Текст книги "Северин Морозов. Дилогия (СИ)"

Автор книги: Евгений Филенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 49 страниц)

– Не знаю, – сказал де Врисс. – Может быть, просто извещают, что не забыли. Простой дежурный звоночек. Или мы все здесь слишком отупели, чтобы прочесть скрытый смысл.

– Дешевый отель, – сказал Оберт. – Подруга одного из членов экипажа. Какието тривиальные похвалы гадюшнику, ни в коей мере их не заслуживающему.

– Тогда так, – сказал командор. – «Мы знаем, что условия вашего содержания приемлемы, хотя и далеки от идеальных. Но…»

– Что «но»? – спросил ван Ронкел.

– Не знаю, – проворчал командор. – Должно же быть какоето «но»!

– На Земле должны понимать, где мы находимся и что с нас наверняка не спускают глаз, – сказал Оберт. – Что вряд ли нам удастся смотреть и бесконечно пересматривать информационные сюжеты, чтобы вылавливать тайные сигналы. Поэтому для нас все должно быть прозрачно с первого раза. И в то же время не будить излишней подозрительности в эхайнах.

– А что, если там были еще сходные сюжеты? – предположил ван Ронкел. – Основное сообщение прошло мимо нас, а сюжет с отелем был просто всплеском несущей частоты… чтобы привлечь внимание.

– Марсианские горки, – сказал командор Хендрикс. – Недоделанные динозавры. Злобная стерва Морра, которая и раньше никому была не нужна, а теперь и того более, ломать себе там шею… Выживший из ума старик Дитрих Гросс, которым впору уже детей пугать. Липовые мегалиты Царицы Савской. Что я еще пропустил?

– Фестиваль «Космовидение153», – напомнил Оберт.

– Вот именно, – сказал командор. – Песни и пляски диких гуманоидов. Ничего примечательного. Кроме цифры. Раньше я думал, что это год проведения фестиваля. А сейчас обнаруживается, что это вовсе не год, а непонятно что.

– Значит, нам чтото говорят изо дня в день, а мы ни черта не понимаем, – сказал де Врисс досадливо. – Или эхайны просто играют с нами в теорию заговора.

– Я думаю, нужно поговорить с Ниденталем, – решительно заявил Оберт.

– С Ниденталем? – переспросил де Врисс. – Это тот странный тип, который постоянно ухмыляется и теребит свою бороденку?

– Он самый, – сказал Оберт. – Он действительно со странностями… но его странности могут нам помочь.

– Он, кажется, дружен с Руссо?

– Без него ни на шаг. Этакие Кастор и Поллукс… Руссо сам не без странностей, так что эти двое прекрасно дополняют друг друга.

– Все мы не без странностей, – сказал командор. – Кстати, об играх. Дирк, вам не приходило в голову, что Ктелларн проигрывает нарочно?

– Нарочно? – Оберт пожал плечами. – Зачем?! Чтобы таким образом снабжать нас дезинформацией? Вопервых, это никаким образом не похоже на дезинформацию. Особенно идиотские сериалы… Вовторых, в том нет ни малейшего смысла. Играть в конспирологические игры с нами? Пустая трата времени…

– Вы когданибудь видели, как играет кошка? – спросил ван Ронкел.

– Кошки не играют, – усмехнулся Оберт. – Они поддерживают форму.

– Вотвот, – сказал ван Ронкел.

– Да бросьте, – сказал Оберт. – Знали бы вы, как он переживает свои проигрыши. Вон всю стену мне разбомбил своими кулачищами.

– Эхайны порой бывают весьма артистичны, – сказал командор. – С их эмоциональностью только Шекспира представлять.

Стоявший возле окна ван Ронкел чрезвычайно выразительно откашлялся.

– Понятно, – сказал Оберт полимбургски и сразу же перешел на интерлинг: – Отдыхайте, Винс, друг мой, и больше не пугайте так почтенное собрание…

– Подождите, – сказал де Врисс на лимбургском. – Вы не заметили больше ничего странного?

– Просто поясните, что вы имеете в виду, Винс, – проговорил командор. – У нас уже нет времени на иносказания.

