Текст книги "Северин Морозов. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Евгений Филенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 49 страниц)

– Хантер и два раптора, – бросает на бегу братец Хуан. – Флингера нет…

Еще более тупо разглядываю «Ламантинов», перетаптывающихся в «тайтруме». Действительно, среди них нет флингера, оба раптора оказались в одном секторе, и это серьезная игровая ошибка. Не боги, стало быть, горшки обжигают… Любой из этой бравой троицы может поймать шелл. Потом они могут до посинения передавать его друг дружке… флингера, чтобы сразу атаковать окно, у них нет. Оба их флингера гдето у черта на куличках… Выбросить шелл в сектор другого цвета они не могут – нет раптора, чтобы принять. А все три хантера, вместо того, чтобы распределиться по одноцветным секторам, столпились во внутреннем контуре, отрезая Феликсу Эрминио путь в мертвую зону. Ежкикошки, да ведь оба флингера «Ламантинов» могут вообще уходить с поля!

Игровой клинч, в который они попали, пожалуй, будет пофиговей устроенного ими же нашему гарду…

Впрочем… ничего это не меняет. Просто так сложилась игровая ситуация, что эту атаку «Ламантинам» завершить, по всей видимости, не удастся. Вот и все. Одной атакой меньше, одной больше… Мы все равно проигрываем очень много, и наверняка проиграем весь матч.

Итак: чтобы разыграть шелл, ктото из наших оппонентов должен покинуть насиженные местечки в «тайтрумах» и занять другие позиции. Либо хантеру из внутреннего контура придется перейти в сектор, равноцветный точке вбрасывания, либо комуто из великолепной троицы передо мной нужно будет уступить место флингеру. Что из этого следует? А то, что у нас есть шанс опередить их в момент выхода из секторов и оказаться там первыми. Шанс, нужно заметить, призрачный. Но тогда атака может получиться уже у нас, а не у них, потому что хантер Хуан, который Мигель, стоит прямо напротив этого жиртреста, гарда «Ламантинов», вместе с Оскаром Монтальбаном, нашим флингером, и ждет паса от другого Хуана, который Мануэль, такого же хантера, с равноцветного сектора. Но перед этим ктото должен вломиться в сектор вбрасывания и отнять шелл у двоих очень сильных и очень наглых перехватчиков противника…

И этот «ктото», конечно же, я.

Ненавижу быть героемодиночкой!..

Все происходит в считанные мгновения, в такт ударам моего сердца.

Раптор «Ламантинов» вываливается из сектора вбрасывания и бешеным носорогом несется на Хуана Мануэля.

Их же флингер летит на освободившееся место.

Я просто делаю шаг вперед – и опережаю его.

Я длиннее любого из «Ламантинов» на полторы головы, и руки мои длиннее, и прыгаю я, пусть и на последнем издыхании, но все равно на метр выше. И шелл естественным образом попадает в мои объятья.

«Гигантеско!.. Гигантеско!..»

Все орут, как ненормальные, а в особенности Хуан Мигель. Потому что Хуан Мануэль, занятый толкотней с чужим раптором, выбыл из задуманной комбинации.

«Ламантины» наваливаются на меня, пытаясь овладеть шеллом. И мне ничего не остается, как метнуть его Хуану Мигелю…

…слишком сильно.

Хуан Мигель пытается перехватить его на лету, и – о, чудо! – ему удается перенаправить шелл Оскару за миг до того, как самому вывалиться из сектора.

Оскар раскручивает шелл, со страшной силой направляет его в окно…

…и попадает точнехонько в пузо этому слоняре, гарду «Ламантинов».

Шелл отлетает в руки раптора противников.

У того на руках все козыри. Ни одно из заковыристых правил фенестры не может запретить ему завершить атаку.

И он передает шелл своему флингеру, о котором все уже и думать забыли, но которого черти взяли и принесли в сектор к Феликсу Эрминио.

Флингеру достаточно привстать на цыпочки и уронить шелл в окно поверх его головы.

Что он и делает.

«Шортфлинг», короткий бросок из внутреннего контура. Десять паршивых очков в пользу «Ламантинов», всего только десять…

…но нам конец.

Мы бесхитростно сливаем остаток матча и уходим с поля под свист болельщиков и унылое молчание группы поддержки.

