Текст книги "Киносценарии и повести"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)
И тут, набирая скорость, вывернул из-за угла "мерседес", на заднем сиденьи которого расположился квадратный деревянный человек в смокинге.
Бандит в "тоете" при виде "мерседеса" глубоко вжался в сиденье, опустил голову, продемонстрировав таким образом, что не Пашино задание выполнял, коля шины "девятки".
"Мерседес" резко затормозил и лихо подкатил задним ходом к "девятке" Певицы.
Водитель выскочил, оббежал машину и распахнул дверь, из которой важно вышел деревянный, квадратный Паша.
– Евдокия Евгеньевна, – обратился к Певице. – У Вас, я вижу, неприятности. Подвезти? А, может, он вот, – кивнул Паша на своего водителя, быстренько заклеит?
– Спасибо, Паша. У меня от ваших любезностей уже голова трещит... Поезжайте.
Квадратный постоял, решая: обидеться или проявить некоторую настойчивость.
Певица прервала его раздумья резким дублем последней фразы:
– Поезжайте, я сказала! Видеть вас не могу!
Квадратный Паша запунцовелся и плюхнулся в свой "мерседес", который тут же и рванул с места.
Певица заплакала...
...хлопнула дверцей...
...выбежала на дорогу – ловить машину...
...которая подвернулась почти сразу.
Второй тронул свою "тоету" вслед, снял трубку рации, нажал там на что-то и сказал:
– Выехала. На зеленой тачке... ММТ 34-12.
***
Другой молодой бандит, по стилю вполне подобный первому, и тут уже различие в чертах лица теряло какое бы то ни было значение, отозвался в такую же рацию.
– О'кей, понял! – и глянул на часы.
Он сидел за рулем японского микроавтобуса, приткнувшегося в уголке арбатского переулка, между двумя сугробами заледеневшего, подтаявшего, черного весеннего снега.
Мартовская Москва была очень уж противна: в грязи, в лужах, в кучах черных наледей, ухабах, заборах; щерилась выбитыми стеклами поставленных на ремонт особнячков...
Бандит выбрался из микроавтобуса, обошел его, открыл задние воротца:
– Вперед, пацаны!
Пацаны – трое пареньков из тех, что наголо выстригают затылки и всем брюкам предпочитают полуспортивные-полупижамные с яркими лампасами по швам, сыпанули из микроавтобуса и растворились в промозглой тьме подворотни.
Не торопясь, но и временя зря не теряя, бандит извлек из микроавтобуса желто-красный запретительный знак, в просторечии именуемый кирпичом, на металлической стойке, и, пройдя с ним десяток метров, установил прямо посреди въезда в небольшой переулок. Сам вернулся в микроавтобус, сбросил куртку, вязаную шапку, кроссовки и оделся ментом. Извлек полосатую палочку и пошел на угол...
***
– Направо, – сказала Певица водилю. – И еще раз направо. Ага... И вот сюда.
Водила выполнял сухие приказы Певицы, стараясь как можно меньше попадать в асфальтовые рытвины и лужи, под которыми неизвестно что крылось, но тут резко затормозил.
– Кирпич, – сказал, уткнувшись в пятью минутами назад установленный бандитом знак.
– Странно, – сказала Певица. – Три часа назад его здесь не было. А, махнула рукою, – ничего, поезжайте! Штраф за мой счет.
– Тут штрафом не отделаешься, – не соглашаясь, помотал головою водила и кивнул в направлении прикинувшегося ментом бандита. – Видите – пасет. Давайте лучше с другого конца.
– Нету тут другого конца! – раздражилась Певица. – Забор! Ремонт! Вечный ремонт!!! Ладно, Бог с вами, – и, сунув водителю несколько денежных бумажек, вышла, хлопнула дверцею, углубилась в переулок.
Такси отъехало.
Как бы мент, расстегивая на ходу шинель, скрылся в микроавтобусе, взял уоки-токи:
– Идет...
***
Трое бритоголовых, таившихся в подворотне, приняли сообщение.
Один чуть привысунулся и увидел вдалеке маленькую женскую фигурку, стремительно преодолевавшую безлюдную протяженность переулка. Мотнул головою, и третий исчез в глубине подворотни с тем, чтобы, когда первые двое выступят навстречу Певице, вынырнуть из арки сзади и перекрыть путь к возможному бегству.
