Текст книги "Вечные хлопоты. Книга 1"
Автор книги: Евгений Кутузов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
– Догадалась, должно быть. Или неосторожный разговор услыхала. Мало ли как. Не в том дело теперь.
– Да, – сказал Костриков и покачал головой. – Нехорошо получается... – И предложил: – Сядем?
Они устроились на бережку, возле моста, закурили и смотрели молча, как терпеливые мальчишки ждут случайной поклевки. Из парка доносились нестройные голоса духового оркестра – музыканты перед началом танцев пробовали свои инструменты. Вечерние тени ложились на тихую воду. Антипов заплевал окурок и заговорил:
– Никого у нее нет, Григорий Пантелеич. Одна она, совсем одна. А скрывается, потому что не хочет жалости. И права вроде. Куда денешься, пожалеешь... А у нее характер!
– Черт его знает! – сказал Костриков, снова закуривая. – В чужой душе нелегко, Захар, отыскать истину. А надо! Обязательно надо, иначе не будет тебе покоя.
– Надо, – согласился Антипов.
– Решил что-нибудь?
– Не знаю. Думаю вот... Не съездить ли мне в этот госпиталь, где она лежала? Может, там что-нибудь разузнаю. Среди людей же была, делилась своими мыслями.
– Правильно, – одобрил Костриков. – Поезжай.
– Дадут ли отпуск?
– По такому делу не откажут.
– Поеду.
– Давай, Захар. И не откладывай в долгий ящик. Завтра и напиши заявление.
Они встали и пошли к дому.
* * *
Антипова дожидалась Дуся, его машинистка, вернувшаяся из эвакуации. Он обрадовался, стал расспрашивать, как там и что на Урале, все ли знакомые приехали в Ленинград или кто-то еще задержался, а самому хотелось спросить о другом – не побывала ли Дуся перед отъездом на могиле его жены...
– Ну как, справляется новая машинистка? – спросила Дуся, и он уловил в ее голосе обиду.
– Не очень, а работать с кем-то надо.
И подумал: «А что, если спросить?.. Нельзя, потому что, если не была, ей будет неловко...»
– Теперь меня возьмете обратно или с ней останетесь?
– Тут, Дуся, такая петрушка получается. Сама знаешь, какая работа с неопытным кузнецом! Мука, а не работа. Со мной-то Надя ничего, я не обругаю, подскажу, если надо...
– Я поняла, Захар Михайлович, – сказала Дуся и встала. – Извините за беспокойство.
– Ты не ершись, – остановил он. – Ты сначала рассуди, а после выводы делай. У тебя опыта и умения, хоть кузнецом ставь...
– А какое это имеет значение?
– Нет, ты ответь: так или не так?
– Может быть...
– Я к тому говорю, что с тобой и самый плохой кузнец работать сможет. А ее, Надю-то, учить и учить! Нас осталось раз-два и обчелся, пораскидало кого куда, а кто и с войны не вернулся... – Он вздохнул. – Михалев погиб, Голубев, Онищенко... Молодежь приходит, только из ремесленного, клещей держать не умеют. Выходит, мы с тобой должны их учить. Больше некому. Не обижаться тебе надо на меня, а гордиться. Ты меня ничему не научишь, и я тебя тоже.
– Как будто и правильно все, – сказала Дуся. – А вы не успокаиваете меня?..
– Да что ж ты, ребенок! Может, кто и о себе только думает, чтобы ему хорошо было и ладно, на остальное наплевать, а нам с тобой или Кострикову, например, и про завод подумать нужно, как всем лучше. Отсюда и танцуй, и рассуждай, и выводы делай. За нас никто ничего не решит.
– А она... хорошая?
Антипов улыбнулся:
– Работящая, старательная.
– Значит, вы довольны?
– Доволен, – сказал Антипов честно.
– Я рада за вас.
– Спасибо, Дуся. И я рад, что ты поняла все.
