Текст книги "Киносценарии и повести"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)
12.11.90
Тратить вместе они начали на рынке: Ирина запрокидывала голову, а Тамаз опускал в раскрытый, соблазнительный рот подруги то щепоть гурийской капусты, то дольку мандарина, набивал сумку поздним виноградом, орехами, фейхоа!
– Напои меня вином и освежи яблоком, – хохотала Ирина, – ибо я изнемогаю от любви!
ду осыпал лепестками роз, обрывая их с огромной красно-белой охапки!
По дороге с рынка стояла древняя церковь.
– Византийцы построили! – пояснил Тамаз. – Еще в одиннадцатом веке. Абхазы были тогда совсем дикими!
– А сегодня? – зачем-то пошутила Ирина.
– И у меня есть гипотеза, – подчеркнуто не расслышал Тамаз иринин вопрос, – что по древнему обычаю они пролили в фундамент человеческую кровь. Убили кого-то, чтоб храм стоял тверже.
– А может, они правы? – вдруг погрустнела, посерьезнела Ирина. – Гляди: ведь стоит!
14.11.90
Ирине воображалось, что, рассмотрев его с брезгливым вниманием, Реваз Ираклиевич бросил свидетельство о браке на скатерть.
– Ты – князь! – провозгласил. – Единственный наследник рода Авхледиани.
– Тебя не поймешь, папа, – ответил Тамаз. – То ты член ЦК, то снова князь!
– Молчать! – стукнул Реваз Ираклиевич ладонью по столу.
Тамаз притих. Вошла прислуга с десертом. Возникла пауза.
Натэла Серапионовна, с некоторой опаскою поглядывая на супруга, потянулась через грязные тарелки за свидетельством, принялась изучать.
– Была б хоть из Москвы, из хорошего дома, – сказала.
Реваз Ираклиевич выразительно посмотрел в сторону прислуги, которая как-то специально замешкалась в дверях и которую этим взглядом сдуло как ветром.
– И вдобавок ты – трус!
– Трус? – переспросил Тамаз.
– Конечно: сбегал, зарегистрировался, чтобы поставить нас перед фактом. Исподтишка!
Неимоверный вид на сказочный Тбилиси из окна-фонаря высоко стоящего ателье, да высокая информационная насыщенность, вообще свойственная мастерским скульпторов, художников, архитекторов ли, а тут усугубленная тем, что хозяин – малознакомый возлюбленный, – на первых порах защитили Ирину от ощущения унизительного одиночества, в котором оставил ее Тамаз, уехав разговаривать с родителями.
Душою той мастерской были церкви: рисунки, макеты, проекты!
Налюбовавшись вдоволь и ими, и заоконной панорамою, Ирина завернула в спаленку, окинула хозяйским взглядом, пошла в прихожую, распаковала чемодан, и, отыскав на кухне ящичек с домашним инструментом, принялась прибивать-прилаживать над тахтой гобелен с каретою!
– Зачем?! – рвал с шеи Тамаз золотой крестик, – зачем вы навесили его на меня?! Ей! ей жить год осталось, полтора! Потерпте, в конце концов! Вид сделайте!
– А если ребенок? – спросил отец. – Кому нужен внук с дурной наследственностью?
– Да не будет у нас детей! – выкрикнул едва не сквозь слезы Тамаз. Не будет! Она обещала!
– Она! – передразнил отец. – Кто из вас мужчина, что-то не разберу. Она?
– Вы сами! сами не даете мне стать мужчиной! Вы доведете меня, доведете!.. – и Тамаз побежал через всю квартиру, заперся в своей комнате.
Мать припустила следом.
– Натэла! – безуспешно попытался остановить ее отец, потом встал, прошелся, повертел свидетельство о браке, направился к тамазовой двери.
– Тамаз, мальчик, – подвывала под нею Натэла Серапионовна.
Отец отстранил ее, постучал сухо и требовательно:
– Открой. Поговорим как мужчина с мужчиною.
Тамаз, видать, услышал в тоне отца капитулянтские нотки, щелкнул ключиком. Реваз Ираклиевич вошел, сел к столу, показал сыну на стул рядом. Натэла Серапионовна стояла на пороге.
– Уйди, мать! – прикрикнул Реваз Ираклиевич. – Значит, говоришь: больна неизлечимо? – переспросил, когда они остались одни.
– Конечно, папа!
– И дольше двух лет не протянет? врачи обещали?