Гильермо Эстебан сидит на скамейке запасных, уронив голову на руки. На что он рассчитывал – непонятно. Он что, всерьез думал, будто мы способны победить?!

А рядом с ним – странный тип в костюме крокодила. То есть, во всем зеленом – зеленые брюки, зеленый пиджак и светлозеленая майка. И болотного цвета очкимовиды на клювастом носу. Я знаю, что ему плевать на фенестру, плевать на наш позорный проигрыш, плевать на горе Гильермо Эстебана. Ему нужен только я, и это именно за мной он неотрывно следит изпод своих стеколболотец.

2. Не хочу быть игроком

После ужина ко мне пришел Чучо. Мы слушали музыку и пялились на закат, говорили же мало и обо всяких пустяках, старательно обходя тему игры. В субботу занятий не будет, потому что весь курс отправляется в Аквапарк, а оттуда на субмарине – на дно морское, смотреть развалины и, если свезет, живых акул – говорят, из океана пришла парочка настоящих, вполне здоровых и потому голодных тинторер. Список кандидатур на скармливание открыт для обсуждения. В девчачьей группе появилась диковатая новенькая, но на уроки пока не ходит, потому что сеньор Эрнандес посоветовал ей вначале пройти это самое… акклиматизацию, потому что новенькая откудато с севера. Я припомнил: тысячу лет тому назад я тоже проходил акклиматизацию, то есть болтался в тени араукарий и мимоз, закутанный в белые прохладные одежды, как привидение, с дурацкой панамой на голове, купался в море дважды в день, строго по пятнадцать минут, и с тоской думал, что эта каторга никогда не закончится… а уже через неделю способен был без ущерба для здоровья сидеть в воде хоть с утра до ночи, с перерывами на еду и занятия… а еще через месяц мог целый день провести в инфобанке, даже и не вспоминая о пляже…»Сегодня она была»,– сказал Чучо со значением, и я не стал уточнять, где именно: и так все было ясно. В конце октября обещан был визит «Черных Клоунов Вальхаллы» с их знаменитым «Пыльным Треком», происходить действо будет на стадионе «Меса Редонда» в Валенсии, то есть на расстоянии вытянутой руки от Алегрии, сразу после того, как закончится чемпионат Студенческой Лиги по фенестре… Мы переглянулись и поняли, что никуда нам от этой темы не уйти.

– Это была не игра, – сказал я, – а убийство.

– Мы же не профи, – кивнул Чучо. – Мы всего лишь дети. Кому в голову могла прийти дурацкая идея заявить детей на участие в чемпионате Лиги?

– Гильермо Эстебану, конечно.

– Просто удивительно, что мы продержались так долго.

– Это все изза братцев Хуанов де ла Торре. Если честно, они классные игроки.

– А «Ламантины», наверное, ничем другим и не занимаются, как перепихивают пузырь из сектора в сектор.

– Мне хотелось просто взять и уйти с поля, и никогда не возвращаться.

– Но ты тоже неплохо играл.

– Перестань, Чучо. Я бездарь. Я ползал по полю, как весенняя улитка. Нет, как вымирающий архелон.

– Все дело в том, что мы, остальные, ни на что не годны. Мы просто загоняли тебя. И сами сдохли. Только близнецы Хуаны де ла Торре могут выдержать весь матч в таком темпе. Но они, наверное, както подругому устроены внутри. «Ламантины» все такие, а у нас – только близнецы.

– Ты знаешь, Чучо, я тоже устроен подругому.

– Брось, Север…

– Правда, правда. Но это мое устройство не годится для фенестры.

– У тебя хорошие данные. Гильермо Эстебан говорит, что для своего роста ты удивительно пропорционально сложен. У тебя руки, как у гиббона. В игре против большинства студенческих команд ты можешь просто стоять, выкатив щупальца, и забирать шелл на подлете.

– Только не против «Ламантинов».

– Это уж точно.

– А «Ламантины» в Лиге считаются середнячками.

– Это уж верно.

– Мне страшно подумать, как бы мы стали играть с теми, кого здесь считают лучшими.

– Они бы просто перебрасывали шелл с цвета на цвет и не обращали бы на нас внимания.

– Даже на близнецов.

– Даже на них…

Я удрученно вздохнул. Чучо положил мне руку на плечо.

– Твоя последняя передача была слишком сильной, Север.

– Угу.

