Текст книги "Киносценарии и повести"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 37 страниц)
Иван Александрович перешел улицу строго в положенном месте и обернулся, чтобы еще раз послать заботливому постовому счастливую и благодарную улыбку, но тут резкий, пронзительный, тревожный диссонанс вмиг разрушил музыку сфер, наполнявшую душу, и, забыв про сержанта, долго стоял Иван Александрович, пытаясь разобраться, откуда диссонанс взялся. И вот осознал, выделил его, наконец, из густого цветного шума противоположной стороны улицы: зеленое платье Лариски!
Иван Александрович совсем было собрался окликнуть жену, как вдруг с ужасом и растерянностью понял, что она! исчезла. Причем, не просто исчезла, бесследно, так сказать, растворясь в воздухе – это было бы еще куда ни шло! – а исчезла в том самом подъезде, из которого Иван Александрович вышел несколькими минутами раньше.
И замер растерянный Иван Александрович, и стал перебирать в голове все вероятные объяснения увиденной мизансцены, и ни одно не казалось достаточно убедительным, и тревога за жену сменялась открытой ненавистью, которая, в свою очередь, оборачивалась недоумением и, в конечном счете, все тою же непреодолимой растерянностью.
И тогда Иван Александрович понял, что необоснованным, глупым, детским было давешнее его благодушие, что, как и в случае с хорошенькой татарочкою, должен и тут скрываться какой-то обман, фальшь какая-то, и, чтобы фальшь эту обнаружить, схватить за хвост, охлопал себя Иван Александрович по карманам, словно в одном из них фальшь и скрывалась, и действительно: наткнулся сквозь ткань пиджака на что-то сравнительно твердое, картонное: паспорт! понял, и предчувствующая пакость рука извлекла на свет Божий небольшую, покрытую царапаным полиэтиленом книжечку вишневого цвета, пролистнула несколько первых рутинных страничек и остановилась большим пальцем прямо под ладненьким, компактным, свежим лиловым штампиком, смысловым центром которого выступало единственное слово, потому, наверное, и выделенное и размером шрифта, и местоположением из прочих меленьких слов и словечек: ВЫПИСАН.
Тут все сразу встало на свои места, и Иван Александрович как-то вдруг успокоился, свернул на Пушечную и пошел по ней дальше, вниз, в направлении собственного дома.
11
Иван Александрович сидел на стуле посреди комнаты (той из двух, что они с Ларискою называли гостиной) у открытого на полу чемоданчика, в котором три дня назад относил к приятелю опасную макулатуру, так скверно повернувшую его, Ивана Александровича, жизнь. Глядя по сторонам, он не мог придумать, как забрать с собою все, что на первое устройство может понадобиться, чтобы и уместилось куда-то, и рук хватило бы нести, но чем дальше придумывал, тем яснее становилось, что задача неразрешима в принципе, словно квадратура круга. За балконной дверью как обычно квохтали, гулькали жирные голуби, давным-давно на иваналександровичевом балконе обосновавшиеся, загадившие его весь и перебираться с него явно не намеревающиеся, и тогда Иван Александрович, раздраженный нерешаемостью задачи, вскочил со стула и, словно впервые их услышал, прямо-таки рванулся на балкон.
Две птицы вспорхнули, отлетели, но недалеко, рядышком, на обводом идущий вокруг седьмого иваналександровичева этажа карниз, и ясно было, что, как только злобный гигант уберется из их имения, они тут же восстановят себя в безусловных правах. Третья же не улетала, а все топталась и квохтала в шалашике, образованном древним семейным хламом. Иван Александрович, готовый наброситься на эту третью, единственную, вроде бы, ему доступную, поймать, схватить, оторвать голову, что так нахально поглядывала совсем стеклянными, холодными бусинами (хоть, надо признать, не сделал бы этого Иван Александрович все равно, в каком угодно состоянии, в каком угодно раздражении – просто по невозможности для себя, неспособности к пролитию чьей угодно, даже затхлой, зажиревшей голубиной крови) – дернулся и напугал-таки и самую ленивую (или самую наглую) птицу настолько, что она тяжело взлетела и плюхнулась на карниз рядом с собратьями, впрочем, от Ивана Александровича в каких-нибудь двух, зато уж вполне недосягаемых шагах – разве что пришло бы ему в голову поэквилибрировать на двадцатиметровой высоте подобно нефтекамским алкоголикам. И только решил Иван Александрович, доведенный до последнего предела свинством демонстративного полета, не полета – прыжка, разорить балконный хлам, чтобы лишить омерзительных, жирных, жестоких, полных паразитами птеродактилей их явочным порядком захваченной площади, как увидел на том самом месте, где до последней возможности топталась третья птица, несколько птенчиков, совсем маленьких, беззащитных, поросших еще не перьями, а пушком. Чистым светлым пушком. Ну и хрен с вами! подумал Иван Александрович, совершенно обезоруженный этим видом. Живите себе на здоровье! а голуби, словно позволения только и дожидались, вернулись на привычное место, заквохтали, загулькали, запереступали громко по жести подоконника.
