Текст книги "Киносценарии и повести"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 37 страниц)
Жюли сняла одну трубку – раздался гудок одного тона, другую – другого. Соблазнительнее прочих выглядел аппарат с гербом на диске. Жюли сняла трубку и с него. Гудка не было вообще – какие-то слова.
– Можно заказать Париж? – осведомилась Жюли.
Ответили неразборчиво и во всяком случае не по-французски. Жюли решила, что стоит подождать – так, с трубкою у уха, и присела на кожаный подлокотник.
И тут в дверях появился загадочный молодой человек с пистолетом. Жюли взвизгнула, выронила трубку, подняла руки:
– У меня нету денег! Только франки!
Молодой человек пошел на Жюли, не сводя с нее ни взгляда, ни дула. Одной рукою осторожненько положил трубку на аппарат, потом крадучись приблизился к Жюли со спины и снизу доверху ощупал.
Жюли, хоть и перепуганная, профессионально заиграла телом под его пальцами:
– Пожалуйста, мсье. Сколько хотите. Если вам это приятно.
Молодой человек кивнул стволом пистолета на дверь.
Жюли улыбнулась:
– С удовольствием. И можете убрать! это.
Выведя Жюли из комнаты, молодой человек погасил свет, щелкнул спецключиком, аккуратненько положил его в карман и растворился во тьме.
– Мсье! Мсье! – тщетно взывала француженка. – Конечно, господин Кропачев может сделаться недоволен, но если мы сохраним в тайне наше с вами свидание!
Над темной парижской улочкою сеялся дождь. Вероника выбралась из малолитражки и направилась к маленькому кафе: там, в полутемном, полупустом зальчике за чашкою кофе устроился Эжен и украдкой поглядывал из-за развернутой маскировочной газеты. Увидев Веронику, привысунулся, подмигнул. Она села за столик.
– Ну, – сказала, – слушаю.
– Кропачев, – таинственно прошипел Эжен, – вывез в Москву проститутку.
Это не было новостью для Вероники, поэтому она подогнала:
– Дальше!
Изумленный посольский повторил громче и членораздельнее:
– Кропачев вывез в Москву проститутку.
– Знаю: мою мать, – несколько раздражилась Вероника. – Дальше!
– Нич-че-го не понимают! – развел посольский руками.
Кузьма Егорович выбрался из лимузина во дворе резиденции и, взглянув на часы, плюнул в сердцах.
Вошел в темный, спящий дом. Снял пальто, шляпу, переобулся в тапочки, тихонько, на цыпочках, двинулся по коридору, заглянул в детскую, в спальню. Разделся до трусов и направился в ванную, где шумно умылся, плеснул холодной воды под мышки. Щелкнув резинкою на трусах, вернулся в полумрак спальни, забрался в постель.
– Милый! – жарко прошептала Жюли в самое его ухо. – Наконец-то! – и страстно обняла.
Кузьма Егорович вскочил как ужаленный и зажег свет: Жюли сидела в прелестном nиgligи и с растерянным выражением; осознав, что посторонняя женщина видит его в одних трусах, Кузьма Егорович тут же свет вырубил.
– Но это же я, Кузьма! – нежно пропела Жюли, проясняя недоразумение, и профессионально соблазнительно раскинулась на постели, похлопала ладошкою рядом. (Кузьма Егорович меж тем неслышно, на цыпочках, крался к выходу). – Пусть вы не понимаете по-французски, но язык любви вы не можете не понять. – И, поскольку Кузьма Егорович себя не проявлял, выложила главный козырь: – Kra-syi-vy.
Скрипнула дверь. Жюли подождала минутку и щелкнула выключателем. Вся изумление, осмотрела пустую спальню.
А Кузьма Егорович, живой баррикадою привалясь к двери снаружи, бурчал под нос:
– Говорили же мне, что француженки – сплошь бляди!
Жюли подошла к зеркалу, придирчиво себя осмотрела:
– Чего ему еще надо?!
За окном стояло утро и уже не раннее. Кузьма Егорович, укрытый пальто, скрючившийся на кожаном диване, под ленинами, неволею разлепил глаза от пушечного грома захлопнутой где-то неподалеку двери. Подчеркнуто громко, как бы специально усиленно, низверглась в унитаз вода. Хлопнула еще одна дверь, еще – все ближе и ближе. Основательные басы дверных ударов связывало стаккато звонких каблучков. Когда, наконец, распахнулась дверь кабинета, Кузьма Егорович пугливо прижмурил глаза и изо всех сил притворился спящим.
