Текст книги "Киносценарии и повести"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 37 страниц)
– Спасибо, конечно, – смутился Леха. – Но, может, не стоит? Дом все-таки...
– Вы ж меня у себя дома держали, документов не спрашивали...
– Н-ну... тоже – сравнила.
– А мне всегда, вот честное слово, ужасно хотелось, чтоб хоть у кого-нибудь были мои ключи. Ну, то есть, я их, конечно, давала... А потом, – хмыкнула, – забирала назад... Со скандалом... А мне хотелось, чтоб навсегда.
– Ладно, Дуся, ладно, спасибо, – прервал Леха Певицу; для того, может быть, в первую очередь прервал, чтобы прекратить эту не совсем ловкую, чуть лишку сентиментальную сцену. И ключи взял. – Ну, я пошел?
– Идите, Леша, идите, – вдруг, сама для себя неожиданно, перекрестила Певица Леху. – И помните, что я жду Вас здесь... всегда. И что это... и что это ни к чему Вас не обязывает.
Леха еще более неловко, чем она его – днем, чмокнул Певицу в щеку и побежал вниз по лестнице.
– Леша, Леша, погодите! – догнал его голос Певицы.
Леха вернулся назад.
– Хотела попросить у Вас совета...
Леха вопросительно приподнял голову.
– То, что Вы нашли меня... избитую... это ведь – не случайность. Так сильно, правда, никогда не бывало, но то на улице в грязь толкнут, то тут, в подъезде, домой не пускают. Пьянь подзаборная, БОМЖи, алкаши... Я почему от Вас и уезжать не хотела. Домой боялась идти. Сейчас, правда, уже не так, я там у Вас на чердаке отдохнула, сил набралась... А началось знаете когда? Когда после концерта ко мне зашел в гримерку один... старый знакомый... стукач гэбэшный... И так, знаете: "Ба! Сколько лет, сколько зим!", целоваться лезет, цветы сует. А когда-то душу из меня вынимал, принуждал сотрудничать. А, когда я отказалась – то концерт вдруг у меня по непонятной причине отменится, то поездка... То картину вдруг закроют. Ну, я его прямо этими цветами – по роже, по роже!.. А через недельку все и началось. Так вот я хотела у Вас спросить: сейчас какие-то пистолеты газовые, баллончики, электродубинки... Где это достать, сколько стоит? Вы, небось, знаете...
– Ой, Дусенька, – вздохнул Леха. – Это ведь тоже – дело не бабское. Ладно, присмотрю я за твоим домом, выловлю... Корешей подключу.
– Да он же из ГБ. Он и сейчас там, по-моему, работает.
– Во-первых, это еще не факт. Не факт даже, что это он. Во-вторых, если и так – вряд ли это официальное задание. Так, любительщинка. Развлекается дядя. А на дядю развлекающегося укорот найти – дело не трудное. В общем, ладно, поживи недельку, погляди. А там, если что – и про баллончики поговорим. Ну все, я пошел, поздно уже...
– Ч-черт! – сказала Певица не то с натуральной, не то с чуть показной досадою. – Совета, называется, спросила...
Совсем было уже ушедший Леха приостановился на ступеньке, обернулся и довольно жестко сказал:
– А ты, Дуся, не бойся. Я человек вполне свободный. И независимый. И если чего делаю – значит, или хочу, или считаю, что так надо. Для меня ж надо. И нету такой причины, по которой ты там... или какая другая... уговорила б меня делать то, чего мне делать незачем. Вот. И еще. Я понимаю: ты женщина воспитанная. Артистка. И все-таки брось меня звать "на Вы". Лады? А то я тебе – "ты", ты мне – "Вы". Цирк! А себя я уже все равно не переделаю...
И, не дожидаясь ответа, Леха через две ступеньки на третью поскакал вниз...
***
Серая "вольво" подъехала к стоянке у казино. Лощеный, в смокинге, только без парика, Алексей поглядел в окно: знакомый "мерседес" был на месте. Алексей хлопнул дверцею и вошел в здание. Отсутствие парика не помешало – Алексея узнали, впустили. Он заплатил за вход, но фишек покупать не стал, а пошел прямо в игровой зал.
Мрачный, но увлеченный, Паша просаживал у рулетки очередную тысячу баксов. Но и на него Алексей глянул мельком, а подошел прямо к одному из двоих телохранителей – к тому самому, что пару недель назад колол шины на "девятке" Певицы:
– Поговорить надо...
