Текст книги "Киносценарии и повести"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 37 страниц)
– А я даже очень рада! – сказала Машенька чересчур громко и твердо, с эдаким вызовом, и потащила Веронику за стол. – Тебя как звать?
– Вероника, – ответила Вероника.
Возникла неловкая пауза, разбавленная восьмикратным боем часов.
– Мент родился, – прокомментировал Никита тишину, но она вдруг снова нарушилась: на сей раз посторонним шумом с улицы.
Кузьма Егорович привстал, приник к окну.
– Народ обретает права, – пояснил Никита назидательно.
Зазуммерила внутренняя связь. Равиль вскочил, послушал:
– Фургон с продуктами не пропускают. Пикетчики сраные!
– Только по-французски! – произнесла встревоженная Жюли, как бы заклиная праздничную атмосферу вернуться.
– Постой! – остановил Кузьма Егорович Равиля. – Сам выйду. – И посетовал: – Вот народ! Только за границей и уважают!
– А зачем нам еще продукты? – спросила на ломаном русском Жюли вдогонку мужчинам.
– Про запас, – пояснил Никита. – На случай осады.
За воротами, возле вахты, в сумятице метели, волновался не пикет, а целый небольшой митинг. Лозунги типа: КРОПАЧЕВ, УЙДИ ПО-ХОРОШЕМУ!, ДАЕШЬ СОЦИАЛЬНУЮ СПРАВЕДЛИВОСТЬ!, КПСС – РЯД ГЛУХИХ СОГЛАСНЫХ! и аналогичные, которых много можно набрать из архивов рубежа девяностых, колыхались над толпою, облепившей большой грузовик-фургон с красными надписями АВАРИЙНАЯ на бортах. Народ волновался, барабанил кулаками и древками плакатов по стенам фургона.
– Разойдись! – безуспешно пыталась охрана расчистить дорогу грузовику. – Пропустите аварийную!
– Знаем мы ваши аварийные! – кричали из пикета. – Кто ж это КРАСНАЯ ИКРА напишет?!
– Отдай продукт, Кузьма! Дети голодают!
– Добром отдай!
Кузьма Егорович в шутовском своем белом смокинге, в короткой внакидку дошке явился на пороге-ступенечке вахты.
– Товарищи! – прокричал. – Товарищи!
Толпа как-то вдруг перестала шевелиться, притихла.
– Заткнись! – шипел один на соседа.
– Гляди, гляди, Сам вышел, – комментировал другой с уважением.
– Тамбовский волк! – только отдельные возгласы из прежних пыжились вырваться на свободу, но, неуместные в напряженной тишине, гасли, недоговоренные, недокрикнутые.
– Товарищи! – сказал Кузьма Егорович спокойнее, почувствовав, что его слушают. – В резиденции прогнили трубы. Водопровод заливает подвал. Это же, – кивнул на великолепный особняк прошлого, если не позапрошлого, века, – народное достояние. Ваше!
– Ежели наше – чего ж т тут живешь? – спросил кто-то ехидный, и реплика прозвучала уже не так неуместно.
– Вы хотите, чтобы дело рук ваших дедов, ваших прадедов погибло ни за грош?!
– Заботливый какой, – понеслось в ответ.
– Вот и отдай дедово!
Толпа уже почувствовала, что нормального, искреннего разговора не будет, и зашумела, загалдела по-прежнему:
– Хватит нае..вать!
– Фургон открывай!
– Показывай водопроводчиков!
– Товарищи! – пытался перекрыть Кузьма Егорович галдеж. – У нас же правовое государство!
– Прав до х.. – жрать нечего! – выкрикнул из толпы бас!
Равиль стоял позади, поигрывая ятаганом. Вероника с крыльца наладилась снимать происходящее, но Жюли, заметив, бросилась, как орлица на защиту птенца. Завязалась нешуточная борьба, победительницей из которой вышла все-таки мать. Завладев аппаратом, вскрыла его, вырвала пленку.
– Ему и так тяжело! – сказала. – Шлюха вонючая.
– Это я шлюха?! – изумилась Вероника. – Я?!
Висящий на заборе пикетчик орал тем временем:
– Неделя до Нового Года, а у них елка горит!
– И гусь на столе! – добавил прилипший к щели другой.
– С яблоками? – поинтересовался из толпы кто-то веселый.
– Масонам продались.
– Рождество празднуют.
– Католическое!
– Товарищи, товарищи! – все пытался унять Кузьма Егорович вой, но, кажется, только подливал в огонь масла. – Мне что, спецназ вызвать? Сами же провоцируете.
