Текст книги "Северин Морозов. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Евгений Филенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 49 страниц)

Тела Эйнара там не было.

Услышав за спиной слабый шорох, Стаффан едва не умер на том же месте, что и его друг. Обернулся. Прыгающий лучик «люцифера» выхватил из темноты белое, как бумага, лицо и огромные запавшие глаза… У Стаффана не достало сил даже на крик ужаса.

«Ты тоже ходишь по катакомбам», – укоризненно проскрипела Антония. Стаффан молчал. В полном оцепенении он ждал, что сейчас она прыгнет на него, как фантастический зверь, и вопьется в горло, чтобы выпить кровь и похитить бессмертную душу… «Пойдем», – сказала она. «Ккуда?..» – «Я покажу».

Маленькое чудовище вприпрыжку двигалось впереди, а он, немалого роста и нехилого сложения, заросший волосами мужик, тащился следом на подсекающихся ногах. Они миновали последний маяк, миновали какието мрачные пустоты, откуда доносилось мерзкое хлюпанье и проистекало невыносимое зловоние, несколько раз свернули в боковые ходы…»Вот», – сказала Антония. «Что это?» – «А фиг знает!..»

Посреди огромного, безупречно круглого грота громоздились и переплетались самые невообразимые агрегаты и механизмы. Словно здесь произошла последняя битва всех машин этого мира… Неизвестный металл, сумевший выдержать тысячи и тысячи лет без ущерба, сиял мертвенной синевой в дрожащем свете «люцифера».

«Смотри», – сказала Антония, показывая перед собой. Среди решетчатых ферм и тугих спиралей Стаффан увидел полуистлевшие кости. «Ты же говорила, что не видела никого… как я или мама…» – «Угу. Разве это похоже на тебя или маму?» И Антония носком самодельного сапожка выкатила изпод скучившегося металлолома большой сплюснутый с боков череп с тремя глазницами. «И это непохоже», – продолжала она беспечно. Стаффан проследил за ее рукой. У стены лицом вниз, выбросив перед собой руки со скрюченными пальцами, лежал человек в таком же скафандре, как и на нем.

Наверное, следовало бы подойти и узнать, кто это был…

«Хорошо, – сказал Стаффан неповинующимися губами; – Ты показала мне все, что я хотел видеть…» – «Не все», – возразила Антония, «… а теперь давай вернемся к маме. Ты найдешь обратную дорогу?» – «Угу».

Когда Антония свернулась калачиком в уголке родительского гнезда и уснула, Стаффан растолкал Тельму. «Аксель был прав!» – прошептал он ей на ухо, которое с трудом отыскал в свалявшихся космах. «Аксель… кто это?» – «Там, в центре катакомб, целое кладбище артефактов!» – «Иди к черту… оставь меня в покое… я хочу спать…» – «Ты все время спишь! Очнись, мы нашли то, зачем сюда прилетели!» Тельма открыла заплывшие глаза и внезапно спросила ясным, разумным голосом: «Что ты собираешься делать со своей находкой, дурачок?»

Это был крах.

Подобный исход был обычным делом для крофтов. Найти и умереть над выисканным… Но никому не верилось, что такое может произойти именно с ним.

Стаффан вернулся на свою половину, растоптал наполовину собранные блоки сигналпульсатора, попытался разорвать в клочья схемы, но особо прочный пластик не поддался его усилиям. Потом он перевел пищеблок в режим фармакогенеза и попытался изготовить слоновью дозу транквилизатора, выбрав самый сильнодействующий, какой только пришел на ум – «Бледная Луна». Но пищеблок оказался умнее и выдал только один шарик, после чего дальнейших заказов не принимал. «Хорошо же…» Стаффан не стал глотать снадобье, а решил за неделю накопить достаточное количество, чтобы легко и безболезненно покончить с никчемным бытием. Он искал, куда бы спрятать заветный шарик, когда вошла Антония и стала на пороге, разглядывая его взрослыми беззастенчивыми глазами. «Ты хочешь умереть», – сказала она. «С чего ты…» – «Не делай этого». Стаффан сел на краешек своего лежбища и опустил голову на руки. «Отчего же мне, потвоему, не следует умереть? Я не хочу кончить так, как эти… в темноте. И не хочу стать таким, как твоя мама». – «Скоро за нами прилетят». – «Почему ты так решила, девочка?» – «Я читала. И считала». – «Ну, и?..» – «Звездным Патрулем постоянно выполняется плановая уточняющая инспекция по всем позициям „Каталога“ БрэндивайнаГрумбриджа. На инспекцию отводится двадцатилетний цикл. По моим расчетам, эти двадцать лет уже на исходе». – «Ты говоришь… как взрослая». – «Я говорю языком прочитанных книг. Другого языка у меня нет». Посидев еще несколько минут и не дождавшись продолжения, Стаффан улегся, и она приткнулась рядышком, как бывало иногда. «А если за нами не прилетят, – осторожно промолвил Стаффан, – ты позволишь мне уйти?» – «Прилетят», – проскрипела Антония сквозь дрему.

