Текст книги "Киносценарии и повести"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 37 страниц)
Нинка раскрыла его рубаху, целовала грудь, и он так закусил губу, что капелька крови потекла, спряталась в русой бородке.
– Господи! как хорошо! Это ж надо дуре было влюбиться! Господи, как хорошо! – и тут судорога прошла по монахову телу, и он заплакал вдруг, зарыдал, затрясся:
– Уйдите! Уйдите, пожалуйста!
Нинка отскочила в испуге, в оторопи, платье поправила.
– Ну чего вы! – сказала. – Чего я вам такого сделала?! – но монах не слышал: его била истерика.
– Ты дьяволица! – кричал он. – Ты развратная сука! Ты!.. ты!..
И тут нинкин взгляд похолодел.
– Ф-фавен! – бросила она и, хлопнув дверью, выскочила из комнаты, из дому!
!а вернулась, когда уже вечерело: вывалилась из распухшего пикового автобуса, оберегая охапку бледно-желтых крупных нарциссов, нырнула во двор, ускорила шаг, еще ускорила. По лицу ее видно было, что боится опоздать.
Лифт. Дверь. В квартире тихо. Света не зажигая, не снимая плащика, разувшись только, чтоб не стучать, покралась с белеющей в полутьме охапкою в свою комнату.
– Прости меня, – шепнула, вывалила цветы на коврик перед кроватью и тут только не увидела даже – почувствовала, что монаха нету.
Зажгла свет здесь, там, на кухне. Заглянула и в ванную. Сушильные лески были праздны. Заметила записку, придавленную к столу монаховым перстнем: храни вас Господь.
Нинка прочитала три эти слова несколько раз, ничего не понимая, перевернула, перевернула еще и заплакала.
В дверях стояла вернувшаяся с работы бабулька, печально смотрела на внучку.
Нинка оглянулась:
– Он ни адреса не оставил, ничего. Я ведь даже как звать его не спросила!
Лампада помигивала перед иконою, но монах не молился: положив подбородок на опертые о столешницу, домиком, руки, глядел сквозь окно в пустоту. Вокруг было темно, тихо. Далеко-далеко стучал поезд.
Монах встал и вышел из кельи. Миновал долгий коридор, спустился лестницею, выбрался во двор. На фоне темно-серого неба смутно чернелись купола соборов. В старом корпусе светилось два разрозненных окна. Монах подошел к одному, привстал на цыпочках: изможденный старик застыл на коленях перед иконою.
Монах вошел, зашагал под древними белеными сводами, редко отмеченными зарешеченными, как в тюрьме, лампочками, остановился возле двери, из-под которой сочился слабый, желтый свет. Постоял в нерешительности, робко постучал, но тут же повернулся и побежал прочь, как безумный.
Дверь приотворилась. Старик выглянул и успел только заметить, как мелькнул на изломе коридорного колена ветром движения возмущенный край черной рясы!
Толпа вынесла Нинку из вагона метро на ее станции и потащила к выходу.
Нинка спиною почувствовала пристальный взгляд, обернулась и меж покачивающихся в ритме шага голов увидела на противоположной платформе монаха в цивильном, ошибиться она не могла. И в том еще не могла ошибиться, что монах здесь ради нее, ее поджидает, высматривает.
Нинка двинулась встречь народу, что было непросто; монах, перегораживаемый составляющими толпы, то и дело исчезал из поля зрения. Нинка даже, привстав на цыпочки, попыталась подать рукою знак.
Вот уже два-три человека всего их разделяли, и монах смотрел на Нинку жадно и трепетно, как подошел поезд и в последнее мгновенье монах прыгнул в вагон, отгородился пневматическими дверями.
– Монах! Монах! – закричала Нинка, в стекло застучала, в сталь корпуса, но поезд сорвался с места, унес в черный тоннель ее возлюбленного!
Все было странно, не из той жизни, в которой Нинка всю жизнь жила: долгополые семинаристы, хохоча, перебегали двор, старушки с узелками переваливались квочками, важные монахи в высоких клобуках, в тонкой ткани эффектно развевающихся мантиях шествовали семо и овамо, высокомерно огибая кучки иноземцев, глазеющих, задрав головы, на синие и золоченые купола.
Но и Нинка была странной: скромница, вся в темном, никак не туристка здесь – скорее, паломница.