– Как не понять! Ой, Захар Михайлович, чуть не забыла: я же накануне отъезда на кладбище ходила, могилку Галины Ивановны навестила.
– И что там? – тревожно спросил Антипов.
– Все в порядке. Прибрано, цветы посажены, и вокруг песочком посыпано. Старушка эта, как ее?..
– Бабка Таисия.
– Она подошла ко мне и спросила, кто я буду... Ну, я сказала, что землячка, что вместе работали. А она хвалить меня стала. Смешная какая-то! Постойте, как же она говорила?.. Ага, вспомнила! «Не забывайте, – говорит, – тех, кто ушел от нас, ибо те, кто ушел, всегда про нас помнят».
– У каждого свое понятие, – сказал Антипов задумчиво. – На то мы и люди, чтобы понятие иметь. А бабка Таисия верующая. И пусть себе, зла от этого никому нет.
Клава принесла чай.
– Что я хотела еще спросить... Невестка вернулась с фронта?
– Пока нет. Но вернется, куда же ей деваться, если дочка у нас. Вернется, – повторил он убежденно.
Приняв решение, он обрел уверенность.
От чая Дуся отказалась, заспешила домой, – дети одни остались. Антипов постоял у окна, покуда она перебежала улицу, потом вздохнул и сел к столу. Вошла Наташка, залезла на стул, придвинула поближе к себе чашку и выжидающе посмотрела на деда.
– Наливать? – спросила Клава.
– Не все за столом. – Захар Михалыч любил и требовал строго, чтобы вся семья к ужину собиралась вместе. Исключения допускал в том случае, когда кто-то был на работе.
За столом – а где же и когда еще! – можно спокойно и сообща обсудить домашние дела.
– Толя у Серовых, – сказала Клава.
– Зачем?
– Какое-то приспособление они делают.
– Ну, если так... Это хорошо, – одобрил Антипов. – Павел Иванович – мужик головастый, всегда что-нибудь придумывает. Давай тогда ужинать будем.
– Дедушка, – объявила вдруг Наташка, – я нарисовала арбуз. Большой-большой, вот какой! – Она растопырила руки, показывая, какой именно у нее получился арбуз.
– Молодец, – похвалил он. И спохватился: – А откуда ты знаешь, какие бывают арбузы?
– Знаю, знаю! – радостно закричала внучка и захлопала в ладоши. – Мне бабушка Аня рассказывала. Арбузы бывают сладкие и полосатые, как рубашки у матросов.
– Что полосатые, это верно, – сказал Захар Михалыч, улыбаясь. Он приласкал внучку. – А насчет того, что сладкие... Это уж как попадется. – Вспомнилось почему-то: принес он однажды домой арбуз, огромный, еле дотащил. Михаил с Клавдией радовались, прыгали от счастья, а когда арбуз разрезали, – он оказался совершенно зеленый и безвкусный.
– Я сейчас тебе покажу. – Наташка сползла со стула, побежала к Анне Тихоновне и принесла рисунок.
Арбуз был пронзительно-голубой, как небо в хороший июльский полдень, а полосы – ультрамариновые, густые и как бы даже выпуклые. Там и сям сквозь голубизну фона просвечивались черные косточки. В сущности, не было ничего, похожего на арбуз, но – странное дело – это был все-таки арбуз, круглый, объемный и до того аппетитный на вид, что хотелось немедленно схватить нож и вонзить его в корку, услышать спелый треск и увидеть, как побежит по окружности извилистая трещина.
– Арбузы зеленые, – сказал Захар Михалыч виновато и погладил Наташку по голове.
– А я хочу, чтобы голубые! – возразила она.
– Ну, если ты хочешь... – он еще посмотрел на рисунок, – пусть будет голубой.
– Дедушка, а ты мне купишь настоящий арбуз?
– Обязательно!
– Сладкий-сладкий?
– Сладкий-сладкий, – пообещал он.
– А этот мы повесим на стенку, можно? – спросила Клава.
Наташка подумала и разрешила.
– Ладно, – сказала.
