Текст книги "Киносценарии и повести"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц)
Сергей был сильно пьян:
– А я сказал – на колени! – и ладонями, взятыми в замок, давил Нинке на голову, понуждая опуститься. – Перед шоферюгой могла, а передо мной гордость не позволяет?!
– Я же тебя спасала, Сереженька. Ты разве забыл?
Сказала-то Нинка кротко, а оттолкнула Сергея сильно, а потом еще и больно отхлестала по щекам.
Он заплакал, пополз, обнимая ей ноги:
– Помоги! Этот шофер – он все время перед глазами. И все твои остальные! шоферы. Я люблю тебя и от этого с ума сойду.
– А я, когда ты пьян, – возразила Нинка, усевшись, поджав ноги, на тахту, зябко охватив плечи руками: так сидела она, ожидая электричку, перед первой с Сергеем встречею, – я не люблю тебя совсем.
– Я больше не буду, – подполз Сергей и уткнул ей в колени повинную голову. – Я обещаю! я больше не буду! – и всхлипывал.
– Ладно, – помолчав, закрыла Нинка тему и погладила отросшие волосы Сергея, вспоминая, быть может, как перебирала их в той ночной подмосковной-московской поездке. – Поспи!
Потом и впрямь опустилась на колени, стащила с него башмаки, помогла взобраться на ложе.
– Ты не сердишься, правда? – пробормотал Сергей в полусне. – Это ведь от любви!
Нинка пошла на кухню. Из дальнего угла выдвижного ящика извлекла нетолстую пачку несвежих бумажек, пересчитала: марок триста, четыреста: все, что у них осталось. Отложив несколько банкнот и спрятав в прежнем месте, бросила остальное в сумочку и, убедившись, что Сергей спит, вышла из дому.
Риппер-бан оказалась очень широкой, очень разноцветной и густонаселенной, но почему-то при этом скучной, унылой улицей. Напустив на себя все возможное высокомерие, чтоб не дай Бог чего не подумали, Нинка медленно шла, глядя по сторонам. За исключением переминающихся с ноги на ногу глубоко внизу, у въезда в подземный какой-то гараж, троих загорелых девиц на высоких каблуках и в отражающих пронзительную голубизну ультрафиолетовой подсветки белых лифчиках и трусиках, проституток в классическом понимании слова не было: секс-шопы, эротические видеосалоны, сексуальные шоу с назойливыми зазывалами у входа!
Пройдя до конца, Нинка перебралась на другую сторону, но там и шоу с шопами не оказалось: ночные магазины газового оружия, ножичков разных, недорогих часов, неизбежные турки у прилавков! Впору было возвращаться домой: не спрашивать же у прохожих, – но тут веселая подвыпившая матросская компания свернула в переулок, Нинка вмиг поняла зачем и свернула тоже.
Девицы стояли гроздьями прямо на углу, в двух шагах от полицейского управления, и странно похожи были одна на другую: не одеждою только, но, казалось, и лицами. Нинка цепко глянула и пошла дальше.
На зеленом дощатом заборе, оставляющем по бокам два узких прохода, висела табличка: "Детям и женщинам вход воспрещен" – Нинка тут же поняла, что сюда-то ей и надо, и нырнула в левый проходец.
Переулочек состоял из очень чистеньких, невысоких, один к одному домов, в зеркальных витринах которых, тем же ультрафиолетом зазывно подсвеченные, восседали полураздетые дамы: кто просто так, кто – поглаживая собачку, кто даже книжку читая.
Одна витрина заняла Нинку особенно, и она приостановилась: за стеклом, выгодно и таинственно освещенная бра, сидела совсем юная печальная гимназисточка в глухом, под горло застегнутом сером платьице. Тут Нинку и тронул за плечо средних лет толстяк навеселе:
– Развлечемся? Ты – почем?
Нинка брезгливо сбросила руку, сказала яростно, по-русски:
– П-пошел ты куда подальше! Я туристка!
– О! Туристка! – выхватил толстяк понятное словцо. – Америка? Париж?
– Россия! – выдала Нинка.
– О! Россия! – очень почему-то обрадовался толстяк. – Если Россия пятьсот марок! – и показал для ясности растопыренную пятерню.
– Ф-фавен! – шлепнула Нинка толстяка по роже, впрочем – легонько шлепнула, беззлобно. – Я же сказала: ту-рист-ка!