Юный мальчик в простой ряске, десяток волосков вместо бороды, шел мимо, и Нинка остановила:
– Слушай!.. Ой, простите! А ты! вы! вы – монах?
– Послушник, – с плохо скрытой гордостью ответил мальчик.
– А как вот эта вот! – показала Нинка на мальчикову шапочку, – как называется?
– Скуфья, – сказал мальчик. – Вы только это хотели узнать?
– Да. Нет! Где у вас! где живут монахи?
– Кого-нибудь конкретно ищете?
– Н-нет! просто хотела!
– Вон, видите: ворота, стена, проходная?.. Вон там. Извините, – и мальчик пошел дальше, побежал!
Нинка направилась к проходной. Молодой дебил стоял рядом с дверцею, крестился, как заводной, бормотал, и тонкая нитка слюны, беря начало из угла его губ, напрягалась, пружинила под ветерком; женщины с сумками, с рюкзаками, с посылочными ящиками – гостинички братьям и сыновьям – молча, торжественно сидели неподалеку на скамейке, ожидая приема; за застекленным оконцем смутно виднелось лицо вахтера!
Ворота отворились: два мужика в нечистых телогрейках выкатили на тележке автомобильный мотор, – и Нинка сквозь створ углядела, как высыпали монахи из трапезной. Пристроилась, чтоб видеть – ее монашка, кажется, не было среди них; впрочем, наверняка ли? – в минуту рассыпались они, рассеялись, разошлись по двору, два рослых красавца только остались в скверике, театрально кормя голубей с рук.
Нинка вошла в проходную, спросила у сухорукого, в мирское одетого вахтера:
– Что? Туда нельзя?
– А вы по какому делу?
– Ищу одного! монаха. Он! – и замялась.
– Как его звать? – помог вахтер.
– Не знаю, – ответила Нинка.
– В каком чине?
– Не знаю. Кажется! нет, не знаю!
Вахтер развел здоровой рукою.
– Я понимаю, – сказала Нинка. – Извините, – и совсем было ушла, как ее осенило. – Он! он! неделю назад его! побили! Сильно.
– А-а! – понял вахтер, о ком речь. – Агафан! Сейчас мы ему позвоним.
– Как вы сказали? Как его звать?
– Отец Агафангел.
Телефон не отвечал.
– Сейчас, – сказал сухорукий, снова взявшись за диск. – Вы там подождите, – и кивнул за проходную.
Нинка покорно вышла, прошептала:
– А-га-фан-гел! Отец! – и прыснула так громко и весело, что красавцы, продолжающие кормить голубей, оба разом оглянулись на хохоток.
Вахтер приоткрыл окошко:
– Он сегодня в соборе служит.
– Где? – не поняла Нинка.
– В соборе, – кивнул сухорукий на громаду Троицкого.
В церкви она оказалась впервые в жизни. Неделю тосковавшая по монаху, казнившаяся виною, час проведшая в лавре, Нинка вполне готова была поддаться таинственному обаянию храмовой обстановки: пенье, свечи, черные лики в золоте фонов и окладов, полутьма! Долго простояла на пороге, давая привыкнуть и глазам, и заколотившемуся сверх меры сердечку. Потом шагнула в глубину.
В боковом приделе иеромонах Агафангел отпевал высохшую старушку в черном, овеваемую синим дымом дьяконова кадила, окруженную несколькими похожими старушками. Нинка даже не вдруг поверила себе, что это – ее монашек: таким недоступно возвышенным казался он в парчовом одеянии.
Она отступила во тьму, но Агафангел уже ее заметил и, о ужас! – в самый момент произнесения заупокойной молитвы не сумел отогнать кощунственное видение: нинкина голова, поворачиваемая трупно-белой, огромной ладонью жлоба-шофера.
Нинка на цыпочках подошла к женщине, торгующей за загородкою свечами, иконами, книгами, шепнула:
– Сколько будет еще! ну, это?.. – и кивнула в сторону гроба.
– Служба? – спросила женщина.
– Во-во, служба.
– Часа два.
– Так до-олго?! А какая у вас книжка самая! священная? Эта, да? ткнула пальчиком в нетолстое черное Евангелие, полезла в сумочку за деньгами. – А этот вот, поп, он через какие двери выходит?..
Жизнь бурлила перед стенами лавры: фарцовая, торговая, валютная: "Жигули", "Волги", иномарки, простые и интуристовские автобусы, фотоаппараты и видеокамеры, неимоверное количество расписных яичек всех размеров, до страусиного, ложки, матрешки, картинки с куполами и крестами, оловянные и алюминиевые распятия, книги, газеты! И много-много ашотиков!