Квадратура круга решилась как-то сама собою: Иван Александрович закрыл чемодан, пхнул его под диван и бросил в синюю спортивную сумку (подарок Ларискиных родителей ко дню рождения) пару рубашек (еще Лариска стирала), плавки, мыльницу да зубную щетку, принял на дорогу душ (Ларискина купальная шапочка перед глазами, розовая; Ларискин крем – белый шарик на стеклянной полочке у зеркала) – и вышел вон. У порога отцепил с брелочка квартирный ключ и положил под резиновый придверный коврик.
Ехать было надо, но абсолютно некуда: отец Ивана Александровича погиб на войне, мать в сорок девятом посадили, и там, в лагере, она и померла, а Ивана Александровича разыскала в пятьдесят четвертом и забрала из детдома тетка, собственно не тетка даже, а материна подруга: они вместе сидели, и подруга пообещала, если выйдет и цела будет, разыскать Ванечку и о нем позаботиться. Но и тетка давно умерла. Коммунальную комнатку, что осталась после нее, Иван Александрович сдал государству, когда въезжал с Ларискою в свой кооператив, и сейчас в комнатке, наверное, живут какие-то чужие люди, вроде как голуби на бывшем его балконе.
А больше у Иван Александровича на всем белом свете не было никого.
На Белорусском вокзале, куда привела Ивана Александровича полная, совершенная свобода ситуации, у каждой кассы толпились жуткие очереди, и он, прежде чем пристроиться к одной из них и, выстояв положенное время, назвать кассирше первый пришедший в голову населенный пункт, вышел на перрон. На ближнем пути стоял, готовый к отходу, поезд "Москва-Берлин". Толпа вела себя подобающе: была оживлена, шумела, толкалась громоздкими чемоданами, тележками носильщиков и скорее смеялась, нежели плакала. Улыбнулся и Иван Александрович.
И вдруг услышал откуда-то не то что бы издалека, вагона, приблизительно, от шестого, выученную в пятом классе, потом надолго забытую и снова недавно припомненную мелодию – мажорную, нежную, сладкую:
[Image]
Иван Александрович протиснулся ближе и увидел десятка полтора молодых немцев и немочек в стройотрядовских гимнастерках.
Und wir wьnschen,
немцы под дудочку и гитару,
fьr die Reise
Freude und viel Glьck.
Kleine weiЯe Friedenstaube,
Kommt recht bald zurьck!..
Ивану Александровичу показалось, что это те самые, нефтекамские, он даже, кажется, адвентиста среди них узнал, и, приподнявшись на цыпочки, помахал ему рукою. Нет, не ему, а, пожалуй, всем им сразу. И кто-то в поющей группке дружелюбно ответил – только не понять было: узнав, или просто, от хорошего настроения. Иван Александрович снова улыбнулся и теперь уже окончательно пошел в кассовый зал.
Больше Ивана Александровича никто никогда не видел.
1980 г.
Я боюсь утечки газа...
мелодрама с песнями
сценарий для кино
Евгений КОЗЛОВСКИЙ
1994
Я боюсь утечки газа,
я боюсь дурного глаза,
я боюсь, что кто-то скажет,
что мне надо похудеть...