Телохранитель чуть кивнул и отошел в сторону.
Алексей вынул из кармана несколько стодолларовых купюр, сунул в руку бандиту:
– Ты Порошину помнишь? Ну, певицу, которую...
– Помню-помню, – прервал бандит ненужные объяснения.
– Кто-то к ней при...лся. Шантрапа какая-то. Разузнай кто и дай п...юлей. Все понятно?
Бандит нехотя протянул доллары назад.
– А чего мне разузнавать? Это вон, братан Колькин, – кивнул на стоящего невдалеке коллегу. – Его компания.
– Вот даже как?! – присвистнул Алексей и, небрежно суя доллары в боковой карман, двинулся к рулетке, к Паше.
– Алексей Николаевич! – кинулся бандит вдогонку. – Только Вы Пал Самуилычу нас... то есть – его не продавайте!
– Знаешь что, Влад, – уставил Алексей на бандита тяжелый, холодный взгляд. – Давай уж я сам решать буду: кого мне продавать, кого – нет. Условились?
– Ваше, конечно, дело, – буркнул бандит, отходя на старое место, но по пути добавил. – Только как бы пожалеть не пришлось.
А Алексей уже стоял рядом с Пашей:
– Вот честное слово, Павел Самуилович, не ожидал я, что при Вашем графском бла-а-родстве Вы станете на бедную бабу хулиганов напускать. И мое бла-а-родство не позволяет мне скрыть от нее этот печальный факт.
Повернулся, и быстро вышел, а Паша, не успев как следует отключиться еще от рулетки, довольно долго туповато глядел ему вслед.
***
Это надо было видеть! Алексей поглядел на часы, встал от компьютера, из-за письменного стола в уютном своем домашнем кабинетике, подошел к зеркалу... и – преобразился. Стал Лехой. Не меняя одежду, не отпуская щетину... И в таком качестве взял телефонную трубку, набрал номер.
– Дуся, привет! Алексей. Как сама-то? У-гу. Я чего звоню? – не пристают больше? То-то! Да ладно, спасибо... Ничо не стоило. И имей в виду: лечиться надо! Гебист не при чем. Это один твой поклонник. Из этих, знаешь, новых-богатых. У тебя их так много, что не догадываешься который? Да ладно, ладно, зайду. Закрутился маленько. Или ты заходи. Помнишь, куда? Да хоть завтра. Весь день буду дома работать. Или на крыше. Ну целую, пока...
Положил трубку и снова стал Алексеем. Вернулся к компьютеру.
***
Какое-то время, надо полагать, прошло, потому что Москва уже была вся в молодой, но вполне крепкой зелени.
Леха выскочил из такси возле служебного входа небольшого концертного зальчика...
...прошел мимо вахтерши, что-то ей шепнув...
...прошагал по гулкому пустому вестибюлю...
...и тхонько-тхонько приоткрыл дверь в зрительный зал.
Он был темен и практически пуст. На сцене же, в дежурном свете, Певица репетировала с небольшим ансамблем. В тот момент, когда Леха приоткрыл дверь, как раз началась новая песня.
Певица пела. Леха слушал. В какой-то момент Певица Леху заметила: может быть, даже не разглядела черты лица у темной фигуры в глубине зала, но почувствовала, что это – он. И чуть как-то сбилась, что не ускользнуло от внимания дирижера ли, режиссера...
– Стоп! – закричал он. – Стоп! Давай-ка еще, сначала!
Певица легко спрыгнула в зал, пошла к Алексею, бросив на ходу:
– Я сейчас.
– Привет, – сказал он и чмокнул Певицу в привычно подставленную ею щеку. – Прости, что песню испортил. Так, кажется, у Горького?
– А чего ты там? Проходи, садись...
– Не-а, – мотнул Леха головою. – Недосуг. Ты здесь еще часа два пробудешь? Я за ключами от тачки приехал. А то у тебя клапана стучат. Пока поешь – подрегулируем.
Оркестрик во главе с дирижером ждал, пока Певица освободится, с показным терпением.
– Ой, Леша-Леша, – счастливо вздохнула Певица, передавая ему ключи. И чего б я без тебя делала?!
– Да ладно уж, – потупился Леха. – Я к тебе тоже вот... привык...
– Где ты сегодня вечером?