Нинка с Евангелием под мышкою жадно, словно три дня голодала, ела у ступенек старого троллейбуса, превращенного в кооперативную забегаловку, пирожки, запивая пепси из горлышка, и видно по ней было, что, подобно альпинистке, спустившейся с высокой горы, дышит она не надышится воздухом: может, и вонючим, нечистым, но, во всяком случае, не разреженным, нормальной, привычной плотности.
Шофер стал на подножку полузаполненного ПАЗика:
– Ну?! Кто еще до Москвы? Пятерка с носа! Есть желающие?
Какие-то желающие оказались, и Нинка тоже встрепенулась, двинулась было к автобусу, но затормозила на полпути!
!Сторож запирал парадные двери собора. Агафангел разоблачился уже, но все не решался выйти из церкви, мялся в дверях. Старушку даже убирающую подозвал, собрался пустить на разведку, но устыдился, перекрестил, отправил с Богом.
И точно: в лиловом настое вечера, почти слившаяся темным своим платьем с черным древесным стволом, поджидала Нинка.
– Здравствуйте, – сказала пересохшими вдруг связками.
– Здравствуйте, – остановился на полноге монах.
– А вы что, и впрямь – Агафангел? Непривычно очень. Вы и в паспорте так?
– Н-нет! в паспорте – по-другому. Сергей.
– А я – Нина, – и Нинка подала ладошку лодочкой. – Познакомились, значит.
Монах коротко пожал ладошку и отдернул руку. Мимо прошли двое долгополых, недлинно, но цепко посмотрели на парочку.
– У вас, наверное, неприятности будут, что я прям' сюда заявилась?
– Не будут. А что вы, Нина, собственно, хотели? – изо всех сил охлаждал, бюрократизировал монах свой тон.
– Прощения попросить! – прошептала Нинка жарко. – И вот, вы забыли! вынула из кошелька перстень.
Монах отклонил ее руку:
– Оставьте. Мне его все равно носить больше нельзя.
– Нельзя?
– Это аметист, – покраснел вдруг монах. – Символ девственности. Целомудрия.
– А!.. – прошептала-пропела Нинка. – Так вы и вправду – ни с кем никогда?
Монах сквозь землю готов был провалиться от неловкости.
– Так у нас же с вами все равно ничего не было, – снова протянула Нинка перстень.
– Нет, – покачал головою Агафангел. – Не не было.
Еще кто-то прошел в черном, оглянулся на них.
– Все-таки я ужасная дура, – сказала Нинка. – Вы здесь так все на виду!
– Неужели вы думаете, Нина, что мне важно хоть чье-нибудь о себе мнение, кроме собственного? И потом – тут у нас не тюрьма. Я мог бы выйти отсюда, когда захотел!
– Поняла, – ответила Нинка. – Я не буду к вам приставать больше. Никогда, – и быстро, склонив голову, пошла к воротам.
– Нина! – окликнул, догнал ее монах. – Господи, Нина!
Неизвестно откуда, тьмою рожденный, возник старик, тогда, ночью, молившийся в келье:
– Считай себя хуже демонов, отец Агафангел, ибо демоны нас побеждают! – сказал и растворился, как возник.
– Старец, – шепнул Сергей после паузы. – Мой духовник. Я должен ему исповедоваться.
– Ты что?! – ужаснулась Нинка совершенно изменившимся вдруг, заговорщицким, девчоночьим тоном. – Ты все ему рассказал! про нас?
– Как я ему расскажу такое?! Никому, никому не могу! – в лад, по-мальчишечьи, ответил Сергей.
– А мне? – спросила Нинка и посмотрела ясными невинными глазами. – А я, знаешь, я бабульке все-все рассказываю. У меня родители погибли – мне шести не было. Нефть качали в Африке!
Зазвонили колокола.
– К молитве, – пояснил Сергей.
– Иди, – отозвалась Нинка.
– Нет! Я буду тебе исповедоваться, – и, схватив за руку, монах повлек, потащил ее по тропке к собору, к задней дверце.
– Не надо! – пыталась вырваться Нинка. – Не надо туда! Вообще – не надо!
– Почему не надо? – задыхался Сергей и отпирал замок извлеченным из-под рясы ключом. – Почему не надо?! Мы ж – исповедоваться!.. – и почти силою втолкнул Нинку внутрь, заложил дверь засовом.