– Извини, – миролюбиво ответил он. – Я чего-то не понял. Я думал, что пятьсот марок – хорошие деньги и для туристки, – и пофланировал дальше.
– Эй, подруга! – окликнула Нинку на чистом русском, приоткрыв витрину напротив, немолодая, сильно потасканная женщина, в прошлом без сомнения – статная красавица. – Плакат видела? Frau und Kinder – verboten! Очень можно схлопотать. А вообще, – улыбнулась, – давненько я землячек не встречала. Заваливай – выпьем!
Нинка улыбнулась в ответ и двинула за землячкою в недра крохотной ее квартирки.
Стоял серенький день. Народу на улице было средне. Нинка сидела у окна и меланхолично глядела на улицу. Сергей валялся на тахте с книгою Достоевского. На комнатке лежала печать начинающегося запустения, тоски. Ни-ще-ты.
– Может, вернешься в Россию? – предложила вдруг Нинка.
Сергей отбросил книгу:
– Ненавидишь меня?
Хотя Нинка довольно долго отрицательно мотала головою, глаза ее были пусты.
Мимо окна, среди прохожих, мелькнула стайка монахинь.
Нинка слегка оживилась:
– Где ряса?
– На дне, в сумке. А зачем тебе?
– Платье сошью, – и Нинка полезла под тахту.
– Ну куда ты хочешь, чтоб я пошел работать?! Куда?! – взорвался вдруг, заорал, вскочил Сергей. – Я уже все тут оббегал! Ты ж запрещаешь обращаться к Отто!
Нинка обернулась:
– Бесполезно. Я у него уже была!
– Была? В каком это смысле?! – в голосе Сергея зазвучала угроза.
– Надоел ты мне страшно! – вздохнула Нинка и встряхнула рясу. – В каком хочешь – в таком и понимай!
Было скорее под утро, чем за полночь. Нинка выскользнула из такси, осторожно, беззвучно прикрыв дверцу, достала из сумочки ключ, вошла в комнату; разделась, нырнула под одеяло тихо, не зажигая света, но Сергей не спал: лежал недвижно, глядел в потолок и слезы текли по его лицу, заросшему щетиной.
– Ну что ты, дурачок! Что ты, глупенький! – принялась целовать Нинка сожителя, гладить, а он не реагировал и продолжал плакать. – Ну перестань! Я же тебя люблю. И все обязательно наладится.
– Я не верю тебе, – произнес он, наконец, и отстранился. – Никакая ты не ночная сиделка. Ты ходишь! ты ходишь на Риппер-бан!
– Господи, идиот какой! С чего ты взял-то?! – и Нинка впилась губами в губы идиота, обволокла его тело самыми нежными, самыми нестерпимыми ласками.
Сергей сдался, пошел за нею, и они любили друг друга так же почти, как в залитом африканским солнцем иерусалимском номере, разве что чувствовался в немом неистовстве горький привкус прощания.
Когда буря стихла, оставив их, лежащих на спинах, словно выброшенные на пляж жертвы кораблекрушения, Сергей сказал:
– Но если это правда! Я тебя! вот честное слово, Нина! Я тебя убью.
Сейчас они сидели в витринах друг против друга, на разных сторонах переулка: гимназисточка и монахиня. Землячка привалилась к наружной двери, готовая продать билет! И тут из правого проходца возник Сергей: пьяный, слегка покачиваясь.
Нинка увидела его уже стоящим перед ее витриною, глядящим собачьим, жалостным взглядом, но не шелохнулась: как сидела, так и продолжала сидеть.
Землячка обратила внимание на странного прохожего:
– Эй, господин! Или заходи, или чеши дальше!
– Что? – очнулся Сергей. – Ах, да! извините, – и, опустив голову, побрел прочь.
Землячка выразительно крутанула указательным у виска.
– Зачем? – шептала Нинка в витрине. – Зачем ты поперся сюда, дурачок?..
Один ночной бар (двойная водка), другой, третий, и из этого, третьего, старая, страшненькая жрица любви без особого труда умыкает Сергея в вонючую гостиничку с почасовой оплатой!
На сей раз придерживать дверцу такси нужды не было: окна мягко светились, да и не мог Сергей Нинку не ждать.
