Текст книги "Киносценарии и повести"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)
Никита влетел в зал.
– Эй, отец! – крикнул. – Жди в Париже в составе правительственной делегации. Вероника гарантирует! – и помахал прощально.
Вещи ползли сквозь рентген-аппарат. Таможенник выдернул большую сумку:
– Что у вас тут?
– Как что?! – возмутилась Жюли. – Белье, одежда!
– Нет, вот это! – и таможенник, запустив в сумку безошибочную руку, извлек склеенный из осколков бюст Ленина.
– Это! – засмущался Кузьма Егорович. – Это сувенир.
– Не положено к вывозу, – отрезал таможенник и бюст отставил.
– Как не положено?! – возмутился Кузьма Егорович. – Почему не положено?! Эта вещь не представляет художественной ценности. Вот – справка из Министерства культуры!
– Потому что! – не нашелся что ответить таможенник. – Потому!
Седовласый, наблюдая на мониторе прощальную сцену, раздраженно сказал:
– Потому, осел, что мы отказались от экспорта революции!
Москва, 1990 г.
Я ОБЕЩАЛА, И Я УЙДУ...
история любви и смерти
"Я ОБЕЩАЛА, Я УЙДУ..."
"ТИСКИНО"
Москва, 1992 год
Режиссер – Валерий Ахадов
Композитор – Микаэл Таривердиев
В главных ролях:
ИРИНА – Елена Корикова
АЛЕВТИНА – Ирина Акулова
ЗЯТЬ – Игорь Пушкарев
АНТОН СЕРГЕЕВИЧ, ВРАЧ – Олег Шкловский
ВАСЕЧКА – Павел Семенихин
ТАМАЗ – Зураб Макгалашвили
МАТЬ ТАМАЗА – Софико Чиаурели
ОТЕЦ ТАМАЗА – Бадри Барамидзе
02.11.90
Снега намело немного, и поверх его ветер со скоростью и визгом полунощного рокера гнал мелкую пыль. Здесь это называлось хакас.
Впрочем, внутри, в белом кабинете городской больницы, воздух был тепл и недвижен – только оконные стекла мерзко позванивали под аэродинамическим напором ночной – в пять часов дня – наружи.
Вертелись кассеты на стареньком "Репортере". Девушка в наушниках одну руку держала на оконном стекле, другую – с микрофоном – у рта, и последнее явно вызывало у интервьюируемого игривые ассоциации.
– Но согласитесь, Антон Сергеевич, по нынешним временам совсем не обычно, когда ученый на взлете бросает московскую клинику, медицинскую академию!
– Трехкомнатную на Садовом, – в тон, хоть и не без пародийности, вставил ученый на взлете – девушка метнулась микрофоном в его сторону, отпустив поневоле стекло, которое тут же зазудело особенно противно, пронзительно.
– Хакас, – улыбнулась, как бы извиняясь за природу, и снова уняла рукою звон, перекрутила испорченный хакасом кусочек записи и продолжила, пытаясь по возможности восстановить ту, репортерскую, интонацию:
– Ничего смешного, и квартиру тоже! Чтобы в глухом сибирском городке!
– И-роч-ка! – перебил Антон Сергеевич и медленно пошел на девушку. Просто я сдуру женился на бляди. На бляди из провинции! Да еще прописал у себя. На Садовом!
– Антон! ну что вы! опять! – девушка досадливо выключила запись.
Нудно зазвенел хакас.
– Мне ваше интервью – позарез. Музыкальная школа вот уже где! не педагог. А получится хороший материал – возьмут в штат на радио. Вы ж обещали!
Антон Сергеевич не слушал, надвигался, бормотал:
– Неразборчив, сам виноват. Вот и определил себе наказание: два года ссылки. Не разменяет квартиру – выгоню и все. С чистой совестью. Но увидев здесь, Ирочка, вас!
– Интервью, Антон!
– Иди ты со своим интервью!
Девушка пыталась высвободиться из цепких, опытных рук, но так, чтобы по возможности не испортить отношений:
– Войдут!
– Кто войдет-то?! Половина шестого!
Тут Антону удалось заглушить девушкин рот собственным, рука пошла под тонкий черный свитер к и впрямь притягательной большой груди.
– Господи! – высвободила девушка лицо. – Разве не чувствуете: я в другом состоянии?!
– Постой-постой, – продолжал, сопя, доктор и влек Ирину к покрытому клеенкой деревянному топчану. – Приляг, давай-ка вот тут расстегнем, на спинке!
– Антон же!!
– Дурочка! Я и не пристаю вовсе! Осмотрю просто, – а сам пытался выпутать лифчик из-под задранного свитерка. – Осмотрю, понимаешь?! Осмотрю! Как врач!
– Погодите, Антон Сергеевич, – сказала Ирина холодно: ей, кажется, уже наплевать стало на сохранение отношений. – Если как врач – я сама, и принялась раздеваться. – До пояса или совсем?
Антон смутился. Ирина ограничилась до пояса и улеглась на топчан:
– Ну, давайте-давайте, осматривайте.
Доктор подошел, явно сбитый с настроения, все же тронул – не удержался молочную железу. Тронул еще!
– А ну вставай!
– Что, осмотр окончен? – иронически осведомилась Ирина. – Можно одеться?
– Нельзя! – почему-то вдруг заорал Антон Сергеевич. – Нельзя! – а сам уже мыл руки в углу, над раковиной, на ходу накидывал белый халат. Так, – принялся безжалостно мять нежную полусферу. – Что-нибудь чувствуешь? Вот здесь! Здесь? Здесь? Ч-чертова провинция! Сейчас бы томограф! Ну ничего. Главное, чтобы наверняка.