– Ага! Мы и виноватые!
– Всех не перевешаешь! – отвечали ему.
– Открывай фургон, Кузьма! Показывай трубы!
Толпа волновалась уже сильнее критического: вот-вот, чувствовалось, начнет ломать и крушить. Мент в будке вытащил пистолет, снял с предохранителя.
– А! – сказал вдруг Кузьма Егорович и жестом, каким бросают на стойку в кабаке последний рубль или – по национальным преданиям – бросали купцы под ноги цыганке последние десять тысяч, швырнул шубейку. – Ну-ка, Равиль, быстренько! Отворяй фургон!
Равиль спрятал ятаган в ножны и пошел к машине. Вновь притихшая толпа уважительно давала дорогу. Никита наблюдал серьезно, приподняв Веронику; та втихую перезаряжала аппарат.
Равиль сорвал пломбу. Ключиком, висевшим на шее, отпер замок. Кузьма Егорович и сам уже был тут как тут, помогал, отодвигал тяжелые металлические шпингалеты. Народ смотрел за всем этим с некоторой боязливой оторопью.
Мент спрятал пистолет в кобуру. На порожек-крыльцо подтянулась Жюли. Кузьма Егорович, едва двери фургона распахнулись, ловким пируэтом взлетел внутрь и тут же появился со свиным окороком в руке:
– Ну! налетай, ребята! угощаю! – и протянул копченую ногу в толпу, которая испуганно отступила, образовав перед фургоном пустой полукруг.
Вилась, посвистывала метель.
– Ну, кто смелый?!
Смелых не оказалось.
Кузьма Егорович размахнулся окороком как спортивным снарядом и метнул его прямо в толпу:
– Кушайте на здоровье!
– Виртуоз! – шепнула Никите восхищенная Вероника.
Кузьма Егорович то скрывался в недрах, то появлялся в проеме и швырял в толпу связки колбас и гирлянды сосисок, огромные рыбины и баночки с икрою, бутылки коньяку и шампанского! Народ постепенно приходил в себя, подтягивался к фургону. Вот кто-то понахальнее залез к Кузьме Егоровичу – помогать, вот еще один! Кузьма Егорович оценил, что дело пойдет и без него, выпрыгнул наружу.
Толпа сильно поредела. Плакатиков видно не было. Одна тень, другая, третья – сквозь снежную пелену – мелькали с ношами под мышками.
Кузьма Егорович взошел на крыльцо.
– А ну, ребята! – сказал. – У кого есть время – заходи! Отметим Христовое Рождество, – и обнял Жюли эдаким чисто российским манером (вспыхнул вероникин блиц). – Принимай гостей, хозяюшка!
Но желающих не нашлось. Или, может, просто со временем у них у всех было туго: последние пикетчики, нагрузившись, чем осталось, покидали поле боя, оставляя по себе истоптанный снег, пустой фургон да валяющиеся на земле гневные плакаты, заметаемые метелью!
Милиционер, достававший давеча пистолет, обратился к Равилю, который провожал взглядом остаточные молекулы разгневанного народа:
– Товарищ майор, можно уйти пораньше? Мне позвонили: в двадцать часов, ровно, жена сына родила. Тоже в милицию парень пойдет!
Нестарая женщина (хоть и в штатском, а явно военная) и аналогичный молодой человек мыли на кухне посуду. Двое других парней, доубирающие разоренный пиром стол, попутно успевали перехватить то рюмочку, то кусочек провизии.
Кузьма Егорович в пижаме шел полутемным коридором. Перед поворотом воровато огляделся и шагнул к двери, из-под которой выбивалась полоска света, чуть приоткрыл: Жюли лежала в постели, по складам разбирая передовицу "Правды".
Кузьма Егорович скользнул в комнату и накинул изнутри крючок. Жюли оценила.
– Кузьма, – сказала по-русски, коверкая слова. – Вы же поставили условием воспитывать девочку.
Кузьма Егорович как бы не слышал, а громко дышал и шел на Жюли страстно, сосредоточенно.
– В вашем положении опасно заводить сомнительные связи, – защебетала Жюли по-французски, но интонация явно расходилась с буквальным смыслом произносимого.
Кузьма Егорович столь же страстно и решительно, как шел, взял из рук гувернантки "Правду" и бросил на пол, потом выключил свет, примостился.
– Но право же, – лопотала Жюли по-французски и нежно. – Я так давно этого не пробовала! должно быть, разучилась, – а сама Кузьму Егоровича ласкала.