Она замерла на мгновенье у двери, собираясь перед нелегким разговором, но, толкнув ее, любовника не обнаружила. Шагнула в глубь квартиры и тут услышала за спиною легкий лязг засова, обернулась: Сергей, не трезвый, а победивший отчасти и на время усилием воли власть алкоголя, глядел на нее, сжимая в руке тяжелый, безобразный пистолет системы Макарова.
– Где ты его взял? – спросила почему-то Нинка и Сергей почему-то ответил:
– Купил. По дешевке, у беглого прапора, у нашего. Похоже, нашими набит сейчас весь мир.
– Понятно, – сказала Нинка. – А я-то все думаю: куда деваются марочки? – и пошла на любовника.
– Ни с места! – крикнул тот и, когда она замерла, пояснил, извиняясь: – Если ты сделаешь еще шаг, я вынужден буду выстрелить. А я хотел перед смертью кое-что еще тебе сказать.
– Перед чьей смертью?
– Я же тебя предупреждал.
– Вон оно что! – протянула Нинка. – Ну хорошо, говори.
Сергей глядел Нинке прямо в глаза, ствол судорожно сжимаемого пистолета ходил ходуном.
– Ну, чего ж ты? Давай, помогу. Про то, как я тебя соблазнила, развратила, поссорила с Богом. Так, правда? Про то, как я затоптала в грязь чистую твою любовь. Про то, как сосуд мерзости, в который я превратила свое тело!
– Замолчи! – крикнул Сергей. – Замолчи, я выстрелю!
– А я разве мешаю?
Сергей заплакать был готов от собственного бессилия.
Нинка сказала очень презрительно:
– Все ж ты фавен, Сереженька. Вонючий фавен, – и пошла на него.
Тут он решился все-таки, нажал гашетку.
Жизненная сила была в Нинке необыкновенная: за какое-то мгновенье до того, как пуля впилась чуть выше ее локтя, Нинка глубоко пригнулась и бросилась вперед (потому-то и получилось в плечо, а не в живот, куда Сергей метил), резко дернула любовника за щиколотки. Он, падая, выстрелил еще, но уже неприцельно, а Нинка, собранная, как в вестерне, успела уловить полсекундочки, когда рука с пистолетом лежала на полу, и с размаха, коленкой, ударила, придавила кисть так, что владелец ее вскрикнул и макарова поневоле выпустил.
Сейчас Нинка, окровавленная, вооруженная, стояла над Сергеем, а он, так с колен и не поднявшись, глядел на нее в изумлении.
– Ты хуже, чем фавен, – сказала Нинка. – Я не думала, что ты выстрелишь. Ты – гнида, – и выпустила в Сергея пять оставшихся пуль. Поглядела долго, прощально на замершее через десяток секунд тело, перешагнула, открыла защелку и, уже не оборачиваясь, вышла на улицу.
Ее распадок выталкивал, выдавливал из себя огромное оранжевое солнце. С пистолетом в висящей плетью руке, с которой, вдоволь напитав рукав, падали на асфальт почти черные капельки, шла Нинка навстречу ослепительному диску.
На приступке, ведущей в магазинчик игрушек, свернувшись, подложив под себя гофрированный упаковочный картон и картоном же накрывшись, спал бродяга. Нинка склонилась к нему, потрясла за плечо:
– Эй! Слышишь? Эй!
Бродяга продрал глаза, поглядел на Нинку.
– Где есть полиция? – спросила она, с трудом подбирая немецкие слова. – Как пройти в полицию?
Звон колоколов маленькой кладбищенской церковки был уныл и протяжен под стать предвечерней осенней гнилой петербургской мороси, в которой расплывался, растворялся, тонул!
Могилу уже засыпали вровень с землею и сейчас сооружали первоначальный холмик. Народу было немного, человек десять, среди них поп, двое монахов и тридцатилетняя одноногая женщина на костылях.
По кладбищенской дорожке упруго шагал Отто. Приблизился к сергеевой матери, взял под руку, сделал сочувственное лицо:
– Исфини, раньше не мог.
Отец Сергея, стоящий по другую сторону могилы, презрительно поглядел на пару.
Спустя минуту, Отто достал из кармана плаща пачку газет:
– Фот. Секотняшние. Ягофф прифес, – и принялся их, рвущихся из рук, разворачивать под мелким дождичком, демонстрировать фотографии, которые год спустя попытается продемонстрировать монастырской настоятельнице белобрысая репортерша, бурчать, переводить заголовки: – Фсе ше тшорт снает какое они разтули тело. Писать им, тшто ли, польше не о тшом?! Или это кампания к сессии пунтестага? Проститутка-монашка упифает монаха-расстригу! М-та-а! Упийство в стиле Тостоефского! Русские стреляют посрети Хамбурка! Тотшно: к сессии! Как тебе нравится?