– Кристина… Когда мы простились, она была моложе меня на двадцать три года. Ей толькотолько исполнилось двадцать, а мне, соответственно, сорок три. С учетом того, что сейчас мне сорок восемь, ей должно быть двадцать пять. Но она кажется… старше.

– Действительно, – сказал Оберт. – Доктор Кристина Величко выглядит чрезвычайно привлекательной молодой женщиной лет сорока.

– И ее назвали «мадам», – сказал де Врисс. – Когда мы простились, она была еще мадемуазель…

– Обращение «мадемуазель» было упразднено в начале двадцать первого века, – заметил Оберт назидательно.

– Не знаю, – промолвил де Врисс упрямо. – На Тайкуне к ней все так обращались. В то же время патронессу миссии все величали «мадам», ну так она и была старше нас с Кристиной, вместе взятых…

– Возраст не всегда имеет значение, – сказал командор. – Когда вы простились, Винс, она была еще не «доктор Величко», а юная несмышленая девочка. Возможно, за время твоего отсутствия она заняла ответственный административный пост. И теперь обращение «мадам» приличествует ей по социальному статусу.

– Или вышла замуж, – сказал де Врисс. – Бросьте, меня это не убьет. В конце концов, мы не давали друг дружке обетов верности. Я вижу, что она благополучна, и этого уже достаточно… Хотя все это весьма и весьма странно.

Дверь открылась. На пороге мрачной крепостной башней громоздился капрал Даринуэрн, в обязательном своем легкомысленном берете с помпоном, в неизменной форменной фуфайке, топырившейся на могучих пластах грудных мышц, на сей раз – в форменных же брюках со стрелкой, в высоких начищенных сапогах и с хоксагом в руке.

– Господин первый навигатор, – провозгласил он сердито и, как всем показалось, несколько обиженно. – Досточтимые господа… Вы знаете правила.

– Добрый вечер, господин капрал, – сказал де Врисс. – Мне стало нехорошо, и мои друзья сочли, будто при звуках родной речи я скорее пойду на поправку.

– Возможно, – сказал капрал. – Но я вынужден настаивать, чтобы все без промедления покинули ваш дом и разошлись по своим жилищам. Таковы правила.

– Да, да, – вздохнул командор Хендрикс, поднимаясь из кресла. – Не мы их устанавливаем. Но мы их выполняем… Мы уже уходим, капрал. Вы нас проводите? Спокойной ночи, Винс.

– Отдохните, как полагается, – сказал Оберт. – Посмотрите, наконец, эту успокаивающую дурнину… «Охваченных пламенем». Правдаправда, посмотрите. Я тоже посмотрю – мне интересно, что привлекательного в этом бурлеске находит наша молодежь. – Он засмеялся. – Вдруг там сокрыт некий смысл?

Капрал Даринуэрн молча смотрел поверх голов собравшихся, и лицо его выражало обычную серьезную сосредоточенность, с легким оттенком страдания. Наверняка он мечтал прямо сейчас оказаться гденибудь в другом месте, среди близких по крови и по духу товарищей, и заняться наконец какимнибудь стоящим делом.

– Спокойной ночи всем, – промолвил де Врисс.

Дверь закрылась.

Винсент де Врисс лежал на спине – теперь уже без притворства, в том положении, когда боль досаждала меньше всего, – и таращился бессонными глазами в низкий потолок. «Она не дождалась. Женщины… что с них взять? Она была слишком молода и нетерпелива, чтобы ждать столько лет. Я не могу ее судить. В конце концов, каждый из нас на своем месте… еще неизвестно, как бы я повел себя в подобной ситуации. Это сейчас у меня нет иного выбора… только лежать в этой клетке и ждать, ждать… теперь уже совершенно непонятно – чего именно».

Человек из прошлого

Доктор Стеллан Р. Спренгпортен задумчиво потеребил тугой завиток светлорыжей бороды.

– Нет, не помню, – сказал он. – Сколько, вы говорите, прошло лет? Двадцать? Больше? Ну посудите сами: я был у вас один, а сколько за эти годы у меня было таких, как вы?

– Охотно верю, – сказал Кратов. Тут же уточнил: – В то, что нас было много. И всех нас вы приводили в келью к Харону?

