятый фашизм, чтобы после войны солнце освещало и согревало не кровь и страдания, не смерть, а только человеческое счастье и вечную, не имеющую конца радость...»
«Ты – моя жена. Же‑на! Я твой муж. Не верится даже. Знаешь, который теперь час?.. Ровно два ноль-ноль, как тогда. Ты стояла лицом ко мне, а руками держалась за изгородь и смотрела на меня. Я тебе сказал, что нас утром отправляют на фронт. И ты спросила: «Как же я?..» – С одного плеча у тебя сполз платок, и я поправил его. «Как же я буду?..» – снова спросила ты. Потом вздохнула, просунула руку между реек и открыла калитку. «Ну хоть еще минутку!» – попросил я. А ты подняла голову и долго-долго, целую вечность, стояла неподвижно и молчала. Я люблю, когда ты так стоишь... Мы вошли в твою комнату, ты положила руки мне на плечи и сказала: «Тише, а то хозяйку разбудим». А нас утром не отправили, задержали еще на несколько дней. И ты стала моей женой. А что бы ты делала одна?..»
«Я никому еще не говорила, даже Галине Ивановне, а тебе скажу: Он уже шевелится! Вчера я спала после дежурства, все были на работе, и вдруг слышу, что Он шевельнулся. Я сначала подумала, что это мне показалось, а Он взял и шевельнулся еще... Я стала какая-то не такая, как раньше. Наверное, все женщины меняются перед этим?.. А Захар Михайлович такой чуткий, внимательный. Я ведь знаю, что он любит после обеда посидеть за столом, выкурить папиросу, а теперь вообще не курит в комнате, хотя мне табачный дым нисколько не мешает, честное слово. И водку, которую ты привез, он бережет. Говорит, что выпьем, когда родится внук. Я хотела лучше дочку, но пусть будет сын, твоим очень хочется, чтобы у нас с тобой был сын, а у них внук Захар...»
* * *
Недолго, совсем недолго пребывала радость в доме Антиповых: перед майскими праздниками принесли похоронную на Михаила. Казенный листок, похожий на квитанцию или на повестку, сообщал, что «лейтенант Антипов М. З. погиб смертью храбрых, защищая Советскую Родину от немецко-фашистских захватчиков».
Похоронную получила Галина Ивановна.
До нее не сразу дошел смысл страшных слов, аккуратно отпечатанных на машинке, потому что она не хотела, не могла, не имела права поверить этим словам. Она стояла посреди комнаты, опустив руки и не в силах заплакать, – не было слез, и одна-единственная мысль билась в ее отяжелевшей голове: «Не может этого быть, не может! Я жива, отец жив, а сын раньше родителей?!»
Так и застал Антипов жену стоящей с опущенными плетьми руками, с потухшим взглядом. Он ходил на рынок обменять хлеб на картошку.
– Что, мать, почта была?
– Была, – глухим, незнакомым голосом отозвалась она и выронила конверт с похоронной. – Была, – повторила безучастно. – Мишу нашего убили, нет больше Миши...
И теперь только, медленно осев на пол, она зарыдала, закрывая руками лицо, а слезы лились, лились между сжатыми пальцами, и странное дело – Антипов увидел сейчас, что руки-то у жены иссохшие совсем, каждая жилка напряжена и просвечивается сквозь сухую, бледную кожу.
Он помог подняться ей, уложил на кровать. Понюхать бы дать нашатыря, подумалось ему, но его не было в доме, откуда.
– Ну, мать... Ну нельзя же так, мать!.. – И понимал, слышал, что слова роняются в пустоту, не задевая сознания жены. Да и сам близок был к тому, чтобы заплакать.
– Господи прости... За что же ты нас, за какие грехи перед тобой наказываешь?.. Сыночек, родной ты мой!.. – голосила Галина Ивановна, катаясь по кровати.
– Поплачь, поплачь, мать. Может, оно и полегчает немного.
Захар Михалыч нагнулся и поднял с пола конверт. Хотел вынуть похоронную, прочитать. И не стал. Сложил конверт пополам и спрятал в карман.
Надо было подумать о дальнейшем.
Жена вдруг затихла, подняла голову, отчужденно оглядываясь по сторонам, точно все ей было здесь незнакомо. Антипов сел рядом, положил руку на ее плечи.
– Не одни мы в горе, мать.
– Что же теперь будет?.. – тихо сказала она. – И Татьяна, выходит, вдовой осталась. И не жили еще вместе – и вдова...
– Не знаю. А жить надо. Ты это... Ты Татьяне-то не говори ничего, нельзя ей волноваться.