– У тебя, у тебя... – и, снова чмокнув Певицу, Леха скрылся.
– У нас, дурачок... – сказала она тихо – получилось, что самой себе...
***
По телевизору шел какой-то дурной американский мультик: Утиные Истории или что-то в этом же роде. Нормальные взрослые люди смотреть это ни с того ни с сего попросту не могли, поэтому увиденная нами мизансцена скорее всего попросту символизировала семейную идиллию у нас: Певица сидела в уголке дивана и тихо поглаживала остатки волос на плешивой голове Лехи, лежащей на ее коленях. Сам Леха растянулся на диване во весь свой рост...
– Ты сколько раз была замужем? – спросил он.
Певица нажала на кнопочку "mute" пультика управления телевизором и, некоторое время послушав воцарившуюся паузу, ответила:
– Я ж тебе говорила: два.
Выдержала еще одну паузу и осторожно спросила:
– А что?
– Я тоже – два. Первый раз сдуру, по молодости...
Певица улыбнулась и понимающе кивнула: видно, и у нее тоже первый раз был сдуру и по молодости.
– А вторая... – продолжил Леха. – Вторая была в порядке. Настолько в порядке, что не согласилась терпеть, что я пью. Хотя, пьяный я, в общем-то, тихий... А там, на Дальнем Востоке, не пить просто нельзя. Здесь я уж... не так совсем. Не то, чтобы вовсе, но все-таки...
– Папа тоже выпивал, – сказала Певица. – До первого инфаркта. А потом – как отрезало...
– Волевой, – прокомментировал Леха.
– Мама злилась, а я – понимала. Вот веришь, нет?
– То-то и оно, что мама злилась...
Помолчали, поглядели на экран. Певица снова нажала на кнопочку "mute" и утки понесли свою чушь.
– Я к чему этот разговор затеял? – задал Леха риторический вопрос. Вот мы взрослые люди... Независимые... Самостоятельные... Живем, как нам удобно... Правильно я говорю? Как нам нравится, в общем... Тебе... Мне... И вместе с тем – без обязательств. Правильно?
Певица кивнула головою, соглашаясь с последними сентенциями, но как бы не понимая, к чему они должны привести. Леха продолжил:
– А все эти браки... которые можно заключить, расключить... Ты вообще-то крещеная?
– У-гу, – кивнула Певица. – Мода такая была. Протест выражали... Целой компанией ездили в Переделкино, креститься. Москонцертовской... Смешно. Сейчас, как поглядишь, как эти попы на экране кувыркаются...
– Да не о них речь... Короче, ты уж, наверное, поняла, к чему я веду? Обвенчаемся, а? Бог с ними, с попами... Главное, чтоб миг такой был, когда мы оба сказали бы перед... ну, небом, что ли... Я ведь так понимаю: веришь ты в Бога, не веришь, но не считаешь же, что вся жизнь здесь... – обвел Леха рукою круг, должный, видимо, обозначить дольний мир.
– Не считаю, – отозвалась Певица.
– Вот, – резюмировал Леха. – И я. Так кк?
– Ой, Леша-Лешенька! Согласна! Согласна! Конечно ж – согласна!!
***
– Приглашали, Павел Самуилович? – вошел Алексей в кабинет.
– У-гу, – согласился Паша. – Привет, – и, привстав из-за стола, протянул для пожатия руку. – Садись-ка.
Алексей сел.
– Во-первых, – сказал Паша, – чтоб больше не было недоразумений, я хотел бы закончить тему Каленова. Да, я пошел против него. Да, я знаю: это дело опасное...
– Смертельное! – возразил Алексей.
– Смертельное, – согласился Паша. – Но если я с этим не разберусь, каждый месяц, каждый день он будет задвигать меня все дальше назад. Правильно?
– Правильно, конечно. Но и на этом самом заду годовой оборот тысяч в триста вам обеспечен всегда.
– А зачем мне эти деньги, Леша? Еще один "мерседес" купить? Еще одну дачу построить? Больше фишек на тринадцать положить? Не с тремя девками спать, а сразу с пятью? Ведь ты-то должен знать, зачем я затеял этот бизнес, ты же у нас – психолог. Я всю жизнь хотел работать в полном соответствии со своими силами, со своими возможностями. Ну... в крайнем случае – с объективными обстоятельствами. А не в соответствии с ограничениями, которые мне ставят сверху. Тут уж все равно получается: Каленов или большевики.