Песенка
***
Оркестр выдал очень короткое вступительное sforzando и Певица, словно взлетев без разбега, вошла в песню. Песня была агрессивной по отношению к еще более агрессивному миру вокруг, однако, некоторая печаль, каким-то чудом присутствующая в наступательном бравуре, заставляла – вопреки тексту, мелодии, оркестровке – предполагать, что победителем окажется мир...
Зал был не слишком велик, но полон, причем, даже с первого взгляда очевидно – публикой не случайной, своей. Глаза тех, кто постарше, светились отраженным светом былой молодости. Из юного же поколения, представленного, правду сказать, не так широко, кто глядел на Певицу, пытаясь почувствовать на вкус легендарные времена молодости родителей, кто просто слушал, попав под артистическое обаяние, кто – презрительно кривил губу на пропахшее нафталином старье...
Концерт явно не был нашумевшей премьерой сезона, на котором считал своим долгом появиться весь beau monde, – потому присутствие в одном из первых рядов двух мужчин в смокингах казалось несколько странным. Один из них, постарше, лет, пожалуй, пятидесяти от роду, подобно перекрахмаленной манишке собственного смокинга, был весь какой-то деревянный. Другой, помоложе, лет тридцати, а, может, и сорока – выглядел вальяжно приусталым и беззлобно ироничным.
Тот, который постарше, чуть заметно повернул голову и кивнул глазами. Два бандитского вида лощеных мальчика, подпиравшие стенку (хотя свободные места в зале, в общем-то, были), кивнули в ответ и бесшумно скрылись за боковой дверью, откуда, спустя минуту, появились, не без труда протаскивая сквозь узкий для нее проем огромную корзину белых роз.
Деревянный владелец смокинга рассчитал все удивительно точно: корзина оказалась в зале как раз на начале аплодисментов, и молодые бандиты понесли ее к сцене.
Певица, со свежестью и наивностью дебютантки принимавшая бурную благодарность публики, засекла взглядом плывущую по залу корзину, перевела его на дарителя и тут же вся чуть сникла, обнаружила на лице усталость.
Деревянный же встал и громко хлопал в ладоши.
певица уже сняла парик и снимала грим, когда, постучав, но и не думая дожидаться ответа, в дверях возник деревянный. Чуть сзади за ним, в полутьме коридора, стоял второй владелец смокинга. Бандитские мальчики разве что угадывались где-то совсем в глубине.
– Извините, Евдокия Евгеньевна, – сказал деревянный. – Я понимаю, что Вам не с руки было тащить сюда мою корзину. Да Вы бы, – прихмыкнул, – и не дотащили. Так что – не обижаюсь. Мои ребятки доставят ее прямо Вам на дом. Я ведь знаю: помочь-то Вам ее поднять – некому.
Певица глядела на него: холодно и пристально.
– А если б, Паша, я была не одета?
Деревянный Паша еще более одеревенел, шея налилась кровью, и выпалил:
– Неужели ж Вы думаете, Евдокия Евгеньевна, что я увидел бы что-нибудь такое, чего до сих пор еще не видел? – Но тут же взял себя в руки. – Я извинился бы, закрыл дверь и подождал в коридоре.
– С этого и надо было начать!
– Простите!
Младший в смокинге улыбнулся, уловив переливы состояния старшего.
– Я бы сказала Вам, чтобы впредь Вы так себя и вели, но очень надеюсь, что никакого впредь у нас с Вами не будет Паша, – сказала Певица. Не тратьте зря время. И деньги...
– Деньги? – иронически переспросил деревянный. – Денег у меня, Евдокия Евгеньевна...
– Хорошо-хорошо, – остановила его Певица. – Вы мне это сообщали. Раз, по-моему, пять. Все равно – не тратьте. Я... я, Паша, все... я – одна. Бесповоротно. Я лет, кажется, двадцать (молодой в смокинге снова улыбнулся) искала вариант. Я для этого не гожусь. И не обижайтесь, пожалуйста, – добавила, увидев, как вновь наливается кровью Пашина шея. – Вы лично тут не при чем.
– Я не такой тупой, – сказал медленно Паша, – как Вам, наверное, кажется. Я запомнил все, что Вы сказали, и с прошлого раза. Только иногда бывает, что человек сам плохо знает себя. Проверено. Поэтому я хотел сделать Вам одно предложение.