– Нельзя, отец, ох как нельзя! Не скажу, – пообещала Галина Ивановна.
А как скроешь, думала она. Сердце бабье и на хорошее, и на плохое чуткое. Сама догадается. Письма-то ждет, извелась вся, смотреть больно.
Да, с невесткой не все ладно, замечал и Антипов. Худела, таяла прямо на глазах, и если б не живот, который выдавал в ней женщину, завтрашнюю мать, ей нельзя было бы дать больше пятнадцати-шестнадцати лет, такая она сделалась маленькая и тонкая. А ведь в госпитале как-никак кормили, раз на военной службе она, и дома для нее оставляли лучший кусок из того малого, что имели сами. «Порода, должно, слабая, – говорила Галина Ивановна, жалеючи невестку и боясь за нее. – Бывают бабы, которых хоть корми, хоть не корми, а они все равно тощие почему-то».
Надо скрыть смерть Михаила. Это понятно. А как скрыть, что до́лжно оплакивать – сын же погиб, родная кровушка, надежда и гордость семьи, единственный и ненаглядный...
– Терпи, мать, – уговаривал Антипов жену и удивлялся, откуда она берет силы, чтобы терпеть. Сама чем жива – неизвестно, худущая тоже, кожа да кости. А всегда была, что называется, кровь с молоком, из всех машинисток в кузнице самая здоровая. Подточились, значит, силы ее, на исходе, а их, сил-то, надо много ей, потому что женщина – хозяйка и голова всему в доме. И работа не легкая. Не вязанье или там шитье.
Решили так: дочери также не говорить покуда. В себе-то уверены, что не проговорятся, не дадут повода к догадке, а Клавдия, кто ее знает, может и не выдержать...
Галина Ивановна плакала беззвучно втихомолку, зарываясь в подушки, когда не было дома ни дочери, ни невестки. А выплакаться бы ей как следует, по-бабьи, повиснуть на шее мужа и рыдать во весь голос, облегчая тем непосильное материнское горе...
Однажды Клава пришла с дежурства и рассказала, что ночью привезли раненых и среди них одного танкиста, очень похожего на Михаила и тоже рыжего.
– Я так и обмерла, – говорила она быстро, взахлеб. – Его несут на носилках мимо, забинтованного всего, а я смотрю...
– Помолчи, балаболка! – остановил ее отец.
Он видел, что жена схватилась рукой за лицо, прикрывая рот.
– И что? – настороженно спросила Татьяна.
– Потом разглядела: не он. Молоденький совсем. Врач сказала, что не выживет, обгорел сильно.
– Кому велено: помолчи! – прикрикнул Захар Михалыч сердито, а Галина Ивановна поднялась и вышла прочь из комнаты.
Татьяна проводила ее долгим, каким-то пронзительным и тоскливым взглядом...
– Что здесь такого? – обидчиво сказала Клава.
– А ничего такого. Только об этом и говорить нечего. Горе, понимаешь, а ты как про кино.
– В кино еще страшнее бывает.
– Привыкаешь, – вздохнула Татьяна. – Странно это... Никогда бы не подумала, что к страданиям и смерти можно привыкнуть, а вот... Когда первый раз нас в училище водили в анатомичку, я чуть в обморок не упала. Хорошо, что девчонки поддержали. – Она усмехнулась. – Теперь каждый день вижу, как руки, ноги ампутируют, и нисколько не страшно. Что это?..
– Необходимость, – сказал Антипов, глядя мимо невестки.
– Необходимость... – задумчиво и строго повторила она. – Наверное. А война, Захар Михайлович, тоже необходимость? Кровь, муки человеческие...
– Тоже. Для нас, для нашей с тобой Родины, дочка, это необходимость.
– Я про них.
– Фашизм потому и фашизм, – не умея объяснить иначе, ответил он. – Им невозможно, когда другие народы и люди счастливую жизнь налаживают. Им это поперек горла, как рыбья кость. А мы должны защитить, отстоять, что завоевано раньше. Чтобы дальше идти без помех и крови.
– Нет, несправедливо устроен мир, – вставила Клава.
– Вот и идет война народная за справедливое устройство и за твое будущее счастье...
* * *
А весна в том трудном, сорок втором году была бурная, щедрая на солнце, на погожие, веселые дни. Птицы, вернувшись из дальних теплых стран, наполняли радостным щебетаньем и трескотней сосновую рощу, в которой стоял барачный поселок Новостройка.