– Никто тебя не винит.

– Знаешь, Чучо… Наверное, мне не обязательно быть игроком в фенестру.

Он поглядел на меня с изумлением.

– Чем же ты собираешься заняться?

– Ну… я еще не думал. Может быть, музыкой. Или архитектурой. Да мало ли чем!

– Ты решил стать ботаником?! – с ужасом спросил Чучо.

– Что в этом плохого?

– Ничего, но…

– Слушай, Чучо… Сегодня, на поле, я вдруг почувствовал, что не понимаю, зачем там нахожусь.

– Что тут непонятного? Это же игра! В ней у каждого – свое место. Ты раптор, значит – ты находишься на поле, чтобы перехватить шелл и отдать его хантеру или флингеру.

– То, чем мы занимались, не было похоже на игру. Скорее, на войну. Игра должна доставлять удовольствие, ведь так?

– Ну, наверное…

– Нельзя заставлять играть через силу.

– Нну…

– Так вот, Чучо. Я не получил удовольствия от этой игры. Ничего мне так не хотелось, как прекратить играть. Повернуться, уйти и заняться чемнибудь, что действительно мне понравится.

– Но ты не сделал этого.

– По одной причине: чтобы не добить команду. У нас просто не оставалось рапторов на замену.

– Гильермо Эстебан говорит, что спорт закаляет тело.

– Интересно, как мне в жизни пригодится умение носиться очертя голову с одного раскрашенного клочка земли на другой за надутым пластиковым орехом?

– Еще Гильермо Эстебан говорит, что тяжелая игра с сильным соперником закаляет характер. Она превращает детей в мужчин.

– А что, если я не спешу стать мужчиной?

Чучо фыркнул.

– Оно и заметно!

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего обидного…

– Придушу!

– Ладно, отпусти. Ты знаешь, о чем я. Мурена на тебя обижается. Барракуда на тебя обижается. Они вообразили, будто обе настолько хороши, что ты не можешь выбрать одну из двух. Хотя и не возражают составить равносторонний треугольник… Но менято не проведешь!

– Что ты себе придумал!

– Я вижу, что тебе на обеих попросту наплевать.

– Это сильно сказано.

– Хорошо: ты относишься к ним, как к своим парням, и не намерен както менять это положение вещей.

– Я просто не встретил ту, что мне понравится.

– И что с того? Я тоже не встретил. Феликс Эрминио не встретил. Оскар Монтальбан не встретил. Никто не встретил. Это не мешает каждому из нас целоваться с девчонкой, а то и с двумя.

– А то и с тремя…

– Это уж как повезет.

– Я же говорю: я подругому устроен…

– Ну, не настолько же! Между прочим, – Чучо понизил голос. – Новенькая с севера действительно ничего себе. Она – с севера, ты – Север… А?

– Я Северин.

– Никакой разницы.

– Да ну тебя!

– Ты просто долговязый балбес, Север. Девчонки готовы вешаться на тебя, как на рождественскую елку – благо, высоты достанет для всех игрушек. Эх, мне бы твой рост… А ты только мычишь, как бычок в загоне: не хочу, не буду, не встретил… Что тебе стоит поманить ту же Мурену пальцем и сводить ее ночью на пляж?

– Зачем? Чтобы доставить тебе удовольствие?

– Да нет же – себе. Ой, только не прикидывайся дурачком. Ты, главное, посмотри ей в глаза и скажи таким знойным басом, с придыханием: «Мурееена…» А дальше она сама все сделает, намного лучше, чем ты… Нет, не выйдет: у нас все пляжи забиты парочками. Лучше тебе угнать катер в Бенидорм, на Плайя де Леванте.

– Нет такого женского имени – Мурена! Почему ей не хочется, чтобы ее звали Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар?

– Привет, Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар, – захихикал Чучо. – Пойдем поныряем ночью, Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар!.. Вот фигнято! Попробуй такое выговорить, да еще с придыханием. «Эксальтасьооон… Гутьерррес…»

– Глупости. Ничего я не хочу выговаривать придушенным басом. Ни с кем я не хочу нырять. Тем более ночью.

– А чего же ты хочешь, дурень?

– Не знаю. Не решил еще. Пока я только начинаю, кажется, соображать, чего мне точно не хочется.

– И чего же тебе не хочется, балда здоровая?