– Даже меньше! Скорее всего – меньше!
– И детей, клянешься, не будет?
Натэла Серапионовна стояла у дверей, подслушивала, а сквозь щель другой двери подсматривала за Натэлой Серапионовною прислуга.
– Клянусь!
– Хочешь испытать себя, да, сынок? – Реваз Ираклиевич внимательно вгляделся в глаза Тамаза. – Хочешь сделать добрый поступок? Хочешь, чтоб она умирала не в одиночестве?
– Н-ну да, папа, – замялся Тамаз. – Но дело не только в этом. Мне! Мне, знаешь, очень хорошо с нею! – и Тамаз покраснел. – Ну, ты понимаешь!
– Понимаю-понимаю, – подтвердил Реваз Ираклиевич. – Есть женщины, на которых у мужчины почему-то особенно стот.
Тамаз смутился.
– Чаще всего именно такие женщины нас и губят. Только не сболтни матери!
– Что ты, папа!
Повисла пауза: несколько более интимная, чем хотелось бы Тамазу.
– Н-ну! коль два года, – прервал ее, наконец, Реваз Ираклиевич. Ладно, сынок! Ты, в конце концов, достаточно молод. Испытай!
– Спасибо, – пролепетал Тамаз.
– Но уж если взялся, – добавил отец строго, – не вздумай бросить, когда она станет беспомощной и некрасивой! Такого малодушия я тебе не прощу!
– Нет, папа. Не брошу! – отозвался Тамаз торжественно.
Натэла Серапионовна едва успела отскочить, чтобы не получить дверью по лбу.
!Сказочный Тбилиси за окнами глубоко посинел, украсился огоньками. Ирина сидела в кресле, напряженная и недвижная. Потом резко поднялась, зажгла электричество, стала сдвигать, сносить в одну линию холсты и планшеты, чистые и заполненные: проектами, рисунками, живописью. Церкви, портреты, пейзажи! Выдавила на палитру целый тюбик первой попавшейся краски. Взяла кисть. И метровыми буквами, по всем планшетам и холстам, написала: Я ХОЧУ ЕСТЬ. Поставила жирный восклицательный знак. Оделась. Взяла сумочку. Вышла из мастерской, хлопнув дверью с автоматической защелкою.
Хоть и по-грузински было написано, Ирина поняла, что небольшая, консолью над улицей вывеска обозначает кафе, скорее всего – кооперативное, и вошла внутрь. Лестница, которая несколькими ступенями вела вниз, освещалась едва-едва: таинственно.
Миновав прорезь тяжелых бордовых портьер, словно на авансцену попав из-за занавеса, Ирина оказалась в еще более скупо и загадочно освещенном подвальном зальчике, стойка-бар которого под сравнительно ярко мигающим аргон-неоном тянула к себе автоматически, композиционно.
Ирина с ходу умостилась на высокий насест:
– Не покрмите?
Бармен сделал круглые глаза и повел ими в сторону и назад. Ирина отследила взгляд и наткнулась на крутого мэна, двумя руками держащего огромную пушку. Пушка – Ирина поинтересовалась – сторожила шестерых, стоящих, опершись на нее полуподнятыми руками, у задней стены.
Крутой мэн оценил Ирину и взглядом же, разве добавив легкий, нервный кивок – послал назад, к выходу. Тут Ирина заметила, что у портьеры, с внутренней ее стороны, стоит еще один мэн, не менее крутой, с коротким автоматом в руках – тоже направленным на тех шестерых.
Ирина осторожно, как по льду, скользкому и тонкому, сделала несколько шагов и, только очутившись на лестнице, перевела дух.
– Что ж это такое? – подумала. – Захват? Грабеж?
Черная "Волга" неподалеку от входа – с госномерами и всякими там антеннками – подсказала, что скорее всего – захват!
Такси еле тащилось по поздневечернему, шумному и цветному, проспекту Руставели. На заднем диванчике полусидел Тамаз, влипнув в окно, пристально вглядывался в сумятицу тротуарной жизни.
– Стой! – сказал водителю, а убедясь, что ошибся: – Поехали. Только потихоньку. Медленно! Медленно!
– Я из-за тебя все сцепление пожгу, – вполголоса огрызнулся водитель.
Заскрипели тормоза. Тамаз ткнулся в переднее сиденье от резкой – даже на малой скорости – остановки.