Вошла Жюли, великолепная в праведном негодовании, и, презрительно оглядев Кузьму Егоровича, бросила на него исписанный лист бумаги, повернулась, простучала каблучками, вышла и так хлопнула за собою, что посыпалась штукатурка.
Кузьма Егорович приоткрыл глаза на пол-миллиметрика, потом шире, шире! Убедясь, что Жюли нету, опасливо взял лист:
– Бусурманка! Написать даже не может по-русски!
Поскольку был час пик, народу в метро набилось под завязку. Входя на станцию, поезд буквально продирался сквозь людскую толпу. Поэтому особенно странным казалось, что средний вагон практически пуст: усталый женский силуэт рисовался за занавескою, да человек с пышными буденовскими усами, одетый в метроформу, расхаживал по проходу, заглядывал под сиденья. Прочие вагоны, не успев выплюнуть-выдавить очередные человеческие порции, подвергались небезуспешным атакам перронных масс, двери же среднего были как чугунные, окна – как стальные. Так, с пустотою посередине, оставив по себе вой, скрежет и полплатформы народу, поезд и скрылся во тьме!
На какой-то другой станции работали все четыре эскалатора, но публикою было забито только три: четвертый двигался вниз налегке, неся Кузьму Егоровича с Машенькою за ручку, да двоих в штатском пятью ступенями ниже и двоих – пятью выше. Штатские усиленно читали газеты, Кузьма Егорович тоже просматривал "Правду".
– Гляди-ка! – ткнул локтем один из публики другого и весь вывернулся.
– Ну?! – сказал изумленный другой.
– Точно! – утвердил первый.
И только когда частокол фонарей скрыл Кузьму Егоровича окончательно, повернулся лицом вперед и добавил озадаченно, чуть не в затылке почесав:
– Де-мо-кра-ти-за-ци-я!
Метропоезд притормозил прямо посреди тоннеля. Из боковой дверцы вошли в пустой вагон Кузьма Егорович и Машенька. Поезд понесся дальше. Машинист в кабине включил микрофон:
– Через следующие станции!
– !поезд по техническим причинам проследует без остановок, – услышали машинистов голос битком набитые в вагон пассажиры, и лица их исказились ужасом, но грохот колес заглушил визги отчаянья и возмущения!
Бешеный состав пронесся через переполненную народом станцию!
Машенька стояла в торце вагона, упрямо уставясь в занавешенное стекло. Очень по-русски красивая женщина лет двадцати восьми прятала в сумку скомканный платочек.
– Подойди к матери, Маша! – жестко приказал Кузьма Егорович, но в ответ получил только передерг плечиками.
– Оставьте ее, – сказала Аглая сквозь всхлип.
– Она от любви, – пояснил Кузьма Егорович. – От обиды.
– Бумагу вашу давайте, – сухо оборвала Аглая.
– Я предупреждал, когда ты собиралась за Никиту. И все сделал, чтоб не случилось развода.
– Или вы сейчас же дадите вашу бумагу, или!
– Или что? – осведомился Кузьма Егорович.
Человек в метроформе и усах насторожился, явив тождество с Равилем.
– Или, спрашиваю, что? – повторил Кузьма Егорович, но не стал мучить Аглаю дальше сознанием полной ее беспомощности, а протянул полученный утром от Жюли лист.
Аглая надела очки. Машенька украдкою посмотрела на маму.
– Меморандум, – прочла Аглая. – Ну, это! – взялась было пояснить, но Кузьма Егорович перебил:
– Не дурак! Читай дальше.
– Я как честная проститутка! – перевела Аглая первую фразу меморандума и, глазам не поверя, перечитала: – Ну да: как честная проститутка. Вы ей проститутку в няньки подсунули?
Поезд вынесло из тоннеля под тяжелое пасмурное небо. Приоткрыв занавеску, Машенька увидела: по шоссе, рядом с поездом, плавно покачивается серый лимузин Кузьмы Егоровича.
– Как проститутка?! – переспросил Кузьма Егорович, отобрал у Аглаи лист, словно имел возможность убедиться сам, и добавил едва ли не с восхищением: – Подлови-и-или!
По-королевски: небрежно и гордо, – раскинулась Машенька на переднем сиденьи "ЗИЛа" и снисходительно инспектировала Москву. Сзади сидели Кузьма Егорович и переодевшийся в штатское Равиль: у каждого в руках по бумажке.