Ей, кажется, не нравилось никак, потому что была она довольно пьяна.
– Романтитшэские приклютшэния москофской парикмахерши, – продолжал Отто. – Фот, послушай: атвокат настаифает, тшто его потзащитная не преступила краниц тостатотшной опороны!
– Какой, к дьяволу, обороны?! – возмутился вельможа, обнаружив, что тоже слушал Отто. – Пять пуль и все – смертельные!
– Смиритесь с неизбежным, – резюмировал поп, – и не озлобляйте душ!
И за деревянным бордюром, в окружении полицейских, Нинка все равно была смерть как хороша своей пятой, восьмой, одиннадцатой красотою.
Узкий пенальчик, отделенный от зала пуленепроницаемым пластиком, набился битком – в основном, представителями прессы: прав был Отто: дело раздули и впрямь до небес. Перерывный шумок смолк, все головы, кроме нинкиной, повернулись в одну сторону: из дверцы выходили присяжные.
Заняли свое место. Старший встал, сделал эдакую вескую паузу и медленно сообщил, что они, посовещавшись, на вопрос суда ответили: нет.
Поднялся гам, сложенный из хлопанья сидений, свиста, аплодисментов, выкриков диаметрального порою смысла, треска кинокамер и шлепков затворов, под который судья произнес соответствующее заключение и распорядился освободить Нинку из-под стражи.
Она спокойно, высокомерно, словно и не сомневалась никогда в результате, пошла к выходу, и наглая репортерская публика, сама себе, верно, дивясь, расступалась, давала дорогу.
На ступеньках Дворца правосудия – и эту картинку показывала уже (покажет еще) белобрысая репортерша – Нинка остановилась и, подняв руку, привлекла тишину и внимание:
– Я готова дать только одно интервью. Тому изданию, которое приобретет мне билет до России. Я хотела бы ехать морем!
!И вот: помеченная трехцветным российским флагом "Анна Каренина" отваливает от причала в Киле, идет, высокомерно возвышаясь над ними, мимо аккуратных немецких домов, минует маяк и, наконец, выходит на открытую воду, уменьшается, тает в тумане!
Алюминиевый квадрат лопаты рушил, вскрывал, взламывал влажную флердоранжевую белизну, наполненный ею взлетал, освобождался и возвращался за новою порцией!
То ли было еще слишком рано, то ли монахини отдыхали после заутрени, только Нинка была во дворе одна, и это доставляло ей удовольствие не меньшее, чем простой, мерный труд.
Снег падал, вероятно, всю ночь и густо, ибо знакомый нам луг покрыт был его слоем так, что колеи наезженного к монастырским воротам проселка едва угадывались, что, впрочем, не мешало одинокому отважному "вольво" нащупывать их своими колесами.
Отвага, впрочем, не всегда приводит к победе: на полпути к монастырю "вольво" застрял и, сколько ни дергался, одолеть препятствие не сумел. Тогда, признавая поражение, автомобиль выпустил из чрева человеческую фигурку, которая обошла вокруг, заглянула под колеса, плюнула и, погружаясь в снег по щиколотки, продолжила не удавшийся машине путь.
Оказавшись у врат обители, фигурка, вместо того, чтобы постучать в них или ткнуться, пустилась собирать разбросанные здесь и там пустые ящики, коряги, даже пробитую железную бочку и, соорудив из подручного подножного – материала небольшую баррикаду у стены, вскарабкалась и застыла, наблюдая за работою одинокой монахини.
Снег взлетал и ложился точно под стеною, порция за порцией, порция за порцией. Нинка была румяна и прекрасна: физическая работа, казалось, не столько расходует ее силы, сколько копит.
Подняв голову, чтобы поправить прядь, Нинка увидела гостя и узнала: крутой-молодой, тот самый, который купил ее некогда за невероятные, баснословные тридцать тысяч долларов и от которого она умудрилась сбежать на вторую же ночь.
Какое-то время они глядели друг на друга, как бы разведывая взаимные намерения, пока крутой-молодой не улыбнулся: открыто и не зло.