ГЛАВА XXIV
Татьяна быстро освоилась в Больших Гореликах.
Деревенские принимали ее за сироту и незамужнюю, оттого жалели сильнее. Не знала всей правды и Полина Осиповна: Матвеев не рассказывал, побоявшись, что через жену в один момент узнает вся деревня, а этого не хотела Татьяна, да и он считал, что посторонним незачем знать. Приехал человек погостить, а что и как, никому нет дела.
Татьяна, конечно, понимала, что должна как-то обосноваться в жизни, найти приемлемое решение – нельзя же бесконечно жить на положении гостьи, нахлебницей, – но все оттягивала с этим, не зная, как правильнее и лучше поступить. Можно, правда, предложить свои услуги колхозу, с радостью возьмут на какую-нибудь конторскую должность, грамотных людей в деревне не избыток, но что-то останавливало ее и от этого шага.
Проходили дни, недели, а она по-прежнему ничего не делала, не предпринимала. Полина Осиповна откладывала для нее лучший кусок, отрывая от себя и от мужа.
Нет, Татьяна не рассталась с мечтой жить вместе с дочкой. Но как осуществить эту мечту – хотя бы в будущем! – не ломая, не коверкая судьбу Наташки?.. Ведь надо думать не только о себе, но и о людях, приютивших ее, и о родителях Михаила, которым вовсе небезразлична внучка и где она будет жить. На все нужны силы, силы, а откуда их взять, из какого источника черпать, когда в душе нет ничего, кроме растерянности и тревоги...
Спасибо еще, что Иван Матвеевич, человек тонкий, чуткий, не лез с советами, не расспрашивал лишнего, предоставив Татьяне самой разбираться. А иначе было бы просто невмоготу.
Она подолгу спала, вернее, лежала, делая вид, что спит, или уходила в лес, за речку, там пряталась на облюбованной уединенной полянке, сидела, думала, слушала разноголосую лесную жизнь. Вот налетит ветерок, и забормочут, заговорят на березах листья торопливо, перебивая друг друга; глухо и коротко, точно оберегая достоинство, прошелестят ели; треснет сучок, застонет, жалуясь на старческие недуги, вековое дерево... И поют, щебечут, заливаются длинными трелями, пробуя голоса и требуя внимания к себе, птицы... И даже когда вдруг наступит короткая тишина, все равно можно услышать дыхание леса...
Здесь бы писать картины, сочинять стихи о вечности, о любви, о радости бытия, а Татьяну одолевают тягостные раздумья.
Что, если забрать Наташку и навсегда остаться в Больших Гореликах, в этом прекрасном уголке, вдали от суеты и шума больших городов, среди замечательных, добрых людей, которые все видят, все понимают, но умеют молчать и не ждут за свою доброту и ласку никакой платы, потому что доброта и уважение к чужой беде составляют их суть.
Наверное, из всех возможных решений это было бы самым лучшим, но как же Антиповы?! Ведь они вырастили Наташку, она дочь их сына, и не может, не имеет права Татьяна причинить им боль. Значит, самой ехать к ним?.. А кто она такая? Невестка!.. Случайный в семье человек. К тому же инвалид, калека. Ни постирать, ни полы вымыть. За самой, как за ребенком малым, нужен уход и присмотр. Не скажут ничего, не попрекнут куском хлеба, в этом сомневаться не надо, а подумать – подумают: явилась, дескать, иждивенка! Зачем, кто звал?..
Никому нет дела до ее забот и мучений. У каждого хватает своих.
Солнце поднимается к полудню, лучи его пробиваются сквозь листву, и оживает на свету полянка, делается веселой, пестрой, как детский беззаботный рисунок. Когда-то в школе и в детском доме Татьяне говорили, что у нее есть способности к рисованию. Она всегда оформляла стенгазеты, раскрашивала новогодние карнавальные маски. Может быть, она и стала бы художником, но в их городке не было специальных учебных заведений, и она поступила в медицинское училище. А теперь все, все в прошлом. И голубые мечты, и розовые надежды... А само прошлое – было ли оно? Или это долгий и тяжкий сон?.. Вот взять и уйти из жизни. Легко и просто. Освободить это маленькое, микроскопическое место, которое она занимает в мире. Не станет ее, но по-прежнему будут шуметь лес, щебетать птицы, и кто-то другой придет на эту полянку, чтобы уединиться, разобраться в своих делах...