Нинка притихла, шепнула в ужасе:
– А если войдет кто?
– До утра – вряд ли. А и войдет – что с того?..
Гулкие их шаги звенели, усиливаемые, размножаемые куполами-резонаторами. Уличный свет пробивался едва-едва, изломанными полосами. Сергей зажигал свечу.
– Ой, что это?! – Нинка наткнулась на дерево и поняла вдруг сама: Покойница.
– Ну и ладно, – отвел ее от гроба Сергей. – Что ж, что покойница? Ты что, мертвых боишься? – и усадил на ковер, на ступени какие-то, сам опустился рядом.
Потянулась тишина, оттеняемая колоколами. Сергей гладил нинкину руку.
– Ну, – вымолвила Нинка наконец.
– Что? – не сразу отозвался Сергей.
– Ты ж хотел исповедоваться.
Сергей сдавленно хмыкнул – Нинке почудилась, что зарыдал, но нет: засмеялся.
– Что с тобою, Сережа? Что с тобой?!
– Как я могу тебе исповедоваться, – буквально захлебывался монах от хохота, – когда ты и есть мой грех! Ты! Ты!! Ты!!!
– Нет! – закричала Нинка. – Я не грех! Я просто влюбилась! Не трогай меня! Не трогай!
– Ну почему, почему? – бормотал Сергей, опрокидывая Нинку, роясь в ее одеждах.
– Здесь церковь! Ты себе не простишь!
– Я себе уже столько простил!
Беда была в том, что, хоть она точно знала, что нельзя, Нинке тоже хотелось – поэтому искреннее ее сопротивление оказалось все-таки недостаточным. Все закончилось быстро, в одно мгновение, но и Нинке, и монаху его оказалось довольно, чтобы, как лампочным нитям, на которые синхронно подали перенапряжение, раскалиться, расплавиться и испариться, сгореть!
Они лежали, обессиленные, опустошенные, а эхо, казалось, еще повторяло нечеловеческие крики, а свечка, догорая, выхватывала предсмертно из темноты суровый лик.
– Не бойся, – обреченно произнес монах, когда пламя погасло совсем. Я не буду плакать. Не буду кричать на тебя. Просто я ничего не знал о человеке. Ничего не знал о себе. Если это возможно, ты уходи сейчас, ладно? Зажечь тебе свет?
– Не стоит, – отозвалась Нинка. – Я привыкла, я уже вижу, – и встала; неловко, некрасиво принялась приводить в порядок одежду. – Мы что, не встретимся больше?
– Я напишу тебе. На Главпочтамт, ладно?
– Ладно.
– Извини!
– Бог простит, – незнамо откуда подхваченное, изверглось из Нинки.
Она отложила засов, вышла на улицу, постояла, стараясь не заплакать. Вернулась вдруг к собору, распахнула дверцу, крикнула в гулкую темноту:
– Ты же не знаешь моей фамилии! Как ты напишешь?! – и побежала прочь.
Всю следующую неделю Нинка мучилась, страдала, переживала примерно так:
!паранойяльно накручивая на наманикюренный пальчик дешевую цепочку с дешевым крестиком, читала Евангелие, отрываясь от него время от времени то ли для осмысления, то ли для мечтаний!
!назюзюкавшись и нарыдавшись со страшненькой Веркою, глядела, как та гадает ей засаленными картами и все спорила, настаивала, что она не пиковая дама, а вовсе даже бубновая!
!выходя из метро, оглядывалась с надеждою увидеть в толпе лицо монашка!
!бегала даже на Главпочтамт, становилась в очередь к окошку под литерою "Н", спрашивала, нет ли письма просто на Нину!
!сама тоже, черновики марая, писала монаху письмо и ограничилась в конце концов простой открыткою с одним своим адресом!
!лежа в постели, вертела в руках монахов перстень и вдруг, разозлясь, швырнула его о стену так, что аметист полетел в одну сторону, оправа в другую, и зарыдала в подушку!
!а назавтра ползала-искала, сдавала в починку,
все это в смазанных координатах времени, с большими провалами, про которые и вспомнить не могла, что делала, словом, как говорят в кино: в наплыв, – пока, наконец, снова не оказалась у монастырской проходной!