– Вам тогда, – ответил Алексей, – тоже придется обзавестись... гвардией. А не этими двумя сопляками, – кивнул куда-то вниз. – Оружием и всем таким прочим. С определенными людьми повязаться... Грех на душу то и дело брать. Вы к этому готовы?
– Пока – нет, – ответил Паша. – Но если Каленов начнет... В общем, если боишься – выход для тебя свободен. Долю свою в случае чего получишь деньгами. И друзьями можем остаться...
– Хорошо, Павел Самуилович, – сказал Алексей. – Подумаю.
– Ну и ладно, – закрыл Паша тему. – А теперь посмотри вот сюда.
Паша нажал на переносном пульте кнопочки, щелкнул, завращал кассетами видеомагнитофон, вспыхнул экран телевизора и на нем возникала интервьюируемая Матвеем Гонопольским в дурацкой его кепочке Порошина.
– Вы правы, Матвей, – сказала. – Я действительно встретила... человека. Мне б не хотелось ничего раньше времени афишировать, но я... – улыбнулась в камеру наивно и беззащитно, – я – счастлива.
На этой улыбке Паша и сделал с пультика стоп-кадр.
– Уже видел? – поинтересовался. – Че-ло-век?
– Не-а, – мотнул головой Алексей. – Но приятно.
– Так вт, – сказал Павел. – Бла-а-родство не позволило тебе скрыть от Порошиной, что я напустил на нее хулиганов. Хотя, в скобках заметим, это был вовсе не я...
– Но я же... – попытался возразить Алексей, но Паша его резко оборвал:
– Оставим, не важно! А теперь то же самое бла-а-родство не позволяет мне держать от нее в тайне условия нашего пари. Копию которых сегодня утром она и получила. А чего? Пари – это, в конце концов, борьба.
Некоторое время Алексей пережевывал новость, потом улыбнулся и сказал:
– Вот и чудненько. Спасибо. Дело-то у нас зашло так далеко, что не сегодня завтра надо было открываться. И я все ломал голову – как. А Вы мне, считай, помогли. Поставили, так сказать, в безвыходное положение, выход из которого безусловно же будет мною найден. Да-да, Вы совершенно правы: это же я обещал Вам на ней жениться, а не дальневосточный капитан-лейтенант в отставке по имени Леха. Я и женюсь. Так что не думайте, что уели. И готовьте дачку. И денежки.
Зазуммерила внутренняя связь и голос секретарши произнес:
– Павел Самуилович, Вы не забыли? Вам через двадцать минут надо быть у Лужкова?
– Спасибо, Рита, – нажал Паша ответную кнопку и, вставая из-за стола, приобнял за плечи Алексея. – Пошли, Леша, пошли. Некогда...
Сперва они ждали лифта, потом ехали в нем – и все это странно, непривычно молча: враги не враги, друзья не друзья.
На выходе стоял тот самый охранник, который месяц назад не впускал Алексея.
– Ну, чего? – задержался возле него Алексей на минутку и скорчил страшную рожу. – Похож я на себя или опять не очень? А так? – скорчил еще одну.
Мрачный охранник толком не знал, как реагировать, и тут за двойными дверями послышалась автоматная стрельба, посыпались дверные стекла.
Охранник и Алексей, синхронно, как по команде, присели, но охранник пришел в себя раньше, выдернул из кобуры пистолет, передернул затвор, пополз на корточках в сторону выхода, осторожно привысунулся, после чего уже встал в рост.
Алексей вскочил тоже, рванул на улицу...
Паша лежал в крови, чуть дергаясь. Вдалеке, на срезе Сретенки, увиделось на мгновенье и тут же скрылось хвостовое оперение иномарки без номера. Сторож прилегающей к зданию автостоянки бежал к ступеням, крича что-то и размахивая руками.
Алексей стал возле Паши на колени, взял в руки его тяжелую голову...
Паша чуть приоткрыл глаза, попытался улыбнуться, но у него не вышло.
Глаза закрылись снова...
***
..и за ними, в безумном каком-то чередовании, почти мелькании, всплыл ничем, в общем-то, не примечательный эпизод из давней, сибирской жизни: гастрольный концерт Певицы:
...пар, валящий изо ртов толпящейся у концертного зала народа...
...новенькая "Волга" двадцать первой модели, со взмывающим оленем на капоте...