– Я уже сказал: играть в фенестру и шляться с Муреной по ночному пляжу.

Чучо долго обдумывал эту мысль. Потом неуверенно спросил:

– А как насчет Барракуды?

К счастью, в дверь со знакомой деликатностью постучали, и вошел учитель Нестор Кальдерон. Как всегда, во всем черном, что делало его похожим на католического священника. Только вместо белой вставки на шее был шелковый, черный с белыми рябинками, платок. Чучо сейчас же вскочил, что же до меня, то я и без того вот уже с полчаса торчал во всю свою длину возле окна.

– Гм, – сказал учитель Кальдерон. – Не помешал?

– Нет, учитель, – ответили мы вразнобой, а я даже попытался судорожно, без особенного успеха, привести в порядок свое лежбище.

– Просто шел мимо, – объяснил учитель Кальдерон, словно оправдываясь. – Решил заглянуть. Ты ведь знаешь, Севито, я редко злоупотребляю твоим гостеприимством…

– Знаю, учитель, – признал я.

– Чучо, дитя мое, не будешь ли ты настолько любезен…

– Я как раз собирался уходить, – объявил Чучо.

– Тем более, что тебя ждут в Пальмовой аллее.

– Мурена, – фыркнул я.

– Насколько мне известно, это сеньориты Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар и Линда Кристина Мария де ла Мадрид…

– И Барракуда, – негромко уточнил я. – твой жребий жалок, друг мой.

– Так я пошел, – сказал Чучо, который так не считал.

– Конечно, Чучо, – величественно кивнул учитель. Подождал, пока дверь закроется, и только тогда прошел и сел в свое самое любимое в моей комнате кресло возле стеллажа с кубками и икебанами. Потом посмотрел на меня снизу вверх вечным своим невозможно добрым взглядом, под которым сразу хотелось измениться в лучшую сторону, и спросил, как обычно: – Поговорим?

– Поговорим, учитель, – ответил я, присаживаясь на подоконник.

– Хочу сказать тебе, Севито, как мужчина мужчине… твой последний пас был излишне энергичен.

Я обреченно вздохнул. Мне предстояло услышать этот упрек еще не раз.

– Впрочем…

Коль выйти в поле вы, чтоб биться,

Вы бились, нет тут оговорки,

И невозможна клевета. ^[12]

Но не это важно. Если хочешь знать, это вовсе не важно. Человеку в жизни вовсе не обязательно владеть искусством точного паса. У меня такое ощущение, что ты и сам недавно пришел к такому заключению.

Я еще раз вздохнул.

– Но! – сказал учитель, воздев указательный палец.

И стал учить меня жизни, для чего, собственно и явился.

3. Появляется Антония

Не скрою, я боялся следующего дня. «Архелоны» проиграли не просто матч – они вылетели из чемпионата Студенческой Лиги. Мне казалось, что все, кому не лень, станут показывать на меня пальцем и презрительно фыркать: мол, это как раз и есть та самая каланча, изза которой «Сан Рафаэль» так опозорился на всю Лигу!.. Самое противное, что у них были на то все основания. Конечно, мы и раньше продували, но никогда еще на моей памяти не было такого разгрома.

Однако, все обошлось. Уже на Абрикосовой аллее ко мне подкатили два птенца из младших групп, прощебетали чтото вроде: «Вчера ты отдал слишком сильную передачу, эль Гигантеско…», а затем попросили расписаться на бейсболках. Я ощетинился в ожидании подвоха и спросил, кто их надоумил. «Хуан де ла Торре, который Мануэль», – ответил птенец покрупнее, бесхитростно хлопая выцветшими ресницами, а другой, задыхаясь от рвения, перебил его: «Хуан Мануэль де ла Торре сказал, что мы непременно выиграли бы, если бы у нас было четыре живых раптора, и тренер так не загонял бы нашего эль Гигантеско дель Норте…» Конфузясь и воровато озираясь, я достал цветное стило, настроил его на радужный режим и вывел малышам на макушках свое имя. Там уже красовались росчерки братьев де ла Торре. Уже за спиной я услышал их театральный шепот: «Это что за загогулины?» – «Русские буквы, дурачок, он же русский!..» Птенчики ошибались. Я оставил им автограф на прописном эхойлане.

