Текст книги "Северин Морозов. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Евгений Филенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 49 страниц)

– Совсем забыл, – сказал он смущенно, – у вас же с утра наверняка какието занятия…

– Ничего, – успокоил я его. – Одним хвостом больше, одним меньше.

– А, ты у нас тоже хвостист, – промолвил дядя Костя с уважением.

– Что значит «тоже»? – удивился я.

– В твои годы и я не всегда был прилежен…

– Антония, познакомься, – сказал я. – Это Константин Васильевич, мой друг.

Она молчала, внимательно рассматривая дядю Костю. Потом вдруг спросила:

– Вы – Галактический Консул?

– Так меня звали еще три года назад, – кивнул он.

– Вы знаменитый ксенолог, – промолвила она с утвердительной интонацией.

– В определенных кругах.

– Вы здесь изза меня?

Я открыл рот, чтобы все ей объяснить, но Консул опередил меня:

– Нет, – сказал он спокойно. – Я прилетел повидать этого молодого человека.

– А, – как мне показалось, разочарованно проронила она и отошла, села за соседний столик и отвернулась.

Мы с Консулом переглянулись. Я чуть слышно вздохнул, а он едва заметно усмехнулся.

– Я подумаю над твоими словами, – сказал он. – Насчет этого самого… сонного царства. А ты не теряй головы. И вот еще что… – Дядя Костя смущенно поскреб тяжелый подбородок. – У меня есть к тебе предложение. Как от одного эхайнского гранда к другому…

– «Я весь зажженное внимание», – проворчал я.

– Меня тут пригласили на один любопытный диспут. Я бы отказался, сославшись на занятость, но он будет иметь место неподалеку – в Картахене, да и тема весьма специфическая: «Нужны ли нам эхайны»… Не желаешь ли составить компанию?

– Даже не знаю, – промямлил я.

– Не беспокойся, никто не будет тыкать в тебя костлявым пальцем с криками: «Вот он, держите лазутчика!» Никто не заставит тебя высказываться против воли. Там буду я. Возможно, там будет Ольга Лескина. Надеюсь, она не полезет в драку с метарасистами… Я рассчитываю и на других любопытных гостей. Как мне представляется, это было бы для тебя познавательно. – Он заметил мое колебание, истолковал его посвоему и быстро проговорил: – С учителем Кальдероном я все улажу сам.

– Что ж, – сказал я.

– Тогда завтра утром я за тобой прилечу.

Он протянул мне руку, приветливо кивнул Антонии (та упорно не смотрела в нашу сторону) и удалился быстрым шагом в сторону ПуэртоАрка.

– Эй, – позвал я тихонько.

Антония с демонстративной неохотой поднялась со своего насеста и подошла ко мне.

– О чем вы говорили? – осведомилась она сердито.

– Дядя Костя – действительно мой друг, – сказал я немного раздосадованно. – Он хорошо знает мою маму. Если тебе это интересно, они вместе росли.

– Знаменитому ксенологу нечего делать на Земле, – возразила она.

– Если тебе это интересно, у него на Земле семья. Его дочь зовут Иветтой. – Я вдруг разозлился. – Не думай, пожалуйста, что все в этом мире вертится вокруг твоей персоны!

– Значит, вы не говорили обо мне? – спросила она, пропуская мой выпад мимо ушей.

– Вот еще, – буркнул я, краснея.

– Жаль, – сказала она. Затем вдруг протянула мне руку царственным жестом. – Так мы идем?

– Куда?! – опешил я.

– Эхайн, – поморщилась она. – Большой глупый рыжий Черный Эхайн… На занятия, балда. Сдавать рефераты про рыбок!

И мы пошли на заклание к учителю Васкесу.

Собственно, я сдавал рефераты уже не впервые и особого трепета не испытывал. Иное дело Антония: ее обычная бледность приобрела зеленоватый оттенок, скрипучий голосок срывался и дрожал, казалось – еще чутьчуть, и она грохнется в обморок. Учитель Васкес сразу понял, что с ней неладно, и сделал хитрый ход. «Тита, – сказал он медовым голосом, – рыбка моя неоновая, никак не разберу, что здесь написано. Впервые вижу столь удивительный почерк. Не сочти за труд, сядь рядом, будешь мне переводить. Итак, что это за слово? Ага, гм… А это? Ах, полатыни… вот она, какая нынче латынь… любопытно…» Про меня было забыто. Антония сама не заметила, как успокоилась, и вот она уже недовольно скрипит по поводу учительской непонятливости, вот она уже спорит, вот она уже возражает, вот она уже рисует на доске коронованную рыбубабочку в профиль и анфас – особенно если учесть, что у рыбыбабочки и анфасато никакого нет… Учитель Васкес положил изящную ладонь на нашу писанину. «Баста, – сказал он и подвел итоги: – Поверхностно. Делалось в спешке. Севито, конечно, тоже пускал дымовую завесу, как каракатица…» – учитель требовательно наставил на меня длинный палец с ухоженным ногтем, и я с готовностью отрапортовал: «Sepia officinalis!» Учитель одобрительно крякнул и продолжил свою мысль: «… Но делал это по крайней мере с пониманием предмета. Однако же труд был затрачен, и труд немалый. Поэтому я принимаю оба реферата, но настаиваю на подводной экскурсии. Для вас, Тита… ведь вам уже разрешили пользоваться бранквией? Впрочем, Севито, я полагаю, охотно составит компанию. Я вас не задерживаю и препоручаю заботам учителя Санчес…» Мы вышли из кабинета биологии.

– Ну как ты? – спросил я.

– Ужасно, – призналась Антония. – Чуть не умерла. Дался ему мой почерк!

– Да уж, – сказал я и поведал ей про орангутана Ханту из парка Сургабиру.

– Кто такой орангутан? – спросила она рассеянно. – Смотритель парка?

Я объяснил ей про орангутанов в частности и приматов в целом.

– Слушай, – сказала она, – а что такое бранквии?

– Я тебе покажу. Это нестрашно. Ведь ты хотела поглядеть на настоящее морское дно?

– Пожалуй… Давай завтра, а?

– Завтра я не могу. Я буду занят. Дядя Костя приглашает меня на диспут о том, нужны ли нам эхайны. Хочешь слетать со мной?