И Паша надолго замолчал.
Певица поглядела на него, на другого в смокинге, уловила шевеление в коридоре бандитов-телохранителей и сочла, что лучше всего вытерпеть визит без скандала.
– Поглядите, какая на улице пакость, – прошел Паша в гримерку и отодвинул с окна занавеску. Молодой в смокинге привыступил из полутьмы на порог. Певица снова мазнула по нему снова невидящим взглядом. – Мокрый снег... Слякоть... А в Крыму сейчас – плюс пятнадцать. Солнце. Море, конечно, еще не того... Но у меня отапливается бассейн. У меня – это на даче. За Балаклавой. Под Форосом. Рядом, знаете, с горбачевской. Вы ведь тоже родом из Крыма, из Севастополя.
Певица не сказала ни да, ни нет, не кивнула, не мотнула отрицающе головою: просто пристально глядела на деревянного.
Он съел и эту безответность и продолжил.
– Я знаю, что Ваш следующий концерт почти аж через месяц. А я три года никакого себе отпуска не позволял. А теперь вот, – чуть кивнул, не обернувшись, головою назад, в сторону молодого в смокинге, – заимел, слава Богу, вполне заслуживающего доверия заместителя. – Поехали в Крым. Поживем, покупаемся... Я обещаю быть абсолютным джентльменом...
Молодой снова приулыбнулся – одними глазами.
– Если Вас смущает, – продолжил Паша, – что Вы будете как бы... на содержании... Вы можете оплатить дорогу там, жизнь... Хотя это – совсем смешно. При моих доходах. Если за это время Вы останетесь при своем мнении относительно меня...
– Не Вас, не Вас, Паша! Себя! – перебила Певица, которой было уже и стыдно, и неловко, она уже и держать себя в руках по-настоящему не могла – так разозлила ее нелепая безвыходность ситуации.
– Ну, пусть себя. Ладно, – неискренне согласился деревянный. – Тогда я обещаю Вам оставить Вас в покое. Раз навсегда.
– А иначе – так и будете корзины таскать? – поинтересовалась Певица. – И аплодировать торчком?
– А иначе – буду, – упрямо, как бык, склонил голову на плохо гнущейся, кровью налитой шее, Паша.
– Если б Вы, Паша, – попыталась удержать себя в руках Певица, – были не из тех, кто когда-то... давным-давно... прорывался на мои концерты... если б, знакомясь со мною, вы не показали мне мой собственный автограф... Господи, не будем говорить, скольколетней давности... – замолчала Певица, должно быть, эти минувшие времена и припоминая...
– То что тогда? – поинтересовался с некоторой не то обидой, не то угрозою Паша.
Певица вернулась в сейчас.
– Тогда я сказала бы Вам: пошел вон!
– Даже так?! – спросил Паша через тяжелую паузу.
Певица утвердительно прикрыла глаза: так, дескать, так!
Паша резко вышел из гримерки, хлопнув за собою дверью, так что едва не прибил ею своего заслуживающего доверия заместителя.
Певица сидела перед зеркалом-трельяжем, не зная, плакать ей или улыбаться. Потом оторвала кусок лигнина и провела по лицу, еще не вполне свободному от грима.
Дверь гримерки распахнулась, явив Пашу.
– Между прочим, – в совсем каком-то детском, мальчишеском запале сказал он, – Государь Император пожаловал меня графским титулом!
И снова хлопнул дверью...
– В казино, – буркнул Паша, когда они со вторым смокингом уселись на заднее сиденье "Мерседеса"; двое бандитов устроились на передних: один за рулем. Молодой нажал на кнопочку, под действием которой опустилось стекло между передней частью салона и задней.
– Ну, а представьте себе на минутку, – сказал, – что она согласилась бы. – Что б Вы сказали Вашей глубокоуважаемой супруге Ниночке? Я имею в виду не поездку в Крым, а дальше? Неужто развелись бы? И женились на Порошиной? Оно, конечно, понимаю, – престижно. Только думаю, что иметь такую жену – чистый ад. Невооруженным глазом видно: истеричка. Скандальная, капризная истеричка. Артистки в жены не годятся в принципе: она права.