Нинка улыбнулась тоже, одним движением сбросила черный платок-апостольник, помахала рукою и сказала:
– Привет!
Репино, 6 – 25 марта 1992 г.
КВАРТИРА
сентиментальная история, случившаяся на окраине Импери инакануне ее распада
"КВАРТИРА"
"ТАДЖИКФИЛЬМ"
Душанбе, 1989 год
Режиссер – Сайдо Курбанов
В главных ролях:
ПЕЧАЛЬНЫЙ – Сайдо Курбанов
ЭНЕРГИЧНЫЙ – Павел Семенихин
МАФИОЗИ – Шухрат Иргашев
МАДОННА – Фарида Муминова
СОСЕДКА – Вера Ивлева
Друзьям: Сулиму, Сайдо, Шухрату
– Все равно эта квартира будет моею! – кричит пьяный Мафиози под июльским проливнем, задрав лицо к окну третьего этажа, и молния высвечивает лицо до трупной голубоватой белизны, а гром, не в силах полностью его перекрыть, соперничает с криком. – Небом клянусь: бу-удет!..
– Будет вашей, будет, не кричите, пожалуйста, – успокаивает немолодой Шестерка в кожаном пиджаке, разрываясь между стараниями удержать патрона от падения в лужу и стремлением поймать машину, которых мало проезжает мимо в этот совсем поздний уже вечер, а те, что проезжают, не останавливаются, а с какой-то особой ехидцею обдают водой.
А там, наверху, с другой стороны окна, к которому обращает свои клятвы Мафиози, пытается остудить лоб о стекло пьяный Печальный, хозяин этой самой квартиры. Лоб не остужается, голова плывет. Печальный в три качка добирается до исцарапанного временем сервантика, из дверки, как из рамы, извлекает старенькую, со сломами по углам фотографию: под портретом усатого, оспою побитого Бога стоят в обнимку три третьеклассника, три мушкетера, три юных пионера, Риму и миру демонстрируя дружбу, нерушимую вовек: Печальный слева, Мафиози справа, троих, но самый, пожалуй, крепкий и! энергичный. Печально поглядев на фотографию, Печальный ничком валится на тахту и то ли плачет, то ли смеется: со спины не разобрать.
– Похож на яблочко, но с родинкою черной = твой подбородочек, прелестно округленный! – настроение Мафиози успело тем временем поменяться с агрессивного на лирическое настолько, что вынудило декламировать из классика. – Это про нее! – проникновенно признается Мафиози Шестерке, когда, повторив двустишье раза четыре, смиряется с тем, что дальше не помнит. – Про нее! Родинки, правда, нету, а так – все точно. Портрет. В школе учили! – поясняет. Рудаки!
Хотя по виду Шестерки поверить, что он когда-то учился в школе, нелегко, он заверяет патрона:
– Учили, учили, успокойтесь.
– Едва коснулся, руку обожгло!.. – вспоминает вдруг Мафиози, как дальше. – Едва пригубил – потерял покой! Про нее! Не веришь?
Красная пожарная машина пролетает, подобная торпедному катеру, мимо и обдает волною воды, на которую Мафиози и внимания не обратил.
– Почему не верю? – соглашается с патроном Шестерка, пуская пузыри, ибо просто не имеет в запасе рук, чтобы вытереть лицо. – Почему не верю?!
– А я потерял!
– Найдете, не переживайте! Эй, шеф! – кричит вдогонку уже унесшейся машине и тут же комментирует. – У, с-сволочь!
– Чт найду? – живо заинтересовывается Мафиози.
– Что захотите, то и найдете! Успокойтесь, пожалуйста.
– А знаешь почему я сказал ей, что это моя квартира? Знаешь?! Потому что она похожа! ну, вылитая! на! на игрушку! на ослика! Понял или не понял?
Если б последний вопрос Мафиози звучал не так требовательно, Шестерка просто отмахнулся бы – тут же пришлось отвечать и по возможности вежливо:
– Ваша невеста похожа на ослика?
– Сам ты похож на ослика! На ишака! Мы когда маленькие были, часто ходили сюда, – снова поднимает голову к окну на третьем этаже. – Тетя Лена кормила! дядя Бако самоделки показывал!
Останавливается машина. Шестерка, промокший, замученный дождем и проникновенным разговором, не скрывая облегчения бросается к дверце, называет адрес окраинного района.
– Извини, друг, – отзывчиво отзывается водитель. – В другую сторону.