...хрупкая девочка в юбке-колоколе и с талией в ладонный обхват...
...цветы на морозе...
...кусочки давних каких-то песен...
***
Алексей почувствовал, как еще сильнее потяжелела вдруг Пашина голова, и сразу все понял: не стал ни трясти, ни прислушиваться к сердцу шефа.
А – вдруг – как дитя, как мальчишка – залился слезами, зарыдал...
***
Был глубокий летний вечер: позднеиюньская московская полубелая ночь. Порошина, вся зареванная, но старясь удерживать на лице (то есть, в душе) состояние пожестче, стояла у себя дома, прислонясь лбом к прохладному стеклу окна, и тупо-внимательно глядела вниз, видимо, поджидая: не может же он не приехать! – своего "Леху" и толком не зная, как его встретить, что ему говорить. В руке она комкала выученную наизусть копию протокола пари...
***
Алексей же, совершенно пьяный, – бутылка в одной руке, толстая трубка мощного радиотелефона – в другой, – пошатывался в опасной близости от низенького, полуполоманного парапета на крыше Котельнического небоскреба. Москва была уже вся усыпана огнями, но еще видна и сама по себе, темносиреневая в остатках вечерней зари.
Алексей вылил, выкапал последние остатки содержимого бутылки на язык и эдаким отчаянным, гусарским, жестом швырнул ее за парапет. Постоял-послушал, как она разбилась, по счастью, кажется, никого не задев, включил радиотелефон и принялся тыкать в кнопочки....
– Але, – сказал, когда на другом конце провода ответили. – Дуся? Евдокия Евгеньевна?..
***
А она, судорожно зажав трубку в маленьком своем кулачке, справилась с секундным замешательством и начала заготовленную, тысячу раз за последние часы отрепетированную фразу:
– Мне жаль, что Вы лишились по моей вине дачи и денег... Ваши расходы на меня я готова Вам возместить, но с этого момента...
***
Но он прервал Певицу эмоциональным своим напором, заговорил, просто не давая ей возможности открыть рта:
– Постой, погоди! Чушь все это! Потом, потом разберемся! Пашу сегодня убили! У-би-ли, понимаешь? Прям' на моих глазах! Из автомата Калашникова. А он ведь отличный мужик был! Не Калашников, конечно – Пашка. Ты его пнула, а он был – отличный мужик! Я ведь его с восьмого класса знал... Ну, то есть со своего восьмого. Отцов аспирант. У него, представляешь, весь сортир авторскими свидетельствами был заклеен. Мужики Госпремию на его горбу получили... И его при этом обошли... Полуеврей... из провинции... Великий был человек! Был бы поменьше, как я – никто б его и не тронул. Так что радуйся! Нету больше пари... Не с кем, как говорится... Видишь, опять тебе не повезло человека встретить... Опять на артиста нарвалась. А-га... Я в восемьдесят седьмом ВГИК кончил, с отличием. А, может, так и правильно? Давай, кино с тобой снимем! Деньги у меня есть! Слушай, сюжет какой клевый. Она – заходящая звезда. Он – капитан-лейтенант в отставке. Она, чтоб секрет потери популярности разгадать, идет в ночной клуб и чего-то там случайно видит или слышит. Ну, например, как Руцкому взятку передают. За ней начинают гнаться: с одной стороны – бандиты, с другой – ФСК. А он, такой простой, знаешь – ну, вроде бы как я прикидывался, – всех их – того! А в перерывах у них глубокомысленные и... глубокочувственные диалоги. Пять, как говорится, вечеров? Триллер по-русски, а? Класс! Как пить дать – "Золотого Льва" возьмем! Деньги у меня есть... Ты артистка, я артист! Да пойми ты, дура! Ведь нельзя же так заиграться, какой бы ты ни был артист! Я же привык к тебе! Мне же жить без тебя – скуч-но! Я Утиные Истории хочу смотреть с твоего дивана! Ну, хочешь, я прыгну сейчас вниз? Хочешь? Скажи – и я прыгну! И все будет в порядке... Мне хорошо и тебе – спо-кой-но... Ключи назад требовать не понадобится... Ну, скажи!
***
– Прыгайте, – ответила Порошина так твердо и холодно, как смогла, и повесила трубку, а сама упала на диван, забилась в рыданьях.
Телефон ожил снова, посылая один звонок за другим добрые, наверное, десять минут...