– Тю-тю-тю-тю-тю... – выступил первый наперерез женщине и сделал козу. – Какая хорошенькая девочка!..
Певица оглянулась и увидела третьего.
– Да что вы, ребята, – сказала. – Я уж давно... бабушка...
***
Темная мужская фигура, потягивая пиво "Bayerokt" из высокой темно-красной банки, стояла у окна лестничной площадки в парадном напротив и наблюдала сцену.
Там какое-то время длились кошки-мышки, потом – пронзительный женский крик, тут же прерванный ударом... И началось жесткое, жестокое избиение женщины троими бугаями...
***
"Раковая шейка" – милицейский патруль, – медленно продвигаясь переулками, чуть притормозила.
– Кричат вроде? – прислушался сидевший за рулем сержант и врубил передачу. – Ишь, говноеды, чо делают, – показал напарникам на стоящий при въезде в переулок "кирпич". – Движение все организовывают... – и сплюнул в окно, снова прислушался. – Как, тихо? – сверил свое впечатление с впечатлением товарищей.
– Тихо, – успокоил с заднего сиденья мент и погладил автомат.
– Поехали, – сказал третий.
"Раковая шейка" медленно проехала по переулку: уже совершенно пустому, – ни парней, ни женщины, – и свернула за угол.
***
Алексей, пьяненький, веселый, гнал по переулку длинную темно-красную банку из-под пива и пел песенку про пять минут из "Карнавальной ночи".
Ударившись о смерзшийся снежный ком, банка срикошетила в подворотню и медленно, крутясь, остановилась возле самого невидящего глаза лежащей без сознания Певицы, нацелилась клювом изображенного орла.
Алексей завернул за банкою и увидел женщину.
– Эй, что с вами? – склонился над нею, пытаясь заглянуть в лицо, превращенное ребятками с лампасами в сплошной синяк
Певица застонала, что сделало ненужным выяснение: жива ли.
– Милицию? Скорую?
– Пожалуйста, – сказала Певица. – Не надо ничего. Это ГБ. Везде все схвачено... И домой нельзя... – Улыбнулась, если это слово можно было применить к этому лицу, выдохнула. – Господи! Как вы похожи на моего отца... – и вырубилась.
Алексей тоже слегка улыбнулся, наклонился, взял Певицу на руки – точно: как маленькую дочку, – и понес...
***
Такси подвернулось подозрительно быстро. Шофер оказался подозрительно услужлив: помог Алексею втиснуть Певицу на заднее сиденье. Сам Алексей, открыв обычно наглухо задраенную в таксомоторах левую пассажирскую дверцу, сел рядом, положил голову Певицы себе на колени, ласково-успокаивающе поглаживая по волосам. Шофер, не спросив почему-то – куда, – тронул с места, вывернул на Тверскую, малолюдную, но всю в зазывающих, горящих витринах и рекламах, и поддал газу...
Одному Богу известно – обратила бы Певица внимание на все эти подозрительности, будь она в состоянии хоть что-нибудь воспринимать.
***
Такси зарулило во двор одного из монстров сталинской Москвы – небоскреба в Котельниках.
Алексей с помощью шофера извлек из машины Певицу. Она пришла в себя:
– Где я? Куда Вы меня привезли?
Алексей широко улыбнулся:
– А куда б тебе хотелось?
Певица невольно отозвалась на улыбку улыбкой:
– Куда скажете...
– Тогда отдыхай...
...Обитая железом служебная какая-то дверь...
...служебный же, неухоженный, огромных размеров лифт...
...лесенки, коридоры, двери...
...которые Певица видела как бы в полусне...
...и, наконец, покой старого кожаного дивана.
Заботливые руки Алексея стягивают с Певицы сапоги...
...подкладывают ей под голову подушку...
...и Певица проваливается в сон...
***
...в котором – солнце, море, город Севастополь начала пятидесятых годов.
И – отец, пронизанный этим солнцем, сидящий под окном у стола и, потягивая прямо из горлышка "жигулевское", выклеивающий плашки на самодельном баяне.
А за окном – летящий по ветру парусник...
***
Разбудила Певицу собственная ее же песня, громкая, искаженная хилым хриплым динамиком дешевенького приемника.
– Валь, ради Бога, заткни ты эту блядь... – еще не открыв глаз услышала Певица голос давешнего своего спасителя, и реплика почему-то не огорчила, не обидела, а вызвала улыбку, от которой тут же стало больно избитому лицу.