Все, кого я повстречал тем утром, говорили мне примерно одно и то же: слишком сильно… но ты не переживай… вот было бы четыре раптора, а не три… Ну и ладно.

На поляне для занятий, в пальмовой роще ФейхоиМонтенегро, я расположился рядом с Чучо. Мурена, которая тоже рассчитывала на мое соседство, артистично надулась, а вреднюга Барракуда чтото зашептала ей на ушко. Оскар Монтальбан, чью внешность не мог испортить даже синяк под глазом после вчерашней бойни, ворковал с красоткой Беатрис Гомес. Близнецы де ла Торре в четыре руки чтото чертили на квадратном листе бумаги, подозрительно напоминавшем игровое поле фенестры формата «сесквин». Потом вошел учитель Мартин Родригес, могучий серебрянобородый старец, с серебряными кудрями до плеч, в просторных белых одеждах, и на поляне стало намного светлее, чем было. Когда я увидел его впервые, то подумал, что именно так должен выглядеть Господь. Но учитель Родригес не был даже праведником. За воротами колледжа он курил огромные сигары, прикладывался к черным плетеным бутылям самого сомнительного содержания, а подружек у него было побольше, чем у красавчика Оскара, и ни одной моложе шестидесяти лет… Он обвел аудиторию пронзительным взглядом изпод насупленных бровей, отыскал меня…»Ты вчера был хорош, друг мой Севито, но этот твой последний пас… мда… гм… Что же, юные сеньоры и сеньориты, поговорим на более приятные темы, а именно…» И мы стали обсуждать энергетический кризис 2054 года, хотя ничего приятного в нем не было – по крайней мере, для тех, по кому он проехался целую бездну лет тому назад.

А потом был семинар по полиметрической математике, в которой я ничего не понимал изза недостатка пространственного воображения. Эти дурацкие метаморфные топограммы, эти геликоиды и вортексы… Тот же Чучо чувствовал себя среди них как морской конек в зарослях ламинарии; даже глупенькая Барракуда не раз предлагала мне свою помощь, и я, к своему стыду, вынужден был ее принимать. «Севито, я понимаю, что вам неприятно это слышать… наверное, вы предпочли бы провести вечер в подвижных играх на берегу моря… но ваша участь незавидна: жду вас в своем кабинете для дополнительных занятий». Полагать мою участь незавидной желали не все. Чучо взметнул конечности: «И меня, profesora,меня тоже, у меня чтото не клеится с мутациями в четырех метриках, пожалуйста!..» ProfesoraМария Санчес де Пельяранда, прекрасная и надменная, как небожитель, откинула с лица жесткую вороную прядь, чтобы выстрелить в жалкого притворщика сарказмом из обеих аквамариновых бойниц сразу: «Вы слишком глупы, Хесус Карпинтеро, чтобы скрыть свой ум…»

Пальмы шуршали тяжелой листвой, гдето за холмами пело свои древние песни эль Медитерранео – Средиземное море, дул прохладный ветерок. Жизнь продолжалась, несмотря на все неприятности.

Вечером должна была состояться тренировка, на которую меня давно уже не тянуло, как раньше. И у меня был повод, чтобы туда не явиться – злосчастная математика. Разумеется, многие с радостью поменялись бы со мной местами, чтобы провести часдругой в обществе Марии Санчес… Увы, я был равнодушен к ее холодной, почти нечеловеческой красоте. Мое сердце было отдано отталкивающей и притягательной одновременно великанше из Галактики… Поэтому углубленное освоение топограмм представлялось мне ничем не подслащенной пыткой, а кабинет математики – чемто вроде «железной девы», светлой, просторной и со всеми удобствами.

Однако же учитель Мария Санчес встретила меня на скамейке в Абрикосовой аллее. «Севито, мне очень стыдно, но я слишком занята сегодня, чтобы уделить вам достаточно внимания… впрочем, сеньорита Антония прекрасно разбирается в предмете и легко меня заменит. А вы, в свою очередь, поможете ей… в чем она попросит вас помочь». Мне ничего не оставалось, как промычать обычное «Угу». «Вот и прекрасно… Антония, подойдите, дитя мое».

И появилась Антония.

4. Самая красивая страшилка

Белая накидка до пят, просторная белая панама, темные очки на поллица. Гриффин, человекневидимка, женское издание. Диковатая новенькая с севера.