Метель билась за окном, яркая в пламени ртутного дворового фонаря. Кузьма Егорович напрягался изо всех сил, но по лицу было видно, что ничего не получается. Скупая мужская слеза выкатилась из левого глаза Кузьмы Егоровича и замерла, подрагивая, на щеке.
Для Жюли все это в каком-то смысле было испытанием профессиональной чести, но через минуту и она поняла, что дело швах: ласки из эротических стали постепенно жалостливыми, сочувствующими, и из глаза тоже выкатилась слеза.
– Уйдут, – тихо прокомментировал Кузьма Егорович неудачу. – Теперь отчетливо вижу: уйдут!
На закрытом теннисном корте сияло искусственное солнышко над искусственной травкою. Кузьма Егорович, хоть и выглядел, мягко скажем, странно в спортивном одеянии, играл удовлетворительно.
Партнер, знакомый нам Седовласый, паснул мяч с репликой:
– Значит, трудно, говоришь, сегодня в России настоящему коммунисту?
– В каком это смысле? – опустил Кузьма Егорович ракетку.
Молодой человек, тот, кто обычно ассистировал Седовласому при просмотрах, поднес Кузьме Егоровичу мяч на газетке "Фигаро" с фотографией Кузьмы Егоровича в обнимку с Жюли: на крыльце, в рождественскую ночь.
Кузьма Егорович взял газетку.
– Выучился уже, или дать перевод? – спросил Седовласый.
– Играйте, Борис Николаевич, – обратился Кузьма Егорович к сидящему рядом Ельцину и вышел вон.
Никита с ансамблем на маленькой ресторанной эстрадке пели мрачную свадебную песню.
Несколько официантов, уборщицы посуды, буфетчица сгрудились в кухонном закутке возле портативного телевизора, по которому передавалось какое-то важное кремлевское заседание.
– Ну? – агрессивно подскочил к группке оторвавшийся на минутку от плиты повар с длинным ножом.
Никита допел. Публика взорвалась аплодисментами и восторгами несколько, может быть, пьяноватыми. Никита снял гитару, направился за стол, на жениховское свое место, рядом с которым, одетая в белое и в фату, поджидала Вероника.
– Горько! – закричал гость со значком "ветеран партии".
– Горько! Горько! – подхватили остальные.
– Варвары, – прокомментировала Вероника и поцеловалась с Никитою.
– Раз, два, три, четыре, пять! – считали варвары хором!
В этот как раз момент тяжелый лимузин Кузьмы Егоровича подкатил к ресторанным дверям.
Кузьма Егорович сидел, не трогаясь с места, и не то что бы плакал! словом, это было Прощальное Сидение. Потом полез в подлокотный тайничок, достал коньячную фляжку. Разведя руками, улыбнувшись как-то виновато, пояснил водителю и Равилю:
– Вот, значит!
– Да нечто мы, Кузьма Егорович, не знали? – ответил немолодой водитель, растроганный тоже едва не до слез. – Вы ж выпиваете, выпиваете, а она ж не порожнеет. Кто ж вам туда и доливает, как не мы?..
Чтобы не разрыдаться, Кузьма Егорович вышел из автомобиля, Равиль с водителем тоже оказались на улице. Возникла некоторая пауза.
– Ну, ребятки, прощайте, – сказал Кузьма Егорович и расцеловался с одним и с другим. – Спасибо, что довезли, – и двинулся в ресторан.
У дверей толклось человек пятнадцать. За стеклом висела табличка: МЕСТ НЕТ. Кузьма Егорович пошел сквозь толпу.
– Куда лезешь, папаша?
– Э, ща как дам!
– Да свадьба у меня, ребята! Свадьба! – Кузьма Егорович ловил, казалось, кайф от столь полного унижения.
– Отец! А чем ты жениться собрался?
Кузьма Егорович покраснел, кто-то захохотал.
Добравшись все-таки до дверей, Кузьма Егорович принялся стучать, но швейцар делал вид, будто не слышит.
Возник Равиль.
– Иди, Равиль, иди, – отправил его Кузьма Егорович. – Надо ж начинать привыкать!
– Как шутка? – спросил меж тем Никита, склоняясь к вероникину уху.
– Шутка?
– Ну, все это, – обвел рукою свадебный стол. – Отца-то могут снять в любую минуту, – и попытался оценить впечатление жены от открытой тайны. – Здорово попала?