– Заткнись, – буркнул Паша.
– Зря Вы, шеф, мне грубите. Я ведь гордый. А без меня Вы прогорите в полгода. Вот честное пионерское.
Помолчали.
За окнами текла слякотная Москва.
– Могли бы отбрить меня потоньше. Пообиднее. Сказать, например, что она на меня даже не глянула. Так... мазнула мимо, как по манекену... Но Вы этого даже не заметили. Потому – оказались вынуждены грубить...
Между тем впереди, за звуконепроницаемым стеклом шел скупой разговор и между юными бандитами.
– Мне, конечно, все равно, – сказал из них тот, который не вел машину, – но все-таки она слишком уж наглая. Поучить бы. А то никто ей, вишь, не нужен.
– Предложи, – кивнул головою в сторону перегородки тот, который вел.
– Толку, – не согласился первый. – В благородного играет, – и тоже слегка кивнул на перегородку, обозначив, кто именно играет в благородного. – Граф... Ты просто братану своему скажи. Пусть с дружками погоняет ее маленько. Толку от него больше все равно никакого. Алкаш... Вхожу в долю.
То ли обиженный за братана, то ли не увлекшись задачей, тот, который вел, сказал:
– Вот еще, в долю! Лично мне на все это насрать. И на бабу на эту, и на шефа...
– Ладно, – отозвался тот, который не вел. – Про шефа будем считать, что я не слышал. Сотни твоему братану на такое дело хватит?
Тот, который вел, скорчил неопределенную гримасу, которую тот, который не вел, счел за гримасу согласия:
– В общем, заказываю! – и полез в карман за сотней.
***
– Игра сделана, ставок больше нет! – Шарик вылетел навстречу диску, попрыгал по лункам и замер совсем в другом месте, чем предполагал Паша. Тот же, кто помоложе, Алексей, три четверти фишек, пододвинутых очаровательной крупьершей, крашеной, очень коротко остриженной блондинкой в форменном вишневом блейзере, спрятал в карман, остальные снова поставил. На последнюю четверть.
Паша полез в свой карман – там осталось две жалкие фишки.
– Одолжи! – протянул требовательную руку Алексею.
Тот пожал плечами, протянул целую горсть.
Паша взял несколько, поставил на 13.
– Игра сделана, ставок больше нет!
И снова – кучка, пододвинутая к Алексею. И снова – Паша в нулях. И снова – протянул руку.
– Так мы минут через двадцать останемся голыми, – шепнул Алексей с ядовитой улыбкой.
– Я проигрываю свои деньги, – налился кровью уязвленный Паша, крахмальная манишка которого была уже сильно изломана и залита вином. – Все, что взял у тебя – верну!
– И свои, и нет, – ответил Алексей. – Деньги в деле. Что же касается Вашей зарплаты – Вы ее просадили до конца года минут сорок назад.
Паша еще сильнее, хоть казалось, что дальше уже некуда, налился кровью, готовый взорваться и подбирая слова пооскорбительней.
– Ставьте на черное, на вторую четверть и на девятнадцать, – не дал ему этой возможности Алексей, протягивая горсть фишек. – На девятнадцать – не больше десятки. Так, для азарта...
Паша сыграл желваками, но поставил так, как велел Алексей.
– Проиграю, – сказал, – этот долг не верну.
– Больше тогда не получите, – снова пожал Алексей плечами. А сам поставил аккуратную стопочку фишек как раз на девятнадцать.
– Игра сделана, ставок больше нет!
И шарик скакнул именно на девятнадцать...
– Все, хватит! Пошли! – буквально насильно оттащил Алексей Пашу от стола, когда выигранные фишки были собраны.
Они двинулись к бару, сопровождаемые тенями-телохранителями, а место у рулетки тут же втянуло в себя следующих желающих испытать судьбу.
– Ему – сухой мартини, мне – Манхэттен, – заказал Паша. – Сколько там я тебе задолжал? – высыпал на стойку пригоршню фишек, и, пока Алексей отсчитывал, попытался разразиться философской сентенцией:
– Три вещи все-таки невозможно купить за деньги...
– Молодость, – чуть пародийно начал перечислять за него Алексей.