– И ничего смешного, – донесся изпод панамы ворчливый старческий голосок.

– Северин и не думал над тобой смеяться, nina, – проворковала Мария Санчес. – Он тоже приехал к нам издалека и был вынужден привыкать к нашему солнышку.

– Что, из такого же далека, что и я? – проскрипела Антония.

– Северин родился на Тайкуне, nina, – пояснила Мария Санчес.

– Тайкун… это слишком близко, почти Земля.

– Нет, дорогая, Тайкун – это самая далекая планета Федерации. Дальше – только исследовательские миссии.

– Так я же говорила вам…

– Северин, – строго сказала Мария Санчес. – Антония родилась и провела детство на планете… ммм..

– Мтавинамуарви… что тут сложного?

– Никогда не слышал, – буркнул я без особого дружелюбия.

– Конечно… никто не слышал…

Кажется, впервые я видел Марию Санчес растерянной. Ироничная небожительница не знала, как ей вести себя с этой брюзгливой старушонкой из самого дальнего далека.

Надо ли говорить, что и я не воспылал к своей новоявленной репетиторше горячей симпатией?

– Так я оставлю вас, – торопливо сказала Мария Санчес и едва ли не бегом устремилась в глубь аллеи.

И я остался наедине с этим привидением.

– Классные у тебя мовиды, – сказал я, чтобы хоть както завязать беседу.

– Это не видеал, – ответила она. – Вернее, конечно, видеал, но не в первую очередь. Это настоящие солнцезащитные очки. Здесь слишком яркое солнце. На Мтавинамуарви такого не было.

– Мтави… мурави… – проговорил я с вызовом. – Подумаешь! Если хочешь знать, я вообще эхайн.

– Не выдумывай. Эхайны на Земле не живут.

– Живут, и очень распрекрасно.

Изпод накидки выпросталась тонкая, бледная до голубизны рука и приопустила тёмные окуляры. Оттуда на меня укоризненно глянули огромные серые глаза.

– Ты обманываешь меня, – сказала Антония. – И тебе должно быть стыдно.

– Ни чуточки, – сказал я. – Мое настоящее имя – Нгаара Тирэнн Тиллантарн.

Я никому об этом еще не говорил. И, тем более, никому не показывал свой заветный медальон. Но других доказательств своей нечеловеческой природы у меня все равно не было.

Антония поднесла медальон к лицу, словно у нее было нехорошо со зрением.

– Это на эхойлане, – вдруг сказала она.

– Я знаю. А вот откуда ты…

– Я изучала историю Великого Разделения.

– И я тоже изучал.

– Но я изучала ее углубленно.

«Зачем?» – хотел было спросить я, но промолчал.

– Эхайнский медальон, – констатировала Антония, возвращая его мне. Пальцы ее были холодные и сухие. Как маленькие змейки. – Может быть. Это ничего не доказывает.

– А я ничего и не собираюсь никому доказывать, – сказал я. – Так мы будем говорить о математике?

Антония кивнула.

Я раскрыл свой видеал, и она снова заворчала, что такого запущенного и захватанного пальцами экрана никогда не видела. А потом заговорила своим скрипучим, пресекающимся голоском, и говорила два часа без остановки, прерываясь на то лишь, чтобы глотнуть апельсинового сока из фляжки. Что же до меня, то я нависал над нею, как самый глупый портовый кран, и не издавал ни звука.

Она разбиралась в полиметрической математике ничуть не хуже Чучо. Но, в отличие от него, могла объяснять, а не просто шипеть, шерудить конечностями и ругаться. Быть может, она разбиралась в предмете не хуже самой Марии Санчес. Половины ее слов я все равно не понимал, но коечто вдруг само собой, словно по волшебству, сделалось доступным и даже банальным. Это было удивительно.

При этом она не переставала ворчать, брюзжать и сетовать. И вздрагивать, когда над головой пролетала какаянибудь птица.

– Тебе сколько лет? – не удержался я.

– Сто! – фыркнула она.

Непроницаемые окуляры не помешали ей разглядеть, что я готов был купиться на этот невинный прикол.

– Наверное, ты и впрямь эхайн, – сказала она. – По отзывам, они все сильно тормозят по сравнению с людьми. Меня зачислили на ваш курс. Значит, мне столько же, сколько и всем вам. А семнадцать мне исполнится… – она вдруг начала загибать пальцызмейки, – … ну да, примерно в августе.