Тельма, между тем, утратила последние остатки интереса к жизни. Приближаться к ней, смотреть на нее, обонять исходящий от нее смрад было слишком тяжким испытанием для расшатанных нервов Стаффана. Она тихонько угасала не по дням, а по часам. Антония относилась к происходящему с матерью равнодушно, либо же не понимала, что с той творится.

Минуло еще какоето время, и настал последний день.

Антония пришла к Стаффану и протянула ему обычный кристаллик от мемографа. «Что это?» – безучастно спросил Стаффан, который как лежал, так и не пошевелился при ее виде. «Мама уснула, – сказала Антония. – Я не могу ее добудиться». – «И не буди. Пусть ее…» – «Она просила передать тебе этот кристалл, когда больше не проснется». – «Забавно, – усмехнулся Стаффан, – я как раз хотел вручить тебе точно такой же. Вот, возьми». – «Что мне с ними делать?» – «Что обычно делают со скучными мемуарами? Кладут на полку, среди ненужных вещей». – «Тогда я пошла?» – «Иди, милая. Я тоже вздремну…» Когда Антония вышла из дома, Стаффан выгреб из укромного местечка в изголовье своей кровати пригоршню «Бледной Луны» и отправил в рот. «Я поступаю очень дурно, – подумал он. – Я оставляю девочкуподростка на произвол судьбы на чужой планете. Но я не хочу сейчас беспокоиться о ней. Может быть, она и вправду дождется прилета Патруля, в который я не верю. А я устал ждать…» И провалился в легкий сон без сновидений и без пробуждений, даже не успев додумать эту слишком долгую для него мысль.

Антония натянула комбинезон, надела маску, закутала лицо шарфом и поднялась на поверхность Мтавинамуарви. Она направлялась к кораблю в полной темноте, при свете одних лишь звезд, но ничего не боялась. Это был ее мир, где она родилась и провела все свое странное детство.

Поэтому человек в огромном незнакомом скафандре, вышедший из разгромленного «корморана», показался ей страшнее всего на свете.

Вопя во все горло, она кинулась прочь, но оступилась в метеоритной выбоине и упала. И только тогда увидела чужой корабль, что стоял, раскинув опоры, прямо за «кормораном». В следующий миг ее уже подхватили, поставили на ноги и попытались успокоить… хотя двенадцатилетняя девочка в комбинезоне не по размеру и не по погоде была самым последним, что патрульники ожидали найти на этой давно вымершей планете. (То, что на самом деле Антонии было четырнадцать с лишним, никому не пришло в голову.) «Послушай меня, – торопливо твердил ей гигант с лишенным растительности и потому отвратительно гладким зеленоватобурым лицом, – послушай внимательно, соберись с мыслями и ответь: здесь есть еще живые взрослые?» – «Нет, – рассудительно и безжалостно ответила она, стараясь не глядеть в это ужасающее лицо, – осталась только я. Все спят…» – «Нам надо спешить, – сказал гигант. – Вотвот снова посыплется эта пакость… На следующем витке мы высадимся здесь же и заберем твои вещи, идет?» – «Кто идет? Куда?!» Но ее уже тащили на патрульный корабль.