– Давай-давай, ничего! – подмигнул Кузьма Егорович и просуфлировал: Ввиду недоразумения, произошедшего как не по вашей, так и не по нашей вине! ну!
Равиль, усиливаясь всем лицом, принялся произносить по-французски написанную русскими буквами фразу:
– Ввиду не! недоразумения! произошедшего как не по вашей!
– Видишь! – подбодрил Кузьма Егорович и вдруг переменил ход разговора: – Послушай, Равиль. А ты на меня не стучишь? Как на духу, а?
Равиль глянул на шефа чистыми, ясными глазами младенца.
– Ладно! – махнул Кузьма Егорович рукою. – Давай дальше, – и уткнулся в русский оригинал: – Считаю наш договор расторгнутым.
– Считаю наш договор расторгнутым, – на ломаном французском вымучил Равиль!
– !и предлагаю покинуть пределы страны в двадцать четыре часа, – продолжил с чуть большей беглостью, только не в "ЗИЛе" уже, а в мчащейся по вечерней Москве "Волге".
На заднем сиденьи, стиснутая с обеих сторон ребятками в штатском, выслушала ответный меморандум Жюли. Поглядела налево. Направо. Сказала:
– Хочу в туалет.
– Что? – не понял Равиль.
– Пи-пи! – агрессивно прикрикнула Жюли и попыталась продемонстрировать.
Равиль обдумал непростую ситуацию, решился:
– Подвези ее к сортиру!
Черная "Волга" включила вдруг красно-синюю мигалку, душераздирающе взвыла сиреною и, развернувшись на месте, резко ушла в переулок!
Первая дверца, возле которой они остановились, оказалась заколоченной крест-накрест, а по доске надпись мелом: РЕМОНТ. Водитель круто сдал назад, скрипнул шинами и двинул дальше, распугивая прохожих и проезжих сиреною!
У следующей точки слово ТУАЛЕТ, рельефом выложенное некогда на фронтоне, было сбито, оттеняя табличку: МАГАЗИН "МЕРКЮРИЙ". Мелкая фарца бросилась к автомобилю:
– Сдаете че?
– Тьфу ты! – выругался водитель.
– Хочу в туалет! – капризно повизгивала Жюли. – Хочу пи-пи!!
У следующей дверцы даже не остановились, заметив на малой скорости надпись над висящим замком: НЕТ ВОДЫ.
– Хочу пи-пи!!!
Длинный хвост дам тянулся из дверей туалета следующего, наконец действующего.
– Тормози, – приказал Равиль, кивнул Жюли и пошел, ведя ее за руку, мимо очереди – туда, в дверцу.
Мгновенье спустя и Жюли, и Равиль вылетели наружу, сопровождаемые диким скандальным ором и чуть ли не колотушками возмущенных совженщин, так что едва успели скрыться в машине.
– Хочу в туалет! – требовала Жюли.
– Да слышу я, слышу! – заорал выведенный из себя Равиль и приказал водителю: – Давай под кирпич, на Столешников!
Вечерняя толпа пешеходной улицы едва успевала с визгом разлетаться перед лакированным капотом. Над входом сияла неоновая вывеска: КООПЕРАТИВ "УЮТ".
– Иди, – кивнул Равиль.
Жюли вылезла, сопровождаемая двумя мальчиками, скрылась за дверцею. Мальчики замерли по сторонам, как на картине Верещагина.
Жюли показалась через секунду.
– Что еще?! – взревел Равиль.
– L'argent, – требовательно потерла Жюли большой палец о средний и указательный.
– Ларжан-ларжан! – передразнил Равиль и сунул Жюли красное удостоверение с золотым гербом державы на обложке. – Покажешь – пропустят.
Жюли, гордо покачивая бедрами, направилась в туалет!
Тут же, неподалеку, в густой вечерней толпе Вероника остановила молодого бородатого парня и сунула ему под нос диктофон:
– Газета "Figarot". Как вы относитесь к господину Кропачеву?
– Боюсь, – улыбнулся парень, – что у меня получится непереводимая игра слов!
– К самолету не опоздаем? – осведомился водитель у стоящего на улице, об "Волгу" облокотившегося Равиля. – Мне, конечно, все равно!
Равиль глянул на часы и решительно ринулся в туалет. Прошел мимо опешившей кассирши, распихал подкрашивающих лица дам, дернул дверь одной кабинки – раздался визг, другой – мат, третьей!