– Кто такой Харон? – нахмурился доктор.

– Как это вы его отрекомендовали мне: очень хороший психомедик. Но очень ленивый.

Стеллан пожевал губами, поглядывая на Кратова снизу вверх. Он попрежнему выглядел могучим и самоуверенным гномом, хотя заметно прибавилось морщин на лбу и седины в бороде и нарочито неухоженной шевелюре, а любопытства в маленьких серых глазках, наоборот, поубыло.

– Курсантзвездоход, – сказал Стеллан немного печально. – Бросила девушка. Сумерки, самое ненавистное время для медиков. Попытка суицида на обочине автострады… Конечно же, я вас помню. Попытка прикинуться склеротиком была неуклюжа. Но вы очень сильно изменились, друг мой.

– А вы – очень мало, доктор.

– Напомните мне ваше имя.

– Константин Кратов, ксенолог…

– …и, очевидно, преуспевающий. Судя по суровой физиономии цвета застарелой бронзы, вам удалось излечиться от сердечного недуга и покорить не только Галактику, но и множество девичьих сердец.

– Да, Харон мне помог, хотя при первом же удобном случае я избавился от следов его вмешательства в мою память.

– Как вам это удалось? Занятно.

– Долгая история, – сказал Кратов неохотно. – Какнибудь в другой раз.

– Жаль. Я крайне любознателен… Так что же вам от меня нужно, юноша?

– Расскажите мне про Харона.

– Вы все еще утюжите экзометрию от звезды до звезды?

– Не слишком активно. Ксенология располагает к кабинетным рефлексиям.

– И чем же вас, эксперта по межрасовым взаимодействиям, привлек Харон?

– Чтото мне подсказывает, что он находится в сфере моих профессиональных интересов. Если угодно – интуиция.

– Не смотрите на меня так, я не инопланетный шпион. И не имею намерений уничтожить изнутри экономику Федерации или обрушить нравственные устои развитого гуманизма.

– Я знаю. Вы действовали из лучших побуждений.

– Из каких иных побуждений может действовать медикпедиатр, когда его просят присмотреть за больным ребенком?!

– Больной ребенок – это Харон?

Они сидели друг напротив друга; вся стена за спиной Стеллана увешана была наивными акварельными рисунками, выполненными детской рукой. Несколько навесных полок занимали раритетные старинные книги, и, судя по беспорядку, не моды ради, а натурально для дела. Еще одну полку, аккурат возле правого подлокотника, целиком занимали аляповато раскрашенные глиняные поделки, вроде той, что Стеллан рассеянно вертел в пальцах. Временами его видеобраслет начинал громко и настойчиво жужжать, и тогда Стеллан подносил его к губам и, не отрывая взгляда от собеседника, мягко говорил: «Дорогуша, я занят… у меня встреча чрезвычайной важности». Дверь, а точнее – полупрозрачная перегородкасёдзи, выглядела слишком легкомысленно, чтобы послужить препятствием для персоны с серьезными намерениями; иногда с той стороны доносились приглушенные голоса и разыгрывалась мистерия театра теней; однако же их уединения никто нарушить не отваживался.

– Итак, – сказал Стеллан. – ЭрнстКристиан Юнгард – вот настоящее имя человека, который известен нам обоим как Харон. Так он был наречен при рождении. Он действительно выглядел нездоровым, физически неблагополучным ребенком. У него была мать – Фрида Юнгард… вам чтото говорит это имя?

– Ровным счетом ничего.

– Известная в околокультурных кругах художницаавангардистка. Очень любила эпатировать публику: броско одевалась – когда вообще одевалась, ярко гримировалась… как и все авангардисты, которым нелегко привлечь внимание к своему творчеству собственно творчеством. Возможно, любит и по сей день, но я уже не слежу за ее судьбой.

– Она действительно талантлива?

– Легкий налет одаренности, не более. Авангардисты все таковы по определению. Как вы понимаете, она думала о себе иначе, хотя… подозреваю, только Эрни с его феерическими эмпатийными задатками знал о ней всю правду. Фриде попросту было не до него. Он и появилсято на свет помимо ее воли и, кажется, для нее довольно неожиданно. Это была странная беременность.

– Отец, разумеется, неизвестен?