Арлан Бреннан, командор Звездного Патруля, невольно обманул Антонию. Он не вернулся на планету на следующем витке… Едва только девочку извлекли из грязного кокона, который заменял ей одежду, скафандр и дыхательную маску, как с ней начались конвульсии. Лицо, и без того бледное, сделалось голубым от удушья, горлом пошла пена. За считанные секунды Антония провалилась в глубокую кому. Бортовой медик в панике вогнал ей в вену два кубика гибернала, чтобы хоть както затормозить жизненные процессы. «Чем она там дышала? – орал он на ни в чем не повинного Бреннана. – Что за газовая смесь была у нее в скафандре?!» – «Какой, к дьяволу, скафандр? – отбивался Бреннан. – Она дышала атмосферным воздухом!» – «Так вот: в нашем воздухе она умирает! Она никогда им не дышала, ты понимаешь?!» – «Я не могу вернуть ее назад, – мрачно сказал Бреннан. – Мы только что ушли изпод самого паскудного метеорного дождя, который я в жизни видел…» – «Если мы в течение трех часов не доставим девочку на „Сирано“, она погибнет…» – «Доставим, – обещал Бреннан. – Доставим за полтора часа, хотя бы меня черти съели».

На галактическом стационаре «Сирано де Бержерак» Антония, больше похожая на китайскую фарфоровую куклу, оставалась в коме недолго. Уже вечером того же дня она угодила в руки реаниматологов, специально вызванных с Титанума, ближайшего мира Федерации. Ее поместили в герметический бокс, заполненный газовой смесью, сходной по составу с той, что всю жизнь окружала ее на Мтавинамуарви. Антония пришла в себя, хотя попрежнему выглядела затравленным зверьком. Каждое новое лицо приводило ее в панику. Персонал стационара не сговариваясь окрестил ее «девочкойМаугли», а какойто острослов тут же переделал это прозвище в «мауглетку». Прибывший тем же рейсом детский психолог, однако же, сумел завоевать ее доверие – он носил пышную и не слишком опрятную светлую бороду. И он сделал правильные выводы: в первое время к «мауглетке» допускались только женщины и бородатые мужчины.;. Исключение было совершено для Бреннана. «Привет, – сказал тертый звездоход, волнуясь, как школяр. – Помнишь меня? Я выполнил свое обещание и вернулся на планету. Только, видишь ли, я не нашел место, где ты могла жить так долго. Ведь ты была там не одна?» Антония кивнула, отводя взгляд от жуткого лица. «Мы просмотрели твои кристаллики. С тобой должны были оставаться по меньшей мере двое взрослых. Что с ними?» – «Они уснули», – еле слышно ответила Антония. «Понятно, – ответил Бреннан, хотя на самом деле понимал крайне мало. – А ты можешь подсказать мне, как найти дорогу в твой дом? Или, еще лучше, нарисовать? Я принес тебе мемограф… ведь ты знаешь, как им пользоваться?» Антония кивнула, хотя новый мемограф никак не напоминал то, чем ей приходилось пользоваться в Убежище. Прибор скользнул внутрь узилища сквозь зашторенное изолирующим полем окошко. «Я подожду», – сказал Бреннан и уселся в кресле напротив прозрачной стены бокса. Антония рисовала, повернувшись к нему спиной. «У меня есть дочь, такая же, как ты, – промолвил Бреннан, чтобы хоть чемто заполнить затянувшуюся паузу. – Она тоже любит рисовать. Ее зовут АннаМатильда. Хочешь с ней познакомиться, когда поправишься?» – «Нет! – проскрежетала „мауглетка“. – Меня зовут Антония СтоккеЛиндфорс, и я никогда не поправлюсь, потому что я и так здорова!» – «Конечно, ты в полном порядке…» – пробормотал обескураженный Бреннан. «Вот твой рисунок, – почти выкрикнула Антония и протолкнула мемограф через окошко. – Но ты все равно ничего не найдешь без, меня!»