– Нет! – сказала она чуть более энергично, чем следовало бы, но тут же поправилась: – Здесь нет темы для обсуждения. Мне нужны эхайны. Точнее, один вполне конкретный эхайн…

Она привстала на цыпочки, а я согнулся пополам. И мы поцеловались. А потом пошли на урок математики в Абрикосовую аллею.

13. Мы, дельфины и море любви

Итак, завтра нырять я не мог, поэтому после занятий мы с Антонией отправились ликвидировать пробелы в ее познаниях.

Я прихватил пару бранквий, и в пять часов пополудни мы встретились в конце Пальмовой аллеи. Изучать морское дно в районе пляжа – пустое занятие: после водных процедур дневной смены малышни оттуда в панике уносила щупальцы даже самая ленивая из медуз. Но я знал несколько уединенных местечек на южном берегу, куда было не так легко добраться. Чем охотно пользовались любители уединения. И потому дно там было гораздо более обжитое…

Нам пришлось довольно долго идти, а потом карабкаться по заброшенным козьим тропам, а потом продираться сквозь кусты дикого олеандра. Антония стойко сносила испытания и почти не ворчала, хотя невооруженным глазом было видно, что затея ей нравилась все меньше и меньше… Дикий пляж Арена де Плата, где я както встретил тюленямонаха, оказался занят. Не повезло нам и с другим укромным местечком, куда, по непроверенным слухам, дважды заплывала семья косаток, – сегодня туда вперлась буйная орава мелюзги. Какие уж тут косатки!

Зато маленькая бухта, которую на подробных картах острова обозначали как Грьета – «трещина», а на официальных не обозначали вовсе, была свободна. Наверное, потому, что добраться туда было сложнее всего. Как бы невзначай, в узком скальном проходе к бухте я обронил свою майку. Для любого обитателя острова это было лучше всякого стопсигнала.

Мы спустились по крутым ступенькам, вырубленным в камне неизвестными доброхотами, к самой воде. Грьета не подходила для компаний – на песчаном пятачке, куда не захлестывали волны, могло с комфортом разместиться не больше двухтрех человек. Нас это устраивало. Мы перевели дыхание, выдули половину запасов альбарикока и фресамадуры, молча слопали по банану.

– Отвернись, – деловито сказала Антония, минут двадцать без перерыва шуршала сумкой за моей спиной и наконец позволила глядеть.

На ней был глухой гидрокостюм кислотнозеленого цвета с белыми флюоресцирующими полосками, по всей видимости – с подогревом, в каких хорошо, наверное, погружаться в холодных северных водах.

– Где ты это взяла? – спросил я потрясенно.

– Подарили в пансионате «Аманатар», – пояснила она. – Это в Ирландии.

– Аа… – протянул я. – Но у нас теплое море.

– Не думаю, – сказала она строго.

Спорить было бесполезно. Я достал из своей сумки бранквии – две пластичные, почти прозрачные губки. Бесцветные, как я предпочитал, хотя можно было взять и цветные, и расписные и размалеванные совершенно ужасающим образом.

– Это такая фиговина, которая заменяет человеку жабры и делает его рыбой…

– Знаю, – остановила меня Антония. – Просто там, где я жила раньше, они назывались иначе. Я умею этим пользоваться.

– И где же ты ныряла?

– В бассейне.

– Аа… – снова протянул я, совершенно озадаченный. – Но здесь не бассейн.

– Не думаю.

Я стянул шорты и пристроил бранквию на нос, оставив рот открытым.

– С этой нашлепкой ты похож на морского слона, – иронически заметила Антония, вертя свою бранквию в руках.

Она явно преувеличивала свой опыт в обращении с ней.

– Ну что ж, – сказал я, отнял у нее бранквию, слегка помял, чтобы оживить, растянул и сотворил некое подобие обычной маски. – В этом ты будешь похожа на девушку в гидрокостюме, собравшуюся понырять.

Антония вознамерилась было произнести какуюнибудь колкость, но я прихлопнул бранквию ей на лицо, лишив способности шевелить губами.

– Дай руку, – сказал я. – И старайся не отплывать далеко.

– Бубу, – ответила она изпод бранквии, недовольно дергая плечиками.

Я завел ее в море, как маленького ребенка. Антония ступала в накатывающие струи, будто это была не соленая вода, а раскаленная магма. Все ее худенькое тело напряглось от дурных предчувствий, скрюченные пальцы впились ногтями в мою ладонь…

Вода поднималась с каждым нашим шагом, его гул нарастал… ято знал, что за этим последует, я здесь был не впервые, и мне хотелось устроить ей маленький сюрприз – но похоже, этот сюрприз оказался не из приятных.

Море с грохотом ворвалось в узкое пространство Трещины и слопало нас с головами, даже не поморщившись. Только что мы стояли, сцепившись руками, видели ослепительносинее небо, видели краешек белого солнечного диска изза нависавших над бухтой скал – и вот между небом и нами несколько метров зеленой упругости, и ноги не достают до дна… Я увидел полные ужаса глазищи Антонии, ее раскрытый в безмолвном крике рот под помутневшей бранквией. Девчонка бешено и бестолково молотила конечностями… но, похоже, плавать, как и разборчиво выводить руками буквы, она тоже не умела.

Мы пробками вылетели на поверхность – вернее, я вытолкнул ее наверх, как пробку, а сам выскочил следом. До берега было метров двадцать, не меньше. «Тону!» – прочитал я по ее губам, и крикнул ей в ухо:

– Никто здесь не утонет! Ты не можешь утонуть! Ведь ты – рыба!

Мне даже пришлось легонько тряхнуть ее, чтобы привести в чувство. Она лежала в своем дурацком гидрокостюме на моих руках, затравленно глядя в небо и всхлипывая. Яотлепил бранквию с ее губ, чтобы Антония могла свободно дышать и говорить. Но она молчала, словно смертельно и несправедливо обиженный ребенок.

Я все сделал не так. Я все испортил своим идиотским сюрпризом. Нужно было соображать, когда и над кем учинять рискованные приколы. Теперь она ненавидела всех и вся. Ненавидела море за сыгранную с ней злую шутку. Ненавидела меня за мою эхайнскую тупость. Ненавидела себя за внезапное и постыдное проявление слабости. Тут ничего нельзя было поправить, оставалось одно – плыть к берегу и возвращаться в Алегрию тропой разочарований…

– Что это? – вдруг спросила Антония шепотом.