Песня смолкла.
Певица осторожно приоткрыла глаза, повела ими вокруг.
Из странного восьмиугольного, неестественно высоко расположенного окна лупило солнце, о существовании которого еще вчера можно было только подозревать. Под окном сидел за столом как две капли воды похожий на отца Певицы Алексей и, потягивая пиво из высокой жестяной банки, тоже чего-то мастерил.
Помещение было бесконечным, довольно, впрочем, широким коридором, начинавшимся под окном и уходящим куда-то во тьму и обставленным сотнею давно отслуживших, но, как правило, либо довольно удобных, либо довольно – некогда – красивых вещей: кожаных кресел и диванов, шкафчиков, этажерок... Пара вещиц была любовно и тщательно отреставрирована и, снабженная внушительными ценниками, вполне могла занять место в модном антикварном магазинчике. Стены украшало несколько живописных холстиков в простых рамах – холстиков на редкость хорошего вкуса: окна, крыши, все подробно до гиперреализма...
– За что ж Вы, интересно, так сильно ее не любите? – подала Певица голос.
Алексей обернулся.
– Порошину-то? Вишь, Валентина – человека разбудила, – крикнул куда-то в глубину. – А за что ее любить-то? Я вообще их всех не люблю, кто при большевиках высунулся, – и, налив пива в чистый стакан, понес его к дивану. – Поправляться будем?
– Что Вы? – сказала она. – Я не пью. Вообще не пью.
– А что ж это ты, с трезва вчера так загремела? Тебя как звать-то?
– Дуся, – ответила Певица и подумала, что лет уже сто не представлялась этим именем, что тех, кто звал ее так, давным-давно нету поблизости.
– А я Леха, – отозвался Алексей. – Алексей. Знаешь, сколько топливный мотор для "мерседеса" стоит?
Певица, сама не понимая чему, улыбнулась.
– Штуку! – поднял Леха указательный палец и выпил пиво, принесенное ей. – А я за пятьсот – чиню, – кивнул на верстак. – Народный умелец! Ну чего, врача тебе вызвать или домой отвести. Где живешь-то?
– Если можно... – сказала Певица, – я еще немножко у вас полежу, ладно? Без врача.
Леха расхохотался.
– Понравилось, что ли? Ну давай, лежи. А я тут это... – вернулся к столу. – Ладно? Обещал к вечеру.
– Разве ж она виновата? – после некоторой паузы спросила Певица.
Леха обернулся:
– Кто?
– Эта... – Певице как-то совсем неловко, совсем странно было произнести собственную фамилию в этом контексте.– Порошина. Разве ж она виновата, что родилась... как Вы выразились... при большевиках?
– Я ж никого не обвиняю... Сам, может, почти такой. Просто сказал: не-люб-лю! Имею я право кого-нибудь не любить?
– Что ж ей: не петь было?
– Не знаю, – ответил Леха, занимаясь мотором.
– Большевики-то как раз ее и не любили. Терпели. Потому что она обыкновенным людям нравилась. Знаете, какие раньше давки на ее концертах были...
– А-га, – делано согласился Леха после паузы, не обернувшись от мотора. – Не любили... За бугор каталась? Кино с ней снимали? Я вот, по-твоему, не обыкновенные люди? Как ты думаешь, а? Капитан-лейтенант в отставке. На подводной лодке служил. На Дальнем Востоке. Так вот я ее не любил никогда. К нам она тоже приезжала – так я лично на концерт не ходил. Хоть и давки никакой, слышал, не было...
Такая серьезная убежденность сквозил в Лехиных словах, что Певице стало больно. Она полежала-помолчала немного, потом встала, принялась натягивать лежащие рядом сапоги, потянулась на соседний стул за курткою. Подошла к Лехе: тело болело после вчерашнего, но, в общем-то, не смертельно: идти было можно.
– Спасибо Вам большое... За все... Как тут... выйти?
Леха оторвался от мотора, обернулся.
– Ты ж полежать собиралась...
– Н-нет, спасибо – мотнула Певица головою. – Пойду.
– Постой-ка, постой! – прищурился Леха. – Валя! Валентина! Иди-ка сюда!!
Из какого-то прохода появилась женщина лет под тридцать, эдакая румяная буфетчица.