– ***, – выругался по-грузински русский водитель. – Дура сумасшедшая! – они, оказывается, едва не сбили именно Ирину, переходящую улицу с горячим хачапури в руке, засмотревшуюся на что-то особенно привлекательное в пульсирующей атмосфере центра города.
Тамаз открыл дверцу, выскочил, схватил Ирину за руку, повлек к такси.
– А если б у нас не было Проспекта Руставели?! – улыбнулся. – Где б я искал тогда любимую жену, пропавшую без вести в день регистрации? улыбнулся и попытался поцеловать.
Ирина не сопротивлялась, но и не общалась с супругом.
– Поехали, – обиженно бросил Тамаз водителю и замолчал на некоторое время. Потом спросил: – Поела?
– Спасибо, – холодно ответила Ирина.
– Я, между прочим, такую баталию выдержал! Ты знаешь, что мы венчаемся?
Ирина молчала.
– И свадьба будет.
– Рассказал им, что я умру?
Водитель с любопытством поглядел в зеркало заднего вида. Тамаз смолчал, потупился. Ирина отодвинулась, вжалась в угол.
– Направо, – скомандовал Тамаз. – Здесь останови.
Машина скрипнула тормозами. Тамаз расплатился. Вышел слева, обогнул перед капотом, открыл иринину дверцу. Взял жену за руку, потом под руку, повлек наверх, в мастерскую.
– Подожди минутку, – остановил перед входом, сам скрылся внутри.
Через мгновенье распахнул дверь: voila! – и несколько отступил в сторону, чтобы понаблюдать за действием подготовленного эффекта.
Общего света в мастерской не было, только несколько разноцветных прожекторов бросали узкие, мощные лучи на постаментец в центре, поддерживающий старинное резное кресло, на котором эффектно, играя складками и бисером, расположилось белое атласное платье. Работы – по первому ощущению – начала века. Стиль модерн.
– Подвенечное платье прабабушки.
Трудно было не оттаять Ирине.
А Тамаз, выждав, сколько – почувствовал – надо, подкрался сзади, обнял жену, принялся ласкать все ее тело!
Одежды под ласками спадали как бы сами собою. Голова у Ирины закружилась: платье, прожектора, храмы из полутьмы – все поплыло куда-то, а шевалье – хотя кони несли карету во весь опор – приближался неотвратимо, и вот уже поравнялся с каретою.
Ирина улыбнулась преследователю, а он взмахнул рукою с неизвестно откуда взявшейся плеткою и ударил красавицу по лицу. Она вскрикнула, растерянно схватилась за щеку, на которой вспухал красный рубец.
Крики, звериные, первозданные, подобные тем, недавним, в степи, хоть и подвели к ним вовсе, кажется, другие дорожки, понеслись, ничем не смягченные, ибо Тамаз удерживал иринины руки нежно, но цепко: ни палец не закусить, ни кулачок: а и понятно: что может быть приятнее мужчине, чем услышать это, разбуженное, вызванное вроде бы им самим?!.
– Господи! Тамазик, – выдохнула Ирина. – Как же я тебя люблю. Больше жизни!
15.11.90
Они стояли на Мтацминде.
– Вон там, видишь? вон – пустое место, рядом с канатной дорогою. Здесь станет новый храм. Первый новый храм в Тбилиси за восемьдесят лет. И если мне повезет, если я выиграю конкурс!
– Ты победишь, Тамазик, – влюбленно подхватила Ирина.
– Если я выиграю конкурс – это будет мой храм.
– Твой храм? – раздумчиво протянула женщина, словно легкий порыв переменившегося вдруг в направлении ветра, переменил и ее настроение. – А чью, интересно, кровь прольешь ты в фундамент! своего храма?
25.11.90
Сценарий и режиссура церковного венчания придуманы давно и не нами стоит ли дилетантскими ремарками описывать то, что тысячу раз видано каждым: не в натуре, так по телевизору или в кино, a не видано, так читано? Заметим разве, что народу собралось не так уж мало, хоть и не битком, что и Натэла Серапионовна, и Реваз Ираклиевич держались с большим достоинством, а по отношению к невестке с некоторою даже приветливостью (чуть, может, надменной); что Ирина была бледна и умопомрачительно хороша в платье модерн прабабушки Тамаза; что зажгли много свечей и выключили электрические люстры! И еще: не рискнем умолчать (даже приведем его дословно) о коротеньком, шепотом, диалоге, случившемся прямо перед аналоем, за мгновенье до собственно венчанья:
– А можно ли, Тамазик? ведь я некрещеная. Я пела в церковном хоре, a сама!