– А? Где? – промямлил я, поглощенный унылыми раздумьями.

– Меня ктото толкнул… снизу.

Я закрутил головой. Неужели снова притащился давний мой приятель тюленьмонах?

Но это было нечто иное. Это было неизмеримо лучше. И это было мое спасение.

Его звали Гитано – «цыган», и уже никто не помнил, почему именно так. Может быть, за любовь к пляскам на волне? От других афалин, что заплывали в прибрежные воды Исла Инфантиль, его отличало светлое пятно неправильной формы посреди куполообразного лба. Кроме того, он был крупнее всех остальных самцов, размером с добрый ялик. У Гитано была подруга, которую звали, разумеется, Кармен, но людей по какимто непонятным причинам она сторонилась. Похоже, этот здоровяк вообразил себе, что бедная девочка вотвот утонет, а я и пальцем не пошевелю, чтобы ее спасти, и теперь старательно выталкивал Антонию на поверхность.

Антония в полном потрясении перевернулась на живот и теперь лежала раскинувшись на его широченной спине, как этакая тощенькая Европа на этаком быке… Разумеется, Гитано в два счета отбуксировал бы ее к берегу, но его смущало мое поведение. Он никак не мог взять в толк, почему же ято не хватаюсь за его плавник и не плыву следом, шумно выражая благодарность за неожиданную и эффективную помощь. Он даже вынырнул изпод Антонии (та, против ожиданий, не испугалась, не ударилась в панику, а зависла в воде столбиком, вполне толково, хотя и полягушачьи, перебирая конечностями) и отплыл в сторону, недоуменно поглядывая на нас блестящими глазенками и поскрипывая на своем языке. Мол, а тыто понимаешь, что им нужно, этим неуклюхам, Карменсита?.. Я огляделся. Подружки нигде не было видно.

– Это дельфин, – вдруг объявила Антония абсолютно спокойным голосом.

– Как ты догадалась? – машинально съехидничал я.

– Он меня не укусит?

– Не думаю. Ты же вся в резине, а дельфины резину не жуют.

– А что они жуют?

– Например, кефаль.

– У тебя случайно нет с собой?..

– Да ты только посмотри на его физиономию! Разве похоже, что он голодает?

– А что ему тогда от нас нужно?

– Поверь, этот парень ни в чем не нуждается. Он подумал, что это мы нуждаемся в его помощи…

– Все хорошо, спасибо! – крикнула Антония задыхающимся голосом. – Но он не уплывает…

– Он хочет поиграть с тобой, – пояснил я. – Позови его.

– Как?!

– Уж не знаю, – прикинулся я. – Найди способ!

Гитано продолжал нарезать круги, проказливо скалясь во всю многозубую пасть.

– Эй, – позвала Антония отчегото шепотом. – Не будете ли вы так любезны приблизиться?

Она пошлепала ладонью по воде, как если бы подзывала собаку. Но Гитано все понял и не обиделся. Его мощное тело бесшумно погрузилось в глубину и серой тенью мелькнуло у нас под ногами, а затем он вынырнул между мной и Антонией, как диковинный морской бог, и снова легко вскинул ее себе на спинищу. Вода вокруг него кипела. «Надеюсь, ему достанет ума не уволочь ее далеко», – подумал я.

Но все обошлось. В десятке метров от нас всплыла Кармен, и вряд ли она одобряла поведение своего приятеля. Гитано сей же момент избавился от своей ноши и устремился следом за возлюбленной на просторы Медитеррании.

– Это дельфин, – снова сказала Антония какимто потерянным голосом. – Я только что играла с дельфином.

– Ты, наверное, устала, – сказал я. – Поплылика к берегу.

– Хорошо, – беспрекословно согласилась Антония. Впрочем, тут же проявила свое обычное упорство: – Мет, я сама!

Сама так сама… К ее чести обнаружилось, что плавать она все же немного умеет, стилем «брасс», но делает это чересчур академично и потому тратит слишком много усилий. К тому же, ей очень мешал дурацкий гидрокостюм… Не прошло и получаса, как мы выбрались на песочек, отлежались и со всевозможной поспешностью поднялись в мертвую зону, куда не захлестывал прибой.

– Северин Морозов, ты негодяй, – сказала Антония, приведя дыхание в норму. – Ты едва не утопил меня!

– Ну, извини…

– За что? За то, что не утопил?!

Я не знал, что и придумать в свое оправдание, и только беззвучно открывал рот, как дельфинафалина.

– Так вот, – сказала Антония. – Я пить хочу.

Я подал ей бутылочку фресамадуры.

– И еще, – продолжала несносная девица, и металл в ее голосе звучал сильнее обычного. – Мы пришли сюда изучать морское дно, и мы его изучим, хотя бы все каракатицы мира встали у меня на пути.

– Крепко сказано, – заметил я, и вспомнил слова дяди Кости: «она очень цельный и сильный человечек».

Мы лежали на мокрых камнях, и хотя ситуация располагала к поцелуям и объятиям, не предпринимали ровным счетом ничего. Как брат с сестрой. Должно быть, давало себя знать пережитое потрясение. И, если быть честным, у меня давно пропало всякое желание нырять, и хотелось домой, и чтобы все хоть както поскорее закончилось.

– Скоро начнет вечереть, – промолвил я. – Конечно, мы сможем булькаться хоть всю ночь, но уж точно не разглядим ни единой рыбешки.

– Ты прав, – сказала Антония. – Этот огромный дельфин не заменит нам ни длиннорылого морского конька, ни большезубую рыбупилу, ни тем более книповичию Миллера…

– Не говоря уже о книповичии Гернера. Хотя вряд ли нам встретится чтонибудь экзотичнее обычного бычка…

– Бычки, коньки… никакой выдумки. Послушай, эхайн, а что если мне плюнуть на математику и стать ихтиологом? Из меня получился бы отличный ихтиолог. Уж я переназвала бы всех этих коньков!

– Как же ты назвала бы их?