– Мечта иметь наивного мужа сбылась! – отозвалась Вероника. – Запомни: за всю жизнь я еще не ошиблась ни разу. Даже на ипподроме. – И, глянув в сторону вестибюля, добавила: – Уже сняли.
Дело было за полночь. Все успели так или иначе разбрестись-разъехаться кто куда. У подъезда ресторана остались только Кузьма Егорович и Жюли, на руках которой висела сонная Машенька.
Кузьма Егорович неумело ловил такси. Машин было мало, но и те не останавливались. Одна все же притормозила.
– На Рублевку, – сказал Кузьма Егорович.
Водитель, оценив парочку, отрицательно мотнул головою и показал табличку В ПАРК.
– Ах, в парк?! – зловеще переспросил Кузьма Егорович. – А я вот номер сейчас запишу! – и полез нетвердой рукою во внутренний карман пиджака.
– Да пошел ты, папаша! – не договорил таксист куда и врубил передачу.
Жюли вынула двадцатифранковый билет и показала таксисту.
– Так бы сразу и говорили, – полюбезнел тот и сам открыл дверцу.
– Вот с-сволоч-чи! – выругался Кузьма Егорович сквозь зубы, усаживаясь. – До чего страну довели!
Аглая стояла у входа в освещенную дачу и смотрела горько-иронически, как бригада грузчиков-ментов человек в пятнадцать выносит с дачи мебель, ковры, картины, посуду!
– Че пялиссься? – приостановился совестливый сержант, проходя мимо с огромными часами на плече. – Вещи казенные!
– А дача? – спросила Аглая.
– Дача? – не понял аглаиной логики мент. – Дача тоже казенная. Детскому дому, наверное, передадут!
Навстречу грузчикам по аллее шагали Кузьма Егорович и Жюли со спящею Машенькой на плече.
– Злорадствуешь? – бросил Кузьма Егорович Аглае, проходя мимо. – Вовремя смылась? – а та, вдогонку, потянулась к Машеньке, вошла в дом!
– Не трогайте! – неприязненно произнесла Жюли по-русски. – Разбдите.
Аглая приостановилась:
– Vous pouvez parlez franзais, si vous voulez bien.
– Вот еще, по-французски! – передернула Жюли плечами и понесла Машеньку в детскую.
– Я, Кузьма Егорович! – опустила Аглая глаза. – Если вам негде пожить! Кутузовскую тоже, наверное, отберут. Я на два месяца уезжаю, так что!
Кузьма Егорович подошел к Аглае, нежно, благодарно поцеловал:
– Извини. За все.
Жюли выглянула из детской, ревниво сверкнула глазками:
– Кузьма, можно вас? Помогите! Эти антикоммунисты унесли кроватку.
Кузьма Егорович развел руками и пошел к Жюли.
– Я твоей е!ой партии, – закричал Никита с порога, – иск на пятьдесят тысяч предъявлю! Долларов! Кутузовскую опечатали, аппаратуру на лестницу вышвырнули!
– Ты вон ей предъявляй! – высунулся Кузьма Егорович и кивнул на Веронику. – Не ее бы статья!
– А нечего проституток из Парижа выписывать! – хмыкнула Вероника.
– Это кто проститутка? – осведомилась Жюли и тут же сама и ответила: – Это ты – проститутка!
– Твоя мачеха утверждает, – с удовольствием перевела Аглая Никите, что твоя новая супруга – проститутка.
– Как вам не стыдно! – появилась на пороге пробудившаяся Машенька. Такие слова при ребенке!
Вероника, хоть и в подвенечном, хоть и в пылу скандала, а не упускала сверкать блицем своей "мыльницы".
– Снимай-снимай! – заорал Кузьма Егорович. – Тебе партия все дала, а ты!..
– Мне??!
Перепалка перерастала в настоящий итальянский скандал: все орали, чуть не вцеплялись друг другу в волосы; таскающие мебель менты ходили мимо, деликатно стараясь не видеть – не слышать! как вдруг Кузьма Егорович как бы выпал из ситуации: прислушался, поднял указательный палец.
Состояние и жест оказались заразительными: замолчали все, и тогда явственно стал внятен специфический зуммер вертушки-кремлевки из верхнего кабинета.
Тихо, ступая почему-то чуть не на цыпочках, Кузьма Егорович пошел на звук и все остальные – так же тихо – за ним.
В кабинете Кузьма Егорович замедлил шаг.
– А если это уже не тебя, папа? – шепотом спросил Никита.
– Меня! – ответил Кузьма Егорович, и по тону его было совершенно понятно, что он точно знает: его. – Меня!!