– В окружении Фриды беспорядочные связи были в порядке вещей. Они называли себя «Дети Радуги», были чемто вроде персистентного богемного сообщества. Кочевали, как цыгане, по странам и континентам… какоето время вообще обитали на Амрите…

– Не оттуда ли Фрида вернулась с ребенком?

– Угадали, сударь. Только ребенок в ту пору был еще в ее чреве, так что она безусловно его биологическая мать.

– Значит, Харон – ангелид?

– Я слышал, в околонаучных кругах таких необычных детей называют «детьми ангелов»… Но Дети Радуги не рожали детей от ангелов – у них были здоровые, абсолютно нормальные младенцы, с обычными человеческими качествами, от обычных партнеров мужского пола. Харон был иной во всем. Его габитус был необычен, но все же в рамках наших представлений о человеческом теле. Анатомически он отличался гораздо сильнее.

– Когда вы поняли, что он не человек?

– Не сразу, друг мой, не сразу. Все же его произвела на свет человеческая мать… Я думал, что имею дело со сложным набором генетических аномалий. Тератогенез редко, но встречается. Осложняет жизнь – на какоето время, пока индуцируются реконструктивные процессы, только и всего. Ужасно, знаете ли, не хотелось множить число сущностей сверх необходимого…

– Но затем коечто произошло.

– Да… Мне был нанесен довольно странный визит. Трое джентльменов в темных одеждах, вечерней порой, в уединенном месте, в парке Трех Фонарей на окраине Гетеборга. Фонарей действительно было три, причем один отчегото не горел… Признаюсь, я сильно трусил, хотя, казалось бы, чего можно опасаться такому бугаю, как я, да еще в родном городе, на родной планете?!

– Вечерняя пора – чтобы вы не могли разглядеть их своим наметанным глазом?

– Я все равно понял, что это не люди, хотя они очень старались походить на людей и вести себя почеловечески. Знаете, детишки иногда усердно пытаются изображать из себя взрослых – зрелище одновременно комичное и умильное. Но упаси бог смеяться над ребенком в такой момент!.. Вот и я не смеялся. Мне было не до смеха по иной причине – я дрейфил самым похабным образом, а в какойто момент испытал вполне первобытный страх. Эти людинелюди прямотаки дымились ужасом…

– «Волна страха», – понимающе сказал Кратов.

– Что? А, ну да… ваш ксенологический жаргон, запороговый психологический дискомфорт при прямом контакте с представителем инопланетной расы… – Стеллан поморщился от неприятных воспоминаний. – Между тем разговор шел на очень понятную и близкую мне тему.

– О Хароне?

– Ну разумеется. Мне было сообщено, что маленький Эрни Юнгард – результат неудачного эксперимента по ксеномиксису – межрасовому оплодотворению. Что вряд ли он окажется жизнеспособен и полноценен. Но, сознавая свою вину за это печальное обстоятельство и принимая на себя ответственность за его последствия, некая могущественная внеземная культура просит меня, известного специалистапедиатра, принять на свои широкие – они так и сказали! – плечи бремя призрения за ребенком, который ни в чем не повинен и потому не должен быть лишен никаких радостей детства. В каковом призрении мне будет оказана любая помощь, какую я только сочту возможным истребовать. Абсолютно все, в чем будут нуждаться младенец и его воспитатель.

Стеллан помолчал, глядя в пространство.

– Разумеется, я согласился. Трепеща от ужаса… Я бы и без них занимался тем же самым. Но кто я такой, чтобы отказываться от помощи?! Вас интересует, в какой форме я ее получал?

– Не очень, – признался Кратов. – Так что же Харон?

– Эрни, а не Харон. Хароном он стал много позже… Вопреки опасениям моих вечерних визитеров, он выжил. Какоето время он провел в клинике доктора Дальберга, здесь же, в Гетеборге… уж не знаю, был ли Донни Дальберг посвящен в тайну личности младенца в той степени, что и я… наверняка был, уж слишком мало вопросов он задавал… Потом Эрни перевели в Дом ребенка в Карлстаде, в надежде социализировать в естественной детской среде. Это был не слишком удачный опыт… все же, Эрни был весьма необычен внешне. Не сказать, чтобы уродлив, но его отчетливо нечеловеческие черты лица привлекали излишнее внимание. А о реконструкции уже не могло быть и речи. Вдобавок он не разговаривал.