– Валь, смотри, кого я к нам вчера, оказывается, притащил! Это ж это... Порошина! Точно! Гадом буду! Порошина собственной персоной!
Валентина уставилась на Певицу:
– Ой, и правда!
– Ну, хорошо, – резко, холодно сказала Певица. – Еще раз спасибо. И проводите, если можно. Я б Вам... – усмехнулась, – на прощанье автограф дала. Да он Вам, видать, ни к чему.
– Обиделась! Гляди, Валя: обиделась! – сплеснул Леха руками. – Я ж не про Вас... Я так... про певицу. А Вы ж – человек! Ну, я хочу сказать... Я ж Вас вчера... ну, как человека поднял на улице, правильно?
На него невозможно было долго сердиться.
– Правильно, – улыбнулась Порошина.
– А автограф вон Вальке дайте. Она Вас любит. У нее даже карточка есть. И кассета. Я правильно, Валь, говорю? Присаживайтесь, сейчас чай будем пить. Валь, как там – с чайком?
– Да мне ж идти надо, – сказала Валентина, перетаптываясь.
– Ну ладно, тогда иди, – не стал отговаривать ее Леха. – Мы тогда сами. Правда, Евдокия... ой, простите, не знаю, как по отчеству...
– Чего уж там по отчеству... – продолжала Певица улыбаться. – Дуся и Дуся. Уж как познакомились, так и зовите. Поскольку, – спародировала Лехину манеру разговаривать, – человек.
– Ну так я пошла? – еще раз сказала Валентина вопросительно, надеясь, что ее все-так удержат.
– А-га, – даже не посмотрел на нее Леха. – Иди-иди.
Валентина исчезла.
– Жена? – спросила Порошина, проводив ее взглядом.
– Как-кой! – рассмеялся Леха. – У меня таких жен... Хотя баба очень хорошая, правду скажу! Да Вы садитесь, садитесь, – и повлек-подтолкнул Певицу к глубокому кожаному креслу.
Оно оказалось неожиданно низким и мягким, и не столько посадка в него, сколько падение, вызвало у Певицы непроизвольный стон.
– Прости... Ой, то есть, простите... – чуть всполошился Леха. Больно, да? Я уж чуть было и не забыл. Ну ничего, заживет до свадьбы...
– До какой до такой свадьбы? – усмехнулась Порошина. – Вы, Леша, знаете, сколько мне лет?
– Не знаю, – замотал Леха головою, – и знать не желаю. А раз сказал: до свадьбы – значит – до свадьбы! Я если чего говорю – так всегда и случается. Ладно, посиди, – снова вернулся "на ты", ибо было это для него естественно, – а я сейчас чайник поставлю, – и скрылся в каком-то закутке, докрикивая уже оттуда. – А чайку попьем – хочешь – иди куда хочешь. А хочешь – поживи здесь. Места-то у меня – сама видишь! Ловко устроился, а? – появился из закутка. – Как в отставку вышел – приехал к вам, в Москву. Ну, тут кореш старый. Устроил знаешь кем? Смотрителем крыши. Ага! Есть, оказывается, и такая должность. Ну вот и – служебная жилплощадь. На холяву. Слушай! – загорелся. – Ты как, ничего? Ходить-то можешь? Пойдем, покажу! Хрен где такое еще увидишь? – и подал Порошиной руку.
Она встала и последовала за Алексеем в узкие темные извивы коридора.
***
Небо было по-мартовски ослепительно синим, сияло солнце, Москва отсюда, с высоты птичьего полета, казалась чистенькой и нарядной. Десятиобхватный бетонный торс колхозницы там или работницы не мешал обзору, и Порошина стояла, широко раскрыв глаза и вбирая в себя все это великолепие. Заметный на высоте ветерок весьма романтически ворошил недлинные ее волосы.
Леха был так горд, как если бы сам выстроил этот город. Он дал Певице минутку тишины, после чего спросил:
– А? Ну как? Все – мое! Смотритель крыши! Лихо я из-под воды – прям' в небеса? Знай наших! – Ну ладно, – сказал, помолчав еще немного, – пойдем: простудишься с непривычки. Я, значит, сейчас ухожу, выпьем чаю, а ты живи тут. Еда есть. Правда, без душа: в баню ходим. Хочешь, то есть живи. Не хочешь – покажу, где выход. И за Порошину не обижайся. Это я не про тебя – про нее. Ну, ты понимаешь...