***
Шел очередной концерт. Певица пела. В зале, едва ли не на тех самых местах, на которых полгода назад сидели Паша с Алексеем, сидел очередной поклонник в смокинге со своим шестеркою.
Раздались аплодисменты. Очередной поклонник кивнул очередному телохранителю, и очередная корзина с цветами поплыла к рампе...
***
Алексей был в дымину пьян, и ГАИшник, остановивший его "вольво" на въезде с бульвара в арбатский переулочек, сразу это увидел.
– Сдаюсь, – сказал Алексей, выходя из машины и поднимая руки, – сдаюсь. Ключи, документы, – протянул ГАИшнику то и другое. – Завтра приду разбираться. И отвечать за содеянное. А пока – adieux, – сделал ручкой. – Спешу. Любовное свиданье. Оч-чень любовное.
Алексей открыл заднюю дверцу, взял с полочки букет ирисов и, чуть покачиваясь, пошел в переулок.
ГАИшник поглядел вслед, думая, стоит ли гнаться за гаером, решил, что не стоит, и сел за руль "вольво" – отогнать в сторонку...
***
Влад, один из бывших телохранителей покойного Паши, тот самый, что пообещал Алексею запомнить, успокаивал троих юных бандитов, тех самых, которые били Певицу раннемартовской ночью:
– Ничего-ничего, придет. Он уж две недели каждый вечер сюда ходит. Погуляет, покружится часок-другой – и домой. А один раз прямо под окном в тачке своей заночевал. Так что, – глянул на часы, – самое позднее через полчасика освободитесь. О! – сказал, высунувшись из подворотни, да вот и он.
Бандиты тоже привысунулись.
– Да он же на ногах не стоит, – сказал один из бандитов. – Сам, наверное, и справишься. Пошли, ребята, – и юная поросль скрылась в глубинах двора.
– А бабки как же? – крикнул вдогонку Влад.
– Отработаем, – донесся голос. – При случае.
А Алексей был уже совсем рядом. Влад выступил навстречу.
– Привет, – сказал.
– А! Ты! – узнал его Алексей не сразу. – Привет, – и пьяненько улыбнулся.
– Значит, говоришь, твое дело – продавать меня или не продавать? поинтересовался Влад.
– Н-наверно, – нетвердо согласился Алексей. – Н-не понимаю, о чем речь, но, должно быть – мое.
– А я тебе сейчас напомню, – и ударил Алексея изо всех сил, первым же ударом сбив с ног...
***
Певица подкатила к дому на своей "девятке", вышла, заперла и почти автоматически огляделась, привыкшая видеть где-то поблизости кающегося поклонника.
По инерции вошла в подъезд, да тут же и вышла. Глянула направо, налево... и пошла к подворотне, где ее, по полусмерти избитую, обнаружил несколько месяцев назад Алексей. Леха.
И точно: там он и лежал. В том же почти состоянии, только еще и сильно пьяный. Однако, сжимал в бесчувственной руке букет измятых, изломанных ирисов.
Певица, встревоженная, присела к нему: уж не убили ль? – но он как раз и пошевельнулся, открыл один глаз: тот, который заплыл не так сильно.
– А... – сказал. – Ду-у-ся... Ты все же пришла... Вот и отлично, – и снова вырубился.
Певица встала, сложила на груди руки, глядя на Алексея, раздумывая, как деревенская баба.
– Ну и чего ж мне с тобой делать?
– Жить, Дусенька, – еле слышно отозвался Алексей. – Жить. Не сердиться и жить...
– Да уж наверное, – вздохнула Певица и наклонилась – поднять Алексея. – Господи, какой же ты тяжелый...
Лифт, как всегда бывает в таких случаях, конечно же не работал, и они начали долгое свое пешее восхождение на четвертый этаж.
КОНЕЦ
ДИССИДЕНТ И ЧИНОВНИЦА
Повествование об истинном происшествии
Разные бывают джазы, и разная бывает музыка для них. Бывают такие джазы, которые и слушать-то противно, и понять невозможно.
Н. Хрущев
Галина Алексеевна Тер-Ованесова (по мужу) служила в министерстве культуры и должность занимала весьма высокую: заведовала отделом, – другими словами, если кому-нибудь пришло бы в голову применить к ней старые, дореволюционные, навсегда, слава Богу, отжившие мерки, – была в свои едва сорок директором департамента и – автоматически – генералом. Не больше и не меньше.