Подчиняясь извечному инстинкту, они приводили в порядок истрепанные за зиму гнезда, ладили новые, ссорились гневно за какую-нибудь соломинку, пушинку, каждая строила дом для себя, и этот свой дом должен быть лучше, удобнее всех других. В доме этом, когда наступит час, согретая материнским теплом, проклюнется новая жизнь, и будет она недолгой, скоротечной, эта птичья жизнь, не на века, но и вечной тоже, потому что из года в год, что бы ни случалось на земле, все повторяется сызнова...
Огромна, неистребима сила жизни, и нет ей конца, а начало ее затеряно в глубинах и неизвестности тысячелетий, и так от весны к весне, от весны к весне – веками, через войны и радости, через страдания и счастье людей, несмотря ни на что, оттого и делаются песенными, щебечущими, живыми всякая рощица на земле, всякий сад и даже всякий кусточек.
С продолжением вас...
А Татьяна рожала трудно. Двое суток без малого была без сознания. Не надеялись, что и отходят ее.
Очнувшись, прежде спросила, нет ли писем от Михаила, а после уже, кто родился.
– Я и хотела, чтобы дочка, – призналась свекрови, которая дежурила возле нее. – Наташка... У меня мама была Наталья. Наталья Сергеевна...
– Ну и ладно, и хорошо, – согласилась свекровь и не стала напоминать, как им-то – ей и Захару Михалычу – хотелось внука.
Врач, бывший тут же, сказал:
– Еще и внука вам родит!
Это он от радости, что все обошлось благополучно, и Галина Ивановна чуть сдержалась, чтобы не вскрикнуть от этих слов, не заплакать, не выдать страшную тайну, которую хранили вдвоем с мужем. Но женское сердце, особенно в тревоге и ожидании, чуткое слишком – его не обманешь. Еще до родов, за несколько дней до того, как лечь в больницу, Татьяна писала Михаилу:
«Милый, милый!.. Уже больше месяца от тебя нет писем, а последнее пришло, которое ты писал 3 апреля. Я ведь знаю, не думай, что с тобой случилось что-то, а родители скрывают от меня. Они добрые и потому не хотят меня волновать, а я вижу все и не подаю вида. Надолго ли хватит у меня сил?.. А может, ты не пишешь, потому что нельзя? Бывает же, что военным нельзя писать. Я понимаю, милый: слабое это утешение и по-женски наивное, но все-таки пока буду думать так, ладно? И буду писать тебе. Когда-нибудь мы сядем с тобой и с дочкой и перечитаем все письма – твои и мои. Они хранятся у меня. Ты будешь читать, а я тихо-тихо буду сидеть рядышком, чтобы не мешать тебе, и чиркать спички, когда ты захочешь покурить. Что это я? Ведь курить же нельзя при ребенке. Придется тебе потерпеть... Я теперь стала сильная, я все выдержу, милый. И если надо ждать пять, десять, двадцать лет, я все равно дождусь. Ожидание всегда вознаграждается, верно?.. Господи, да ведь достаточно посмотреть на твою маму, чтобы понять, что они скрывают от меня правду. Будь я на их месте, я бы тоже скрывала, наверное. Им разве легче меня?..»
Девочку – она родилась 16 июля – назвали, как хотела Татьяна, Наташей. А из больницы они выписались только в начале августа. И тут, дома уже, силы окончательно изменили Татьяне.
Возможно, виной тому была усталость, болезненное состояние, а скорее всего, не выдержала она, сорвалась потому, что слишком внимательны, предупредительны были с нею Галина Ивановна и сам Антипов, и эта их повышенная внимательность более походила на жалость. Если б Татьяна ни о чем не догадывалась прежде!.. Она не могла оставаться хотя бы внешне спокойной и безразличной, зная, что каждый вздох свекрови, ее настороженный взгляд – это не просто вздох, не просто взгляд, но признаки тщательно оберегаемой тайны. Свекровь точно ждет, когда появится мокрая пеленка, чтобы сейчас же простирнуть ее; точно нет у нее в доме других забот, как только заботиться о том, чтобы невестка не забыла вовремя поесть, отдохнуть, дать дочке грудь... И разговаривают все шепотом, даже Захар Михалыч умеривает свой обычно громкий голос...
– Ну что вы около меня ходите! – однажды вырвалось у нее.
– А как же, доченька? – удивилась Галина Ивановна. – У тебя дите малое...
– Да скажите вы, что с Мишей?!
– Ты это про что?
– Ведь скрываете, неужели я не вижу!
– Бог с тобой! – замахала свекровь руками. – Ничего я не знаю, ничего не ведаю. А что писем долго нет, так придут письма. Мало ли там, война же.
– Не верю я вам, не верю!.. Ранен он или... – Она подняла на Галину Ивановну глаза, она хотела знать правду, боялась ее и в то же время надеялась, что ошибается в своих предчувствиях и догадках.