– Совсем?

– А вы не заметили?

– Помнится, мы както общались…

– Не льстите себе, друг мой. Вы всего лишь попытались закатить неубедительную истерику, и то адресовали ее мне. А Харона вы боялись, что его изрядно повеселило, хотя источником «волны страха» он никогда не был – так, легкий бриз необъяснимого внутреннего трепета… Эрни не смог полностью адаптироваться в человеческом обществе. Он так и остался асоциальным. Хотя правильнее было бы сказать – внесоциальным… Он был вне общества, отдельно, гдето сбоку. То есть он не был диким животным, которое следовало содержать в изоляции. Принимал установленные правила сосуществования с людьми… но относился к ним, скорее, как к игре, и порой играл с большой охотой. Он был невероятно одинок – как может быть одинок единственный представитель вида…

– Эти ваши людинелюди не предпринимали попыток вступить с ним в контакт?

– Нет, ни разу. Похоже, они были обескуражены собственной неудачей, а результат нелепого эксперимента был чересчур обременителен для их совести… если в их мире существует такое понятие. Эрни был точно так же чужой для них, как и для нас. Справедливости ради замечу, что помощь не иссякала и порой была действительно эффективна. Например, они указали мне единственно верный способ двунаправленных коммуникаций с моим подопечным.

– Телепатия?

– Я бы назвал это «эмоциональной интродукцией». Не уверен, что всегда правильно понимал желания Эрни. Нелегко относиться к собеседнику как к черному ящику… Онто понимал меня всегда, с самого начала.

– Вам бы следовало сразу обратиться к ксенологам. Нам постоянно приходится общаться с разумными черными ящиками. Иногда настолько индетерминированными, что возникает сомнение в их разумности.

– Никаких ксенологов! – Стеллан помотал коротким толстым пальцем. – Это было одним из условий нашего соглашения с джентльменами в темных одеждах.

– Ну, еще бы, – усмехнулся Кратов.

– Рядом с Эрни я, доктор медицины, профессор, лауреат, частенько ощущал себя всего лишь сообразительным домашним питомцем… чуть умнее собаки и уж гораздо глупее кошки. Полноценного общения все равно никогда не получалось. Он высказывал желания; если мне удавалось их осознать, я их удовлетворял. – Стеллан снова поднес браслет к губам: – Занят я, занят, птичка моя, для всех в этом мире занят!

Кратов выждал паузу, убедился, что Стеллана оставили в покое, после чего продолжил беседу:

– О чем он вас просил?

– Об очень простых вещах: темнота, одиночество, покой. Я перевел его в пансионат для девиантных детей в Боргхольме, что на острове Эланд в Балтике… увы, девиантные дети все еще встречаются. И психологические отклонения намного сложнее исправить, чем врожденные уродства… Надеюсь, там ему было комфортно.

– Его совсем не интересовало человеческое окружение?

– Он избегал общества. В конце концов, я оставил нелепые попытки социализировать его… и это оказалось разумным решением. Эрни стал проявлять отчетливый интерес к нашей культуре. От видеала мог не отходить сутками. Он даже пытался творить – одно время его увлекла метаморфная топология в ее эстетическом аспекте. Я показывал его работы специалистам, но все, что они отметили, так это старательность и несколько нестандартных спектральных решений. – Стеллан вдруг смущенно улыбнулся. – Однажды я нашел у него стихи.

– Стихи?!

– Ну да, две странички верлибра, причем от руки. Бесподобным каллиграфическим почерком – если бы не карандаш, я счел бы это декоративной печатью. Чтото наподобие такого:

Я, которому жизнь отмеряет часы,

познакомился с ночью.

Храм, разрываемый светом,

тайные шлет мне призывы.

Но в звуках радости слышится смерть…

Только не ищите здесь никакого отношения к его внутреннему миру, никакой эмоциональной окраски. Эрни не понимал смысла слов, хотя ощущал их взаимосвязь и, очевидно, пытался ее воспроизвести. Постичь содержание через форму. А может быть, просто из баловства жонглировал словами. Или упражнялся в письме, механически воспроизводя фрагменты случайных текстов. Кто ведает…

– Как вы узнали, что он приобрел наклонности к психотехнике?