Листья уже прираспустились, но еще не потеряли первоначальной, клейкой свежести. Монахи, которых она останавливала, отвечали на нинкины вопросы "не знаю" или "извините, спешу", и все это было похоже на сговор.
Наблюдали за Нинкою двое: Арифметик, поплевывающий в тени лаврских ворот, и сухорукий страж, который, выждав в потоке монахов относительное затишье, украдкою стукнул в окно, привлекая нинкино внимание.
– Уехал, – сказал, когда она подошла.
– Куда?
Страж пожал здоровым плечом, но версию высказал:
– К матери, наверное, на каникулы. Они все раз в год ездют.
– А где у него мать?
Тут не оказалось и версии:
– Я даже не послушник. По найму работаю. Присматриваются. Благословенья пока не получил.
Нинка потерянно побрела к выходу.
– Эй, девушка! – страж, высунувшись в окошко, показывал письмо.
– Мне? – вмиг расцветшая, счастливая подбежала Нинка.
– Не-а. Ему. Вчера пришло. Может, от матери? Тут внизу адрес. Хочешь – спиши, – и подал клок бумаги, обкусанный карандаш.
– Санкт-Петербург, – выводила Нинка, а Арифметик знай поплевывал, знай поглядывал.
Она шла узкой, в гору, улочкою, когда, въехав правыми колесами на безлюдный тротуар, бежевая "девятка" прижала Нинку к стене. Распахнулась задняя дверца.
– Не боись, – сказал Арифметик и кивнул приглашающе. – Тебя – не тронем, – а, увидев в нинкиных глазах ужас, добавил довольно: – Надо было б – нашли б где и когда. Бегать-то от нас все равно – без пользы. Ну!
Нинка села в машину.
– В Москву, что ли, собралась? Подвезти?
– Мне! до станции.
– Сбежал, значит, Сергуня! – не столько вопросил, сколько утвердил Арифметик. – А куда – ты, конечно, не знаешь.
Нинка мотнула головою.
– Или знаешь?
Нинка замотала головою совсем уж отчаянно.
– Адресок-то списала, – возразил Арифметик. – Пощупать – найдем. Найдем, Санек? – обратился к водителю.
– Запросто, – отозвался Санек.
Нинка напряглась, как в зубоврачебном кресле.
– Ладно, не бзди. Я этот адресок и без тебя знаю. Питерский, точно?
Нинка прикусила губу.
– Мы ведь с Сергуней, – продолжил Арифметик, которому понравилось, что Нинка прикусила губу, – мы ведь с ним старые, можно сказать, друзья. Одноклассники. И по этому адреску сергунина мамаша не один раз чаем меня поила. Ага! Со сладкими булочками. Только вряд ли Сергуня там. Он ведь мальчик сообразительный. Знает, что я адресок знаю. Но если уж так получится! хоть, конечно, хрен так получится! что повстречаешь старого моего дружка раньше, чем я, – передай, что зря он от сегодняшней нашей встречи сбежал. Мы с ним так не договаривались. Не сбежал – может, и выкрутился бы, а теперь!
Весомо, всерьез, были сказаны Арифметиком последние фразы, и Нинка рефлекторно бросилась на защиту монаха, сама не подозревая, как много правды в ее словах:
– Да не от вас! Не от вас он сбежал! От меня!
– Телка ты, конечно, клевая, – смерил ее Арифметик сомневающимся взглядом. – Только слишком много на себя тоже не бери. Не надо.
– А! что он! сделал? – спросила Нинка.
– Он? – зачем-то продемонстрировал Арифметик удивление. – Он заложил шестерых. Усекла? Да ты у него у самого и спроси – наверное, расскажет, – и хохотнул. – Так чо? – добавил. – Не страшно на электричке-то пилить? Санек, как думаешь? Ей не страшно? – подмигнул обернувшемуся Саньку. – А то давай с нами.
Нинка снова помотала головою.
– Тогда – привет, – и Арифметик распахнул перед Нинкою дверцу. – Да! – добавил вдогонку. – Напомни, в общем, ему, что в задачке, в арифметической, которую я задал, ответ получился: две жизни. А он, будем по дружбе считать, расплатился в электричке за одну. Так что пусть готовится к встрече со своим Богом. Без этих! как его! без метафор. Короче: чтоб соблазна от нас бегать больше не было – убьем! Дешевле выйдет. И для него, и для нас.
Нинка хотела было сказать что-то, умолить, предложить любую плату, только выпросить у Арифметика монахову жизнь, – но прежде, чем успела раскрыть рот, машина сорвалась с места и скрылась в проулке.