– Типун тебе на язык! – почти искренне возмутилась свекровь, так вжилась она в тайну.
– Зачем вы обманываете меня?
– И не волнуйся зря, тебе маленькую кормить. А ну как молоко пропадет?! У женщин часто бывает, что от волнения и беспокойства пропадает молоко. В мирное время...
Галина Ивановна говорила, говорила что-то и сама понимала, что слова пусты и бесполезны, выдают ее с головой. А что было ей делать? И сказать нельзя, и против правды грешить тяжко. Ох, как тяжела и непосильна тайна!..
– Перестаньте! – вдруг закричала Татьяна, бледнея. – Перестаньте, прошу вас!
– Да что с тобой, доченька? – перепугалась Галина Ивановна. – Успокойся, успокойся...
– Почему вы прячете глаза? Посмотрите на меня прямо!
– Михаил же сын мне, как ты можешь... – предательские слезы мешали говорить и дышать.
– Дайте мне честное слово, что ничего с Мишей не случилось. Что вы ничего не знаете...
– Разве это можно? – сглатывая острый комок, сказала Галина Ивановна. – На фронте он, а там каждого убить или ранить может.
– Поклянитесь, что ничего не знаете про него! – требовала Татьяна уже не помня себя, потому что рассеялись и те малые сомнения, какие до сих пор еще жили, теплились в сердце. – Сыном поклянитесь...
– Господь с тобой! Кто же родным сыном клянется? Бога побойся, доченька!
– Что мне ваш бог. Мне правда... Слышите, мне правда нужна!
– Ну... – Галина Ивановна закрыла глаза и мысленно перекрестилась. – Клянусь...
Татьяна попятилась к двери, загораживаясь, точно защищалась, руками.
– Клянусь... – шепотом повторила свекровь.
– Чужая я вам, чужая! – ища опоры и не находя, выкрикнула Татьяна. – Миша ведь муж мне, а вы!.. – Она вслепую тыкалась вокруг себя, потом бросилась на кровать, где спала дочка. – Уйду я, уйду... Мы с ней уйдем...
Галина Ивановна поняла, что не шутит невестка – какие уж тут шутки, – а возьмет и уйдет, что тогда будет? Ей сделалось страшно, почти так же страшно, как в день, когда принесли похоронную.
– Вот скоро уже отец придет, – сказала упавшим голосом, – он все и расскажет...
– Что расскажет?..
От тяжких мыслей, которые роились в голове, и молитв, которые повторяла Галина Ивановна, все путалось, мешалось. Со своим-то горем не успела примириться... Не выдержала она, упала на грудь невесткину и зарыдала громко, приговаривая и захлебываясь словами:
– Мишенька, сыночек мой дорогой! И на кого же ты нас, сиротинок, оставил!..
* * *
Антипов, придя домой, застал жену и невестку, в обнимку спящих на кровати. Слезы и горе сморили их, обессилили. А внучка лежала рядом и, словно понимая что-то, сосредоточенно смотрела в потолок.
Обо всем догадался он и не стал будить женщин. Кое-как перепеленал внучку, вынес на улицу. Там устроился на лавочке возле крыльца. Его обступили соседи: не бывало, чтобы сам – сам! – Антипов с ребенком гулять вышел. Не случилось ли уж чего-нибудь?
– Головкой-то, Захар Михалыч, на левую руку надо положить, – посоветовала соседка.
Он попробовал, не получилось.
– Неудобно так, – сказал виновато.
И засмущался своему неумению.
– Где там, мужик и есть мужик.
Женщины заулыбались, чувствуя свое превосходство, и полезли заглядывать под одеяльце. Галина Ивановна не очень-то разрешает это, бережет внучку от дурного глаза.
– Какая хорошенькая!
– Ну прямо куколка!.. – хвалили женщины.
Может, кто-то при этом и покривил душой, польстил Антипову, а скорее – нет, потому что внучка его была первым ребенком, родившимся в поселке за время войны. Первым и пока единственным. Ей предстояло жить в будущем, а значит, наступит оно – мирное, счастливое будущее. Не для того же рождаются дети, чтобы жить в страданиях и горе.
Антипов около часа пробыл на улице, покуда внучка не расплакалась.
Жена с невесткой, когда он вернулся в комнату, накрывали стол к обеду. Обе молчали, как будто ничего не случилось, и это было ни на что не похоже, их согласное молчание, а потому злило Захара Михалыча.
– Кормить пора, – строго сказал он, осторожно опуская внучку на кровать. – Хнычет.
– Рановато еще, – откликнулась Татьяна, но взяла дочку и достала грудь.