– Совершенно случайно. Ему исполнилось двадцать земных лет, для Боргхольма он был уже слишком большой мальчик. Обычной практикой в случаях, когда терапия не дает позитивных результатов, является перевод пациента в специализированный стационар для взрослых. Но Эрни не представлял угрозы ни для себя, ни для общества. Он и сам понимал собственную инаковость, но, повидимому, не испытывал по этому поводу никаких терзаний. Я знаю это наверняка, потому что с какогото момента между нами установилась некая трансцедентная связь. Например, я научился интерпретировать его психологическое состояние. Так вот: спокойное одиночество – это все, в чем он нуждался. Я забрал его в наш университетский городок, под свою руку. Он сам выбрал себе дом в историческом квартале, сам обустроил свое странное гнездо, наполнил его малопонятной атрибутикой… вы должны помнить, не так ли?

– Я и помню. Зачем ему понадобилась коса?

– А черт знает! – развеселился Стеллан. – Затем же, наверное, что и небольшой гномон, проку от которого в потемках было столько же, сколько и от косы, которой нечего было косить на городских газонах. Или вполне функциональная клепсидра почти в человеческий рост… – Стеллан вдруг посерьезнел и с удвоенной энергией принялся издеваться над игрушкой в руках. – Наверное, Эрни трепетно относился ко времени, воспринимал его не как физическую абстракцию или, там, философскую категорию, а более материально – как одно из странных измерений, в которых обитал… вне пределов наших о нем представлений. Так вот, о чем бишь мы?.. Однажды я по своему обычаю заглянул к нему, но был в тот час не в лучшей форме. Научная конференция, провальный доклад, дружеская критика, после которой на душе остаются долго не заживающие следы когтей… Мне нужно было выговориться, а он подвернулся под руку. Я говорил, а Эрни молча слушал. Обычное его состояние – молчаливое участие… А потом простер ко мне длань, эдак вот посучил пальцами невидимую нить и выдернул ее из моего воспаленного сознания. Напрочь… насовсем. Я остановился на полуслове, потому что внезапно ушла боль, ушла злость, ушла вся эта сиюминутная накипь. Ушла, испарилась. Я вдруг понял всю мизерность своих обид во вселенской системе координат. Как будто свежим взглядом прочел надпись внутри кольца Соломона: «И это пройдет». Определенно у моего Эрни были какието свои особенные, доверительные отношения со временем. Из болезненного ребенка внезапно, одним скачком он превратился в усталого, умного, да что там – мудрого старца. Которому в сущности безразлично, как к нему относятся окружающие, с их беспрестанной суетой и мелкими заботами, понимают ли его, ценят ли… Темные джентльмены из парка Трех Фонарей вряд ли рассчитывали на подобный результат своего жестокого эксперимента. Может быть, они ожидали чегото похожего, но все с самого начала делали неправильно. Хватили через край… нарушили баланс чужеродного и человеческого… Это долгая история, друг мой, и вряд ли она вам интересна.

– Еще и как интересна, – возразил Кратов.

Стеллан вдруг рявкнул на свой браслет с раздражением:

– Солнце мое, потом, все потом, я занят, у меня архиважный гость!

– Польщен, – усмехнулся Кратов.

– Не обманывайтесь: я обо всех так говорю… Но вернемся к Эрни. Я несколько раз испытывал его целительный дар на своих студентах… да и на обитателях Боргхольма, считавшихся безнадежными. Это не те поступки, которыми следует гордиться: их этическая сторона уязвима, но… «Finis sanctificat media» ^[39]. И я контролировал процесс, а мои коллеги оценивали результат. Эрни удивительно хорошо ориентировался в механизмах человеческого разума. Даже слишком хорошо. Как это ему удалось? Когда? С чего вдруг?! Словно в один прекрасный момент в нем вдруг включилось некое сверхзнание… как если бы его чужая половина досконально разобралась в устройстве половины человеческой. Не исключая самое сложное, что в нас есть: мозг, психику, сознание, подсознание… Эрни смотрел на человека и видел, что и где у того сломалось. И видел правильно. И не просто видел, а ремонтировал. Ваш случай был для него так – милым пустячком, скрипкой Шерлока Холмса… он такие эгодистонии гасил, что вам и не снились!