– Молодость можно, – перебил Паша. – В определенном смысле. А в определенном – не нужно, ибо...
– ...ибо каждый возраст имеет свои преимущества, – снова не без издевки закончил за него фразу Алексей.
– Да, именно – каждый, – подтвердил Паша, то ли не заметив, погруженный в мысли, подначку, то ли решив ее проигнорировать. – Талант, – стал загибать пальцы. – Удачу. И любовь, – и присосался к стакану.
– Ну, талант вы, положим, уже купили. И на мой взгляд – не слишком даже дорого, – ткнул Алексей пальцем себе в грудь.
– Тебе, что ли, оклад прибавить?
– Это всегда безвредно, – не отказался Алексей, – но сейчас я имел в виду другое. Что же касается удачи... – слегка задумался. – Если вы под удачей имеете в виду то, что случилось сейчас на рулетке...
– Н-ну, не только... – лениво возразил Паша.
– И даже если "не только"! Удача – это глаз, расчет, опыт... дерзость. Вера в себя. И внимательное наблюдение за законами жизни. Как физической, так и социально-психологической. Вы же инженер в прошлом. О, да! По теории вероятностей монета упадет пятьдесят раз орлом, пятьдесят – решкой. Но это – некая абстрактная монета. Которых в природе не бывает. Конкретная же – из-за всяких там неровностей, шероховатостей, литейных раковин – сорок на шестьдесят. Также и рулеточный шарик. Будьте наблюдательны. К тому же у крупьерши был протежер... Заметили – такой... блондинчик. И она давала ему советы. Вот и все! С удачей...
– А как же девятнадцать?
– Девятнадцать – это да, – согласился Алексей. – Девятнадцать – не рассчитаешь. Тут уж точно – внутренний голос. Но слушать его надо только тогда, когда... когда карман и без того полон. Это, так сказать, приз судьбы за спокойную расчетливость. А уж коль мы заговорили про любовь... То есть, Вы заговорили... То вся эта история с Порошиной к любви никакого отношения не имеет. Всю жизнь, в инженерской своей нищете, мечтали Вы о реванше! И вот – взяли! А что? Хозяин жизни. Ваш "Мерседес" покруче любой "чайки" выйдет. Квартира, в которой прежний московский мэр и не мечтал жить. Заграничные поездки – сколько влезет. Дачка рядом с генсековской. И вот еще бы артисточку! Ту самую, из юношеской мечты... Вот был бы реванш полный. Вы правда на ее концерты сквозь милицию прорывались? Автограф с боя брали? Да-а... А мечта как раз и не дается! Отсюда и свежайшая философская сентенция, что, дескать, любовь не купить. Купить, Павел Самуилович, купить! Вполне купить! Надо только быть при средствах...
Паша хотел было возразить, но Алексей не дал ему и рта раскрыть.
– Которые не всегда – голые деньги. Сам по себе миллион, миллион, миллион алых роз срабатывает не всегда... В скобочках замечу, что, заполучи Вы Порошину, все равно не было бы у Вас ни ощущения счастья, ни ощущения даже взятого у большевиков реванша. Уверяю. Жизнь происходит сегодня, только сегодня... Помните, песенка была? – запел Алексей дурным пародийным голосом. – Есть только миг между прошлым и будущим. Именно он называется жизнь...
– Но у нее и правда – никого нету. Сто лет – одна, – сказал Паша. – Я самым серьезным образом проверял. Дочка с внучкой живут совсем отдельно. Видятся с ней дважды в год, по большим праздникам. Прошлый раз она со мной совсем не так говорила, – взгрустнул пьяненький Паша. – Я потому и решился... сегодня... с этой дачей... с Крымом... Она в прошлый раз говорила мне, что уже – мертвая. Поет, мол – и в этом все остатки ее жизни... А в перерывах между концертами впадает в анабиоз...
– Извлекает электричество, гладя кота? – перехватил Алексей. – Смотрит телевизор? Детективы читает? Это ей все кажется, Павел Самуилович, кажется! Хотите пари? – глаз Алексея вспыхнул вдруг дьявольским блеском, так что Паша переспросил.
– Пари?