– Сто рублей даю! – вмешивается Мафиози. – Эй, ты не расслышал?! – и лезет в карман, вытягивает оттуда пачку мятых купюр.
– Зад себе подотри своими бумажками! – выкрикивает вдруг разозлившийся водитель и рвет с места, как на ралли.
– Дерьмо, – сплевывает Мафиози и грозит кулаком вслед автомобилю, после чего, вернувшись в лирико-исповедническое настроение, оборачивается к Шестерке, подбирающему с асфальта подмокшие денежные бумажки. – Я ей, понимаешь, рассказал про эту квартиру, как про свою! Про фонтан под окном, про игрушки. Ну так как же! – берет Мафиози Шестерку за грудки столь решительно, что оба чудом только удерживаются на ногах, – как я могу привезти ее сюда, если это не моя квартира? Отвечай, как?! Чего ты мне эти деньги суешь? Как?!
– Станет, станет вашей, – пытается Шестерка прислонить Мафиози к стене, – уймитесь, пожалуйста.
– А он! – Мафиози старательно, точно клоун по проволоке, шагает раз, другой, а остановясь, утвердясь, грозит кулаком куда-то вверх: Аллаху ли, третьему ли этажу, – а он посмел мне отказать! Для него это, ишь память о родителях!
– Колхоз Ленина, – сообщает Шестерка водителю притормозившего РАФика-скорой.
– Пятерка, – мгновенно ориентируется водитель в ситуации.
– Кто шестерка?! кто шестерка?! – взвивается обидевшийся Шестерка, нервы которого на пределе.
– Да таких и денег-то нету, – торопеет водитель. – Пятерка, я сказал.
– А! – опадает Шестерка. – Тогда ладно, – и идет за патроном, все грозящим небу, все выкрикивающим:
– Я ему такой дом предложил, я ему мебель! я ему десять тысяч! я ему машину!
– Куда ты его? – противится водитель. – Заднюю дверцу открой!
Шестерка распахивает задние воротца, и Мафиози плюхается на подтолкнутые навстречу водителем брезентовые носилки!
!Один Аллах знает, что там с чем и как именно сцеплялось в подсознании Печального, когда он, отхохотав, отрыдав ли, вырубился на незастеленной кушетке, он и сам, продрав глаза, не сумел бы ничего толком рассказать, – сновидение, однако, вызвало отчетливое, как на кинопленке, воспоминание: трое мальчиков, трое пионеров (с той самой, под дедушкой Сталиным, фотографии) стоят на пороге квартиры, просторной и уютной, пронизанной солнцем.
– Это мои друзья, мама. Из нашего класса.
– Заходите, заходите, ребята, – появляется в дверном проеме отец. Чего стали? Приготовь-ка им, Леночка, закусить после трудов праведных.
– Я не голодный! – агрессивно выступает мальчик, одетый похуже остальных, и Печальный никак не может соотнести его с Мафиози, хоть и отлично знает, что Мафиози вырос именно из этого плохо одетого, с обостренной гордостью мальчишки.
– Не голодный, так чаю выпьешь, – мягко, делая вид, что не заметил выпад, произносит отец. – А пока пошли в мастерскую!
Кроме верстака и прочих технических приспособлений, комната, превращенная отцом в мастерскую, заключает десятки замысловатых игрушек, механических кукол и прочей занимательной всячины. Ребята (то есть двое из них, гости) прямо-таки столбенеют на пороге, – только завороженные взгляды переводят с одного предмета на другой. Мальчик почище, поухоженнее, уже и тогда немножко печальный, оживляет перед друзьями отцовские поделки, ибо все они способны оживать: Багдадский вор тащит кошелек из халата купца, курица клюет зерна, дебелая, румяная деревянная красотка вяжет на спицах!
Спустя некоторое время отец прерывает демонстрацию:
– А ну-ка, ребята, идите сюда! – и по его взгляду, по всей гордой и вместе застенчивой манере становится ясно, что это последняя работа, а они – первые ее зрители: чернобородый мужчина с пилою за спиной, женщина с удивительно милым лицом и с младенцем на руках по обе стороны смешного ослика, нагруженного нехитрым скарбом. Отец поворачивает рычажок, все три фигурки пускаются в путь; мужчина на каждом шагу поглаживает бороду, женщина время от времени склоняется к младенцу, ослик забавно помахивает хвостом, качает головою, выкрикивает-выскрипывает: и-а, и-а!