Узкая потолочная форточка, дорога побега, была открыта настежь, и из нее, перечеркивая черноту московского неба, сеялся снежок.
– У-до-сто-ве-ре-ни-е! – простонал Равиль, вылетел вон и, явно имея в виду не честную профессию Жюли, но привычное ругательство, добавил сквозь зубы: – Пр-р-роститутка французская!
В "Интуристе" шла обычная вечерняя тусовка: подъезжали-отъезжали собственно интуристы, туда-сюда таскали багаж носильщики, вилась фарца, похаживали менты с демократизаторами, лениво презирали всех вокруг путаны, бдительный швейцар отделял агнцев от козлищ!
Жюли подошла к администраторше, кивнула на телефон:
– Можно в Париж?
– Только из номера, – глядя куда-то за Жюли, улыбнулась администраторша и протянула через ее голову грушу с ключиком, которую небрежно принял низкорослый человек, насельник Востока. – Вы в каком номере живете? – скользнула по Жюли взглядом. – Давайте визитку!
Жюли как бы не расслышала вопрос, отошла вслед за восточным гостем, который направлялся в бар, ускорила шаг и успела как раз к моменту, когда две девицы: обе в полтора его роста, но одна беленькая, а другая черненькая, обступили насельника.
Тот ткнул пальцем в черненькую, потом в циферблат часов, а от беленькой отмахнулся и даже чуть ли не прикрикнул, когда она попробовала проявить назойливость. Слов было не разобрать, да Жюли по-русски и не понимала, однако смысл сцены читался легче, чем в "Comйdie-Franзaise".
Насельник Востока двинулся к выходу, черненькая, нагло качнув бедрами перед беленькою и презрительно улыбнувшись на ее – сквозь зубы – смачное ругательство, прошла мимо Жюли куда-то в вестибюль. Беленькая проводила черненькую взглядом-лезвием и вернулась к стойке, взобралась на табурет, ухватила губами соломинку недопитого коктейля.
Жюли подсела.
– Проститутка? – поинтересовалась.
– А что? – агрессивно ответила та.
Жюли радостно и открыто улыбнулась:
– Я тоже – проститутка!
– Ты? – с некоторым недоверием, однако, уже без злобы, спросила беленькая.
– Ага, – ответила Жюли. – Я. – И добавила поясняюще: – Из Парижа!
А восточный гость подошел к дверям своего номера, отпер, зашел, по привычке заперся, но, вспомнив про черненькую, отвернул ключик обратно и даже оставил щелку между дверью и коридором!
Беленькая склонилась к администраторше:
– Наташа, будь другом: закажи Париж на тринадцать-восемнадцатый. Со справкой. Цека компартии.
– А он оплатит? – недоверчиво спросила администраторша и вдруг прыснула. – Как ты сказала? Цека?! Ну, он дает!
Низкорослый насельник Востока потер ручки, оглядел накрытый стол: коньячок, рыбка, что-то там еще вкусненькое, чуть поправил тарелочку, сбросил, насвистывая, пиджак, стянул батник и, оставшись в майке, подошел к зеркалу. Взял дезодорант с шариком на конце и, не без удовольствия глядя на отражение, стал освежать подмышки.
В дверь постучали.
– Ага, – промурлыкал восточный гость. – Захады, дарагая. Гостьей будышь.
Вошла Жюли.
– Звать как? – не обернулся насельник.
– У меня, слава Богу, есть профессия, – выдала Жюли по-французски. Так что ты не думай, что я – побираться.
Насельник Востока удивленно оглядел совсем не ту, которую ждал, потом все-таки догадался:
– А-а! Арыгыналы привэзла? – сказал по-русски, но с неимоверным акцентом.
Жюли на всякий случай кивнула.
– Мы ж вроде на завтра дагаварывалыс?
Жюли пожала плечами.
– Ладно, давай бистренко, – и достал из стола пачку сторублевок. – Из Парыша, что ли?
– Oui, oui, – обрадовалась Жюли. – Paris!
– Ну давай, – протянул восточный гость руку. – У миня тут встрэча. Дэловая. Так что ти ызвины. А если каняку хочиш – захады черыз час, перехватил взгляд Жюли, брошенный, впрочем, мимо коньяка на телефон. – А арыгыналы давай. Вот, – выставил сторублевки. – Десат тисач.