Она огляделась и со страхом подумала о том, что в общем-то без особенного сожаления могла бы расстаться с окружающей ее красотой.
И тут услышала:
– Тетя Та-аня-я!..
«Меня, что ли, зовут?..»
И снова, уже поближе:
– Тетя Та-аня-я!..
– Я здесь! – отозвалась она.
На полянку выбежали мальчишки, заговорили наперебой, мешая друг другу:
– Скорее, тетя Таня...
– Вовка Снегирев!..
– Маманя его заревелась вся...
– Постойте, мальчики! Кто-нибудь один объясните, в чем дело?
Оказалось, что ребята ходили в Горелую балку собирать вороньи яйца – ворон там видимо-невидимо, и Вовка Снегирев, двенадцатилетний сын соседей Ивана Матвеевича, подорвался на мине.
– Дядя Ваня сказал, что вы доктор, – объяснили ребята, – и послал за вами.
Татьяна не подумала, не до того, откуда ребята знают, где ее искать.
А Вовка истекал кровью, и над ним – его положили в горнице прямо на полу, застланном домоткаными чистыми половиками, – в истерике билась мать.
– Солнышко ты мое ненаглядное!.. Сыночек мой родной!.. – причитала она, а вокруг толпились женщины, шептались, качали головами.
– Товарищи, пожалуйста, разойдитесь! – потребовала Татьяна, входя в избу. – И кто-нибудь уведите мать. Иван Матвеевич, а вы останьтесь, поможет мне. – К счастью, у нее были кое-какие медикаменты, даже шприц – выпросила в госпитале, когда выписывалась. Теперь она могла оказать мальчику хотя бы самую первую помощь.
Женщины, оглядываясь, потянулись на двор. Матвеев подхватил Вовкину мать и тоже вывел. Татьяна склонилась над раненым. У него были сильно изуродованы ноги («На противопехотную нарвался», – отметила она машинально), клочьями висело живое мясо, но кости, кажется, не повреждены. Наложила жгуты, остановила кровотечение, сделала укол, промыла, перевязала раны. К этому времени подали лошадь, запряженную в председательскую бричку, и уж само собой получилось, что сопровождать Вовку в район пришлось Татьяне. А кому же еще, ведь помощь ему могла понадобиться и в дороге.
Медпункта ни в Больших Гореликах, ни в других ближайших деревнях не было вовсе.
За возницу ехал Тимофей Петров, тот самый Троха, о котором еще в госпитале рассказывал Иван Матвеевич.
– Вы поаккуратнее, пожалуйста, – попросила его Татьяна, – чтобы не растрясло мальчика.
– Постараюсь, Татьяна Васильевна. Не впервой.
Едва отъехали километра три, снова началось кровотечение. Вовка стал синеть, пульс исчезал... Спасти его могло только переливание крови, и Татьяна решилась, поблагодарив судьбу, что у нее нулевая группа. Правда, она никогда в жизни не кололась сама и вообще боялась уколов, однако выхода не было: мальчик умирал.
– Остановите! – велела она Трохе.
Он догадался, в чем дело, взглянул на нее удивленно, но промолчал. Кто знает, каких усилий стоило Татьяне это переливание, тем более в такой необычной обстановке – посреди дороги, когда не было возможности даже стерилизовать шприц или хотя бы протереть спиртом! Она выдержала, сделала все как надо, а после потеряла сознание.
Очнулась уже на подъезде к райцентру.
– Как он?.. – спросила испуганно.