– Ну, допустим… ну, не знаю… надо подумать… например… трубконос или клюворыл…

Что и говорить, с фантазией у нее было неважно.

Я приладил уже подсохшую бранквию себе на нос.

– Тебе помочь? – спросил я, поднимаясь.

– Ты уже помог один раз, – сказала она саркастически. – Нет уж, теперь я сама.

Сама так сама.

Я спрыгнул в узкое жерло бухты, присел на напряженных ногах в ожидании наката волны. Позади меня послышалось шлепанье босых ступней по влажному песку, и холодные жесткие пальчики нырнули в мою ладонь. Я коротко оглянулся. Пепельные, уже немного отросшие волосы стояли дыбом, узкое личико исполнено решимости, в серых глазищах плясало боевое безумие, на губах застыла азартная улыбка, бранквия сидела немного криво, но в целом вполне сносно… а от гидрокостюма Антония наконецто решилась избавиться. Она стояла рядом со мной совсем голая.

Я перестал дышать. Я оглох и ослеп. Весь необъятный мир для меня схлопнулся до размеров ее тела.

…Не сказать, чтобы для меня такое переживание было в новинку. Девчонки в Алегрии частенько устраивали ночные купания и старательно, на публику, визжали, обнаружив присутствие постороннего. А как же не взяться постороннему, когда нет лучшего места для философских размышлений, чем морской пляж при свете луны?! Идешь, бывало, думаешь о чемто возвышенном… о биноме Ньютона или плотности морского финика на квадратный метр шельфа… а из волны вдруг возникает какаянибудь Мурена, одетая только в собственную смуглую, как сама ночь, кожу и едва прикрытая своими же ладошками, и разливается: «Севитооо!.. Иди к нааам!..» – «И что я у вас стану делать?» – «А мы тебе подскааажем…» Вздохнешь обреченно, махнешь рукой на этих дурех и побредешь себе дальше под их русалочий хохот…

Но сейчас это было как впервые, потому что было совсем рядом, на расстоянии прямого взгляда, на расстоянии сомкнутых рук, отчетливо и ясно, и в то же время ускользающе неразличимо, потому что взгляд спешил увидеть все сразу, а значит – не видел ничего…

И снова на нас обрушилось море и забрало с собой.

Но теперь настала уже моя очередь тонуть, задыхаться и беспомощно молотить конечностями. Думаю, я доставил этой вреднюге несколько приятных мгновений… но бранквия быстро насытила мою кровь извлеченным из воды кислородом, а прохладные струи остудили мою голову и вернули туда хотя бы немного рассудка.

Я парил в тугой зеленоватой мгле. Вода не давала мне опуститься на дно и не выталкивала на поверхность. Внизу, на взбаламученном песке, трепыхалась моя бесформенная тень. В груди колотилось сердце, тяжким молотом отдаваясь в ушах. Голова была пуста, как самая пустая комната… как это море. Я ждал, когда все произойдет, хотел, чтобы все произошло как можно скорее, и одновременно – чтобы миг ожидания длился и длился, потому что не было ничего блаженнее этого мига. Но, как говорил учитель физики Карлос Луна, объясняя нам происхождение Вселенной, ни одна вечность не длится вечно… Подплыла Антония, неловко загребая ладошками и перебирая ногами, и все равно она была похожа на нереиду, на маленькую неуклюжую нереиду, много пропускавшую занятия по плаванию со своим папашей Нереем, и ничего прекраснее я в жизни еще не видал. По ее спокойному неподвижному лицу пробегали тени, волосы шевелились, как водоросли, и все тело ее, ломкое и угловатое, теперь казалось струящимся и текущим, как сама вода, и таким же прозрачным. Наши руки встретились, и она прильнула ко мне на одно краткое мгновение, а потом вдруг вырвалась и ушла ко дну, приглашая следовать за ней, сыграть с ней в догонялки… Неуклюжая, неловкая, а поймать ее под водой оказалось не такто просто! Стоило мне только настичь ее, схватить и привлечь к себе… она позволяла мне хватать себя за руки, за ноги, за бедра, за что угодно, крутить и вертеть себя, словно игрушку, словно ее ничем не защищенная кожа здесь, в толще вод, заменила ей самый непроницаемый гидрокостюм… как она вдруг выскальзывала, уходила из объятий, как угорь, и все приходилось начинать сызнова. Эта игра могла длиться бесконечно, мы забыли, что такое усталость и что такое время, здесь нам не нужны были ни воздух, ни солнечный свет, мы растворились в море без остатка. Я чувствовал ее руки на своем теле, точно так же и мои руки касались ее тела, и мы резвились как две большие веселые рыбы, или как Гитано со своей Кармен.

Ни одна вечность не длится вечно…

Антония вдруг исчезла, ее не оказалось ни возле дна, ни на поверхности, и мне пришлось напрячь все свое воображение, чтобы догадаться, что она уплыла к берегу. Но плыла она все тем же своим неспешным стилем «брасс», и я скоро настиг ее. Мы молча гребли ладонями – ее губы были залеплены бранквией, а я не имел ни слов, чтобы выразить свои чувства, ни желания их выражать, да и немного побаивался, что вот ляпну опять какуюнибудь глупость и разобью вдруг обрушившееся на нас счастье.

Спокойная и сильная волна вынесла нас на песок, я поднялся и подал Антонии руку, и она приняла ее без излишних колебаний, она не стеснялась своей наготы, не притворялась, что смущена, не принимала красивых поз, не напускала на свое лицо загадочное выражение вроде «видишь, я позволяю тебе на меня смотреть, я поверяю тебе самую сокровенную свою тайну…», нет – она вела себя просто и естественно, и глаза ее были обычными, и лицо всегонавсего усталым, а когда она отлепила от губ бранквию, то голос у нее был прежний, скрипучий и недовольный, и сообщила она этим голосом лишь то, что замерзла и ужасно хочет пить. Я, все еще немного оглушенный и трудно соображающий, отыскал в своей сумке последнюю бутылочку фресамадуры и отдал ей.