– Нет! – отказалась Жюли. – Не надо денег! Я позвоню, а ты потом заплатишь по счету. Договорились? – и пошла на телефон. – Между прочим, в Париже я зарабатываю – на десять разговоров хватило бы.
Насельник Востока преградил Жюли путь:
– Ну харашо, ладно. Вазмы ыщо и каняк, – и полез в холодильник. Достал бутылку, всучил Жюли, повлек ее к выходу. – И чышы. Давай арыгыналы, – ненавязчиво и ловко полез в сумочку.
Взору его открылось удостоверение с золотым гербом на красной обложке.
– Убедился, что нету денег? Все у них осталось – и деньги, и документы, и билет! – начала было Жюли, но осеклась, ибо восточный гость, странно присвистнув, упал в кресло, машинально налил и опрокинул внутрь полстакана и простонал:
– При-э-ха-ли!
– Бедненький, – профессиональным тоном посочувствовала Жюли. – Тебя уже пора приласкать? – и запустила руку под майку низкорослого насельника.
– Нэ надо! – взвился он как ужаленный. – Только нэ надо питат! Сам все пакажу. Вот валюта, – и стал выбрасывать на стол пачки франков, долларов, марок, фунтов. – Можиш каныфисковыват. Пажалуста. И расписки нэ пиши, – и погреб кучу денег в сторону Жюли.
Та отпихивала назад:
– Не надо! Ты только за звонок заплати!
– Какая взатка?! Пачэму сразу взатка?! Каныфискуй на здаровье. А расписка – зачэм мнэ твая расписка? Что мне с нэй дэлат?! – и снова пихал деньги.
Тут отворилась дверь и явила черненькую из бара.
– Ти что?! – замахал на нее хозяин-гость. – Пашла! Зачэм прихадыла?! Номером ошиблас! Я тут нэ живу.
Жюли взглянула на проститутку с некоторой ревностью:
– Если дашь позвонить, можешь, конечно, и с этой. Только в нашей профессии главное – опыт, – и едва ли не обиженно скрылась за внутренней дверью.
Низкорослый насельник Востока рванулся вослед.
– Стаю-сматру, – оправдывался по дороге. – Дэвушка бэдная, худая. Вдруг, думаю, кюшат хочэт: пазаву-накармлю!
Там, во второй комнате, стояли ксероксы, брошюровальные машинки, стопками лежали порнографические открытки, календари всех размеров и разное прочее.
– Ну и что? – уже уличенный, ткнул восточный гость в нос Жюли образец продукции. – Гдэ ти тут увидэла мэжнационалную розн? Чистая парнаграфыя. Два года, – и, заискивающе взглянув в глаза Жюли, добавил с вопросцем: Условно, а? Вот, мэжду прочэм, – продемонстрировал открытку, на которой негр занимался любовью с блондинкою скандинавского типа. – Этот вот, прэдпаложим – армянин. А она из Азербайджана. Наабарот – дружьба народов! Пралетарии всех стран!
Жюли критически осмотрела открытку и скривилась.
– Хараше, – согласился насельник, сделал таинственное лицо и поманил Жюли пальчиком; та поневоле склонила ухо. – Танки, – прошептал, – украл Ашот Мелконян!
Над Красной площадью сеялся мелкий колючий снежок, особенно контрастно высвечиваясь в лучах прожекторов, направленных на! как это? на седые стены древнего Кремля. Двое солдат, сопровождаемые разводящим, печатали шаг по направлению к мавзолею. Начали бить куранты и произошла четкая, словно куклы двигались в механических часах, смена караула.
Кузьма Егорович с непокрытой головою стоял за огородочкою в двух-трех метрах от колумбария и сосредоточенно глядел на пустое место между двумя замурованными урнами.
Взвизгнув тормозами по брусчатке, остановилась равилева "Волга" Кузьма Егорович не услышал, не обернулся. Равиль подошел, мужественно и сдержанно извлек из-под мышки пистолет, протянул. Кузьма Егорович взял машинально. Из внутреннего кармана Равиль извлек партийный билет и протянул тоже.
– Сбежала? – спросил Кузьма Егорович откуда-то оттуда. Издалека. Извысока. Из Вечности.
Равиль подтверждающе и вместе – скорбно, склонил повинную голову.
Кузьма Егорович слишком был погружен в Высокие Мысли, чтобы вынырнуть из них вдруг.