Высокое положение уже само по себе делает вполне понятным и оправданным наш к ней интерес, а тут еще и подробность: вот уже лет пятнадцать была Галина Алексеевна, дама по всему положительная и до самого последнего времени замужняя, влюблена в непризнанного художника и совершенного диссидента.
То есть (если подойти к последнему определению с мерками достаточно строгими и на сей раз современными) вовсе и не совершенного, ибо писем никаких он не подписывал, в демонстрациях не участвовал, менее того: не только в демонстрациях, но и в пресловутых скандальных выставках, а диссидентом был в том лишь смысле, что не нравилось ему все это, – ну, а таких диссидентов у нас, сами знаете, пруд пруди, каждый второй, если не чаще, даже, коль договаривать до конца, – даже и сама Галина Алек! Но нет! до конца договаривать мы остережемся, чтобы как-нибудь случайно не повредить нашей героине по службе, а заметим только, что противоестественная эта влюбленность и стала, в сущности, причиною той совершенно непристойной, гаерски-фантастической истории, которая, собственно, и побудила нас взяться за перо.
Началась она много-много лет назад в небольшой подмосковной деревне, во время уборки урожая картофеля. Судьба ли, разнарядка ли райкома партии свела в одну бригаду вчерашнюю выпускницу Московского университета и студента-первокурсника художественного училища. Студента звали Ярополком!
Снова невольная накладка: дело в том, что как раз Ярополком-то никто и никогда его не звал: ни в те поры, ни посейчас, не назовет, наверное, и в старости, – он для всех просто Ярик, и даже вообразить его Ярополком или тем более – Ярополком Иосифовичем – столь же сложно и нелепо, как Галину Алексеевну – Галею или, скажем, Галчонком, – язык не поворачивается. Однако, хоть и Ярик, – а и тогда был он отнюдь не из тех салаг, которые, позанимавшись год-другой в районном доме пионеров и с определенным изумлением поступив в творческий ВУЗ, еще и на дипломе чувствуют себя учениками, а некоторые в воздушном, приятном сем состоянии засиживаются и до пятидесяти, – сколько он себя помнил, столько сознавал художником. Может, по этому вот самоощущению, как-то, надо полагать, отпечатлевшемуся и на внешности юноши, и выделила его Галина Алексеевна из толпы, а не по тому одному, что был он свеж, черняв и чрезвычайно собою хорош, – а уж выделив – заодно поверила на всю жизнь и в его талант.
Такая вера, да еще помноженная на донельзя льстящее ему внимание со стороны вполне взрослой женщины, – ему, пусть художнику, а – семнадцатилетнему пацану, – не могла не вызвать в Ярике соответствующей реакции, которую он тут же принял за первую любовь и которая, может, и была его первой любовью.
Словом, начало истории получилось трогательным, чистым и прозрачным и отнюдь не предвещало черт знает какой развязки: днем Галина Алексеевна работала с Яриком в паре: он рыл картошку, она – собирала в корзину, вечерами они гуляли по кладбищенской роще, разбирали надписи на крестах и обелисках, вычитали даты рождений из дат смертей, всматривались в выцветшие фотографии и фантазировали жизнеописания мертвецов, нередко забредали и в заброшенную церковь, делая друг перед другом вид, будто не замечают под ногами там и сям разбросанных антиромантических куч экскрементов, попросту – говна, тем более, что небосклон мерцал сквозь купол вполне романтически и провоцировал мечтания. Галина Алексеевна выслушивала грандиозные планы спутника, лихорадочные от молодости и мандража, и по очереди с Яриком выпивала из горл прихватываемый им иногда портвешок. Ночи они тоже проводили вместе, впрочем, в обществе всей бригады, одетые, вповалку на нарах, устроенных в недоделанном курятнике. И ни разу так и не решилась Галина Алексеевна ни поцеловать красивого мальчика, ни погладить по щеке, ни даже просто намекнуть на свое к нему особое расположение и готовность пасть, в которой, впрочем, и сама была далеко не уверена.