– До Санкт-Петербурга есть? – Нинка стояла в гулком, пустом полунощном кассовом зале Ленинградского вокзала.
– СВ, – ответила кассирша. – Один, два? – и принялась набивать на клавиатуре запрос.
– А! сколько? – робко осведомилась Нинка.
– Сто сорок два, – ответила кассирша. – И десять – постель.
– Извините, – качнула Нинка головою. – А чего попроще! не найдется?
Красавец-блондин, перетаптывающийся в недлинном хвосте у соседнего окошечка – сдавать лишний – прислушался, положил на Нинку глаз.
– Попроще нету, – презрительно глянула кассирша. – Так чт, не берешь?
Нинка снова качнула головою, отошла.
– Я сейчас, – бросил блондин соседу по очереди и подвалил к Нинке. У меня есть попроще: совсем бесплатный. Но вместе.
Нинка посмотрела на блондина: тот был хорош и, кажется, даже киноартист.
– Вместе так вместе!
В синем, почти ультрафиолетовом свете гэдээровского вагонного ночника красавец-блондин стоял на коленях перед диванчиком, где лежала за малым не полностью раздетая, равнодушная Нинка, и ласкал ее, целовал, пытался завести.
– Ну что же это такое?! – вскочил, отчаявшись, рухнул на свой диванчик. – Мстишь, что ли? За билет?! Да как ты не понимаешь – одно с другим!
– Все я понимаю, – отозвалась Нинка. – Все я, Димочка, хороший мой, понимаю. И трахаться люблю побольше твоего. Только кайф исчез куда-то. Ушел. И не мучайся: ты здесь не-при-чем!..
Нинка скучно – давно, видать, – сидела на холодных ступенях парадной.
Загромыхал лифт, остановился. Нинка глянула: нестарая, очень элегантная дама, достав ключи, отпирала ту самую как раз дверь, которая и нужна была Нинке.
– Вы – сережина мама?
Дама медленно оглядела Нинку с головы до ног, что последняя и приняла за ответ положительный.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, – отозвалась дама. – А вы очень хорошенькая.
– Знаю, – сказала Нинка.
Дама открыла дверь и вошла в прихожую не то что бы приглашая за собою, но, во всяком случае, и не запрещая.
– Вы застали меня случайно. Мы с мужем живем в Комарово, на даче. Мне понадобились кой-какие мелочи, – расхаживала дама по комнатам, собирая в сумку что-то из шкафа, что-то из серванта, что-то из холодильника.
Нинка, едва не рот разинув, осматривала очень ухоженную, очень богатую квартиру, где вся обстановка была или антикварной, или купленною за валюту. Компьютер, ксерокс, факс, радиотелефон! Подошла к большой, карельской березою обрамленной юношеской фотографии Сергея.
– Есть у вас время? Можете поехать с нами. Вернетесь электричкой.
– А Сергей! – надеясь и опасаясь вместе, спросила, – там?
– Где? – прервала дама сборы.
– Ну! на даче?
– Сергей, милая моя, в Иерусалиме.
Нинка вздохнула: с облегчением, что жив, не убили что вряд ли доступен сейчас Арифметику и его дружкам, но и огорченно, ибо очень настраивалась увидеть монаха еще сегодня.
– И, судя по всему, пробудет там лет пять-шесть. Или я приняла вас за кого-то другого? Это вы – его скандальная любовь?
– Н-наверное! – растерялась Нинка, никак не предполагавшая, что уже возведена в ранг скандальной любви.
– Это в от него беременны?
– Я? Беременна? Вроде нет.
– Странно, – сказала дама, продолжая прерванное занятие. – Вы из Москвы? Ладно, поехали. Там разберемся. Звать вас – как?..
Ехали они в "мерседесе" с желтыми номерами. Вел седой господин в клубном пиджаке.
– Вы у нас что, впервые? – спросила дама, сама любезность, понаблюдав, с каким детским любопытством, с каким восхищением глядит Нинка за окно.
– Угу, – кивнула она. – А это чо такое?
– Зимний дворец. Эрмитаж.
– Здрово!
– А вот, смотрите – университет. Тут Сережа учился. Полтора года. На восточном.
Нинка долгим взглядом, пока видно было, проводила приземистое темно-красное здание.