– А когда Вы вернетесь? – спросила Певица.
– Не знаю, – пожал Леха плечами. – Жизнь – она штука разнообразная. Да ты не стесняйся, живи... Валентина, может, придет. Всем места хватит!
***
"Валентина" поджидала Алексея в укромном уголке двора.
– Молодец, – подошел он к ней. – Артистка! – и вложил в ладонь пачку денег. – Гонорар. И премия – за высокое качество работы и живую импровизацию. Как говорил общий наш отец: верю! Еще понадобишься – позвоню. Никуда из Москвы не уезжаешь?
– Никуда, – помотала головою довольная "Валентина".
***
Темно-серая "Вольво" подкатила к темно-серому, громоздкому зданию конструктивистского стиля, предваренному памятником какому-то раннему убитому большевику: не то Урицкому, не то Воровскму, и выпустила Алексея. Не того, какого мы видели в первых, дотитровых эпизодах фильма: лощеного, длинноволосого, с эдакой усталой ленцой, а того, какого увидела Порошина на чердаке Котельнического небоскреба: как бы ниже ростом, лысенького, разбитного эдакого энергичного мужичонку.
Привычно взбежав по ступеням и сунув под нос вооруженному вахтеру из новых: мальчику, вполне похожему на уже знакомых нам телохранителей, Алексей рванулся было к лифту, но был бесцеремонно – за рукав – вахтером остановлен:
– Эй, мужик!
– Ну? – поневоле приостановился Алексей. – Чего надо?
– Пропуск не твой. Куда намылился-то?
– В "Интерпромтехнику". Шестой этаж, комнаты 624-630.
– К кому?
– К себе. Работаю я там!
– Чот' не похоже... Щас, разберемся. Посиди-ка пока тут, – впихнул вахтер Алексея в маленькую служебку, щелкнул ключиком, а сам взялся за телефон.
Хоть, уже выдержав актерский экзамен перед Порошиной, Алексей вроде бы не нуждался в добавочных комплиментах публики, ему все-таки было настолько приятно, что, вместо того, чтобы скандалить, он тихонько уселся на деревянный топчан, оставшийся еще с большевистских времен, и расплылся в довольной улыбочке.
И тут в служебку вошел Сам. Павел Самуилович.
– Он, он, – кивнул вахтеру. – Пошли... Господи! На кого ж это ты похож?! – спросил уже в лифте.
– На Дусиного папочку. На будущего нашего покойного тестя. Дусенька-то Электрою оказалась! Не пожалели б денег на специалистов – на моем бы месте сейчас были. Впрочем, вряд ли... Вам бы не сыграть... Тут гениальный актер нужен, вроде меня. Вы меня еще в этом качестве никогда не видели? То-то!
– А это... – кивнул Паша на плешивую голову Алексея. – Выбрил, что ли? Так ведь заметно...
– А это, Павел Самуилович, это как раз свое. Родненькое! Раньше был паричок, а это свое, родненькое...
– Ну, ты даешь!
– Даю-даю, не без этого.
Лифт остановился, они пошли коридором.
– Кстати, Вы в курсе, кто такая Электра? Софокла читали? Ну, хоть на спектакль, может, ходили, на Штайновский? Женщина, которая любила своего отца. И никого больше. А я оказался – совершенная копия. Представляете: эдакое случайное совпадение.
Пройдя через небольшую приемную и с удовольствием собрав удивленные взоры секретарш, Алексей, сопровождающий помалкивающим Пашею, ворвался в кабинет и с места в карьер сел к компьютеру, включил его.
– Чего тут в мое отсутствие, интересно, понаворочали? Соскучился сил нет!
– Значит, все-таки, захомутал? – уселся Паша за обширный собственный стол и побарабанил по столешнице пальцами. – Давно ли? Вчера с концерта одна возвращалась.
– А вы все к ней на концерты ходите? Скука-то какая!.. Сегодня, – пожал плечами Алексей. – С утра. Сейчас, небось, сидит дома, обед готовит, меня поджидает...
– Где – дома? – мрачно осведомился Паша. – У тебя дома?