Хоть и красива и в определенном смысле соблазнительна, обладала Галина Алексеевна всосанным с молоком первой учительницы удивительным целомудрием: комсомолка-активистка из крупного сибирского города, она и за пять лет учебы в столице не перестала чувствовать провинциальное стеснение, которое недавний и, в сущности, безлюбый брак с пожилым Тер-Ованесовым, преподавателем журналистского мастерства и завотделом одного из партийных органов печати, не уничтожил, а, напротив, усилил. Нет, впрочем, худа без добра: стеснение было принято начальством за важность и, вкупе с протекцией супруга, обеспечило нашей героине все предпосылки для головокружительной карьеры в министерстве, куда она была распределена на должность коллежского регистра! тьфу! редактора.
И все же хрупнуло! Обиднее всего, что произошло это в самый последний день, в самый последний час колхозной их жизни, что перетерпи они хоть чуть-чуть! Трудно даже сказать, чт именно подтолкнуло к проступку: сознание ли скорой и, возможно, вечной разлуки; одиночество ли, в котором, отстав, увлеченные разговором, от двигающейся к райкомовскому автобусу бригады, они оказались; частность ли ландшафта в виде преградившего путь ручья, – только в тот миг, когда Ярик взял будущего генерала на руки, чтобы перенести на другой, в метре лежащий, берег (исключительно чтобы перенести, ни для чего больше!), им внезапно овладела нервическая дрожь, не укрывшаяся от Галины Алексеевны, в которой и в самой кровь уже стучала с утроенной противу обыкновения громкостью, и так и осталось неизвестным, кто из них двоих стал собственно инициатором первого поцелуя, затянувшегося головокружительно долго, так что левый сапог Ярика успел напитаться сквозь микроскопическую трещинку холодной октябрьской водой.
Так или иначе, а телефон Галина Алексеевна дала Ярику только служебный, хоть и пыталась уверить себя, что невинное ее приключение опасности для крепкой советской семьи не представляет и представлять не может и в принципе и что, подзывай ее на яриковы звонки даже сам Тер-Ованесов, никаких у нее оснований краснеть перед ним и смущаться не было бы.
Впрочем, случай испытать собственную уверенность предоставился Галине Алексеевне всего две недели спустя: лишний петуший хвост в кафе, где, сдавшись на один из настойчивых звонков влюбленного, встретилась она с Яриком, основательно разрушил нормальную предусмотрительность; доводящие обоих почти до обморока поцелуи задерживали в каждой попутной подворотне – в результате к дому они подошли далеко заполночь. У подъезда нервничал Тер-Ованесов, и фокстерьер Чичиков бегал кругами, преданно разделяя состояние владельца. Ярик, нетвердо сообщила мужу Галина Алексеевна. Тер-Ованесов, буркнул Тер-Ованесов, не протянув руки, и раздраженно дернул за поводок Чичикова, который радостно рванулся было к хозяйке. Лифт в их ведомственном доме отключали в половине двенадцатого, и весь долгий пеший путь на четвертый этаж резко протрезвевшая Галина Алексеевна сочиняла рассказ о вечере худ. училища, куда экстренно призвал ее долг службы, и о любезном, едва знакомом ей студенте, взявшем на себя, в общем-то, тер-ованесов труд проводить ее до дому, – рассказ так, впрочем, и не опубликованный, поскольку Тер-Ованесов выслушать его не пожелал, а бестактно лег спать. Ладно! обиженно подумала Галина Алексеевна. Не хочешь слушать – тебе же хуже! но недели три отговаривалась от Ярика занятостью, болезнями, прочими вымышленными сложностями.
Он меж тем рисовал возлюбленную, и когда, поддавшись уговорам, а, главное, собственному греховному желанию, она явилась, наконец, в комнату общежития, – в первый же миг увидела над узкой железной койкою, не слишком аккуратно заправленною, портрет себя. Несколько чрезмерная на ее редакторский взгляд стилизация и почти до непристойности доходящая сексапильность изображения были восприняты ею как горький, но справедливый упрек, и Галина Алексеевна решительно решилась в ближайшее же время одарить избранника высшим счастием, пусть даже ей придется поступиться при этом до сих пор не запятнанной честью верной жены. Тем более, что Тер-Ованесов, в сущности, сам толкает ее к преступлению своей черствостью! Она намекнула Ярику на свою эту готовность, поставив таким образом перед ним непростую техническую задачу, ибо падение героини нашей не было покуда столь окончательным, чтобы допустить в ее голову мысль об адюльтере в супружеской постели или, скажем, в кабинете, где несколько лет спустя! Но стоп, стоп! всему свое время.