– Клавдия где? – отворачиваясь, спросил Антипов. Так просто спросил. Не играть же и ему вместе с женщинами в молчанку.
– На работе, где же ей быть, – ответила жена. – С дежурства не приходила.
– Дежурит до семи, а теперь почти девять!
– Мало ли что, – пряча заплаканное лицо, сказала Галина Ивановна. – Не сама себе хозяйка.
– Я смотрю, вы все тут хозяева... – В нем кипело раздражение, и он искал повода, чтобы выплеснуть его.
– Не надо громко, – спокойно сказала Татьяна. – Клава после дежурства собиралась пойти в кино. Новую картину привезли в клуб.
– Нашли время по кино шляться! Может, в театр захотите или в цирк?!
Он никак не мог взять себя в руки, успокоиться, хотя и понимал, что шумит напрасно.
– Пусть сходит, – сказала жена. Поддержка Татьяны прибавила ей смелости. – Молодая, что ей наши заботы, отец. Вся жизнь впереди, хватит и на ее долю забот...
– Ладно рассуждать, обедать давайте. – Он присел к столу, чувствуя, что успокаивается.
– Сейчас принесу, – поднялась Татьяна, укладывая дочку. Та лежала спокойно и все смотрела в потолок, только губами причмокивала.
– Я сама! – вскинулась Галина Ивановна испуганно. Боязно ей было оставаться наедине с мужем.
Но Татьяна уже вышла, и тогда Антипов, сурово посмотрев на жену, высказался:
– Что, тесно языку, за зубами не помещается?! Прикусила бы лучше, чем болтать!
Однако в голосе его, угадала Галина Ивановна, не слышалось гнева или озлобленности. Пронесло, значит,
– Да разве ж это я, отец! Я ничего, она сама догадалась. Давно, говорит, догадалась, а тоже молчала.
– Как это сама догадалась? – не поверил он.
– Кто ее знает! Сердцем.
– Ты мне брось про сердце талдычить.
– Уходить собралась, если не скажу правду. Напугалась я, отец, до смерти. Дома-то никого, а она, сам ведь знаешь, девка с характером. Что задумает...
– И шла бы себе, – сказал Антипов. Но неуверенно сказал, сомневаясь. – Далеко не уйдет.
– Пожалеть ее надо...
– Всех надо.
– Любит она Мишу. Ох как любит, отец!
– Ты, называется, пожалела. – Он покачал головой, усмехнулся. – На жалости нынче далеко не уедешь, мать. Такие дела... Мы жалели, скрывали, а она, говоришь, все равно догадывалась. Выходит, бесполезная была наша с тобой жалость. Постой, постой, она же письма Михаилу пишет!..
– Не отправляет, в коробку все складывает, – всхлипнула Галина Ивановна.
– Не отправляет?.. Значит, правда, что догадывалась. Ты ладно, мать, не пускай слезы. Сильно плакала?
– Ой сильно!
– Вместе небось?
– Вместе...
– Ну же, мать!
– Я сейчас, сейчас... Не буду больше...
Тут внучка захныкала опять. Антипов подсел к ней, стал забавлять неумело. Никогда и со своими детьми не нянчился. И сына, и дочку мать одна выхаживала.
– Ладушки, ладушки, где были – у бабушки... – напевал он, пугая внучку громким голосом.
– Не понимает же она, – сказала Галина Ивановна. – Дай-ка я ее перепеленаю. Обмочилась, должно.
Вернулась Татьяна, принесла кастрюлю с супом. По коридору, мягко топая босыми пятками, промчались мальчишки. Им что, им свои дела справлять надо. В дверь, не постучавшись, заглянула соседка, которая учила Антипова, как правильно держать ребенка.
– Хозяйки, – сказала, пытливо оглядывая комнату, – щепотки соли не найдется?
– Дай, дочка, – велела Галина Ивановна, пеленая внучку.
Соседка поблагодарила и закрыла дверь.
– Ну ладно, – сказал Антипов и тяжело поднялся. Хоть и кончался выходной, а усталость не проходила. Он достал припрятанную бутылку водки, оставленную Михаилом, водрузил ее на стол. – Отплакали, бабы. Больше чтобы ни-ни!..
Снова распахнулась дверь, влетела красная от возбуждения и веселья Клава.
– Ой! – воскликнула она. – У нас сегодня праздник?
– Праздник, – сказала Татьяна. – Наши остановили немцев на Кавказе. Разве не слышала?
– К столу давай! – приказал Захар Михалыч, разливая водку. – Жить будем. – Он посмотрел на внучку. – Вот в ней наша жизнь, за нее и выпьем.