– Некрещеная? – обеспокоился Тамаз. – Что ж раньше молчала? – но, поведя быстрым смышленым взглядом вокруг и не рискнув даже представить, что за скандал разразится, огласи он вдруг свежую новость, шепнул: – Ничего. Не важно. В конце концов, все это ритуал, не больше. Бог простит.
Служба шла по-грузински. По-грузински же Ирина ответила и свое да – с подсказки Тамаза.
Может быть, из-за великолепия квартиры родителей Тамаза, которое не могло не подавить Ирину (да у нее, скажем прямо, были и прочие причины для неважного настроения), и гости, и хозяева: кто в шумной суете заканчивая последние приготовления к застолью, кто – степенно беседуя-покуривая в его ожидании, – показались ей собравшимися скорее на похороны, и взгляды, которые она, виновница торжества, на себе ловила, были (или воображались ей) полными столь скорбного сочувствия, что она (Тамаз, как назло, решал неотложные какие-то проблемы с вином) не выдержала, скрылась в ванной, где, пристально вглядываясь в отражение, пыталась угадать знак смерти, столь поразивший гостей, и молодую долго, наверное, разыскивали, прежде чем разыскали, наконец, и усадили в середину стола рядом с молодым!
Уже стемнело, играли хрусталем люстры, и Ирина увидела роскошный этот пир как бы извне: словно картину в раме, словно сквозь уличное, без переплета, не пропускающее звука окно, – и медленно отлетала дальше и дальше под давнюю музыку пицундских прогулок, пока окно не уменьшилось до неразличимости с другими светящимися тбилисскими окнами!
29.11.90
На месте будущего храма рыл канаву бульдозер, оживленно копошились строители; неподалеку, через складку между холмами, весело играя под утренним солнцем, ползали вверх-вниз яркие вагончики канатной дороги.
Тамаз горячился, кричал на лысого человечка с усиками под Микояна, прораба, что ли:
– Какой ресторан?! Какой может быть ресторан?!
– Итальянский, – хладнокровно отвечал что ли прораб.
– Я тебе уже объяснял: у нас национальная программа! Храм! Возрождение! Ты грузин или не грузин?! Ты, спрашиваю, грузин?! – тыкал Тамаз указательным в грудь лысого.
– А чего ты на меня орешь? Т, что ли, землю выделил? Мое вообще дело маленькое!
– А у нас у каждого – дело маленькое. Потому мы все и в дерьме!..
!И вдруг перетянутая струна несущего троса с глухим стуком – чеховская бадья в шахту – лопнула. Два вагончика, как раз поравнявшиеся во встречном движении, ухнули, смялись, ударясь друг о друга и об огромный валун, перевернулись раз-другой – из одного при перевороте вылетело, откатилось на десяток метров тело женщины в желтом иринином плаще – и замерли искореженной грудой металла, наткнувшись на каменное препятствие. А туда, вниз, к ним, катил кубарем верхний, переполненный, только-только отошедший от конечной.
Тамаз смотрел за всем этим несколько ошарашенно, пока вдруг безумная мысль не посетила его. Сорвавшись с места как скаженный, через овраг, через какую-то свалку, обдирая одежду и кожу, ринулся он к месту катастрофы.
Завыли сиренами милицейские машины и "скорые", подкатив и к верхней площадке, и к нижней. Люди в халатах, в формах, в штатском – одни сыпались вниз, другие – карабкались наверх. А Тамаз: измазанный, запыхавшийся, в крови, – надвигался с фланга.
Милицейские все же опередили, стали заслоном. Тамаз пробивался сквозь них, бешеный, кричал:
– Пустите! Там моя жена! Слышите?!
И прорвался.
Груда трупов и умирающих привлекла его внимание – и то смазанное, поверхностное, – после того только, как он убедился, что та женщина – вовсе не Ирина. Да и странно: как он мог перепутать? – сходство, если и существовало – самое поверхностное, отдаленное.
Псевдоирина была непоправимо мертва, хотя внешне в ней ничего, кажется, не нарушилось: разве голова вывернута как-то не вполне естественно.
Тут уже суетились люди с носилками, вязко плыли стоны, летели короткие распоряжения. Тамаза несколько раз отталкивали с дороги: он всем мешал. Ноги были как ватные. Следовало собраться с силами.
Архитектор, тяжело дыша, опустился на землю.