Все происходило как в старинном кино: то в замедленном темпе, то рывками, а отдельные эпизоды и вовсе выпадали… Антония поднесла бутылочку к губам и прислонилась ко мне спиной, влажной и прохладной… не переставая пить, с милой деловитостью взяла мою руку и пристроила себе на живот… мы сидели на песке, обнявшись, и наши губы наконецто могли беспрепятственно встретиться… я уже лежал на спине, потому что она этого захотела, потому что и сам ничего другого уже не хотел… я молчал, потому что разом позабыл все слова, и она молчала тоже, но потом вдруг заговорила горячим шепотом, заговорила быстро и много, а я не понимал ровным счетом ничего, потому что не знал ни шведского, ни исландского…

Ни одна вечность не длится вечно. Она высвободилась из моих объятий, потянулась – и всетаки приняла позу:

– Посмотри на меня, эхайн, запомни меня. Я красивая? Я нравлюсь тебе?

…Иными словами, особенности прибрежного биоценоза мы, к нашему стыду, так и не исследовали.

14. Летим в Картахену

Мне вовсе не хотелось лететь в Картахену. Мне хотелось видеть Антонию, говорить с Антонией и быть с Антонией. Более неудачного момента для своих диспутов они и выбрать не могли. Особенно после того, что случилось между нами вчера, в Грьете. Тоже, нашли время! И добро бы эхайнам от этого их диспута стало холодно или жарко… Но я обещал, а обещание надлежало выполнять.

Утром, когда в «СанРафаэле» начинались первые занятия, дядя Костя опустил свой гравитр на лужайку перед моим коттеджем и помахал мне рукой. Я со вздохом вскинул на плечо наполовину пустую сумку и вышел во двор. Консул окинул меня пытливым взором и осторожно спросил:

– Ты, часом, не прихворнул?

– Спал неважно, – соврал я.

– Рассказывай, – усмехнулся он. – Шлялся, небось, всю ночь напролет со своей подружкой…

Это предположение было в опасной близости от истины, и я предпочел сменить тему:

– Лучше расскажи мне, как ты был эхайнским графом.

Дядя Костя приосанился и, кажется, даже сделался шире обычного.

– Я не был, – объявил он. – Я есть и впредь намерен оставаться т'гардом Светлой Руки, если, конечно, какойнибудь выскочка не отнимет у меня этот титул на Суде справедливости и силы…

И всю дорогу до Картахены он грузил меня своими байками об эхайнах. Его не смущало даже то обстоятельство, что временами я самым откровенным образом задремывал.

Итак: в промежутках между дремотой и бодрствованием я узнал, что у Консула, как и положено четвертому т'гарду Лихлэбру, есть три графских замка на двух планетах Светлой Руки, какието несусветные леса и поля, где дозволено охотиться только ему и членам его фамилии, а поскольку ему некогда заниматься подобной ерундой, то непуганного зверья расплодилось сверх всякой меры, и означенное зверье нагло жрет и топчет посевы; что один из замков он великодушно оставил родственникам своего предшественника, чем навлек на себя неодобрение какойто Верховной комиссии и какогото Круга Старейшин – подобное снисхождение к кровным врагам считается там проявлением слабости и чуть ли не кощунством, – но доказал им как дважды два, что по причине своего неэхайнского происхождения вправе пренебречь отдельными условностями какогото Устава Аатар; что он совершенно запустил свои эхайнские дела, и даже рад, что старые Лихлэбры хоть както присматривают за хозяйством; и что мне непременно следует там побывать.

Я не возражал.

Потом до моего рассеянного сведения было доведено, что хотя Светлая Рука не воюет с Федерацией, но от прямых контактов, однако же, уклоняется, поскольку нет желания прежде времени обострять отношения с центральной властью Эхайнора, и с большой надеждой ожидает, не случится ли чегото такого экстраординарного, что вдруг пробудит симпатии к человечеству у других, более могущественных Рук… политика есть политика; а вот Рукиаутсайдеры, вроде Лиловой и Желтой, в силу своего ничтожного влияния на судьбы Эхайнора, чувствуют себя не в пример свободнее, и даже учредили на Земле постоянные миссии – в Лимерике и Мдине; что эхайны очень интересуются нашим средневековьем, архитектурой в романском стиле, живописью фламандской школы барокко, а всего сильнее обожают нашу старинную музыку: по какимто малопонятным обстоятельствам их собственная музыкальная культура зашла в тупик и долгое время не развивалась вовсе, поэтому масштабы присутствия музыки в нашей жизни их поразили, заинтересовали и впечатлили сильнее всяких ксенологических заклинаний, а тут еще и Озма…

Я выразил осторожное недоумение – на меня как на эхайна Озма отчегото не производила должного впечатления.

Но дядя Костя напомнил, что этнически я Черный Эхайн, а у Черных Эхайнов все не так, как у остальных, и у Красных все не так, и не нужно забывать, что различий между Руками никак не меньше, чем между славянами и, к примеру, жителями Индокитая, да и внутри самих Рук полно больших и малых народов и народностей, и что лично он, дядя Костя, как правило – если специально не оговаривается иное – оперирует собственными познаниями в культуре Светлой Руки, к которой он и сам с недавних пор имеет некоторое касательство, о чем не однажды в минуты слабости уже и сожалел.

Я проснулся окончательно и спросил, отчего же.

– Хлопотно это, – признался дядя Костя. – Хлопотно быть аристократом и латифундистом вообще, а эхайнским – во сто крат хлопотнее. Уж лучше безо всего этого… сознавать себя свободным, как птица, порхать по волнам эфира, ни за что не отвечать и ни о чем таком… средневековом… не думать.

Лишь бы на земле

Было счастье суждено!

А в иных мирах

Птицей или мошкой стать –

Право, все равно! ^[21]

Я посоветовал плюнуть на все эти замки и забыть.

– Нельзя, – вздохнул дядя Костя, – это не только титулы и недвижимость, это еще и моя работа, прикладная ксенология, это еще и реальные рычаги воздействия на высокую эхайнскую политику, будь она неладна!

– Я бы плюнул, – сказал я.

– Вотвот, – засмеялся он. – Легка и беззаботна твоя жизнь человеческого детеныша, и вовсе ни к чему тебе торопиться во взрослые.