– Что ты делаешь? – спросил я ошеломленно.

– Ты натуральный эхайн, – хихикнула она. – Я еще не привыкла к вашему календарю. Приходится считать на пальцах. Сказано же: я прилетела с Мтавинамуарви. Наш год длится двести восемьдесят пять дней и состоит из десяти месяцев. Если ты немного напряжешь свою бедную эхайнскую фантазию, то сообразишь, что и день у нас должен иметь иную продолжительность, чем здесь. Очень длинный день… Я родилась в одиннадцатый день месяца уараурвил. – Антония закатала рукав своего балахона. На запястье левой руки у нее обнаружился широкий браслет, набранный из полупрозрачных камешков. Некоторые из них светились изнутри. – Вот мои часы. Они сделаны специально для меня, в единственном экземпляре. По ним я могу узнать время, день и месяц в моем мире.

Мама тоже редко говорила «планета», предпочитая употреблять слово «мир». «Планета, – объясняла она, – всего лишь небесное тело, что катится по своей эфирной колее вокруг светила в холоде и мраке. В лучшем случае – каменный шарик в атмосферной обертке, в худшем – капляпереросток сжиженного газа. Не больше и не меньше. А мир – это просторы, небеса, моряокеаны, если повезет – то и жизнь, и если уж повезет неописуемо, то жизнь под голубым небом, на берегу теплого моря, с пальмовой рощицей в отдалении…»

– И который там теперь час? – спросил я.

Антония снова насмешливо фыркнула и сказала. Запомнить это было свыше моих слабых эхайнских сил.

– Уже поздно, – промолвила она. – А у меня режим.

– Это изза режима ты так закуклилась?

Я думал, она зашипит и выцарапает мне глаза. Но все обошлось очередным экскурсом в астрономию.

– В нашем мире два солнца, – пояснила она тоном черепахи Тортилы. – И оба очень слабенькие.

– А птиц у вас не было вовсе, – хмыкнул я.

– Растения были. Правда, не такие огромные, как здесь. Птиц не было, ты прав. Всегда нужно было беречь голову от того, что над ней пролетало.

– Птички тоже иногда могут коечто обронить сверху.

– Как это?!

– Ладно, это я так шучу… Какой же умник запихал тебя из вашей тундры прямиком в Алегрию?!

– Я здесь ненадолго, успокойся, – проскрипела она. – Всего лишь промежуточный этап акклиматизации. Медики думают, что Алегрия с ее климатом поможет мне подготовиться к переезду на детский остров Эскоба де Пальмера.

– А что там, подругому учат, не как у нас?

– Это остров для математических гениев.

– А ты что – гений?

– Угу, – сказала она просто.

Вот все и стало на свои места.

Еще бы Мария Санчес не робела перед этой страшилкой!

– Но тогда ты, наверное, можешь вовсе не ходить на уроки, – предположил я.

– Глупый эхайн, – проворчала Антония. – Я только математический гений. В истории, биологии, искусствах я такая же балда, как и ты. Не говоря уже о спортивных занятиях, где мне смешно даже надеяться превзойти тебя!

– Ты все вчера видела? – сконфуженно уточнил я.

– И ничего не поняла. Кроме того, что ваша игра основана на какойто примитивной комбинаторике, и что вы проиграли.

– Разве на вашей пла… в вашем мире не играют в фенестру?

– Нам некогда было заниматься подобными глупостями, – сухо произнесла Антония. – Нам приходилось выживать.

– Ты расскажешь мне о своем мире?

– А ты объяснишь правила этой варварской игры?

Но мы уже пришли к ее домику.

– Завтра мы пойдем рисовать прибой, – зачемто сказал я.

– А я знаю, – кивнула она. И еще раз коснулась моей руки своими змейками.

Солнце уже улеглось за горы, с моря тянуло прохладой, и только небо еще не остыло окончательно.

– Сумерки, – сказала Антония зловещим шепотом. – Любимая пора вампиров.

– Ты что – вампир?

– Разве не похоже?

Она стянула с головы панаму и убрала окуляры в карман балахона…

– Нисколько, – сказал я и неожиданно для самого себя брякнул: – Ты красивая.

– Глупости, – проскрипела она и скрылась за дверью.