Алексей извлек из внутреннего кармана микроскопический компьютер, открыл, понажимал на кнопочки, приборматывая:
– Сейчас у нас, значит, самое начало февраля... Месяц на подготовку. В середине марта – знакомимся. Чтоб как кошка – не меньше, чем три месяца. С оттяжкой...
– Что – как кошка? – спросил Паша.
– Влюбилась, влюбилась, – отмахнулся Алексей, весь в расчетах. – Это значит – середина июня. Ну, и пара месяцев на подготовку: платье там заказать, квартиру подремонтировать. Церковь... В общем, – оторвался, наконец, от кнопочек, – если мы с Вами сейчас заключаем пари, я обвенчаюсь с Вашей Порошиной не позже первого сентября. В Крыму как раз – начало бархатного сезона, – глянул мечтательно куда-то вдаль ввысь. – И никогда еще не венчался! Забавно. А Вы – шафером. Только имейте в виду: пари будет очень жесткое!
– Это что ж получается: месть с моей стороны? – поинтересовался Паша после значительной паузы и доброго глотка Манхэттена, прямо из стакана, минуя соломинку.
– Что вы! – слегка закривлялся Алексей. – Как Вы могли такое подумать?! Вы ж – бла-ар-р-роднейший человек! С моей стороны, с моей! Мне, может, не понравилось, что она взглядом по мне мазнула, в упор не увидела.
– При чем тут тогда я? – спросил Паша.
– Н-ну – не хотите – не надо, – пожал Алексей плечами и закрыл компьютерчик, спрятал в карман. – Еще мартини, пожалуйста, – обратился к бармену. – Разве чтоб выяснить, продается любовь или нет. То есть – покупается. Помните анекдот, про автобусную экскурсию по Парижу? Справа, говорит экскурсовод, Эйфелева башня, слева – женщины, которые продаются. Едут дальше. Слева, продолжает экскурсовод, Булонский лес, справа – женщины, которые продаются. Едут дальше. Впереди, поясняет экскурсовод, бульвар Монмартр. Слева и справа... Знаю-знаю, перебивает один из экскурсантов. Женщины, которые продаются. А есть ли, интересно, у Вас в Париже женщины, которые не продаются? Разумеется, отвечает экскурсовод. Только они очень дорого стоят.
– Смешно, – сказал Паша мрачно и присосался к очередному манхэттену.
– Не понимаю, – отсосал Алексей глоток своего сухого мартини. – Как Вы пьете эту липкую, сладкую дрянь?
– И чего ж ты хочешь взамен? – вопросом на вопрос ответил Павел, уставив в приятеля-заместителя совершенно трезвый, довольно тяжелый взгляд.
– Ну, во-первых, – беззаботно ответил Алексей, – адресок. Нашей дочки с внучкой, – пояснил на вопросительный взгляд начальства.
– Так. Дальше, – сказал Паша.
– Дальше?.. – Алексей кивком пальца, не оборачиваясь, точно зная, что они на месте, подозвал одного из телохранителей, шепнул ему на ухо что-то вроде "там, в бардачке, в Мерседесе", тот тут же исчез, и Алексей продолжил: – Дальше – служебная командировка в Крым. Вам придется Ваш отпуск отложить еще на годик-другой, поскольку я еду туда... получается что по делу. Вы ведь сказали, что Порошина крымчанка. Из Севастополя?
Паша кивнул.
– Ключи от дачки, разумеется. Чтоб по гостиницам зря не мотаться, да и денег казенных не тратить. Дачка-то ведь все равно пустует.
– Дальше...
– Оплата некоторых услуг некоторых специалистов.
– Кого-кого? – переспросил Паша.
– А Вы думали – я ей тоже корзины роз таскать буду? Нет уж, Павел Самуилович. Дело серьезное. Все должно быть по науке. Психолога, социолога... Да вы не бойтесь: это по нынешним временам совсем не дорого. Вам секретарша дороже обходится.
– Дальше, – прервал Паша: каждое его "дальше" становилось все мрачнее, все раздраженнее и решительнее.
– Свободное посещение фирмы – на время проведения эксперимента, Алексей же, напротив, все более расходился в эдакой гаерской разухабистости. – Сами понимаете: дело потребует времени. Тоже ведь пытались: не новичок...
– Дальше!!