15. Картахенский кошмар, или Нужны ли мы нам

К началу диспута мы не поспели. Уж не знаю, как это случилось, но к нашему приходу страсти там кипели нешуточные, словно все участники собрались в открытом амфитеатре Гуманитарного колледжа еще вчера, скоренько перезнакомились и за ночь успели переругаться. Никто никого не слушал и никто никому не давал высказаться. Модератор, загорелый юнец в белых шортах и бейсболке, выглядел загнанным. Он едва успевал послать сферикс – мобильный коммуникатор, похожий на яркокрасный летающий колобок, – в сторону очередного выступающего, а то и не успевал вовсе, чем раздражал всех еще сильнее. Хорошо хоть догадались прикрыть сборище сверху от жарких солнечных лучей рассеивающими полями… Между рядами носились ослепительно красивые девушки, тоже все как на подбор в белых шортах, в белых маечках с эмблемой колледжа и белых же косынках, раздавали всем желающим запотевшие бутылочки с прохладительным, но временами даже они забывали о своих обязанностях и принимались буйствовать как все: орать, свистеть и требовать слова. «Плохо дело, – шепнул мне дядя Костя. – Обезьянник какойто. Чего это они так возбудились?» – «Испания, – отвечал я, зевая. – Мы здесь все такие темпераментные». – «Впрочем, – усмехнулся Консул, – могу представить, как выглядел бы диспут на тему „Нужны ли нам люди“ в Имперском Академиуме гденибудь в Эхайнетте. Уже через полчаса все участники обменялись бы оскорблениями, несовместимыми с жизнью, затеялась бы рукопашная, и при этом никто ни на вот столечко не возражал бы против мнения, что, мол, люди определенно на фиг не нужны… – Он окинул внимательным взором ряды спорщиков. – Ба, знакомые все лица! Видишь того бритоголового потного джентльмена в черной безрукавке и черных шортах? Еще бы ему не быть потным во всем черном… Это некий Алекс Фарго, магистр логики, видный идеолог метарасизма. Тебе чтото говорит этот термин?» – «Говорит. Когда мама видит в новостях интервью с кемто из метарасистов, она сразу делается похожа на Читралекху, завидевшую чужака. Так же шипит, сверкает глазами и ругается». – «Спорить с магистром Фарго. – занятие неблагодарное… но сегодня не его день, – промолвил дядя Костя с удовлетворением. – Вопервых, ему пока еще не дают и рта раскрыть. А вовторых… обрати внимание на очень странную персону на расстоянии вытянутой руки от магистра». – «Да тут все странные!» – «Этого ни с кем не спутать. Похож на Страшилу в роли Железного Дровосека, не правда ли?» Я вынужден был согласиться: действительно, похож. «Одна жилетка чего стоит! Там сорок восемь карманов, я сам однажды посчитал. И хорошо еще он не напялил нынче свои чудовищные клетчатые штаны… Доктор социопсихологии Уго Торрент, в натуральную величину. Если Фарго доберется до сферикса, доктор Торрент тотчас же слопает его живьем и не поперхнется. Похоже, у них цугцванг… А теперь погляди прямо перед собой, четвертый ряд снизу. В такой, знаешь ли, ультрафиолетовой блузке и того же оттенка юбочке, да еще и ультракороткой…» Мне не составило большого труда понять, о ком он говорил. Ольга Лескина, моя ненаглядная тетушкавеликанша, о которой я почти позабыл за переживаниями последних дней, сидела в окружении загорелых machos, вскинув ногу на ногу, внимала их воркотне и временами благосклонно улыбалась. Даже сидя она была выше своих кавалеров на голову. У меня сладко заныло сердце, а внутри забили горячие ключи – совсем как тогда, ночью, в пустом коридоре моего дома… Но отныне все это должно было остаться в прошлом. Ведь теперь у меня была Антония… Между тем, Консул поднес к лицу свой браслет и отчетливо произнес, стараясь перекрыть рев толпы: «Оленька, мы здесь, и мы тебя видим». Тетя Оля встрепенулась, завертела головой, а потом привстала с кресла и замахала нам обеими руками сразу. «Мы после к тебе проберемся», – сообщил ей дядя Костя и опустил руку с браслетом. Вид у него был самый мрачный. Творившееся в амфитеатре безобразие ему чрезвычайно не нравилось. «Так мы ничего полезного не узнаем», – проворчал он. «А была надежда?» – саркастически осведомился я. «Понимаешь, дружок, – сказал он. – Время от времени в обществе возникают вопросы, на которые я очень желал бы знать ответ. Хотя бы и в форме некого статистически достоверного консенсуса…» – «Чегочего?» – переспросил я. «Мне посчастливилось бывать на таких диспутах в Сингапуре, Хабаровске и Мельбурне. Было шумно, хотя и не до такой болезненной степени… – Консул вдруг оживился: – Особенно мне понравилось обсуждение в Тартусском университете! В конференцзал вошло человек пятьсот, все в прекрасных костюмах и галстуках, чинноважно расселись по академическому ранжиру, помолчали восемь минут тридцать секунд – я засекал! – а потом председательствующий продекламировал: „Высокое собрание пришло к единодушному выводу, что нет никаких объективных препятствий к возникновению конвергентных процессов в человеческой и неонеандертальской, иначе так называемой эхайнской, культурах в строго позитивном смысле. В то же время высокое собрание хотело бы обозначить свою озабоченность возможной перспективой конвергентных процессов в означенных культурах в негативном смысле. Благодарю высокое собрание за активное участие в настоящем обсуждении“. Все молча встали, поклонились и разошлись. Я был счастлив. Нигде и никогда еще доктрина пангалактической культуры не получала такой сокрушительной поддержки!» Я сдержанно посмеялся. Консул же сочувственно поглядел на модератора, который только что на четвереньках не стоял. «С этим нужно чтото делать, – пробормотал он. – Побудь здесь, я отправляюсь на помощь мальчишке». И он полез книзу, рассекая человеческое море на манер океанского лайнера. Высвободившееся подле меня пространство сей же миг заполнили какието экзальтированные студенты. Один из них даже какоето время молчал и рассматривал меня, запрокинув голову, а потом сообщил: «А я тебя знаю. Ведь ты – эль