Она была права. Ни Бреннан, ни его товарищи, ни один человек из числа сотрудников «Сирано» не смогли хоть както интерпретировать схему «Храма мертвой богини», выполненную в четырехмерной системе координат. Пришлось связаться с кафедрой полиметрической математики Сорбонны… Полученное заключение гласило: «Девочка феноменально талантлива, но над вами просто потешается. Прилагаемая схема имеет своей целью лишь запутать вас или направить по ложному пути…»

Спустя полтора месяца Антония СтоккеЛиндфорс, чистенькая, коротко стриженая, упакованная в джинсовый костюмчик, почти полностью адаптировавшаяся к земному воздуху, почти избавившаяся от своих многочисленных фобий, почти здоровая по общечеловеческим нормам, летела в салоне грузопассажирского галатрампа на Землю. Это было ее первое сознательное космическое путешествие. Она натерла носик об иллюминатор, пытаясь хоть чтото разглядеть в кромешной темноте за бортом. «А до Мтавинамуарви отсюда далеко?» – спросила Антония сопровождавшую ее Риву Меркантини, сотрудницу Вселенского приюта святой МарииТифании. «Полагаю, очень далеко, милая», – ответила тифанитка. «Там остались мама Тельма и папа Стаффан, – сказала Антония. – Они спят. Но я вернусь за ними. Обязательно вернусь и разбужу». – «Конечно, дорогая», – сказала Рива, отметив про себя, что работавшие с Антонией психологи, утверждая, чтоде «изза критических ошибок воспитания в период первоначального формирования личности девочка определенно не способна питать к комулибо чувства глубокой привязанности», явно заблуждались…

– Тебе так и не позволили вернуться домой? – спросил я.

– Сказали, что я еще маленькая, чтобы принимать такие решения.

– А… знакомая песенка.

– Я все равно вернусь.

– Ты думаешь, твои родители просто спят?

– Я уверена. Эти годы были для них непрерывным погружением в сон. В этом мире все спят. Просто одни уснули раньше, а другие позже.

– Ты хочешь сказать, что и Эйнар… и даже Аксель Скре и другие крофты…

– Ну конечно. Мтавины долго готовили свой мир к успению. Так они надеялись пережить глобальную катастрофу. Метеорные дожди были не всегда, и, возможно, однажды они прекратятся. Или мтавины надеялись на помощь извне.

– Им нужно было просить о помощи Галактическое Братство…

– Они не знали о Галактическом Братстве. Но теперь, когда их мир найден, они могут получить помощь.

– Ты говоришь так, будто сами мтавины тебе об этом рассказали.

– Почти так и было. Я гуляла по катакомбам и хорошо их изучила. И я нашла мтавинов.

– Шутишь!

– На глубине пяти километров… я считала свои шаги, среднюю скорость, геометрию «Храма»… в общем, тебе неинтересно… находится усыпальница. Там их тысячи и тысячи, возможно, даже миллионы. Бесчисленные ряды полупрозрачных капсул, светящихся изнутри. И лица, лица, лица…

– Как тот череп с тремя глазницами?

– Угу. Это, наверное, был ктото из персонала усыпальницы, опоздавший к успению. Или не пожелавший такого финала. Да мало ли что… У них длинные безносые лица с маленькими ртами. Яне знаю, с чем сравнить. Например… например… есть такой земной зверь – лошадь.

– Впервые слышу, чтобы лошадь называли «зверем»!

– Если бы люди произошли от лошадей…

– …трехглазых и безносых…

– …они выглядели бы, как мтавины.

– Почему ты решила, что они спят, а не лежат там мертвые в какомнибудь консервирующем газе?

– Я шла вдоль рядов капсул и вглядывалась в их лица, пытаясь угадать, о чем они могут думать. И у одного из них приоткрылся средний глаз.

– Тебе просто показалось!

– Мне ничего и никогда не кажется. У меня для этого слишком бедное воображение.

– Вот еще глупость!

– Поэтому я ничего не боюсь.

– Да уж… я бы умер от страха в этой подземной могиле!

– Однажды я спросила своего учителя, почему я не боюсь темноты, высоты, одиночества… всего того, что положено бояться нормальному человеку. Он сказал, что это от недостатка воображения.

– А кто твой учитель?

– Доктор Роберт Дельгадо… Он сказал: для меня все страхи – всего лишь бесплотные символы, я не наполняю их содержанием, заимствованным из реальной жизни. Потом, я выросла на страшных сказках мамы Тельмы… Но на самом деле, коечего я боялась.

– Чего же?