– Сколько ж такая стоит? – интересуется тот, из которого вырос Энергичный. – Тысячу, да?
– Какая красивая! – шепчет будущий Мафиози.
В дверях комнаты стоит русокосая мама и, улыбаясь, наблюдает за ребятами и отцом!
Привалив к дому обшарпанный велосипед, Энергичный поджидал Печального: сидел на корточках у подъезда и, скармливая ей кусочками колбасу, проникновенно беседовал с приблудной собакою:
– !потому что ты ничего не способна понять! Вот скажи: способна ты что-нибудь понять или нет?
Собака не ответила.
– А-а-а! то-то же! – уличил ее Энергичный. – Об одной колбасе и думаешь! Ладно, держи. А человеку в этом мире! У человека, может, способности! У человека полет! Он, может, приходит к людям и говорит: я, говорит, талантливый. Хотите, говорит, я подарю вам свой талант?! Просто так, бесплатно! А им – не надо. Понимаешь? – не-на-до! Что? Опять колбасы просишь? Нету. Кончилась. А вот просто, бескорыстно – слаб поговорить?
Собака всем видом продемонстрировала, что слаб, и собралась было по своим неотложным делам, но Энергичный в последний момент сумел удержать ее за загривок:
– Давай Юсуфку дождемся – у него всегда в холодильнике найдется что-нибудь для приблудного пса или случайного приятеля. Традиция. Эй, ты куда? Слышишь?
Завидев приближающегося Печального, собака вырвалась, поджала хвост и задала деру.
– Привет, – сказал Энергичный. – Чего это они от тебя бегают?
– Бегают, – печально согласился Печальный. – Я и так, и эдак, а они бегают. И дети тоже.
– Чьи дети? – не понял Энергичный.
– Ничьи, – объяснил Печальный. – Дети. Просто.
– А-а-а!
Приятели, сперва один, а за ним и другой, посмотрели в небо.
– Ну и ливень был вчера! – констатировал Энергичный.
– Ливень? – удивился Печальный.
– С луны свалился?
– Почему? я помню, – не согласился Печальный насчет с луны. – Гроза, да?
– Ну, ты даешь!
– Спал плохо, – пояснил Печальный.
– А чего мы тут, собственно, топчемся? у тебя там девушка, что ли? кивнул Энергичный наверх, на окна третьего этажа.
– У меня? – печально улыбнулся Печальный.
– А почему нет? Красавец! – продемонстрировал Энергичный друга воображаемой публике и окликнул проходящую мимо сильно перезревшую девицу. Эй, девушка! Можно на минутку?
– Меня? – не без надежды приостановилась Девушка.
– Перестань, пожалуйста! – Печальный повернулся уйти.
– Постой! – ухватил Энергичный Печального за руку, как минутами раньше хватал за шкирку пса. – Да-да, девушка! Именно вас!
Печальный, полный ужаса, подобно тому же псу резко рванулся и скрылся в подъезде. Девушка как раз подошла:
– Случилось что?
– Убежал, – развел Энергичный руками.
– Кто убежал?
– Сначала пес. А потом – Юсуфка.
– Вы-то остались! – Девушка явно не спешила расставаться с надеждою.
– Да я как раз собирался узнать, нравится ли вам н?
– А чего, – сделала Девушка на лице выражение одобрения. – И он хорошенький.
– Вот и я говорю, – согласился Энергичный. – А он, дурачок, взял и убежал. Так что уж извините, – и скрылся в парадной вслед за Печальным. – Слышишь?! – заорал на весь подъезд. – Ты, оказывается, хорошенький!
Девушка постояла в некотором недоумении, потом запустила голову в дверную щель.
– Вы чего, чокнутые, да?! – сказала едва ли не сквозь слезы, пнула велосипед, который, жалобно звякнув, свалился на асфальт, и, всеми подручными средствами демонстрируя гордость и независимость, застучала каблучками прочь.
Энергичный позвонил и, наткнувшись на полное отсутствие какой бы то ни было реакции, позвонил снова. Потом застучал кулаками. Потом – каблуками. Потом вдруг успокоился и тихо произнес:
– Я же все равно слышу, что ты там стоишь.
Дверь медленно открылась на длину цепочки, обнаружив в щели настороженное лицо Печального:
– Нету?
– Кого нету?
– Девушки.
– Какой девушки?