Это была та самая дача, из мансардного окна которой выпрыгнула обнаженная девушка, и, хотя последнее произошло несколько лет назад, дача парадоксальным образом помолодела, приобрела лоск.
Седой водитель "мерседеса" в дальней комнате говорил по-немецки о чем-то уж-жасно деловом с далеким городом Гамбургом, кажется, о поставках крупной партии пива, а Нинка с дамою сидели, обнявшись, на медвежьей шкуре у догорающего камина, словно две давние подружки, зареванные, и причина их несколько неожиданно внезапной близости прочитывалась на подносе возле и на изящном столике за: значительное количество разноцветных крепких напитков, большей частью – иноземного происхождения.
Впрочем, сережину маму развезло очевидно сильнее, чем Нинку.
– Я! понимаешь – я! – тыкала дама себе в грудь. – Я во всем виновата. Сереженька был такой хруп-кий! Такой тон-кий!.. Дев-ствен-ник! – подняла указательный перст и сделала многозначительную паузу. – Ты знаешь, что такое девственник?
– Не-а, – честно ответила Нинка.
– Ты ведь читала Чехова, Бунина! "Митина любовь"!
– Не читала, – меланхолически возразила Нинка.
– А у меня как раз, понимаешь, убийственный роман. Вон с этим, – пренебрежительно кивнула в сторону немецкой речи. – Странно, да? Он тебе не понравился! – погрозила.
– Понравился, понравился, – успокоила Нинка. – Только Сережа – все равно лучше.
– Сережа лучше, – убежденно согласилась дама. – Но у меня был роман с Отто. А Сережа вернулся и застал. Представляешь – в самый момент! Да еще и! Ну, как это сказать! Как кобылка.
– Раком, что ли?
– Фу, – сморщилась дама. – Как кобылка!
– Ладно, – не стала спорить Нинка. – Пусть будет: как кобылка.
– А я так громко кричала! Я, вообще-то, могла б и не кричать, но я же не знала, что Сережа!
– А я, когда сильно заберет, – я не кричать не могу!
– И все. Он сломался. Понимаешь, да?
– Ушел в монастырь?
– Нет! сломался. Он потом ушел в монастырь. Перед самым судом. Но сломался – тогда. Я, значит, и виновата. Он, когда христианином сделался – он, конечно, меня простил. Но он не простил, неправда! Я знаю – он не простил!
– Перед каким судом?
– Что? А! Приятели вот сюда, – постучала дама в пол сквозь медвежью шкуру, – затащили. Напоили. Мы с его отцом как раз разводились, дачу забросили, его забросили. А он переживал! Хочешь еще?
– Мне хватит, – покрыла Нинка рюмку ладонью. – А вы пейте, пожалуйста.
– Ага, – согласилась дама. – Я выпью, – и налила коньяку, выпила.
– Ну и что – дачу?
– Какую дачу? А-а! Девица от них сбежала. В окно выбросилась. Вообще-то, раз уж такая недотрога, нечего было и ехать. Правильно? Голая. Порезалась вся. А была зима, ветер, холодно! Ну, она куда-то там доползла, рассказала! Ей ногу потом ампутировали. Вот досюда, – резанула дама ребром ладони по нинкиной ноге сантиметра на три ниже паха.
– И Сережка всех заложил?
– Зачем? – обиделась дама. – Зачем ты так говоришь: заложил? Зачем?! Он потрясен был!
– Пьяный, вы же сказали!
– Не в этом дело! Тут ведь бардак! И все такое прочее! Каково ему было видеть? Его вырвало! Он! он просто не умел врать! Вообще не умел! И виновата во всем я! – Дама рыдала, все более и более себя распаляя: – Я! Я!! Я!!!
– Пора оттохнуть, торокая, – седой элегантный Отто уже с минуту как закончил говорить со своим Гамбургом и стоял в дверях, наблюдая, а когда дама ввинтилась в спираль истерики, приблизился.
– Пошел вон! – отбивалась дама. – Не трожь! Я знаю: меня уложишь, а сам! – и ткнула в Нинку указательным. – Угадала?! Ну скажи честно: угадала?!
– Да не дам я ему, успокойтесь, – презрительно возразила Нинка. – Я Сережу люблю!
– Итемте, итемте, милая, – Отто уводил-уносил сопротивляющуюся, кривляющуюся даму наверх, в мансарду, а Нинке кивнул с дороги, улучив минутку: – Комната тля гостей. Располагайтесь.