Гигантеско из „Архелонов“. Никогда бы не подумал, что тебя волнует… проблема эхайнов!» – «Ты хотел сказать – чтолибо, помимо фенестры? – буркнул я. – Спасибо, волнует». И сделал вид, что увлечен зрелищем того, как Консул приводит к повиновению скопище горлопанов и бузотеров. Между тем, дядя Костя отобрал сферикс у модератора и вовсю демонстрировал замашки военного диктатора эпохи мировых революций. У него хорошо получалось. «Теперь так, – объявил он, врубив сферикс на полную мощь и прикрыв своей широкой спиной совершенно деморализованного модератора. – У высокого собрания есть три минуты, то есть сто восемьдесят секунд, чтобы понизить уровень шума до приемлемого…» – «Дайте определение!» – заорал ктото громче всех. «…при котором возможен обмен полезной информацией без излишних усилий и неоправданных потерь содержания. До тех пор сферикс остается у меня». – «А что потом?» – «А потом вот что, – зловеще усмехнулся Консул. – Будете вести себя как стадо павианов на просторах саванны – я растопчу сферикс и уйду пить пиво. Пиво в жару – то, что нужно для настоящего мужчины. А вы сможете драть глотки дальше, если для этого и собрались». – «Это недопустимый диктат!» – «Отберите у него сферикс!» – «Кто он такой?!» Я с наслаждением ожидал, что сейчас дядя Костя спокойно и весомо перечислит все свои титулы, включая самый убойный среди них «четвертый т'гард Лихлэбр». Но он равнодушно проронил: «Это неважно. Допустим, я ординарный ксенолог». Магистр Фарго и доктор Торрент, не сговариваясь, залились театральным смешком одинаковой степени ядовитости. «Ну хорошо, я доктор ксенологии, если комуто от этого легче… Просто шел мимо и услышал дикие крики. Думал, здесь когонибудь режут. А попал на общественный диспут на тему, которая меня давно занимает. И сейчас весьма желаю выслушать полезные соображения… Кстати, если есть желание отнять сферикс: пожалуй, я не стану его топтать – это долго и ненадежно. – Он подкинул шарик на ладони. – Яего раздавлю пальцами». Шум понемногу смолкал. С галерки донесся насмешливый возглас: «Это блеф! Сферикс изготовлен из керамита высокой прочности. Иначе его кто угодно мог бы вывести из строя. Я сам видел, как его пытались проглотить!» – «Хорошая мысль, – сказал Консул. – Но я уже завтракал. Впрочем, если есть желание проверить мою правоту…» Он зажал сферикс между пальцев. Даже на расстоянии было видно, как на его руке вздулись жилы. Амфитеатр замер. Я перестал дышать. Целая минута мертвой тишины показалась вечностью. «Не получилось», – вдруг сказал Консул и несолидно хихикнул. Несколько тысяч человек, что цепенели вместе со мной, сделали общий выдох облегчения. «Все же, есть в этом мире надежная техника…» – сказал студент рядом со мной. Пространство амфитеатра наполнилось гулом голосов, но прежнего накала уже не угадывалось. Дядя Костя неспешно натянул сенсорную перчатку управления сфериксом, примерился и щелчком послал шарик в сторону ближайшей вскинутой руки. «Что я хочу сказать…» – «Короче!» – «Без лишних орнаментов!» – «Незачем хотеть, пора уже говорить, наконец!..» – «Silencio! – рявкнул дядя Костя. И в мигом установившейся тишине прибавил сценическим шепотом: – Por favor ^[22]…» Выкрики с мест стихли до приемлемых норм, оскорбления прекратились вовсе – оскорблять Консула было себе дороже! – и обсуждение вошло в почти нормальное русло. Магистр Фарго злобно помалкивал, косясь на доктора Торрента, остальные же разглагольствовали в том смысле, что, да, человеческая культура вполне самодостаточна, и не слишком нуждается в мощном и довольнотаки чужеродном притоке новых идей, тем более что наличие, обилие и соответствие идеям гуманизма таковых пока что вызывает большие сомнения, но в то же время, нет, никак нельзя отрицать, что существующее положение вещей давно уже обнаруживает тревожные признаки некоторого застоя, что означенные признаки пока что не обрели форму опасных тенденций во многом благодаря мощным интеграционным процессам, имеющим место между Федерацией и Галактическим Братством, за что последнему отдельное и непритворное спасибо (Консул старательно держал каменное лицо, но удовлетворение читалось на нем открытым текстом), что постоянное присутствие на Земле всяких там виавов, иву… ува… в общем, какихто там… арпов, и даже тех же тоссфенхов, какие бы гримасы ни корчили сеньоры и как бы сильно не визжали сеньориты из группы поддержки гуманоидных инициатив с кафедры геосоциометрии, идет человеческой культуре всегда во благо и никогда во вред, и объяснить сей феномен можно только другим феноменом, а именно – эффектом «интеллектуального тигеля» («Это еще что за tonteria?! ^[23]» – «Да он сам только что придумал!» – «Может, и придумал, но эффектто существует, а раз существует, его непременно следует поименовать!..» – «Тебя бы кто так поименовал!..»), который в полной мере присущ человеческой культуре как тоже опятьтаки феномену, но галактического уже масштаба («Ох уж эти мне культурологи! У них что ни прыщ, то на полГалактики!» – «Пускай оторвет свою reraguarda ^[24]от кресла, кинет ее в вечерний трансгал и смотается хотя бы до ближайших соседей по Братству… кто там у нас поближе, сеньор ксенолог?» – «Кристалломимы с Летящей звезды Барнарда», – охотно сообщил Консул. «Вотвот… и спросит у этих мемокристаллов, подозревают ли они о наличии у обитателей желтого карлика, расположенного на расстоянии…» – «Чуть менее шести световых лет», – с готовностью подсказал дядя Костя. «Вотвот… о наличии у оных хотя бы какихто начатков культуры, а если уж на то пошло, то и о существовании таковых обитателей…» – «Подозревают, – ответил Консул. – И очень интересуются нашей монументальной скульптурой. Хотя основания для подобного интереса у многих вызвали бы недоумение…»), а именно: способности человеческой культуры воспринять, ассимилировать и переварить целиком даже самые фантастические на беглый взгляд идеи («И удалить из