– Что с вами? – развернул его кто-то в белом. – Ранены?
– А? – дико спросил Тамаз. – Нет! нет, извините! Я! Я проходил мимо! Вот она, – кивнул за спину, – кровь в основании храма!
– Что? – не понял медик.
– Извините, – ответил Тамаз, встал, побрел прочь, потом свернул, принялся карабкаться наверх.
По мере того, как утихало нервное потрясение, возвращалась тревога, придавала энергии несколько, может быть, даже неестественной. Выбравшись на улицу, Тамаз бросился к автомату. В карманах не оказалось двушки, но это было не так существенно: главное, чтоб на том конце провода сняли трубку.
Сигналы, однако, летели в пустоту, и тревога усилилась почти до только что испытанной. Тамаз выскочил из будки, буквально бросился под колеса грузовика.
– Старик! – крикнул водителю. – Срочно! Жена умирает!
Грузовик прыгал по тбилисским мостовым, Тамаз сидел рядом с шофером: побелевший, закусивший губу. Наконец, остановились возле мастерской.
Тамаз взлетел по лестнице. Придавил кнопку звонка, а другой рукою лихорадочно шарил в кармане, откапывая ключи. Справился с замком. Влетел в прихожую.
– Это ты, Тамазик? – легкий, нежный, светлый, как-то даже оскорбительный применительно к тамазову состоянию голосок донесся из ванной. Как кстати! иди сюда! потри мне спинку!
Тамаз сбросил куртку прямо на пол, разгладил ладонью лицо, вошел в ванную. Ирина, зажмурясь от удовольствия, нежилась, только что не мурлыкала, под одеялом теплой пены. Тамаз оперся об косяк и молчал.
Приоткрыв глаза, Ирина встревожилась:
– Что с тобой, миленький?
– Пустяки, – ответил Тамаз. – Упал. Н-ничего особенного, – и, надев на грязную, в крови, руку бело-розовую банную варежку, сильно провел по ирининой спине.
– Тихо, сумасшедший! Обдерешь!..
– Ах, ты боли боишься? – сказал Тамаз с очень вдруг усилившимся акцентом. – А моей боли ты не боишься?! Ты подумала, как я теперь буду жить один?! Умирать она собралась! Как красиво! как романтично! Да знаешь ли ты, что такое смерть?!
– Чего бесишься? – прикрикнула в тон Ирина. – Может, я и не умру теперь вовсе. Может, любовь сильнее!
– Еще как умрешь! Как миленькая! Страшно! По-настоящему! Любовь сильнее, – передразнил. – Начиталась сюсюканий! – и, больно схватив Ирину за руку, выдернул ее из воды, вытолкал в комнату, бросил на диван Ирина оставляла клочья пены повсюду, словно Афродита.
– Одевайся! – стал швырять тряпки без разбора, кучею. – Одевайся! Едем к врачу!
– Конечно, милый, – сказала притихшая Ирина, прикрываясь тряпками. Только успокойся, – но Тамаз, имевший другую установку, продолжал, как если б Ирина ответила не да, а нет:
– Хочешь лежать в гробу куколкою!? Так вот того не допущу я!
– Но да, милый, да!
– В гробу куколок не бывает – только трупы!
– Да!
– И я тебе умереть не дам.
– Да!
– Ты распоряжалась собою, пока не вышла за меня!
– Милый, – взяла Ирина мужа за руку. – Принеси, пожалуйста, полотенце.
Тамаз очнулся, пошел в ванную.
– Что мне надеть? – спросила Ирина вдогонку.
– Ничего, – ответил Тамаз после паузы. – Ты была совершенно права, что не дала себя резать этим коновалам. Мы едем во Францию.
– Куда-куда? – рассмеялась Ирина шутке мужа.
– В Нормандии живет дядя. Кинорежиссер. У него конный заводик и! прочее.
– Может, не надо, милый? Я слышала, там операции безумно дорогие. Кто я твоему дяде? Кто ему даже ты?!
– Ты не знаешь грузин! – почти обиделся Тамаз.
– Знаю, милый, знаю. Я за грузином замужем. Но давай как-нибудь уж здесь! Своими силами! не одалживаясь!
– Почему одалживаясь? Почему сразу одалживаясь? Он приезжал недавно, взял пару моих проектов. Тебе в это трудно поверить, но твой муж действительно талантливый архитектор. Он мне предлагал деньги сразу, я не взял, а теперь! Ну, что смотришь? Что смотришь? Даже среди грузинов я не встречал идиотов разбрасываться валютой просто так. Принеси-ка телефон. Набери международную. – И назвал номер.