– Но почему «Харон»?

– А чч… никто не знает. Можно только, как всегда, строить догадки. После одного из Хэллоуинов, которые у нас проходят с особенным размахом, Эрни подобрал на улице «призрачный жезл». Знаете? Штуковина, чтобы рисовать в воздухе светящиеся страшные рожи и зловещие слова. Они потом красиво парят и долго тают, меняя цвета… Когда я навестил его наутро после разгула нечистой силы, в келье под потолком витало, переливаясь мертвеннозеленым, имя «Харон». Начертанное, кстати говоря, безупречным готическим шрифтом. Эрни сидел в углу, смотрел на мерцание букв и, верите ли, улыбался. Это выражение его лица трудно назвать улыбкой в традиционном смысле, но ято знал… «Что это значит?» – поинтересовался я. Он медленно, словно бы не особенно надеясь, что я пойму, начертил «жезлом» пунктирную стрелку от себя к этому слову. «Хочешь стать Хароном?» – спросил я наобум. Он продолжал улыбаться, и я сам осмыслил нелепость собственного вопроса. Разумеется, он не хотел стать Хароном. Это глупо, потому что ближайшая река называется Фюрисон, а не Стикс, и услуги перевозчика на ней окажутся невостребованы, поскольку есть мосты, а на другом берегу отнюдь не Аид, заполненный беспамятными душами, а вполне живые, хотя и тесноватые, что греха таить, улочки, не говоря уже о ратуше, библиотеке или садах Линнея. Да и сам он был вполне живой и выглядел умиротворенно. «Хочешь, чтобы тебя звали Хароном», – сказал я и понял, что на сей раз угадал. Но, как и вы, не понял, почему. Один бог ведает, что творилось в его голове, какие выстраивались ассоциативные цепи, какие тени подсознания там блуждали… Возможно – всего лишь возможно! – что это было опятьтаки связано с его особыми взаимоотношениями со временем. Или вот еще: Харон был проводником из мира живых в мир мертвых, не так ли? Мы как ответственные материалисты понимаем: граница между этими двумя мирами пролегает по линии мозговой активности. Что, если Эрни так своеобразно манифестировал свою власть над человеческим мозгом? К слову, его собственный мозг практически не отличался от человеческого – просто работал по нечеловеческим правилам. Вы понимаете, о чем я?

– «Харон» созвучно с «Хронос», – заметил Кратов. – Эрни мог перепутать.

Стеллан не успел возразить. Перегородка сдвинулась, и в комнату деловито, похозяйски вошло дитя лет пяти, в костюме пингвина и с клювастой башкой за плечами.

– Не хочу быть Честером! – с порога объявило дитя вредным голосом.

– Вот как? – спокойно отреагировал Стеллан, отложил свою цацку и всем корпусом развернулся к визитеру. – А кем же ты хочешь быть, позволь узнать?

– Декстером, вот! – ответствовал пингвин.

– Ренни, ангел мой, – сказал Стеллан, сообщив своим интонациям меду и уксусу в равных пропорциях. – Но ведь ты должен помнить, что Декстер – это, прости меня за ненужные подробности, медведь. Причем белый!

– Честер тоже белый, – заявил Ренни.

– Не весь, друг мой, а лишь спереди. Спина у него черная, а уши, позволь напомнить, оранжевые. Оранжевые! А знаешь почему?

– Почему? – спросил Ренни, несколько потерявшись.

– Потому что Честер – императорский пингвин, а не бараний чих! А уши у него все равно что… что… – Наморщив лоб, Стеллан отмобилизовался и воскликнул: – Все равно что эполеты!

Кратов, изнывавший от удовольствия при виде этой репризы, ждал, что малыш спросит, что такое «эполеты», но тот, внутренне смирившись, что оранжевые уши – это ничего себе, однако же насупленно ждал более серьезной аргументации. И таковая не заставила себя ждать:

– Позволь также заметить, что императорские пингвины существуют, и Честер один из них. А вот императорских медведей не бывает! Бывают белые, бурые и… – Стеллан требовательно пощелкал пальцами в сторону Кратова.