– Уснул, кажись, – ответил Троха, подгоняя лошадь. – А я-то за вас перепужался...
– Господи, ему же нельзя спать, это опасно! – Она стала легонько бить Вовку по щекам. – Не спи, не спи!.. – повторяла исступленно.
Он застонал.
– Значит, будет жить! – сказал Троха. – Раз стонет, будет! Это известное дело. Люди от чего стонают? От боли. А боль только живой чувствует.
«Если с иглой не занесла инфекцию», – подумала Татьяна, а вот что с равным успехом могла занести инфекцию и себе, это не пришло ей в голову. И была одна мысль: скорей бы доехать до больницы.
Врач, принимавший Вовку в приемном покое, очень удивился, что довезли его живым.
– Кровь же Татьяна Васильевна свою ему дала, – объяснил Троха. – А так бы нет, не довезли. Плох был совсем, прямо никуда!
– Вы что же, переливание дорогой делали?!
– Другого выхода не было. – Татьяна вздохнула и почувствовала, как дрожат колени. И поташнивало.
– А группа...
– У меня нулевая. Лишь бы инфекцию не внесла. – И вдруг догадалась попросить: – Спирту бы мне немножко... Такой случай, а у меня ничего нету...
– Дадим, дадим! – сказал врач, как-то странно разглядывая ее. – Вы в Больших Гореликах живете?
– Гостюет у Матвеевых, – сказал Троха. – Фронтовичка она, с Иваном Матвеичем в госпитале находилась.
– Вы медик, что ли?
– Кончала медицинское училище.
– Тогда понятно. Хотите, наверно, обождать, пока выяснится все?
– Если можно.
– О чем вы говорите! Что же я?.. Ведь вам поесть и отдохнуть необходимо! Сюда, пожалуйста. – Врач отдернул простыню, служившую ширмой, и показал на топчан. – А я сейчас пойду распоряжусь, чтобы накормили вас.
– Не надо. Я посижу... – И тотчас свалилась.
Она проспала часа три, а когда проснулась, в приемном покое, кроме дежурного врача, был и хирург, женщина, и еще какие-то люди. Врачи или медсестры.
– Ну, моя дорогая, – сказала хирург, присаживаясь рядом на топчане, – вы спасли мальчику жизнь! Невероятно, но это так. – Она даже руками развела.
– Все в порядке? – обрадовалась Татьяна.
– Правую ступню пришлось ампутировать. Но в данном случае это большое счастье.
– Жаль все-таки.
– Что жаль, когда он жив! Вы хоть понимаете, что сделали? Чудо! Самое настоящее чудо!.. А как себя чувствуете?
– Спасибо, хорошо.
– Вы так крепко спали. Вам глюкозу вводили, не слышали?
– Нет... – Татьяна улыбнулась виновато. – Знаете, я страшно боюсь уколов.
– Да что вы говорите!
– Честное слово.
– Поразительно!
– Татьяна Васильевна, ночь на дворе, пора бы ехать, – напомнил о себе Троха. – А то и к утру не доберемся.
– Да, да, едемте Тимофей Тимофеевич.
– Мы тут кое-что собрали вам, – поднимаясь, сказала хирург. – Бинтов немножко, йод, спирт.
– Вот за это огромное спасибо! Мало ли что...
Ночь была не темная, но все же, когда въехали в лес, Татьяне сделалось страшно. Казалось, что в деревьях, вплотную обступивших дорогу, шевелятся, передвигаются вслед за бричкой какие-то тени. Память услужливо подсказывала слышанные едва ли не в детстве истории про леших, водяных и прочую нечисть, живущую в лесах, и чем больше хотелось забыть эти истории, не вспоминать их, тем явственнее и зримее они оживали в деревьях и придорожных кустах...
– Тимофей Тимофеевич, – дрожа от страха, сказала Татьяна, – чего вы все молчите?
Троха пошевелился на облучке.