– На конспиративной квартирке, – беззаботно отмахнулся Алексей. – Но это, – гаерски прижал к губам указательный, – большой секрет. – И тут же, углядев что-то важное на экране, посерьезнел. – Что ж это Вы, Павел Самуилович? Все-таки завязались с Магнитогорском? Мы ж с Вами уславливались: Каленову дорогу не переходить. Я еще жить хочу! Или это Вы с его согласия?
– Слушай, ты, мать твою так! – вскочил Паша из-за стола, в два прыжка оказался возле Алексея и, схватив того за грудки, буквально выдернул из-за компьютера. – Пока еще твоей половины в деле нету, не смей давать мне советов! Не смей!!
Там, за нетолстой стеною, секретарши и делопроизводительницы с некоторой оторопью прислушивались к непривычным крикам, доносящимся из кабинета шефа.
– Ты Порошиной занимаешься – вот и пошел вон! – и, распахнув кабинетную дверь, Паша пихнул в нее Алексея.
Оказавшись в коридоре, тот привалился к стене, закрыл лицо руками и что-то неслышное пробормотал сквозь плотно сжатые зубы.
***
Алексей пришел "домой" поздно и сильно пьяный.
На столе, в круге света от настольной лампы, дожидался его скромный согласно возможностям, но явно любовно приготовленный ужин. Порошина, укрывшись курткою, спала на давешнем диване тяжелым сном.
Алексей подошел к ней, постоял-посмотрел, сложил губы трубочкой и тихо произнес: не то с нежностью, не то – гаерски-пародийно, он, кажется, и сам не знал, как именно:
– Ду-ся...
***
Аснилось Певице, вернее – бредилось, словно бы идет она по людной улице в центре Москвы. Пьяный опустившийся амбал, сопя, идет за нею.
Певица оглядывается на него раз, другой, прибавляет шагу.
Амбал не отстает...
Самое кошмарным кажется, что тротуар до отказа заполнен, прямо-таки забит толпою людей, никому из которых нет дела ни до Певицы, ни до ее преследователя.
Певица готова побежать, но ей стыдно самой себя, а амбал не отстает, сопит в ухо...
А потом – сильно толкает ее прямо в слякоть обочины проезжей части.
Громко хохочет и идет себе дальше...
Троллейбус чапает мимо, на десять каких-то сантиметров не задевая Певицу, но грязным рассолом обдавая сполна.
Певица, перемазанная, встает, оглядывается растерянно.
Не к кому апеллировать, некого звать на помощь!..
Певица бежит в переулок, в другой, залетает в свой подъезд, набирает циферки кода, вызывает лифт.
Кабина останавливалась на площадке между этажами, и Певице надо еще спуститься на марш, чтобы добраться до двери квартиры...
...но этот марш занимают трое грязных БОМЖей, делающих гаерские страшные рожи и не то что бы готовых причинить Певице серьезный вред, но тоже испачкать, унизить. Один из них смачно плюет в Певицу.
Она кричит пронзительно, бросается наверх, но там стоит еще один, поджидает...
Певица бросается в окно, проходит сквозь него – стекла только оспались – и летит над арбатским переулком, как Маргарита, оставляя где-то там, далеко внизу, всю эту пакость и грязь...
Но лететь трудно, силы подходят к концу, следует приземлиться, что Певица и делает и оказывается глаз на глаз с теми, давешними.
– Тю-тю-тю-тю-тю...
Удар, другой... Темно-красная, продолговатая банка из-под пива катится на певицу, словно каток, готовая раздавить, и орел, хищно расправив крылья, взлетает с этикетки, готовый выклевать Певице глаза...
***
В это же приблизительно время в большом профессорском доме, просторном, многокомнатном и многокоридорном, уставленном старинными шкафами с книгами, увешанном разными экзотическими сувенирами, картинами и фотографиями, среди которых было несколько фотографий Алексея в разном возрасте, раздался телефонный звонок. Пожилая холеная дама взяла трубку.
***
– Софья Станиславна? – сказал Паша на другом конце провода. – Добрый вечер. Это Павел говорит. Не разбудил? – и, выслушав достаточно длинный отрицательный ответ на свой, в общем-то, вполне дежурный вопрос, задал следующий, ответ на который, впрочем, тоже знал почти наверняка: – Алексея, конечно, нету?
***
– Он где-то по делам, на несколько дней. Я думала – Вы-то уж знаете. Но звонит регулярно. Спрашивает, что ему передавали?