– Глупый эхайн! Я же рассказывала: незнакомых лиц. Четырнадцать лет я видела одни и те же лица – одно женское и одно очень бородатое мужское. Поэтому командор Бреннан показался мне страшнее всех чудовищ. Это был шок даже для моего небогатого воображения.

– А теперь?

– Теперь не боюсь. Мне даже забавно, что людей так много, куда больше, чем мтавинов в усыпальнице, и они такие разные. И что редко кто отпускает бороду.

– В особенности на детском острове. Антония осторожно погладила меня по щеке.

– Гладкий, – сказала она. – Чистый. Приятного цвета. Приятно пахнешь. Разве можно тебя бояться?

9. Учитель Кальдерон о любви

На скамейке под окном моего коттеджа сидел учитель Кальдерон и глядел на звезды.

Уж ночь покров свой собирает

В прохладе сумрачных теней,

И убегает боязливо

От светлых солнечных лучей… ^[14]–

сообщил он.

– Что?! – изумилась Антония, которой пристрастия моего наставника были в диковинку.

– Тита, – сказал учитель Кальдерон. – Не будешь ли ты настолько любезна…

– Я как раз собиралась немного поспать, – проскрипела она.

И нам пришлось наконец разомкнуть руки.

Учитель Кальдерон взял меня под локоть и перевел через улицу, туда, где под большим белым зонтом стояли пустующие столики. Он сел напротив меня, выстучал заказ (себе – горячий черный кофе, он всегда пил кофе на ночь и утверждал, что иначе не заснет, а мне – стакан молока, горячего, но в самую меру, с какимто особенным пчелиным нектаром, а также очищенную свежую луковицу, уж онто знал мои пристрастия!), а потом окинул меня своим обычным добрым взглядом и спросил, как всегда:

– Поговорим?

– О чем, учитель?

– О ней, друг мой, о Тите.

– Я бы не хотел…

– Понимаю. Но, Севито, тебе все равно придется выслушать меня, хотя бы потому, что я старше и я твой учитель.

Я смиренно сел напротив.

Любовь – художник, два в ней лика,

Меня вы видите в одном,

Я, кажется, вам нравлюсь в нем,

Но, может быть, все будет дико,

Когда увидите в другом, ^[15]–

продекламировал он.

– Что означают ваши слова? – спросил я, мрачнея от предчувствий.

– Только одно, Севито. Я не намерен читать тебе нотации о том, что во время учебных экскурсий следует набираться полезных знаний и впечатлений. Я не желаю предостерегать тебя. Хотя бы потому, что ты непременно поступишь посвоему. В подобной ситуации я тоже пренебрег бы мнением старого, умудренного опытом учителя…

– Но? – уточнил я.

– Но! – с готовностью кивнул учитель Кальдерон. – Немного полезной информации тебе не помешает. Главное достоинство общения двух здравомыслящих мужчин состоит в его информационной насыщенности…

– Антония мне все о себе рассказала, – опередил я его.

– Ну разумеется. И все же, она не могла рассказать того, что, вполне возможно, находится за пределами ее восприятия. Проводя время в компании этой прелестной сеньориты, тебе не помешает держать в уме несколько фактов. Факт первый: то, что она рассказывала тебе, скорее всего, есть сущая правда. Вывод из первого факта: Тита производит впечатление чрезвычайно умной и рассудительной девочки и таковой, вне всякого сомнения, является. Но это не вся правда. На самом деле, ее психика чрезвычайно расшатана, ее личность деформирована неподходящей для развития средой, ее реакции не всегда адекватны. Подожди, не перебивай. Что бы тебе ни грезилось, Тита попрежнему не до конца адаптирована к человеческому обществу, и в обозримом будущем вряд ли ситуация кардинально изменится. Девочка может искренне выдавать мнимое за действительное, но тебе не следует верить всякому ее слову.

«Вот прекрасно. Сущая правда… но не верь всякому слову!»

– Вы об этой истории с усыпальницей мтавинов?