Все замерли перед телефоном, который звонил – не уставал. Кузьма Егорович протянул руку, но, как в последний момент оказалось, вовсе не чтобы ответить, а чтобы отмерить ее от локтя ребром другой ладони.
– Только я – не возьму! – и засмеялся.
Присутствующие переглянулись и заулыбались тоже, а Кузьма Егорович уже хохотал:
– Не возьму! Пускай сами теперь выкручиваются!
И все хохотали до слез, точно Кузьма Егорович и впрямь сказал что-то уморительное, и сквозь спазмы проговаривали только кусочки, отрывочки его фразы:
– Пускай!
– Сами!
– Выкру!
– Выкру!
– Выкручиваются!
Мебельный грузовик-фургон, натужно пыхтя и на каждой кочке переваливаясь чуть не до переворота, пилил по Москве.
На переднем сиденьи, рядом с водителем, ужались Никита и Вероника, а на колени умудрились примостить еще и Машеньку. Внутри же, в самм фургоне, полутемном, ибо свет проникал только в щелочку неплотно сомкнутых задних ворот-дверей, расположились в разных углах, на тюках с одеждою, Кузьма Егорович и Жюли.
Кроме десятка знакомых нам ленинов, вещей, в общем-то, было чуть, и особо среди них выделялись чемоданы и картонки, с которыми три месяца тому ступила Жюли на московскую землю.
– В общем, так! – сказал Кузьма Егорович, не без труда обретая равновесие после очередного ухаба. – Заезжаем на Кутузовский за никитиным барахлом. Потом – в Черемушки. А уж потом отвезем ваши вещи в Шереметьево. Лады?
Жюли, пошатываясь, как юнга в шторм, перебралась к Кузьме Егоровичу поближе.
– Я еще плохо понимаю по-русски, – сказала. – Но, кажется, Кузьма, вы меня снова гоните? Надоела?
– Я подозреваю, – объяснил тот, – что твои лягушатники сегодня же перестанут тебе платить.
– Nye v dyengach chchastye, – нежно проворковала Жюли и прикоснулась к Кузьме Егоровичу.
– Ты не знаешь, что такое хрущоба в Черемушках!
– S milym i v chalache ray, – парировала Жюли и приластилась.
– Так это с милым, – буркнул закомплексованный Кузьма Егорович и красноречиво покосился долу. – Постой-ка! – вдруг встрепенулся. – Ого! прислушался к низу живота с восторженным изумлением. – Ого! О-го-го! и, не в силах сдержать темперамент, бросился на Жюли.
И московские ухабы нежно повалили парочку прямо между ленинами, между тюками с одеждою, между чемоданами и картонками Жюли, а грузовик все переваливался и переваливался по очередной столичной улице!
Кузьма Егорович, Жюли и Машенька, напевающая французскую песенку, сидели в обшарпанной, с низким потолком комнате и играли в подкидного.
– Фу, Маша! – сказала Жюли и покосилась на приоткрытую дверь, за которою видны были склонившиеся над столом Вероника с Никитою, – это песня совсем непристойная!
– Веронику боишься? – ехидно спросила Машенька и продолжила петь.
– Фу, стыдно!
Но тут как раз Вероника появилась сама и, смешав карты, выложила на стол макет предвыборного плаката: МОЛОДЕЖНАЯ РОК-ПАРТИЯ: ГОЛОСУЙТЕ ЗА НИКИТУ КРОПАЧЕВА, – ниже фото, еще ниже – СЫНА КУЗЬМЫ КРОПАЧЕВА.
– Ничего, папа, – возник Никита из-за спины супруги и положил отцу на плечо руку, как на известной картине. – Но мы пойдем другим путем.
Кузьма Егорович поизучал бумагу, буркнул иронически:
– Партия! Ты, что ли, придумала меня приплести?
– Все должно передаваться по наследству, папочка, – ответила Вероника. – Особенно власть. Но нам нужны деньги. Много денег.
Кузьма Егорович продемонстрировал более чем скромную обстановку и развел руками: вот, дескать, все, что я стяжал за жизнь в аппарате. Вероника незаметно ткнула мужа в бок.
– Знаем-знаем, – сказал Никита. – Идейный коммунист. Бессребреник, и, хитро подмигнув, кивнул на выстроившихся в рядок вождей.
– Что? – передразнил-подмигнул Кузьма Егорович.
Никита взял одного из лениных и подкинул разок-другой, пробуя на вес:
– Неужто ж они такие простые, твои подчиненные, что дарили тебе из года в год вождей без внутреннего, так сказать, содержания?