В дверях появился отец Алексея, стал, слушая...
***
– Передайте, пожалуйста, чтобы, по-первых, он по возможности срочно связался со мною... – Паша помолчал, наливаясь кровью, – и, во-вторых... что я извиняюсь за сегодняшнее свое... хамство. Спасибо, Софья Станиславовна, Николаю Венедиктовичу – мой поклон...
***
Судя по состоянию лица Певицы – свежему и даже без следа синяков времени с ночного инцидента прошло достаточно много, никак не меньше недели. Судя же по свету в глазах – времени беззаботного и даже, возможно, счастливого.
Она сидела в глубоком кожаном кресле на Лехином чердаке, поджав под себя укрытые клетчатым пледом ноги, и читала маленький томик стихов. Сам Леха возился неподалеку со старинной фисгармонией. Молчаливая эта сцена тянулась достаточно долго, давая зрителю понять, что этой паре не впервой проводить так целые часы и что ни один при этом не скучает и не чувствует себя обязанным развлекать другого.
Леха, наконец, установил снятую на время ремонта крышку, сел к фисгармонии поудобнее, нажал на педали-меха и выдал бурный пассаж из Баховой прелюдии. Певица подняла-повернула голову.
– Вот, Дусенька, – сказал Леха. – Ты ж все-таки музыкантша. Нельзя тебе долго без инструмента. Пользуйся. Репетируй. Играй на здоровье.
Певица улыбнулась.
– Спасибо, Леша.
– Э, ничего, – махнул Леха рукою. – Я ее все равно чинить собирался...
– Я возвращаюсь домой, Леша. Вот буквально через два часа, чтоб не стемнело.
Леха чуть пожал плечами:
– Как знаешь... Я тебе с самого начала говорил: хочешь – живи, сколько хочешь. Не хочешь... – и пустил многоточие.
– Не в том дело, Лешенька, хочу или не хочу. Не хочу, если сказать честно.
– Ну так и оставайся, – встрял Леха, хотя Певица явно не закончила фразу.
– ...а в том, что возвращаться ндо. Завтра с утра у меня репетиция с оркестром. Послезавтра – концерт. В понедельник – поездка на пять дней. Я вроде бы как взяла отпуск, а сейчас – продолжение жизни. Знаешь, как пишут в журналах? Продолжение – следует.
Певица спрыгнула с кресла, подошла к Лехе, стала с ним совсем-совсем рядом, заглянула, по сравнению с ним маленькая, в его глаза.
– Помнишь, я тебе говорила, что ты похож на моего отца. Я сперва подумала – показалось, так не бывает, не может быть. Но чем дольше мы жили с тобой, – улыбнулась, почувствовав некоторую двусмысленность, которой, впрочем, в виду не имела, – тем больше я убеждалась, что это так. Папа... папа был лучшим человеком на земле. Единственным близким мне человеком. Единственным человеком, которого я любила. И который любил меня. О, знаешь! – он был грешник... пил... Но он был... живой и добрый. Впрочем, я не о том. Ты вот обругал Порошину, а потом сказал, что ко мне это не относится. Потому что я... – снова улыбнулась – человек. Это показалось так вроде бы смешно... А на самом деле оказалось правдой. Ты знаешь – я ведь много-много лет – одна. Совсем одна. Ну, то есть, были, конечно, какие-то... люди... Но это... так. И вот тут, с тобою, я поняла почему одна. Ты помог мне понять. Волей-неволей, судьбою, что ли... хотя, чего греха таить, я и сама этого хотела... с детства... с трех лет... я – звезда. А кто рискнет подойти к звезде? Очень определенные люди. Тоже артисты. Администраторы. Ну и... эти вот... начальство... А в последнее время – богачи. Вот меж ними я и крутилась. Не дашь же в газету диогеново объявление: "Ищу человека!" И вот эта ночная история... Ты... И – пожалуйста. Ты только не подумай, ради Бога! – спохватилась, имея, должно быть в виду: "Не подумай, что вешаюсь на шею".
– Я не подумаю, не волнуйся, – ласково сказал Леха и погладил Певицу по голове. Та прижалась к нему, потом встала на цыпочки и поцеловала. В щеку.
– Ну вот, – отскочили и подчеркнуто озабоченно принялась за сборы, хоть и непонятно было: чего там, собственно, собирать.
– Я тебя провожу, – сказал Леха.