– Понятия не имею, о чем ты. Я просто сообщаю тебе факты. Кстати, факт второй: Исла Инфантиль дель Эсте – не первый детский остров для Титы. И даже не третий. И, смею заверить, не последний. Это всего лишь промежуточный этап ее адаптации. Увы, речь идет скорее о привыкании Титы к земному климату, нежели к земному социуму. Вот уже почти два года Тита переезжает с северных детских островов в более жаркие широты, все ближе и ближе к конечной точке своего вояжа – детскому острову Тессеракт, где лучшие математики Федерации готовят себе коллег. Вывод из факта второго: она действительно гениальный математик и поэтому здесь не задержится. Мы не можем дать ей достойного образования и раскрыть ее таланты в полной мере. Мы можем лишь одарить ее своим жаром. Жаром солнца и жаром сердец.

– Но мы же сможем видеться…

– Разумеется. Если захотите. Потому что есть и факт третий: на всех детских островах Тита бурно влюблялась… или убеждала себя, что влюблялась… или делала вид… Но никто с тех островов еще не прилетал сюда повидаться с ней.

– Вывод, учитель?

– А сделать вывод, друг мой, я оставляю тебе.

– Что же мне, больше не подходить к ней?!

Учитель Кальдерон досадливо крякнул.

– Я не собираюсь тебя оттаскивать за уши от этой девицы! – слегка возвысил он голос – Много чести! Но и оставлять ученика в… гм… беспомощном состоянии недостойно учителя. Если я не волен влиять на твои поступки, то снабдить тебя полезной информацией – в моих силах. Ргаеmonitus praemunitus, что означает… – он выжидательно замолчал.

– Кто предупрежден, тот вооружен, – закончил я.

– Она нравится тебе?

Я кивнул.

– Не хочешь поговорить о том, что в ней такого особенного?

Я отрицательно помотал головой.

– Воля твоя… Будь уверен: и она тоже по уши в тебя влюблена. Или думает, что влюблена. Или делает вид… Но весь фокус в том, что все – все без изъятий! – женщины поступают точно так же. А мы, глупые самцы, с радостью принимаем все их лисьи хитрости за чистую монету и радуемся собственной слепоте. Цитату, живо!

Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад! ^[16]–

слегка напрягшись, выдал я.

– Пушкин, – скорчил недовольную гримасу учитель Кальдерон. – Вечно у тебя Пушкин на уме, беда с этими русскими. Я ждал чтонибудь из моего гениального однофамильца…

10. Пишем рефераты как можем

Вечером я заперся в своей келье, подключился со своего видеала к региональному инфобанку и занялся сочинением реферата об экскурсии, которую самым безответственным образом пропустил. Писать надлежало руками: как говорил учитель гуманитаристики Луис Феррер, изящный почерк облагораживает самые нелепые мысли. Почерк был одним из немногих предметов моей гордости. Уж не знаю, от кого я унаследовал пристрастие к завитушкам и росчеркам, но вряд ли от мамы… Вообще, скольконибудь большого труда это сочинительство не составляло: я уже бывал на дне пролива – в частном порядке, с бранквией… за что удостоен был уважения сокурсников и нахлобучки от учителя Кальдерона. Во всяком случае, я точно знал: ничего интересного, из ряда вон выходящего там не было. Рыбы, если и заплывала сюда какая, держались в глубине и темноте, подальше от снующих тудасюда паромов и батискафов. А водоросли… ну что может быть необыкновенного в водорослях? Увы, морская биология тоже не входила в число моих увлечений.