– Так ведь не спрашиваешь, вот я и молчу. Может, думы у тебя какие, нельзя мешать. Последнее дело – человека с мыслей сбивать. Ну‑у, шире шаг, окаянная! – прикрикнул он на лошадь. – Чего плетешься? Не на работу, домой едем!..
– Расскажите что-нибудь, – попросила Татьяна.
– А что ж тебе рассказать?
– Все равно. Иван Матвеевич говорил, что вы много чего знаете.
– Он еще не то скажет, ты больше слушай.
– Правда, знаете! – Она заставляла себя не оглядываться назад, не смотреть по сторонам.
– Кой-чего, допустим, знаю. А тебе очень хочется?
– Очень.
– Ну, ежели очень... Вот приходит солдат к старухе. «Здравствуй, – грит, – бабушка!» А она ему: «Кормилец, откуда ты явился?» – «А с того, – грит, – света выходец я!..» – «А мой сынок? В егорьев день его хоронили. Может, видел на том свете?..» – «А как же, – грит, – видел! Твой сынок у бога коров пасет, да коровушку одну потерял, такое дело, значит, неудобное получилось. Вот бог у него двадцать пять рублей требовает, а ему где взять, сыну твоему?.. – «Вот у меня, – отвечает старуха, – двадцать рублей есть, а больше нету. Еще у меня в энтом сундуке много денег есть, да хозяина дома нет, не открыть сундук. Может, обождешь, покуда хозяин вернется?» – «Бабушка, – грит тогда солдат, – бог не мужик, за пятеркой не постоит, давай сюда двадцать рублев, и ладно!» Обрадовалась, значит, бабушка. «Сапоги еще возьми, родненький, снаряды все, а то, поди, обносился сыночек там, в пастухах у бога ходивши». – «Возьму, возьму, все снесу!» Ну, и двадцать рублей денег старуха дала. И масла предлагает, а солдат грит ей: «Тама масла хватает, вот свининки нет». – «Дам окорок, бери шпику, только отнеси, родимый, сыночку». Отдала затем все снаряды, какие были у ей, и двадцать рублей денег, и окорок свинины, и пошел солдат... Ну, приезжает домой хозяин, старуха плачет, слезьми ревет. «Ты чего, – спрашивает хозяин у нее, – ревешь? » – «Дык с того свету выходец был, сынок наш стадо коров у бога пасет. Одну коровушку потерял, бог ругается на чем свет стоит, двадцать пять рублев требовает с сыночка нашего. А у меня только двадцать всего и было, отдала эти...»
Ухнул, раскатисто и басовито, филин поблизости. Еще какая-то птица ночная отозвалась ему. Ожил лес. А Татьяна сжалась вся от страха, дрожит...
Троха спокойно продолжал:
– «У-у, дура ты, дура!» – осерчал на старуху хозяин. Запряг лошадку в тарантас, как бы у нас с тобой, нож взял. «Я догоню, – обещается, – этого выходца, свяжу да к уряднику свезу». Нож, значит, взял и погнался. Нагоняет солдата в лесу. «Стой!» – кричит. Солдат остановился, стоит. «Ты, – грит мужик, – мою хозяйку обманул. Я пойду теперь лыка надеру, тебя свяжу и к уряднику свезу. Держи лошадей, покуда я ходить за лыком буду!» – «Иди, иди, батюшка, – не возражает солдат, – я покараулю лошадок». Мужик ушел в лес, солдат снял котомочку, положил в тарантас и поехал своим чередом. Мужик пришел с лыком-то, лошадей не видать, и солдата след простыл. «Вот я дурак, прости господи, – догадался тогда он. – Хозяйку солдат обманул на двадцать рублей и на снаряды, и я лошадей отдал со всей рухлядью». Идет домой, голову повесил, что бы сделать, чтоб жена не ругала?.. Пришел. «А где лошади?» – спрашивает, значит, жена. «А, – грит, – я отдал. Неужели сыночек наш тебе детенок, а мне щененок?.. Пусть на том свете катается, поди пристал все пешком и пешком...» – Троха вздохнул шумно. – Такая вот быль случилась однажды, – сказал он. – Ну, быль не быль, а история полезная для всех. Не спишь, Татьяна Васильевна?