– Увидеть Лондон и умереть? – спросила Ирина.
– Что? – не понял Тамаз.
– Детектив! Детектив так называется, – и Ирина достала из-под кресла потрепанную книжицу.
03.12.90
Машина была тяжелая, дорогая, шикарная. Вел шофер в форменной фуражке. Ирина отодвинулась от мужа, забилась в угол заднего дивана, не глядела по сторонам.
– Чего киснешь? – спросил Тамаз. – Франция!
Ирина пожала плечиками.
– Хчешь за руль?
– Я? – удивилась-загорелась Ирина. – Неужто позволит?
Тамаз выдал пулеметную очередь французских слов. Машина остановилась. Водитель вышел, распахнул дверцу перед Ириною, потом, когда та заняла его место, закрыл. Сам обошел капот, уселся рядом. Что-то Тамазу сказал.
– Спрашивает, имела ли ты дело с автоматической коробкой? Надо просто перевести вперед этот рычаг.
– Не хочу! – снова скисла Ирина. – Не надо. Мне не интересно!
04.12.90
!В сущности, это был бесконечный монолог о лошадях: о тонкостях разведения, о породах, о ценах, о чем-то там еще! А произносил его дядя то ранним серым зимним утром, на нормандском берегу, любуясь и впрямь безумно красивым табунком, скачущим по кромке прибоя; то на конной же прогулке – втроем – и странно даже было, как Ирине, впервые катающейся верхом, удается так ловко держаться в седле, ловко, но равнодушно; то во дворе конного заводика, на выездке; то за ужином при свечах (мужчины в смокингах, Ирина в декольте), внутри огромного дома, стилизованного под старинный нормандский!
Ирина, слушавшая с подчеркнутой вежливостью, все ж, наконец, не выдержала, перебила:
– Шалва Георгиевич, извините. Все это безумно интересно. Но! Тамаз рассказывал, зачем мы сюда приехали?
Шалва Георгиевич посмотрел на новую родственницу странным, холодноватым взглядом:
– Я дал ему денег. Мой доктор – не специалист. Не вызывать же из Парижа. Отдохнете и поезжайте.
– Да не устали мы вовсе! – выкрикнула Ирина. – От другого устали!
Дядя посмотрел еще холоднее:
– Поезжайте завтра с утра.
– Я сейчас хочу, сейчас же, сейчас! – выкрикнула Ирина.
– Сейчас? – повторил дядя и уставился на окно, за которым бился ночной ветер, потом на старинные настенные часы. – Сейчас мой водитель уже! Но если вы готовы ехать сами, берите "Ягуар" и! – и встал из-за стола, вышел из комнаты.
– Как ты себя ведешь?! – напустился на жену Тамаз. – Как ты себя ведешь?
– Как он себя ведет?! – возразила Ирина. – И где твоя независимость?!.
Ветер бесновался почище хакаса. Они проезжали курортный городок. Одно здание сияло огнями.
– Что здесь? – спросила Ирина.
– Казино, – буркнул Тамаз.
Ирина резко затормозила, сдала назад, вышла, приказывающе-приглашающе кивнула мужу!
– На зеро выпадает раз в тысячу лет! – ужаснулся Тамаз, глядя, как выгребает Ирина из бумажника последние деньги и сует их в кассовое окошечко.
– Это твои деньги? Твои? А обратные билеты у нас, кажется, есть.
– Да пожалуйста, ставь на что хочешь! Только ведь! операция!
– Вот пускай Бог и подскажет!
Крупье произнес положенные слова и пустил шарик. Он поскакал, попрыгал и, по законам жанра, остановился, естественно, на зеро. Крупье погреб лопаточкою груды фишек в сторону Ирины.
– А теперь? – спросил оторопевший Тамаз. – На что ставим теперь?
– А теперь – хватит, – отрезала Ирина, сгребая фишки в сумочку, – поехали!
– Так везет же! – изумился Тамаз.
– Это-то и печально!
05.12.90
На Монмартре было холодно, дул ветер, что не мешало доброму полутору десятку художников со всего, казалось, света сидеть вокруг Ирины и рисовать ее.
Один из них, рыжий, отложив карандаш, сказал:
– Может, хоть улыбнешься? – и, видя, что Ирина не понимает языка, продемонстрировал.