5. Только со мной

Никакой красавицей Антония СтоккеЛиндфорс, разумеется, не была. По нашим, знойным понятиям… Слишком бледная, слишком худая и слишком маленькая. Так, наверное, могли бы выглядеть узники детских концлагерей. Или детишки графа Дракулы. На узком, обтянутом полупрозрачной кожей лице теснились огромные серые глаза, тонкий длинный нос и тусклые губы от уха до уха. Пепельные волосы чересчур коротко острижены. Мраморнобелые руки оплетены голубоватой сеткой вен. Коленки торчали. В общем, завидя Антонию, хотелось заплакать от сострадания, сгрести ее в охапку и тащить вначале в столовую, а оттуда – в медпункт. Или наоборот.

Но я, кажется, на нее запал.

Вопервых, она была очень умной. Быть может, умнее многих наших учителей, хотя саму эту мысль следовало гнать, как неподобающую. Так или иначе, Мария Санчес разрешила ей не посещать математику, но Антония все равно приходила, чем причиняла нашей очаровательнице изрядные неудобства. По крайней мере, вначале… Она сидела одна, за самым дальним столом, в тени самой раскидистой пальмы, точно так же тянула руку и энергично участвовала в обсуждениях.

Но только на математике. На всех прочих занятиях она была безучастна и тиха, как летучая мышь зимней порой. Нужно было специально обратиться к ней, чтобы хоть както вывести из спячки. При всем этом она знала все даты, все имена и все события.

Кроме тех случаев, когда не знала самых простых вещей.

Например, она не подозревала, что Европа и Азия расположены на одном материке, а Сибирь – отнюдь не часть света, равно как и Скандинавия. Она путала Арктику и Антарктику, и для нее стало открытием, что белые медведи живут и там и тут (хотя во втором случае речь шла, конечно, о национальном парке Земля Александра), а пингвины пасутся только на антарктическом побережье. И еще какоето время ей пришлось объяснять, кто такие пингвины… Известие, что гориллы вовсе не вымерли, привело ее в восторг – если так можно назвать гримасу удовлетворения на ее изможденной мордашке. В то же время, гигантский морской змей Яванского желоба и неодинозавры бассейна Конго были восприняты ею как нечто само собой разумеющееся, а «снежные люди», по ее мнению, жили на Чукотке и катались на оленях между ярангами и чумами. Учитель географии Фернандо Аларкон готов был плакать от ее невежества.

Учитель новейшей истории Энрике де Райя тоже едва не прослезился – но уже от умиления ее абсолютной осведомленностью о событиях и социальных процессах в Галактическом Братстве.

Антония знала названия всех планет Федерации – при этом она упорно именовала их «мирами», как самый завзятый звездоход. Она могла наизусть отбарабанить список всех федеральных метрополий, а потом непринужденно перейти к перечислению гуманоидных цивилизаций Братства, по алфавиту, по численности населения или по социометрическому индексу. И о каждой культуре у нее находилась пара слов.

Абхуги и квэрраги прославились тем, что развязали и по сю пору не закончили войну за монопольное обладание собственной планетой Уанкаэ – самый продолжительный в истории Галактики межэтнический конфликт. Чего добились: за тысячи лет беспрерывной бойни превратили прекрасный цветущий мир в серую тлеющую помойку. Никто за пределами Уанкаэ под страхом пытки не сможет отличить типичного абхуга от типичного квэррага. Между ними нет разницы – ни внешней, ни анатомической. Ни по цвету кожи, ни по разрезу глаз, ни на генетическом уровне. Совсем никакой! Сами же они находят различие мгновенно и безошибочно, после чего вскипают, как чайник на костре, брызжут слюной и хватаются за оружие. Нелепое в своей жестокости, бескомпромиссное противостояние двух ветвей одной расы. Какието дикие милитаристские культы… наука, целиком занятая изобретением особенно мерзких средств массового поражения… жуткие генетические патологии в результате постоянного применения официально запрещенных «этнических бомб»… навешенный сторонними исследователями глумливый ярлык «суицидальная цивилизация»… Все, что я слышал об эхайнах, с их дурной славой, не идет ни в какое сравнение с этим застарелым вселенским гнойником, который долго и безуспешно пытается излечить Галактическое Братство. Даже Федерация, кажется, без большой рекламы и с нулевым успехом посылала туда свои силы разъединения…