– Ну, той, – боднул Печальный головою вниз, в направлении двора.
– А-а! – дошло, наконец, до Энергичного, который и думать-то о девушке давно позабыл. – И чем она, интересно, так тебя напугала?
– Неловко, – пояснил Печальный.
– А она напротив: с большим удовольствием!
– Так она здесь? – ужас отразился на лице приятеля, и дверь бы захлопнулась, не успей Энергичный вставить в щель ногу в изодранном парусиновом башмаке.
– О, Господи! сколько тебе годков, мальчик? Нету ее, нету! Сними цепочку-то!
– У меня тут такой бардак, – нерешительно произнес хозяин квартиры.
– Нету! Мамой клянусь! – поклялся мамой Энергичный.
– Не в том дело, – качнул головою Печальный в дверной щели. – Просто неприятно. Мой дом, понимаешь! он должен иметь свой вид, свое лицо! Image!
– А чего случилось-то? – поинтересовался Энергичный.
– Джаба вчера с приятелем завалили.
– К тебе тоже?
– А что, он и у тебя был?
– Ага, сегодня, – кивнул Энергичный. – Подкараулил. Выхожу как раз из театра!
– А ты с ним вообще часто видишься? – перебил Печальный.
– Года четыре не встречал. Тк разве, на улице!
– А я еще больше, – сокрушенно признался Печальный. – Вообще-то, это неправильно. Все-таки друзья! И вдруг, понимаешь, заходят. Ну, знаешь, эти его штучки: икра, бастурма, коньяк французский.
– По пятьдесят рублей? – проявил Энергичный неожиданно живой интерес.
– А черт ее! – затруднился определить Печальный.
– Значит, по пятьдесят!
– Я уже лет десять капли в рот не брал! – покривил душою Печальный.
– Не брал?! – возмутился Энергичный. – А как же в прошлом году, в Семиганче?..
– Семиганч не в счет!.. – потупился Печальный.
– Ничего себе не в счет! – Энергичный наслаждался воспоминанием.
– В общем, нагрузили они меня под завязку, – вернул Печальный приятеля из прошлого года в прошлый вечер. – Просто свиньей себя почувствовал.
Приоткрылась дверь напротив, высвободила голову Соседки в бигудях. Голова повернулась в сторону приятелей и спокойно, словно в театре, устроилась слушать и наблюдать.
– А в воздухе, понимаешь, – продолжал не заметивший Соседки Печальный, – вроде как дух отца носится. Утром глаза разлепляю: в квартире пакостно как во рту. Даже убрать не успел: на службу опаздывал!
– Пророк вино не велел пить, – продекларировала Соседка в пустоту.
– Ты это, тетка, – огрызнулся Энергичный, – мужу своему расскажи, – и обернулся к Печальному. – Ладно, открывай. Помогу убраться. А от тебя ему что понадобилось? Жениться, что ли, уговаривал?
– Жениться? С чего это – жениться?! – изумился Печальный, но тут же с некоторой тревогою принялся восстанавливать обрывки диалога, происходившего вчера в сильном уже подпитии: вдруг и впрямь речь шла и о женитьбе? Магнитофон памяти поскрипел немного, подергал ленту туда-назад и безнадежно заткнулся. – Да нет! Вроде бы не жениться. Переехать. Дом, говорит, с мебелью – твой. Участок, говорит, с тутовником – твой. Пай, говорит, за эту квартиру – тоже твой. И на чем, говорит, поедешь – твой.
– А на чем поедешь? – живо поинтересовался Энергичный.
– Ни на чем я не поеду! – раздраженно огрызнулся Печальный и добавил. – "Жигули".
– Ясно как день, – прокомментировал Энергичный. – Девятка. Пять дверей. Кузов "хэтчбек"!
Печальный окинул глазом следы попойки, как бы проводя рекогносцировку предстоящего сражения с энтропией, малого сражения, ибо в большом, как бы он ни старался (а Печальный, очевидно, старался постоянно), все равно победить бы не сумел: пробужденная сновидением память с грустью констатировала неодолимое обилие мелких отличий квартиры сегодняшней от той, из детства: рассохшийся паркет, потрескавшиеся потолки, пожухлые, в пятнах и царапинах обои, потускневшие отцовские игрушки, неорганично соседствующие с немногими новыми, "научно-фантастическими", явно вышедшими из-под рук нынешнего ответственного съемщика.