– Но ложиться! – сказал раздумчиво и бросил прощальный взгляд на праздный кусочек стены, – ложиться надо сегодня.
– Слушаюсь, – отозвался Равиль.
– Да не тебе! Мне! – и добавил: – Большая тревога!
И тут же, минуту-другую всего спустя, задвгались мощные телеобъективы, закрутились кольца резкости на плывущем над полузатененной чашею Земли спутнике, а в огромном, до отказа забитом электроникою зале, заметались зеленые лучи по экранам радаров, прерывисто загудел тревожный зуммер, замигали красные лампы и большой трафарет с надписью по-английски: БОЕВАЯ ГОТОВНОСТЬ ? 1, заставив офицеров вооруженных сил США напрячь на пультах руки.
Металлический голос вещал из-под потолка:
– Боевая готовность номер один. Боевая готовность номер один. Войска МВД, КГБ и части Советской Армии заняли и прочесывают Москву. В воздух подняты все летательные аппараты Московского военного округа. Боевая готовность номер один!
– Профессией надо было заниматься, а не политикой! – кричал в телефон раздраженный Секретарь французского ЦК. – Вот теперь и возвращайтесь!
– Чтоб надо мною смеялся весь Париж? – возмущалась Жюли на своем конце провода, а насельник Востока опрокидывал в себя очередные полстакана. – Жюли Лекупэ не сумела удовлетворить старую русскую обезьяну! Ха-ха!
Секретарь отставил на отлет трубку, которая выкрикивала еще менее лестные определения Кузьмы Егоровича, и укоризненно посмотрел на своего секретаря. Тот взял орущую трубку, словно змею, и пропел вкрадчиво:
– Но подумайте, дорогая! Что? Не расслышал. Куда идти?
– В жопу! – артикулировала Жюли. – В жо-о-пу!
Восточный гость сидел у стола еле живой (одна бутылка коньяка опустела совершенно, другая – наполовину) и, вырывая из записной книжки листок за листком, разжевывал их и проглатывал!
Последнюю сцену представил нам экран монитора, один из доброй полусотни, находящийся в специальном подвале "Интуриста"; вместе с нами наблюдал картину и сидящий у самого экрана Кузьма Егорович; за ним, стыдливо полуотвернувшись, чтобы как бы не видеть экрана, но самого Кузьму Егоровича как бы видеть, стоял Равиль, а за Равилем, стыдливо отвернувшись совсем, – несколько человек интуристовского начальства.
За Кузьмою же Егоровичем и за тем, как он наблюдает за Жюли, наблюдал Седовласый по своему телевизору и мурлыкал:
– Л-любовь нечаянно нагрянет!
Жюли в сердцах бросила трубку, взглянула на хозяина номера.
– Уже едут? – спросил тот, вставая Жюли навстречу – руки вперед, под наручники, и свалился.
Жюли подошла, попыталась поднять.
– Я тыбэ русским языиком гаварю, – провещал насельник Востока. – Луче жит стоя, чэм умэрет на калэнях!
Кузьма Егорович поигрывал скулами и наливался кровью, глядя, как волочит Жюли восточного гостя к кровати; когда, устроив беднягу, Жюли принялась стаскивать с него ботинки, Кузьма Егорович не вытерпел: встал, нервно слазил в карман, откуда извлек, не разобрав что это, равилев пистолет, потом кивнул головою, как полководец перед атакою, и направился к выходу.
– Кузьма Егорович! – ринулся за ним Равиль. – Осторожно! Заряжено!
Едва Жюли дотронулась до замочной ручки, чтобы запереть, как дверь распахнулась и явила разгневанного Кузьму Егоровича. Вдохнув и не находя сил выдохнуть, он стоял, набирая на лице колер от розового до темно-багрового. Свита маячила позади, не смея поднять глаз.
Насельник Востока задрал руки. Жюли презрительно приподняла плечо и двинулась уйти. Кузьма Егорович удержал ее, развернул к себе, удивился собственной вооруженности, передал пистолет пришедшему от этого в сдержанный восторг Равилю и неумело, по-детски как-то замахнувшись, ударил Жюли ладошкою по щеке!
"ЗИЛ" Кузьмы Егоровича ехал по ночной Москве.
Впереди, как обычно, сидел Равиль и, подыхивая на пистолет, полировал его рукавом. Сзади – в одном углу – Кузьма Егорович, в другом – Жюли: отвернувшись, безразлично глядя в окно. На откидном сиденьи зажато, с прямой спиною, примостился переводчик. Глаза его были завязаны.