Исписавши листа четыре, я начал уставать, и в голову сразу же полезли самые фантастические желания и позывы. Например, позвонить маме. (Что я немедленно и сделал. Мама выглядела обычно: напускала строгости во взгляде и голосе, но между напутствиями и выговорами однако же затащила в кадр шедшую мимо по своим делам Читралекху и заставила ее передать мне поклон. Зловредная кошара по своему обыкновению таращилась кудато мимо, словно бы даже обтекая мамин видеал своим равнодушным взглядом. Но тут же пришел Фенрис, сам влез носом в экран, наставив там мокрых блямб, и не заставил упрашивать себя приветственно гавкнуть…) Например, послушать какуюнибудь пустяковую музыку. (Всегдашний Эйслинг был слишком тяжел для морской биологии, отчего и был заменен на «Черных Клоунов Вальхаллы».) Встать под душ. (Искушение было преодолено.) Поспать. (Аналогично.) Перекусить. (Полтора банана, загодя приготовленные на столе.) Погулять с Антонией. (Увы, увы…) Когда я, вздыхая от жалости к самому себе, вновь взялся за перо, Антония позвонила сама. У нее, умницыразумницы, работа не клеилась вовсе, и было исписано от силы два листа. Я не поверил. Она показала. Это было ужасно. Двух листов там еще не было. А всего ужаснее был почерк. Однажды я видел, как рисовал орангутан Ханту из национального парка Сургабиру, что под Пематанграманом. У орангутана получалось лучше. Создавалось впечатление, что Антонию никто и никогда не учил каллиграфии. Я совсем было уже собрался задать ей этот язвительный вопрос, как вдруг сообразил: так оно и было. Вполне могло статься, что она пишет руками от силы года полторадва… Антония добросовестно изложила свои впечатления от первых двадцати минут пребывания в Океанариуме, хотя и перепутала помаканта с целакантом (как такое возможно?!), а черного спиннорога назвала червонным единорогом. Остального она не видела по всем нам понятным причинам. «Так», – сказал я и кинулся помогать. Было бы намного проще, если бы она просто взяла и пришла ко мне. Но мы оба понимали, что на этом процесс рефератотворчества и оборвался бы окончательно. «А что если…» – для порядка заикнулся было я. «Нетнетнет!» – замахала руками и головой Антония, и тема была закрыта. Итак, я назвал ей навскидку три очень красивых и понятных энциклопедии по ихтиофауне Медитеррании. Я дал ей список тех видов, которые в этих источниках указаны, но в натуральном облике никогда свое присутствие в наших водах не обозначали. (Туда угодили и так ожидаемые Чучо акулытинтореры.) Я назвал ей также несколько рыб, которые здесь периодически появляются, хотя к средиземноморским автохтонам не относятся. Я послал ей графию тюленямонаха, которого повстречал на диком пляже южного берега Исла Инфантиль дель Эсте в прошлом году. Словом, я сделал для нее все, что было в человеческих и эхайнских силах. «Я сойду с ума», – мрачно пообещала Антония. «Позвони, когда начнется», – фыркнул я, и мы распростились.

И тут я понял, что, наверное, не все еще сделал для нее.

Мне пришлось перерыть все старые записи и поминальники, привезенные из дома, прежде чем я нашел почти двухлетней давности визитку. «Чтото в этом мире покажется странным – звони, – вспомнил я. – Запутаешься в самом себе – звони. Зачешется левая пятка и захочет позвонить – звони обязательно». Странным мне за последнее время ничего не казалось. Вернее, казалось, и очень многое… то Мурена вдруг заденет меня литым бедром или не втискивающейся уже ни в одну блузку грудью, то Чучо ни с того ни с сего схватит висящую в моей комнате на стене лютню (точная, кстати, имитация инструмента с известной картины Паррасио «Венера, играющая на лютне, и Купидон», не баран чихнул!) и запоет гнусным голосом чтото амурное… какуюнибудь «лакримозу»… но все эти странности я уж и сам какнибудь мог объяснить. Для того, чтобы распутывать самого себя, у меня был я сам, а на крайний случай – учитель Кальдерон. А вот левая пятка чесалась давно и сильно.

Сделав звонок, помужскому краткий и деловой, я незамедлительно почувствовал, что все же запутался сам в себе. Тормоз – он потому и тормоз, что тормозит. До жирафа потому и доходит на третьи сутки… С одной стороны, я желал помочь Антонии. С другой, она меня об этом не просила и всячески подчеркивала, что в данном вопросе ни в чьей помощи не нуждается. С третьей, я хотел бы для себя убедиться, что история колонии крофтов на Мтавинамуарви – не плод ее буйной фантазии. Хотя сама она не уставала твердить, что вообще лишена воображения, во что не верилось и каковое утверждение с легкостью списывалось на счет ее женского кокетства. Хотя учитель Кальдерон советовал доверять ее рассказам… но тут же обмолвился, что делать это надлежит с большой осмотрительностью. С четвертой, я не хотел бы, чтобы этой историей вдруг занялся ктото вроде Людвика Забродского. С пятой…

Увы, была еще и пятая сторона, и шестая, а за всеми ними маячила целая манипула пронумерованных по ранжиру сторон.

Меня охватила легкая паника. Рука сама потянулась к пульту видеада, чтобы разбудить учителя Кальдерона.