– Нет, не сплю.
– Сейчас уже и приедем. Ты это, боишься-то зря. У нас никогда ни леших, ни водяных не водилось. Сколь живу, не слыхал, нет!.. Вообще сказки все.
– А я ничего, я не боюсь, – солгала Татьяна.
– И хорошо, – поощрил Троха. – А то бывает некоторые боятся.
* * *
Наутро в дом Матвеевых пожаловал председатель колхоза. Он вежливо побеседовал о погоде, о видах на будущий урожай, который обещает быть неплохим, посетовал на то, что спустили очень большие госпоставки, выполнять, дескать, нечем...
– А с другой стороны, ежели, например, смотреть на этот вопрос с государственной точки зрения, – говорил председатель, словно оспаривал чьи-то возражения, – как не спускать, когда почти полстраны в разрухе пребывает! Люди-то в городах изголодались. – Он вздохнул глубоко и покосился на Татьяну. – А чтоб поднять страну из разрухи, какая силища нужна!..
– Это верно, – сказал Матвеев, не прерывая работы: он чинил хомут.
Иван Матвеевич числился в колхозе шорником, сторожем при конюшне и еще бог знает кем, работая чуть ли не круглые сутки.
Председатель свернул «козью ножку», закурил и неожиданно обратился к Татьяне, которая помогала Полине Осиповне собирать на стол:
– А что, Татьяна Васильевна, поработали бы у нас фельдшером.
– Что вы, Федор Игнатьевич! – она смутилась.
– А и в самом деле, – вступил в разговор Матвеев. На фронте же ты санинструктором была!
– То на фронте. И я была здорова.
– Ну! – сказал председатель. – Ты со своей раненой ногой, даром что с палочкой, ходишь потверже, чем, к примеру, Колька Ромашов со здоровыми ногами!
Он засмеялся, за ним и Матвеев тоже, и Татьяна, потому что Колька Ромашов – колхозный счетовод – редкий день не бывал пьяным и ходил по деревне, держась за изгороди.
– Помещение выделим, – продолжал председатель, – а насчет официального оформления я сам договорюсь в райздраве, не думай. Мы уж сколько годов просим, чтоб фельдшера нам прислали. А ты тут, у нас проживаешь!..
– Не знаю, – сказала Татьяна неуверенно. – Справлюсь ли, Федор Игнатьевич?
– Справишься! – убежденно заявил Матвеев, откладывая в сторону хомут. – Раз людям, народу то есть, нужна, значит, справишься. Не имеешь права не справиться. А иначе какая же ты фронтовичка, солдат?..
– Кому помощь понадобится, и так помогу.
– Помочь ты, может, и поможешь, никто не сомневается в тебе, – возразил председатель, – а где лекарства и прочие разные медикаменты возьмешь? А мы для тебя все выхлопочем, хоть даже и докторские наушники эти, которыми грудь слушают.
– Стетоскоп, – сказала Татьяна улыбаясь. – Его можно купить в любом магазине, где продаются медицинские товары.
– В магазине можно, только вот магазина нету!
– Действительно, я не подумала как-то...
– Ну ладно, одним словом, – сказал председатель, поднимаясь. – Бывайте здоровы все. Время позднее, а я собираюсь сегодня на Воробьево поле съездить.
– Горох там посеяли? – спросил Матвеев, снова берясь за хомут.
– Да, горох. Потрава большая, посмотреть самому надо. – Председатель пошел к выходу.
– Постойте! – задержала его Татьяна. – Вдруг в райздраве не согласятся?.. Все-таки я инвалид.
– Райздрав, Татьяна Васильевна, моя забота и сельсовета. Вот завтра, если ты не против того, можно и съездить в райздрав. Там сразу и договоримся про все.
– А чего ей против иметь? – сказал Матвеев. – Завтра и поезжайте с богом. Глядишь, и в наших Гореликах свой доктор будет.