Ирина послушно растянула рот.
– Нет, – объяснил рыжий. – Глазами, – и, бросив в раздражении карандаш, обеими руками ткнул себя в глаза.
Глазами у Ирины не получилось, и рыжий свой рисунок разорвал.
Тамаз тем временем расплачивался с остальными, собирал портреты.
– Развесишь по мастерской, когда я?.. – спросила Ирина, не договорив: умру!
Они стояли во дворике приемного покоя L'Hotel Dieu, растерянные, не зная ли, не решаясь, куда ткнуться.
Вкатила скорая. Санитары понесли носилки, на которых, прикрытая простынею, лежала мертвенно-серая красавица мулатка. Из кабины выбралась женщина-врач, бросила пару слов дежурному и тут обратила внимание на нашу парочку, улыбнулась и, подталкивая узнавание, ударила в ладоши раз-другой в характерном ритме того, пицундского, танца, притопнула ножкою.
– Какие встречи! – сказала, когда и Тамаз, и Ирина, наконец, улыбнулись. – Меня звать Анни!.
Санитар катил по бесконечной древней галерее каталку с мулаткою, которую сопровождала докторица, а Тамаз и Ирина сопровождали в свою очередь ее.
– Дура! – кивнула на каталку Анни. – Не ценит жизни! Вогнала в вену тройную дозу омнопона.
– Омнопон? – вылущила Ирина из невнятной ей французской речи знакомое словцо.
– Mais oui, oui, – улыбнулась врачиха.
– Самоубийца, – пояснил Тамаз. – Грешница. А откуда ты знаешь этот! ну как его?
– Омнопон? – напомнила Ирина. – Сильное обезболивающее. Я папу целый месяц колола. Перед смертью.
– Сама? – удивился Тамаз мужеству жены.
– А у нас пока медсестру дождешь!
– Она говорит, – перевел Тамаз для Анни, выказавшей на лице заинтересованность, – что колола отца, когда он умирал.
– Mais oui, oui! – согласилась та. – Как и во всем на свете, тут главное – доза.
– Она говорит, – сказал Тамаз, – что главное – доза.
– И все-таки удивительно, – кивнула француженка в сторону мулатки. С одной стороны, самообладание: надо ж в такой момент в вену попасть! С другой – непонятная в самоубийце страсть к комфорту.
– К комфорту? – переспросил Тамаз.
– Самая приятная смерть, – сказала Анни. – Сладко засыпаешь. И – эстетичная.
– Она что, уже умерла? – побледнела Ирина.
– Quoi?
Тамаз перевел.
– Пока нет. Может, и вытащим! – качнула врач головою с некоторым сомнением.
– Что она сказала? – напряглась Ирина.
– Что вытащат.
– Нет, перед этим.
– Что это самая приятная смерть. Как будто сладко засыпаешь. И самая эстетичная. Только это она говорит чушь!
"Рено" Анни медленно ехал по главной улице Saint-Genevieve du Bois, Ирина с Тамазом на "ягуаре" следовали сзади.
– И чего мы к ней потащились? – ворчала Ирина. – Сидели б да ждали результатов.
– Раз она сказала, что ей позвонят! Смотри как красиво!
Городок и впрямь был очень собою хорош, и в другой раз Ирина, конечно, заметила бы это. "Рено" свернул направо, наверх.
– Старый город, – перевел Тамаз надпись.
"Рено" остановился.
– Ну вот, – гордо сказала Анни у двухэтажного коттеджа красного кирпича. – Тут я и живу! – И добавила по-русски: – Будьте как дома.
Ирина лежала поперек широченной кровати в гостевой комнате и переключала телевизионные программы туда-сюда. В дверях появился Тамаз:
– Ты точно не хочешь есть?
Ирина только качнула головою.
– Ты б видела, что за ужин приготовила Анни! Оливки, фаршированные анчоусами! Форель с луком! Маринованная лососина! А какое вино! А у тебя как назло пропал аппетит!
– Ты издеваешься надо мною, Тамаз, да? – спросила Ирина.
– Почему издеваюсь? Ах! Я совсем забыл сказать: звонили из клиники. Ты совершенно здорова! Слышишь! Совершенно здорова! – и Тамаз бросился к Ирине, поднял ее на руки, закружил.
Улыбающаяся Анни стояла в дверях:
– Не так уж и совершенно! Ты забыл, что ей надо обратить серьезное внимание на гланды?