– Да как ты посмел?! Как посмел оскорблять честных, порядочных людей?! А ну поставь на место! Не пачкай своими! – Кузьма Егорович аж зашелся в праведном гневе.
– У папочки руки чистые! – вступилась Машенька. – Я сама видела – он недавно мыл. С мылом!
Никита состроил гримасу восхищения:
– Ну, отец!
Нагруженная тяжелыми сумками, видно – из магазина или с рынка, Жюли вошла в квартиру и услышала в комнате гром, треск, звон.
Тихонько приоткрыв дверь, увидела, как Кузьма Егорович крушит ржавым молотком уже, пожалуй, восьмого ленина посреди осколков семи предыдущих, как со вниманием старателя осматривает осколки, как принимается за девятого. Жюли наблюдала молча, в некотором ужасе.
На десятом Кузьма Егорович заметил Жюли и пояснил смущенно:
– Чистый, бля, гипс!..
Подземный переход выплюнул очередную порцию толпы.
Кузьма Егорович огляделся. Отметил Памятник. Отметил Здание. Достал взором, кажется, и до Старой площади. И – ринулся в следующую толпу, ту, что вечно копилась у Детского Мира.
– Какой вы упрямый, Кузьма! – пыталась поспеть за сожителем бедняжка Жюли. – У меня осталось еще франков двести. Поехали в "Березку". Я видела там вчера костюмчик прямо на Машеньку.
– Пусть на медные деньги, – ответил Кузьма Егорович, продолжая проталкиваться, – зато на советские!
– Все равно, – возразила Жюли, – ничего здесь не купим.
– Купим-купим, – злобился Кузьма Егорович. – Может, мы и развалили страну. Но не до такой же степени!
Наконец, толпа вынесла их в центральный зал и заметно поредела: как по причинам гидродинамическим, так и потому, что товара, в сущности, не было.
Кузьма Егорович остановился посередине и оглядывался растерянно.
– А я тебе говорю – он! – убежденно шепнула провинциальная дама своему не менее провинциальному мужу.
Другой провинциал с двумя авоськами, под завязку набитыми рулонами туалетной бумаги, подкрался к Кузьме Егоровичу сзади и робко тронул за плечо:
– Научите, Кузьма Егорович, как жить дальше?.. Вы зря на нас обижаетесь: простой народ – он всегда был за вас!
А с третьей стороны кто-то уже тянул шариковый карандашик и командировочное удостоверение:
– Распишитесь, Кузьма Егорович! Внукам завещаю!
Жюли победно оглядывалась по сторонам, как юбилярша на торжественном вечере.
– Не сдавайся, Егорыч! – неслось из толпы, которая собралась уже вокруг нашего героя.
– Мы им еще покажем!
– Чуть что – сразу снимать! А сами народ накормить не могут!
– Тихо, друзья, тихо! – подняв сжатые кулаки и едва не сквозь слезы, говорил Кузьма Егорович!
В директорский кабинет ворвалась юная администраторша:
– Там, Вадим Васильевич, – Кропачев! Народ баламутит! Того и гляди, на Кремль пойдут! – и выскочила, сверкнув безумным глазом.
Директор – рука на сердце – за нею: в предбаннике работал десяток мониторов, и вот, к центральному и бросился.
Островок под Чебурашкою, где стояли Кузьма Егорович и Жюли, был окружен народом. Директор откинул на пульте крышку-ящичек: там оказался прозрачный стеклянный колпак. Прямо кулаком, не боясь ни крови, ни боли, саданул по нему и нажал на огромную, как грибок для штопки, красную кнопку!
И тут же вылетели из разных подъездов соседнего Здания десятка два молодых людей в штатском и трусцой двинулись к магазину!
– Микрофон! – крикнул Равиль, появившись в директорском предбаннике, и над огромным, полным народа залом разнесся многократно усиленный равилев голос: – Товарищи! В секции номер шестнадцать, на четвертом
продаже колготы, производство Франция!
В то же мгновенье толпа стала рассасываться и буквально через десяток секунд Кузьма Егорович и Жюли снова стояли в одиночестве.
– Ну, народ! – качнул головою Кузьма Егорович.
Седовласый, расхаживая по кабинету, диктовал помощнику, который отстукивал на машинке:
– Написал? За предотвращение попытки государственного переворота. Точка!
Пожилая женщина на мгновенье оторвалась от стекла с тем, чтобы приподнять к подоконнику внучку, – и вот, указывала ей куда-то.