В райздраве ждали ее, и заведующий – тоже вчерашний фронтовик, без руки, – не скрывал этого.
Председатель завел разговор издалека, исподволь, а он замахал на него культей.
– Знаю, все знаю! Мне в больнице уши прожужжали. Сам собирался к вам в гости, да ты, старый лис, опередил меня.
– Тебя не опереди, – усмехнулся председатель, – вмиг к себе в райцентр человека сманишь.
– У тебя, пожалуй, сманишь!
В тот же день и оформили Татьяну на работу, и заведующий взялся лично уладить дела в военкомате, чтобы она могла получать пенсию: трудность заключалась в том, что Татьяна приехала не по назначению, указанному в предписании.
– Лошадку бы надо выделить, – сказал председатель, хитро прищуриваясь. – Небось, и в Заполье, и в Пудощи Татьяне Васильевне придется ездить. – Конечно, он имел в виду использовать лошадку и для колхозных нужд, потому что знал: люди в деревнях привыкли обходиться без врача, лишний раз звать не станут, да и телефонной связи между деревнями нет.
– Лошадку выделим, – сказал заведующий. – И возницу можем оформить, штаты есть. А вот с кормами худо.
– Прокормим, чего там! Для народного здоровья и всеобщего благосостояния не пожалеет колхоз лишнюю охапку сена. А возницей Троху поставим.
– Ох хитер, ну и хитер же ты, Федор Игнатьич! Знаю твои замашечки, не думай.
– В чем же это хитрость моя?
– Да чтобы ты без выгоды для себя дал что-нибудь?.. – И опять погрозил культей. – Вы, Татьяна Васильевна, не очень-то позволяйте ему гонять лошадку. Это специальный, медицинский транспорт. Что еще?.. Медикаментами, какие имеются в наличии, обеспечим. Инструментарий также дадим. У нас кое-что имеется. Здесь немецкий госпиталь располагался, оборудование у них чертовски хорошее! А вывезти не успели, спешили драпать. Даром что «Мертвая голова» под боком оборонялась.
– Партизаны хорошо помогли, – не удержался председатель. Он сам партизанил и потому не мог упустить случая вставить словцо.
– И партизаны, – подтвердил заведующий.
Так и сделалась Татьяна местным доктором. По штатному расписанию числилась-то она фельдшером, но люди иначе как доктором ее не звали. Поначалу она боялась, что не справится, – знаний и опыта маловато, а в деревне надо уметь лечить все, – но как-то быстро освоилась с новым для себя положением. Судьба как бы сама, без участия Татьяны, показала дорогу. А главное, что она оказалась нужной людям. Значит, еще не все пропало. Человек не погибает, не растворяется в своих горестях и несчастьях, покуда он кому-то необходим, покуда может помочь другому.
Она с удовольствием, как истосковавшаяся по собственному дому хозяйка, взялась за оборудование медпункта – для него выделили две комнаты в большом и полупустом доме сельского Совета. Ей помогал Троха, в свободную минутку приходил и Матвеев. Деревенские бабы, жалея ее, вымыли, выскоблили полы и стены, на окнах появились марлевые занавески, Полина Осиповна пожертвовала два пестрых домотканых половика, а Колька Ромашов намалевал красивыми буквами и самолично прибил над входом в медпункт вывеску: «АМБУЛАТОРИЯ СЕЛА БОЛЬШИЕ ГОРЕЛИКИ».
Татьяна преображалась прямо на глазах, и больше всех радовался этому Матвеев. Радовался, хотя и понимал, что именно пробудившийся к жизни интерес заставит Татьяну рано или поздно уехать отсюда, вернуться к дочке, в семью мужа...
«А может, – иногда думал он с надеждой, – она заберет дочку сюда?.. Чем ей плохо здесь?..»
Однако разговоров на эту тему не заводил, помалкивал, ожидая терпеливо, куда и как повернутся события.