Какое-то время все молчали, потом Кузьма Егорович произнес:
– Скажи ей: я был неправ.
Переводчик повторил по-французски:
– Он был неправ.
Жюли не отреагировала: только шины шуршали по асфальту да чуть слышно урчал мотор.
– Я ее оставляю, – нарушил паузу Кузьма Егорович.
– Он вас оставляет, – сказал переводчик.
– Не в смысле оставляю, а в смысле – оставляю, – поправился Кузьма Егорович.
– Не в смысле оставляет, а в смысле – оставляет, – перевел переводчик, не вдаваясь в языковые тонкости.
Жюли все равно молчала.
Тогда Кузьма Егорович собрался духом и выдал:
– Каждый мужчина в нашей стране имеет право на ревность.
– Каждый мужчина в ихней стране имеет право на ревность, – бесстрастно перевел переводчик.
Жюли кивнула за окно, чуть улыбнулась и спросила совершенно по-русски:
– Otchakovo?
Лирическая мелодия песни о любви на современном этапе сопровождала не менее лирическую прогулку по огромному пустынному пляжу трех фигурок: взрослого роста двоих и – за руки между ними – маленькой.
Мощный артиллерийский бинокль зафиксировал пару невозмутимых рыбаков, стоящих со спиннингами у кромки зимнего штормового прибоя. Быстрая, смазанная панорама, скользнув по гуляющим троим, уперлась в еще одну рыбачащую – на противоположной оконечности пляжа – пару и сопроводилась голосом:
– Второй, второй, как слышите?
Один из рыбаков поднес ко рту спиннинг, и возникло искаженное электроникою бормотание:
– Слышу нормально, слышу нормально.
– Проверка связи, – сказал в уоки-токи Равиль, одетый лесничим и примостившийся на плащ-палатке в сырой горной расселине, сказал и бинокль отложил.
– Я так хочу быть с тобой и я буду с тобо-ой, – спела Машенька, а потом повторила те же слова по-французски.
– Не так, Маша! Не совсем так, – мягко поправила Жюли и вместе с девочкою спела сладостные слова.
Кузьма Егорович, гордый и счастливый, хоть ни бельмеса и не понимающий, скосился на дам.
Когла проходили мимо торчащей из песка щелястой раздевальной кабинки, оттуда вдруг высунулась таинственная рука и втащила Жюли вовнутрь. Та взвизгнула было, но звук не успел разнестись, удержанный запирающей рот крепкой ладонью.
Жюли посмотрела на похитителя:
– Ты??! Здесь??! Этого еще не хватало!
Похититель, вернее – =тельница, которою оказалась Вероника, отпустила мать:
– Проститутка для Кремля! Эксклюзивное интервью. Дорого, – быстро, очень по-деловому, выпалила Вероника. – Встречаемся в восемь, возле церкви!
– Дедушка, дедушка! – дергала Маша Кузьму Егоровича. – А где тетя Жюли?
Кузьма Егорович скосил глаза на одинокую кабинку, оставшуюся метрах в двадцати позади, и сказал укоризненно:
– Ай-ай-ай, Маша! Тетя Жюли делает пи-пи, – и, снова оглянувшись беззаботно, вдруг настороженно приостановился.
– Я не допущу, – кипятилась меж тем в кабинке Жюли, – чтобы ты компрометировала Кузьму Егоровича! Настоящим коммунистам в России и без того туго!..
– Ну чего, дед? – тянула Машенька Кузьму Егоровича, пристально глядящего на кабинку. – Пошли-и. Нехорошо подглядывать.
– Там, кажется, штаны, – невнятно пробормотал Кузьма Егорович.
– Ты никогда, никогда не проникнешь в этот дом! – шипела Жюли.
– Думаешь? – усомнилась Вероника.
– И думать нечего: я тебя просто! в Сибири сгною!
Кузьма Егорович по мере того, как приближался к кабинке, все ускорял шаги, все круче нагибался, все невероятнее выворачивал голову:
– Штаны-ы!
– Ориентир В-2! Ориентир В-2! – бормотал в уоки-токи Равиль, раком скарабкивающийся из расщелины.
Рыбаки со всех ног чесали к кабинке, утопая в песке!
Кузьма Егорович рванул дверцу, как оперативник в кино.
– Интервью, господин Кропачев! – мгновенно сориентировалась Вероника и протянула Кузьме Егоровичу под нос диктофончик.