А это – в драном, внакидку, пальто, в тренировочных, с пузырями в области колен брюках возвращался Кузьма Егорович от помойки, помахивая пустым ведром. Задержался возле дворовой горки.
– Слаб, дед?! – крикнула Машенька и лихо, на ногах, съехала вниз.
Бабушки и нянюшки, призирающие за питомцами изнеподалека, бросали на Кузьму Егоровича тактичные взгляды.
– А вот и не слаб! – ответил Кузьма Егорович, скатился тоже и попал прямо в объятия некоего старичка.
– Между прочим, – выговаривающим тоном произнес старичок, – в ЖЭКе вчера было партсобрание. Нехорошо!
Где-то там, на проспекте, у въезда во двор, собралась кучка людей и тоже за Кузьмою Егоровичем наблюдала. Мимо прошел слесарь-водопроводчик, пьяный, в экипировке, с чемоданчиком, и, несмотря на пятидневную слесареву щетину, пристальный взгляд обнаружил бы в водопроводчике Равиля.
У входа в подъезд Кузьма Егорович нос к носу столкнулся с участковым: пожилым ментом в капитанских погонах. Мент не ответил на кивок, отвел глаза, и Кузьме Егоровичу стало тревожно. Не обращая внимания на возраст, он буквально полетел по лестнице на пятый этаж. Правда, на площадке четвертого пришлось поневоле приостановиться, борясь с задышкою, – но очень ненадолго.
Жюли плакала и укладывала вещи.
– Я не преступница, – сказала, завидя Кузьму Егоровича. – Я свободная женщина и не хочу быть ни к кому приписана!
– Прописана, – поправил Кузьма Егорович.
Жюли всхлипнула и стала надевать шубку.
– А ну прекратить! – прикрикнул Кузьма Егорович несколько по-командирски, из былой своей жизни.
– Что? – возмущенно отреагировала Жюли на тон.
– Я постараюсь уладить! – примирительно ответил Кузьма Егорович.
– Не надо мне ничего улаживать! Я не виновата ни в чем, чтобы улаживать!.. – и, подхватив чемоданы, отпихнула Кузьму Егоровича, побежала вниз.
– Дура! – заорал тот вдогонку. – Истеричка! – и, схватившись за сердце, осел по стене.
Жюли стояла на паперти вечернего "Интуриста". За отчетный период ничего возле него не переменилось ни в атмосфере, ни в публике – разве что прежнего швейцара заменил Равиль в униформе с лампасами и в сивой бороде до пояса и, впуская-выпуская людей, не забывал время от времени скашивать глаз на Жюли.
Лицо ее вдруг озарилось: она заметила в толпе Кузьму Егоровича, направляющегося к ней.
– Ты почему здесь?! – спросил он более чем недовольно. – Кого поджидаешь?! – и стыдливо спрятал за спину букетик цветов.
– Но вас же, Кузьма! – скромно потупилась Жюли.
– Неправда! – уличил Кузьма Егорович. – Ты не могла знать, что я появлюсь здесь!
Какой-то иностранец, заинтересовавшись Кузьмой Егоровичем, щелкнул блицем и тут же был перехвачен Равилем.
– Как же вы могли не появиться здесь, если на этом самом месте вы впервые! признались мне в любви?..
– Слушай, дарагая! Таварищ майор! – прорезал вдруг шумовой фон знакомый голос с сильным восточным акцентом: двое молодых людей тащили к ГАЗику-воронку давнего нашего знакомца в наручниках. Он вырывался, чтобы успеть договорить все что хотел, пока дверца с решеткою не захлопнется: – Миня, канэшно, расстреляют, но на пращанье я должен сказат: как женшина ти мне очен панравилас!
Седовласый, разгоряченный после теннисной партии, вошел в душевую раздевалку, где поджидал его смиренный Кропачев.
– А, Кузьма, – сказал Седовласый. – Как поживаешь? Проблемы?
– Я бы уехал во Францию, а? – робко спросил Кузьма Егорович. – Зачем я вам тут? Только людей от дела отрываете!
Седовласый пристально глянул на Кузьму Егоровича, невозмутимо закончил раздеваться и пошел в душевую.
– Тоже – Троцкий выискался, – буркнул на ходу. – Мы здесь в говне купайся, а он! – и пустил струю.
Кузьма Егорович стоял без вызова, старался только, чтобы вода брызгала на него поменьше.
– Вот ответь мне, – произнес Седовласый, отфыркавшись. – Вот сам бы ты себя, будь на посту, – выпустил? Ну? Выпустил бы или нет?