Но я не стал этого делать. И вот почему.

Мне было почти семнадцать лет, ростом я был выше всех на Исла Инфантиль и, подозреваю, на всем Пиренейском полуострове, через пару лет мне полагалось считать себя взрослым и распоряжаться личным правом устраивать свою судьбу. Давно уже подобало мне употреблять для оценки поступков и деяний собственную голову, которая для того, собственно, и была приделана сверху, а не снизу или, скажем, сбоку.

Я выключил обрыдших «Клоунов», вернул на место Эйслинга с его «Ремедитациями» и занялся морским биоценозом Средиземного моря.

11. Те же и Консул

Обычно я сплю чрезвычайно чутко. Должно быть, Читралекха научила… Приоткрою один глаз, гляну в окно, что там, день или ночь, – и дальше спать… Но сегодня мне показалось, что комната стала намного теснее, чем всегда. И я проснулся в тревоге.

И верно, в комнате было ни стать ни сесть. Потому что в кресле у окна дремал дядя Костя.

Зеленоватобурое лицо Консула выглядело необычайно умиротворенным. На нем была все та же черная куртка, все та же футболка болотного цвета, и даже затертые джинсы были, кажется, те же самые, что и два года назад. Консул был не из тех людей, что изменяли своим привычкам. Да и сам он не менялся. Мама в редкую минуту откровенности поведала, что при всякой их встрече Консул оказывался в два раза значительнее прежнего. Но, по ее же словам, виделись они в среднем раз в десять лет…

Я встал, стараясь не производить шума, и мне, по скромному моему разумению, это удалось. Но когда, натянувши штаны, я обернулся, то обнаружил дядю Костю вполне бодрствующим.

– Привет, инфант, – гаркнул он, воздвигаясь посреди моей кельи, словно монумент. – Как изволишь видеть, «я на зов явился». ^[17]

– Это правда? – с места в карьер спросил я.

– Что я стою перед тобой во плоти?!

– Нет… та история.

– Неужели ты не поверил? – хмыкнул он. – Как ты мог усомниться в словах юной девы?! Воистину, падение нравов среди молодежи достигло своего предела…

Я снова не знал, шутит он или говорит серьезно.

– Приводи себя в порядок, – между тем распорядился Консул. – И пойдем гденибудь перекусим. У меня с годами образовалась скверная привычка – завтракать по утрам.

Пока я умывался и прихорашивался, он слонялся по комнате, заложив руки за спину, выглядывал в окно, один раз воспользовался моим видеалом и с кемто очень коротко переговорил, с удовлетворенным урчанием рассматривал мои призы и кубки за какието победы в фенестре и приглядывался к беспорядочно развешанным картинам и графиям.

– Гм… Антония СтоккеЛиндфорс… – пробормотал он, когда я уже заправлял постель. Я навострил уши. – Не думал, что вы окажетесь на одном и том же острове. Все же, там, – он ткнул пальцем в потолок, – не перевелись еще любители странных розыгрышей.

– Ты о ком? – спросил я с недоумением. – О Европейском совете учителей? Или об этих, как их… о тектонах?

– Поднимай выше, – усмехнулся он. – Я не религиозен, но иной раз не прочь свалить на когото ответственность за происходящие в мире безобразия.

– На бога, что ли?

– Например, – кивнул он. – И знаешь, что самое удивительное? Что он, как правило, не возражает.

И мы отправились завтракать.

Меня не часто навещали взрослые. Собственно, до недавнего времени среди моих родных числилась одна лишь мама, но, похоже, ей не слишком нравилось здесь бывать. С утра до вечера над Алегрией висит плотный акустический фон, состоящий из шума прибоя, шелеста крон и детского визга. Иногда к нему примешивается какаянибудь структурно организованная составляющая вроде музыки. Такое случается обыкновенно по субботам, в часы посещений, по праздникам или другим торжественным случаям. Не всякий взрослый такое выдержит. И не для слабых нервов испытание, когда десятки встреченных подростков обоего полу и всех возрастов осыпают тебя бурными приветствиями и без особых церемоний выспрашивают, кто ты такой, откуда и к кому пожаловал и намерен ли остаться на ужин…