– А можно на прощанье еще раз глянуть на твою Москву?
***
Услужебного подъезда их поджидала "девятка" Певицы: вымытая, сверкающая, на четырех вполне надутых колесах.
– Что это? – восхищенно поразилась Певица. – Откуда, как?
Сияющий Леха скромно потупил глаза:
– А чего сложного? Я ж видел – ты на своих двоих домой шла...
– Как – видел? – чуть насторожилась Певица.
– Н-ну... то есть... то есть, понял, когда тебя увидел. Вот. Ну, выяснил, где у тебя был концерт... Подъехал. Ты уж прости – временно спер из курточки права там, ключи... Для сюрприза. Вот и все. Да ты садись, садись, заводи. Пусть прогревается...
– Ой, Леша, – едва не бросилась певица ему на шею. – Ты знаешь, как я ее боюсь?! – кивнула на "девятку". Что-нибудь там сменить, починить...
– Ну а чего? И правильно, – отозвался Леха. – Не бабское это дело.
***
– Не зайдете? Кофе выпить... И вообще, посмтрите, как живу, – предложила, открывая дверь в свою квартиру, Певица Лехе так... просительно, что, даже не входи в его планы этот визит, он вряд ли бы отказался. – Не бойтесь, – усмехнулась, – соблазнять не буду.
– Да я не из пугливых, – отозвался Леха и шагнул вслед Певице в прихожую.
– Сами знаете, меня тут десять дней не было... – продолжала оправдываться Певица, проходя, – может, чего и не прибрано...
– Ну, оно, наверное, и десять дней назад не прибрано было, – улыбнулся Леха. – Ладно-ладно, я привычный. У меня сама видела, что вообще творится...
– Нет, Лешенька, – возразила Певица. – У Вас – не то. У Вас, если хотите знать, – полный порядок.
– А-га, – полушутливо согласился Леха. – Морской!
Певица зажгла свет, хоть за окном не вполне еще стемнело:
– Ходите, смотрите, – сказала. – А я пока кофе сварю, – и скрылась на кухне.
Квартира Певицы была длинной анфиладою нескольких комнат. Большой портрет отца. Афиши, фотографии, картины: пусть простенькие, но подлинники; безделушки... Мебель, в основном, сравнительно дорогая, но стандартная, и только редкими вкраплениями – антикварные вещицы. Большой рояль.
Окинув все это взглядом, Леха подошел к являющейся смысловым центром первой комнаты дорогой стереосистеме, щелкнул выключателем, нажал кнопку. Комнату наполнил громкий голос певицы – какая-то совсем новая ее песня.
Певица тут же появилась на пороге.
– Зачем, Леша?! – сказала с укором. – Вы же не любите...
Леха улыбнулся.
– Ты кофе, кажется, пошла готовить? Вот и готовь, ладно?
Певица как-то полувиновато пожала плечами и вышла.
Леха принялся внимательно смотреть по сторонам...
...зашел в следующую комнату, нажал на выключатель – свет не зажегся. Нажал еще раз, еще... Люстра, наконец, нехотя вспыхнула. Леха достал из кармана швейцарский ножичек, открыл лезвие-отвертку, стал разбирать выключатель...
Певица, катя перед собою сервировочный столик с дымящейся джезвою, чашками, рюмками, бутылкою коньяку и разной мелочью на закуску вошла, когда Леха закручивал последний винт, замерла, глядя на него, словно он чудо какое совершил.
Леха спрятал ножичек, щелкнул пару раз туда-назад:
– Вот сейчас – другое дело! – и глянул на Певицу...
***
Прощались они, когда за окнами было совсем уже темно.
– Вот, – сказала-подытожила Певица. – Теперь Вы все про меня знаете. Про мою жизнь... Про мою семью... Про мое прошлое и про мое будущее. И вот, что я хотела бы попросить Вас... принять, – Певица потянулась к гвоздику рядом со входной дверью, сняла небольшую связочку. – Ключи. Ключи от моего дома. Если у Вас будет свободное время... Или мало ли там что... В общем, возьмите, – протянула связочку Лехе. – Я иногда бываю в отъезде... на репетиции... Мне б не хотелось, чтоб Вы дозванивались до меня, у дверей стояли. Просто заходите – и все... А если я буду дома – я буду знать, когда повернется замок, что пришли Вы...