Кузьма Егорович справедливо понурился.
– То-то же, – резюмировал Седовласый.
– Венчается раба Божия Юлия рабу Божьему Кузьме, – пел батюшка в небольшой церкви, нельзя сказать, чтобы переполненной.
Молодые стояли перед аналоем. Никита держал венец над отцом, Вероника – над матерью. Равиль в одеянии дьякона кадил ладаном.
– Согласен ли ты, – вопросил священник Кузьму Егоровича, – поять в жены рабу Божию Юлию?
– Согласен, – ответил Кузьма Егорович, краснея.
– Согласна ли ты поять в мужья раба Божьего Кузьму?
– Mais oui, – ответила Жюли игриво, с чисто французскою грацией. Certainement!
Народу в небольшом зальце кишело многие сотни. Над одной дверью была вывеска США, над другой – ИЗРАИЛЬ, над третьей – ФРАНЦИЯ, над четвертой – ПРОЧИЕ СТРАНЫ.
Кузьма Егорович растерянно озирался в гудящей толпе, потом, обнаружив дверь, ведущую во Францию, направился к ней, но тут же был остановлен:
– Куда, папаша?
– Да я! – встрепенулся было Кузьма Егорович, но тут же и осекся. Мне только спросить, – сказал таким тоном, словно приучался к нему всю жизнь.
– Всем только спросить! – понеслось из очереди.
– У всех дети!
– У всех через час самолет!
– А кто! – поинтересовался Кузьма Егорович. – Как это! Кто последний во Францию?
– Вон, папаша, – показали ему. – Видишь?
Кузьма Егорович подошел к длинному, на десяток листов, списку, проставил очередную цифру 946 и рядом дописал: Кропачев. Потом вернулся ко французскому хвосту, спросил у того, кто на список указывал:
– А у вас какой?
Тот раскрыл перед Кузьмой Егоровичем ладонь, на которой изображена была цифра 72:
– С позавчерашнего утра!..
Но я хочу быть с тобой!
Я хочу быть с тобой!
Я так хочу быть с тобой
и я буду с тобой!
Никита и его ансамбль на деревянном митинговом помосте рядом с ортом Шереметьево-2 лирическую песню, которую мы услышали впервые на нном зимнем пляже. Вероника стояла рядышком и дирижировала вниз, где ая толпа народу, в основном – людей молодых, слушала песню с должным ргом. То здесь, то там из толпы торчали плакаты: ТОЛЬКО НИКИТА ЧЕВ СПАСЕТ РОССИЮ!, РОК – ЭТО СВОБОДА!, ДОЛОЙ ШЕСТИДЕСЯТИЛЕТНИХ!, УЙТЕ ЗА РОК-ПАРТИЮ КРОПАЧЕВА-МЛАДШЕГО! – и несколько особенно тельных: ДО СВИДАНЬЯ, ПАПОЧКА! Самолеты, садясь и взлетая, перекрывали новенья песню гулом, но, когда не перекрывали, она доносилась и в й, суетящийся зал отлета!
Аглая издали глядела на очередь к таможне, включающую Кузьму Егоровича, Машеньку, Жюли. Туда-сюда таскал тележку с чемоданами носильщик Равиль.
– Но что я там буду делать?! – прямо-таки ужасался Кузьма Егорович, готовый, кажется, сбежать, как Подколесин.
– Скажи дедушке, – обратилась Жюли по-французски к Машеньке, – что многие истинные коммунисты продолжали борьбу в эмиграции.
– Бабушка говорит, – перевела Маша, – что многие истинные коммунисты!
Никита с товарищами пел, Вероника дирижировала, поклонники кричали, свистели, хлопали, махали плакатами и фотографиями ребенка-Никиты в матроске на коленях тридцатилетнего отца!
Аглая смотрела на Машеньку, Машенька – исподтишка – на мать взрослым печальным взглядом.
– На что жить, на что жить! – передразнила Жюли по-русски. – Спроси у деда, сколько он получал, пока его не выгнали.
– Дед, а сколько ты получал, пока тебя не выгнали?
– Полторы тысячи, – ответил Кузьма Егорович ностальгически.
– Сколько ж это выходит? – полувслух по-французски прикинула Жюли. Один к одному, что ли? Переведи дедушке, что самая средняя проститутка зарабатывает у нас больше за вечер.
– У нас, кажется, тоже, – вздохнул Кузьма Егорович, и тут их позвали за перегородку.