Нинка проводила их мутноватым взглядом, налила коньяку и, выпив, сказала в пустоту:
– Все равно вытащу. Подумаешь: Иерусалим!..
Они чинно и молча завтракали на пленэре. Что по Нинке, что по даме вообразить было невозможно вчерашнюю сцену у камина.
– Also, – сказал Отто, допив кофе и промакнув губы салфеткою, извлеченной из серебряного кольца. – Я оплачиваю бизнес-класс то Иерусалима, тва бизнес-класса – назад. И тве нетели шисни по! – прикинул в уме !тшетыреста марок в тень. Фам твух нетель хватит?
Нинке стало как-то не по себе от столь делового тона: получалось, что ее нанимают для определенной унизительной работы. Тем не менее, Нинка кивнула.
Дама заметила ее смятение, попыталась поправить бестактность мужа:
– Знаешь, девочка. У нас довольно старый и хороший род. И я совсем не хочу, чтоб по моей вине он прервался. Если ты! если ты вытащишь Сережу ты станешь самой любимой моей! дочерью.
Отто переждал сантименты и продолжил:
– Я ету в Санкт-Петербург и захвачу фас. Сфотографируйтесь на паспорт фот по этому атресу, – написал несколько слов золотым паркером на обороте визитной карточки, – тоштитесь снимков и савесите мне в офис, – постучал пальцем по лицевой стороне. – Там же фам перетатут и билет на "стрелу". У фас тостаточно тенег? – полез во внутренний карман.
– Денег? – переспросила Нинка с вызовом. – Как грязи!
– Отшень хорошо, – спрятал Отто бумажник.
В Москве Нинка буквально не находила себе места, ожидая вестей, опасаясь, что прежде, чем удастся уехать, появится на горизонте Арифметик, обозленный бегством былого приятеля в недосягаемые места, приятеля-предателя, перенесет ненависть на нее. Нинка почти даже перестала ночевать дома, меняла, как заядлая конспираторша, адреса: подруги, знакомые, дальние родственники, – оставляя координаты одной бабульке.
Ночной звонок перебудил очередной дом, где Нинка нашла приют.
– Девочка, милая! – мать Сергея, не пьяная, несколько разве на взводе, расхаживала по пустой ленинградской квартире с радиотелефоном у щеки. – Тебе почему-то отказали в паспорте. Не знаю! Не знаю! У Отто это первый случай за восемь лет. Подожди. Подожди. Успокойся. Возьми карандаш. Двести три, семь три, восемь два. Записала? Николай Арсеньевич Ланской. Это сережин отец. Он работает в МИДе. Сходи к нему, договорились? Я могла б ему позвонить, но боюсь: только напорчу. Да, вот еще! Я очень прошу не брыкаться и не обижаться, мы ведь уже почти родственницы: я послала тебе кой-какую одежду. Поверь: сейчас это тебе необходимо. Пообещай, что не станешь делать жестов: получишь, наденешь и будешь носить. Обещаешь, да? Обещаешь?..
Лощеный скромник-демократ, какие за последнее время нам уже примелькались в интервью и репортажах программы "Вести", стоял у МИДовских лифтов, намереваясь высмотреть Нинку и составить впечатление о ней прежде, чем она заметит, узнает, расшифрует его.
Судя по ее внешности, жестов Нинка не сделала: дорогое, элегантное платье сидело на ней так, словно никогда в жизни ничего ниже сортом Нинка и не нашивала. Она явно переходила в очередной класс, а, может, через один и перепрыгивала.
Наглядевшись, Николай Арсеньевич приблизился, и надо было видеть, с каким невозмутимым достоинством подала ему Нинка руку для поцелуя.
Они вышли на улицу, под косое предвечернее солнце. Тут же зашевелилась, двинулась к подъезду "Волга" 3102, та самая, что подобрала Нинку на ночном шоссе пять недель – целую жизнь! – назад.
– Беда в том, – сказал Николай Арсеньевич, – что я не смогу помочь вам с документами. Честнее так: не мне вам помогать, потому что как раз я приложил все усилия, чтобы разрешение на выезд дано вам не было. И буду прикладывать впредь.
Нинка посмотрела на вельможу долгим взглядом, жлоб же водитель долгим взглядом посмотрел на Нинку: сперва он не мог поверить глазам и пару раз даже мотал головою, словно гнал галлюцинацию, но в конце концов все же утвердился во мнении, что это – та самая.