– Полосатые! – радостно подсказал тот.

Ренни залился счастливым смехом.

– Не бывают! – закричал он.

– Еще и как бывают! – настаивал Кратов. – Только не на полюсе, а в тайге. И не медведи, а тигры. – В потрясенной полетом его мысли тишине он добавил отчаянным голосом: – Или зебры.

– Зебры, – сказал Стеллан озадаченно. – В тайге.

– Тигром мне нельзя, – молвил Ренни со вздохом. – У нас на утреннике полюса встречаются. И дружат.

– Это верно, – согласился Кратов. – С тигром особенно не задружишься.

– То ли дело белый медведь, – подхватил Стеллан. – Сама доброжелательность! И вот еще что, Ренни, ангел мой… Чтобы быть Честером, тебе даже не нужно вставать на цыпочки. Ты размером как раз в одного императорского пингвина. Ты прирожденный пингвин. Никому на утреннике не будет так комфортно в костюме своего персонажа, как тебе.

– Ну да, – кивнул Ренни опечаленно. – Медведь из Акселя получится лучше, чем из меня. Аксель большой. И толстый.

– Спасибо что напомнил, – проговорил Стеллан. – Сразу после утренника пропишем Акселю диету. Не все же ему медведя представлять!

– Я пойду, наверное, – сказал Ренни.

– Конечно, милый, – закивал Стеллан. – Прости, что задержали.

Уже в дверях малыш, и впрямь дивно похожий на меланхоличного пингвина, проронил себе под нос:

– Можно еще бегемота…

Стеллан сопроводил его любовным взглядом.

– Мы сами шьем костюмы, – сказал он немного заносчиво. – Можно было бы использовать фантоматоры, но дети должны уметь коечто делать руками.

– Мне понравилось, – осторожно промолвил Кратов.

– Врете, – сказал Стеллан. – А все равно приятно. Мы все становимся тщеславны, когда речь заходит о делах рук своих… Как вы думаете, друг мой, – вдруг сменил он тему. – Для чего это все? Эти жестокие опыты над нами? Вы ксенолог, вы с ними встречались чаще моего, скажите.

– Много причин, – ответил Кратов неохотно. – Борьба с вырождением. Резервирование генофонда на случай форсмажорных обстоятельств. Или когда такие обстоятельства уже наступили. Абстрактная евгеника. Чистая наука.

– Забавно, – сказал Стеллан с мрачным выражением лица. – Они что же, питают иллюзию, будто мы не вырождаемся?

– Мы относительно молодая раса. Мы можем сколько угодно рассуждать о вырождении, но пока, слава богу, отвлеченно… теоретизировать. Особенно после того, как главные угрозы отошли в историю. Некоторые даже склонны считать, что мы все еще эволюционируем как вид. В Галактике обитают расы, чья история началась вскоре после Большого Взрыва. И, возможно, те, что зародились до него, хотя мы их еще не встречали. Археоны, одна из мрачноватых легенд Галактического Братства.

– Отчего же мрачноватых?

– Не очень ясно, как и о чем мы станем говорить. У наших парадигмальных континуумов нелегко будет найти точки пересечения… Поэтому вряд ли Археоны приходили с вами поболтать в парк Трех Фонарей. У человечества, как ни досадно, мало шансов попасть в сферу их интересов.

– А вот я нимало не раздосадован, – заметил Стеллан.

– Как говорит один мой друг, вы не совсем неправы. Да и я питаю к Археонам сугубо академический интерес… Судьба всякой цивилизации складывается из суммы событий и поступков. Некая вселенская карма. И не всегда она ведет к благополучию. Сколько галактических культур выродились и умерли? Сотни? Тысячи? Никто не ведает. Я бывал на руинах, в сравнении с которыми Гизанский Сфинкс – детская поделка из глины вроде тех, что у вас под руками. Они грезили могуществом и бессмертием, а потом угасли, рассыпались в прах. Возможно, они были бы не прочь передать в наследство комунибудь помоложе часть своих генов. Хотя бы както вписаться в историю.