– Ну а дальше чего? Дальше, собственно, гонорар. Или, точнее сказать, ставка: Вы ж мне не задание даете – мы пари заключаем. Правильно говорю?
– Ну так сколько?
Будь на месте Алексея кто другой: менее дерзкий, менее пьяный, меньше знающий своего шефа, – он, пожалуй, предпочел бы уйти от вопроса, прервать разговор и чесать отсюда куда подальше.
– Дачку Вашу, крымскую. Нам с Дусей очень кстати будет: на ее родину ездить...
– С Дусей?
– Невеста все-таки. Да. Дачку и половину дела.
Наступила пауза, которую разрядил вернувшийся телохранитель – передал Алексею принесенную из "мерседесовского" бардачка магнитофонную кассету.
– У-гу, – кивнул Алексей и телохранитель растворился во тьме, из которой только что материализовался.
– Про дачку понимаю, – ответил, наконец, Паша. – А зачем тебе половина дела? Сам же всегда говорил, как это все скучно... Бизнес...
– А это уж не Ваша печаль, – отозвался Алексей. – Продам. Театрик открою. Или кино гениальное сниму. На "Золотого Льва". Знаете: приз такой есть: "Золотой Лев". Не зря все-таки ВГИК кончал. Лучший кинематографический институт современности!
– Годится! – сказал Паша, словно выставив на тринадцать горку фишек. – А если проиграешь?
– Н-ну... – пожал Алексей плечами. – Проиграю – что с меня взять? Проиграю – буду работать на Вас до старости.
– Нет, дружок, – сказал Паша мрачно. – Проиграешь... – и раздавил в руке высокий узкий стакан из-под манхэттена. – Пусть будет как с той ставочкой... На девятнадцать. Только сразу и все! Без тылов и предварительных подготовок.
Осколки впились в Пашину руку, кровь потекла на крахмальный манжет.
– О'кей, – ответил Алексей. – Бумаги! – щелкнул пальцами в сторону бармена. – Два листа. И копирку. Так сходи-принеси! – прикрикнул на разведенные руки. – Эй! – окликнул.– А пока вот поставь это, – протянул принесенную телохранителем магнитофонную кассетку. – Кровью подписываться будем? – нагло кивнул на залитую кровью Пашину руку. – Или у нотариуса заверять?
– Мы с тобой оба знаем, как с должников получать, – ответил Паша. Так что ни крови не надо, ни нотариуса...
Последние его слова потонули в звуках очередной Порошинской песни, врубленной услужливым барменом со спрятанного под стойкою магнитофона, завершив таким образом пусть несколько затянувшийся, но достаточно, надеется автор, напряженный пролог и дав подложку под титры картины.
***
Они закончились раньше, чем Певица допела, так что мы успели захватить хвостик песни в синхроне, увидеть очередной зал, много более скромный, чем предыдущий, окинуть беглым взглядом очень похожую на предыдущую публику и заметить в одном из дальних рядов деревянного, накрахмаленного Пашу и подпирающего стенку телохранителя-шофера.
***
Второй тем временем трудился на улице, возле служебного хода: воровато приоглядываясь, однако, стараясь держаться уверенно-независимо, подошел к вишневой "девятке" и вогнал в каждое из четырех ее колес длинное шило, в последнем, четвертом, обломив его лезвие, а сам впрыгнул в "тоету", в которой и мотора не глушил, и, отъехав к ближайшему двору, занял позицию, удобную для тайного наблюдения.
***
Маленькая, незаметная, вышла Певица через служебный с портпледом в вытянутой руке, и несколько поклонников, дожидавшихся ее на улице, пропустили мимо глаз, не способные даже допустить, что это – она, только что блиставшая на подмостках в сверкающем, ослепительно белом наряде.
Певица подошла к машине, сунула в дверцу ключик и обнаружила, что левое переднее колесо спустило.
Певица выругалась довольно грубо, хоть и себе под нос, бросила портплед на заднее сиденье, полезла в багажник за домкратом, но по пути обнаружила, что спущены и три остальные камеры.
Певица прикусила губу, провела ладонью по лбу так сильно, словно собиралась сорвать с него кожу – сдерживала себя от готовой взорваться истерики.