организма!» – «Внимание, сеньоры! Вводится во всеобщее употребление новый термин – несварение культуры!» – «Культурологический запор! По аналогии с культурологическим шоком…» – «Давай дефиницию!» – «Легко: запор – тот же шок, только без летальных последствий…»), нисколько от такового акта не пострадать и по прошествии некоторого, довольно непродолжительного времени выдать все благопереваренное за свое («А при чем тут эхайны?!» – «Пожалуй что и ни при чем!» – «А кто это такие, и зачем они нам нужны?» – «Так ведь это и есть главная тема высокого диспута!» – «Спасибо, что напомнил… а то я уже и забыл, зачем сюда явился!» – «Мог бы пройти мимо, всем было бы только спокойнее…»), так же случится и с эхайнской культурой, если последняя сочтет за благо недвусмысленно обозначить свое присутствие в культурном пространстве Федерации, а не будет заниматься переманиванием наших достояний галактического масштаба («Опять за свое!» – «Это он про Озму, что ли?!» – «А у тебя есть другие кандидаты на галактическую значимость?» – «Ну, знаете… Я, конечно, Озму люблю и даже обожаю, но вряд ли ее музыкальное дарование потрясает хотя бы одну расу за этническими пределами Федерации». – «Дарование! Это у тебя дарование языком чесать, а у Озмы – дар божий!» – «Виавы, сколько мне известно, живо интересуются…» – «Ему известно!.. Это виавов нужно спросить, пускай сами признаются. Есть здесь хотя бы один виав?» – «Эгей, братья по разуму! Отзовитесь!» – «Когда не нужно, виавы на каждом шагу, а как приперло, с фонариком не сыщешь…» – «Интересуемся, успокойтесь всё». – «Кто это сказал?!» – «Да это он сам и сказал!» – «Ты что, виав?» – «Очень признателен, конечно, за столь высокую оценку моей скромной персоны, но я коренной баск, могу предъявить генетическую карту, сестру и папу с мамой…» – «Но ктото же сказал, что, мол, интересуется!» – «Ну, сказал и сказал, сейчас все бросим и будем заниматься поисками виавов…»), и есть некоторая надежда, что место, занятое культурой эхайнов в едином, интегральном пространстве, окажется достойным, они это оценят и пересмотрят свое негативное отношение к человечеству, да и самому человечеству таковая интеграция не помешает, а то есть горячие, я бы даже сказал – больные головы, которые при слове «виав»… тьфу!.. «эхайн» роют землю копытом, что твой бык, наливают зенки кровью и готовы бодаться как ненормальные (магистр Фарго потянулся было к сфериксу, но заметил, что доктор Торрент привстает со своего места, и, страдальчески сморщившись, опустил руку), и вообще давайте для начала определимся с темой диспута («Для начала! Уже солнышко в зените, а у него все еще начало!» – «И давайте говорить по одному, а то получается не диспут, а какаято песнь козлов…» – «Не помню, чтобы я чемто тебя оскорблял!» – «Это калька с древнегреческого, estupid!» – «He помню, чтобы я тебя както обзывал!»), быть может, ее следовало бы сформулировать как «нужны ли мы нам», и уж поверьте, здесь было бы о чем поговорить и высказать свежие, нетривиальные суждения… «А давайте не будем растекаться мыслию по древу!» – «А давайте будем! В особенности если есть мысли!» – «Древато нет!» – «И мыслей явный дефицит!» – «Так ведь жарко… кому же охота думать в сиесту?» – «Я вообще не вижу большого смысла в этом диспуте. Какоето нелепое сотрясение воздуха…» – «Вот мы сейчас покричим и разойдемся. И никому от этого не будет ни холодно, ни жарко. Ни нам, ни эхайнам, которые даже не узнают о том, что однажды, знойным сентябрьским утром, гдето в Картахене…» – «Отчего же, – сказал дядя Костя. – Не нужно преуменьшать интерес Эхайнора к общественному мнению человечества. Я точно знаю, что здесь присутствует по меньшей мере один эхайн». Я похолодел. Это был совершенно неожиданный поступок с его стороны, и я не был готов открыться перед таким количеством незнакомых людей. Однако же Консул и не глядел в мою сторону. Он вообще уставился на носки своих ботинок. «Янрирр посол желает… хм… обозначить свое присутствие? – спросил он. – Или он хотел бы сохранить инкогнито?» За его спиной, на самой верхотуре, в полной тишине медленно, почти зловеще воздвиглась громоздкая фигура в просторных белых одеждах, специально призванных замаскировать ее нечеловеческую мощь. «Гатаанн Калимехтар тантэ Гайрон, дипломатический представитель Лиловой Руки Эхайнора в метрополии Федерации», – торжественно объявил дядя Костя, не поворачиваясь. Как будто на затылке у него была дополнительная пара глаз. До меня отчетливо донесся знакомый приглушенный возглас: «Уой!» – «Янрирр посол желает высказаться? – спросил Консул. – Нет? Благодарю, янрирр». Магистр Фарго завладелтаки сфериксом, но выступать благоразумно не стал, а осведомился, не имеет ли доктор Кратов в виду завершить диспут неким пламенным резюме во славу пангалактической культуры, а то, действительно, становится жарко, и пора обедать. Физиономия доктора Торрента выразила крайнее разочарование. Так был бы разочарован удав, от которого вдруг ускакал чрезмерно резвый кролик. «Нет, – сказал Консул. – Не желаю. Я хотел послушать разумные суждения, и это мне почти удалось. А желаю я вот что, – он ловко извернулся и вытянул откудато изза спины прикорнувшего в его тени модератора. – Давайте воздадим должное мужеству и выдержке этого юного сеньора, что с таким выдающимся искусством провел наше, следует заметить, чрезвычайно непростое обсуждение и позволил высказаться всем, кто имел по теме диспута хоть какоето мнение». Дружный гогот, рукоплескания. Модератор, бурый от смущения, торопливо раскланивается и норовит улизнуть. Ктото тянется к выходу, ктото спешит к подножию амфитеатра, чтобы продолжить диспут в неформальной уже обстановке. Консул улыбается, пожимает чьито руки, кажется – даже дает автографы. Завидев жилетку с сорока восьмью карманами в непосредственной близости от себя, он сразу спадает с лица и удирает в направлении меня со всевозможной резвостью…