06.12.90
Преклонив колени, Ирина поставила свечку перед ликом Богоматери.
У придела, недалеко от дверей, замерла старушка в черном, и, когда Ирина вышла на залитую солнцем улицу предместья к поджидающим ее в "ягуаре" с открытым по случаю хорошей погоды верхом Анни и Тамазу, последовала за нею.
– Простите, барышня, – сказала по-русски, но с легким каким-то налетом акцента. – Как там в Москве? Неспокойно, да? Не опасно съездить?
Рядом со старушкою стояла девушка лет двадцати: внучка ли, правнучка, и жадно, напряженно вслушивалась в получужой язык.
– В Москве? – и Ирина улыбнулась. – А я, знаете, никогда в жизни в Москве не была. Мы из Тбилиси, правда, Тамазик?! – крикнула вдруг на всю улицу и расхохоталась.
– Так вот он какой, Париж!.. – Ирина стояла у Триумфальной арки и смотрела на залитые ярким желтым светом, обдуваемые искусственным предрождественским снегом сказочные Елисейские Поля, на десятки стройных, высоких, в разные цвета выкрашенных еловых деревьев.
– Ты так говоришь, – отозвался Тамаз, – будто впервые его видишь.
– Конечно, впервые! Конечно, Тамазик, впервые!
В модном салоне Ирина с помощью двух продавщиц примеряла один туалет за другим: все шли ей, каждый менял до неузнаваемости, но только, кажется, прибавлял красоты и обаяния.
Иринины облики мелькали перед Тамазом калейдоскопом так, что аж голова шла кругом!
09.12.90
Катиться вниз было страшно и весело; сильно, правда, бросало из стороны в сторону, и так вдруг бросило на небольшой пригорок, что отвернуть, отклониться не получилось.
Лыжа наткнулась на лыжу, ускакала, освобожденная автоматическим креплением, Ирина полетела кубарем, зарылась в снег.
Но Тамаз уже был тут как тут: лихо вспорол белую целину прямо перед женою.
А она улыбалась, обметая варежкою выбившиеся из-под шапочки волосы. Тамаз повалился рядом, принялся целовать Ирину.
Она отбрыкивалась, счастливо хохотала, пока вдруг не попала, затихла: это были те же самые кони, только карета стояла уже на полозьях и вместо выгоревшего ковра осенней травы расстилалась кругом белая целина.
Шевалье на своем вороном ускакал далеко вперед, и теперь уже дама пыталась его нагнать, покрикивая на кучера. Шевалье даже не оборачивался.
– Herr Awchlediani! Herr Awchlediani! RuЯland! – голос отельного служителя не вдруг пробился в сознание Ирины сквозь топот коней: служитель стоял наверху, возле игрушечного шале, держал на отлете трубку-радиотелефон.
И, хотя звонок из России мог означать что угодно, самое приятное тревога кольнула Ирину.
Тамаз тоже встревожился: бросил жене лыжи, закарабкался наверх. Ирина не поспевала.
Когда же выбралась к гостиничке, Тамаз уже переговорил: служитель с телефоном как раз исчезал в дверях.
– Маме очень плохо, – объяснил Тамаз. – И еще: проект на конкурсе провалили!
12.12.90
Такси остановилось возле тамазова родительского дома под вечер. Ирина наладилась выходить.
– Погоди, – сказал архитектор. – Видишь ли! – и замялся. – Я очень надеюсь – ты не обидишься. Но давай я лучше схожу один. А? – и как-то заискивающе заглянул Ирине в лицо. – А ты поезжай в мастерскую! Видишь ли! – повторил. – Наши, грузинские дела. Не все тут так просто! Ну?.. Я или заеду за тобой, или позвоню. Или пришлю кого-нибудь!
– Но, может! – гордость боролась в Ирине с тревогою, обида – с любовью, – может, я подожду в машине?
– Не надо, – качнул головою Тамаз. – Все равно ничего хорошего из этого не выйдет. Поезжай, – и слишком как-то резко выбрался из такси, скрылся в парадной.
– Тамаз! – крикнула Ирина вдогонку отчаянно. – Тамаз! У меня даже денег нет – расплатиться.
Хлопнула, ухнула подъздная тяжелая дверь.
– Он оставил, – сказал водитель, не оборачиваясь. – Поехали.
– Раз оставил – поехали, – согласилась Ирина.
Такси тронулось. Ирина покусывала пальчик: все равно ничего хорошего из этого не выйдет!