Жюли оттеснила Веронику, закрыла Кузьму Егоровича собою и авторитетно произнесла:
– Господин Кропачев в отпуске интервью не дает!
– Ну отчего же! – довольный тем, что обладателем штанов оказалась обладательница, ответил Кузьма Егорович. – Если газета достаточно прогрессивная!
– Progressive?? – возмутилась Жюли. – Reaction! Reaction! – и, взяв Кузьму Егоровича под руку, потащила наружу.
Вероникою, впрочем, уже занималась четверка рыбаков.
Большой теплоход, усеянный редкими огнями, медленно разворачивался близ берега.
Кузьма Егорович стоял на верхней палубе – пальто внакидку – и вдыхал ветер перемен. Потом спустился в каюты. Дверь ванной, за которою слышался шум душа, была приоткрыта, бросая длинный косой луч на ковер коридора. Кузьма Егорович подошел к щели, приложился глазом: за полупрозрачной занавескою Жюли принимала душ.
Чем дольше смотрел Кузьма Егорович, тем больше воодушевлялся. Жюли почувствовала постороннее присутствие, выглянула из-за занавески:
– Это вы, Кузьма?
Кузьма Егорович вздрогнул и поспешил дверь прикрыть.
– Ничего-ничего! – крикнула Жюли. – Мне не дует.
Кузьма Егорович улыбнулся тоже и даже сделал довольно решительный шаг внутрь, как! характерным, требовательным образом зазуммерила кремлевская вертушка. Кузьма Егорович сорвался с места и припустил на звук.
Жюли, накинув халатик, плавно прошествовала в спальню. Дверь за собою закрыла ровно настолько, чтобы, проходя по коридору, можно было увидеть пространство перед зеркалом. В это как раз пространство поместилась, сняла халатик, не спеша надела тончайший, весь в кружевной пене, пеньюар и принялась расчесывать волосы, через зеркало поглядывая на дверь.
В щели тенью, на цыпочках, промелькнул Кузьма Егорович.
– Вы, кажется, что-то хотели сказать, Кузьма? – окликнула Жюли.
Кузьма Егорович воровато появился на пороге и, стараясь не смотреть на Жюли, понуро произнес:
– Спокойной ночи.
После чего прикрыл дверь и бесповоротно скрылся.
Вчерное окно билась рождественская метель. В детской Жюли, одетая маркизою Помпадур, сделала два последних стежка на корсаже Маши – Красной Шапочки, откусила нитку и, хлопнув девочку по попке, послала:
– Беги!
Машенька впорхнула в огромную залу, посреди которой стоял торжественно и красиво накрытый рождественский стол: елочка со свечами, подарки на тарелках под салфетками, великолепие вин и закусок. И, конечно, традиционный гусь.
Вслед за Машенькою вплыла Жюли, ловя восхищенные взгляды. По обеим сторонам стола сидели Равиль и Кузьма Егорович: последний в ослепительно белом смокинге, первый – одетый оперным татарином: шаровары, поясной платок, широкий музейный ятаган. Еще один прибор был пока не задействован.
– По случаю маскарада, – торжественно произнесла Жюли, – говорим только по-французски! – и уселась за стол.
– Чего-чего? – спросил Седовласый у молодого своего ассистента.
– Собираются говорить только по-французски, – перевел ассистент.
– Это кто? – зашелся мрачным смехом Седовласый. – Кузьма?!.
– А почему нету папы? – спросила по-французски Машенька.
– Как это нету? – раздалось от дверей, и появившийся в комнате Никита сделал что-то вроде циркового антрэ.
– Только по-французски! – шутливо поправила Жюли, оборачиваясь, и остолбенела: рядом с Никитою стояла Вероника.
– Ну! – взглянула Вероника на Никиту.
– Знакомься, папа, – решился тот. – Моя невеста.
– Добрый вечер, господин Кропачев, – пропела Вероника, делая несколько пародийный книксен. – Привет, мама.
Жюли стояла как каменная. Кузьма Егорович стрельнул глазами на нее, потом на будущую невестку и поправил бабочку, с непривычки давящую на горло.
– Вы, кажется, не вполне точно информированы относительно наших! отношений! Это – гувернантка моей внучки. Так что называть ее мамой! объяснил, смущенно краснея.
– Но вас-то, господин Кропачев, я могу называть папою? – дерзко улыбнулась Вероника.