Ирина оцепенело следила, как он достает, вскрывает одноразовый шприц, насаживает особую, страшную иглу, как, зафиксировав железными пальцами едва заметную, с горошину, шишечку, вкалывает с размаху – Ирина не ойкнула даже, губку не прикусила: словно бесчувственная! – высасывает нечто, на что и смотреть неприятно: кровь, жидкость какую-то – Ирина и отвернулась, чтоб не смотреть.
– Рак? – спросила как бы невзначай и, не дождавшись ответа, добавила с вызовом: – Ну и отлично!
– Куда уж лучше! – подтвердил Антон, проделывая с отвратительным содержимым шприца таинственные манипуляции.
– Интервью закончим? – принялась распутывать дрожащими пальцами провода полураздетая девушка.
– У тебя есть любовник?
– А что?
– Хорошо бы попробовать интенсивную половую жизнь. А еще лучше – забеременеть.
– Уж не вы ль собираетесь помочь?
– Прекрати истерику!
– Истерику? – расхохоталась Ирина. – И перестаньте на меня орать!
– Ты, главное, не волнуйся! скорее всего, и не подтвердится.
– Еще как подтвердится, – шепнула Ирина.
– С чего ты взяла?! – Антон Сергеевич понял, что наговорил лишнего.
Ирина подставила ладошку под грудь, как бы взвесила:
– Отрзать? Ха! Так я вам и далась!
– Видывал я храбрых! – констатировал доктор. – А потом, когда поздно – в ногах валяются.
– Успокойтесь. Я валяться не стану. А над первым вашим предложением подумаю. Побрейтесь и ждите.
Антон машинально провел тылом ладони по и впрямь несколько колючей щеке, а Ирина, наскоро натянув свитер, в охапку схватив лифчик, шубу, шапку, магнитофон – вылетела из кабинета, из больничного здания, рванула, едва одолев напор хакаса, дверку "жигуленка", запустила мотор и взяла с места так, что машину аж развернуло.
Погнала по улицам на бешеной – в контексте – скорости, тормозила с заносом, вызывала походя предынфарктные состояния у встречных и попутных водителей, проносилась то под кирпич, то под красный, пока вдруг – вырвало из рук баранку – не ударила машину задком об угол бетонного забора!
Спрятала в ладони лицо. Посидела, приходя в себя. Выбралась наружу осмотреть повреждения. Потрогала смятое крыло, непонятно зачем подобрала, да тут же и бросила, пластмассовые осколки фонарика.
Вернулась за руль и уже спокойненько тронулась с места.
Театральная вахтерша кивнула Ирине как знакомой, и та пошла пыльными закулисными коридорами-переходами, поднялась в звукобудочку. За пультом сидел тощий пятидесятилетний бородач в подпоясанном свитере с кожаными заплатами на локтях.
– А, Ириша! Привет. Заходи, – обернулся на мгновенье и снова уставился сквозь двойное звуконепроницаемое стекло в зал, на дальнем конце которого, на сцене, репетировали "Даму с камелиями".
Душераздирающую сцену Маргариты Готье с отцом сожителя прервал вскочивший на подмостки режиссер, стал объяснять, показывать.
– Музыку, Толя! – заорал вдруг истошно. – Дай этим бесчувственным ослам музыку!
– Чувственный осел, – буркнул бородач и нажал на кнопку. В зал понеслась трогательная тема из "Травиаты". – Что с тобой? – глянул, наконец, на Ирину внимательнее.
– Я, Толенька, уезжаю.
– Куда? когда?
– Насовсем.
– Стоп, стоп! – донесся голос со сцены. – Толя, дай сначала!
Толя включил перемотку, скрипки завизжали быстро и наоборот.
– Холодно здесь, – поежилась Ирина. – Ветер. На юг, на юг, на юг!
– А и правильно, – отозвался Толя, пустив скрипочки. – С твоими данными! Это мы прибываем сюда! на конечную. А тебе! Благословляю! – и сделал соответствующий жест.
– Почему! на конечную?
– Блестящий выпускник Ленинградской консерватории, – продемонстрировал Толя себя. – Автор симфонии "Слово о полку Игореве". Помнишь, у Чехова? Жизнь человеческая подобна цветку, пышно произрастающему в поле. Пришел козел, съел – и нет цветка.
Ирина встала, пошла. Но задержалась в дверях:
– Послушай, Толя. Анатолий Иванович!
Тот обернулся.
– Я тебе что, совсем не нравлюсь?
– Ты?
– Почему ты ни разу не попытался переспать со мною? Я ж тебе чуть не на шею вешалась.
– Ирочка, деточка!.. – состроил Анатолий Иванович мину уж-жасных внутренних мучений. – Я старый больной человек. Неудачник. Живу в общаге. Бегаю утром по крыше – чтобы аборигенки не смеялись. А сегодня, развел руками, – дует хакас.
– Я не жениться зову – в постель. Впрочем, конечно: ты благороден. Ты в ответе за всех, кого приручил. Потому, наверное, и недоприручаешь. Или, может, тебе уже нечем? Возрастные изменения?
– О-го! – выразил Толя восхищение. – Злая! И не подумал бы!
– Я не злая! Я красивая! Я самая красивая в этом городе! Не так? И самая девственная! Смешно?
– Толя, Толя! ты чего, оглох?! – неслось истеричное режиссерово из зала. – Стоп! выруби!
Анатолий Иванович, буркнув под нос:
– Мейерхольд! – остановил скрипочки.
Режиссер снова полез на сцену: показывать. Покрикивал, помахивал руками!
– Так ты еще и девственница? – полуспросил-полуконстатировал Анатолий Иванович. – Как интересно! Или это! метафорически?
– Фактически! – выкрикнула Ирина. – Тьфу! шут гороховый! – и побежала вон.
Возле машины ждал-перетаптывался квадратный парень.
– Опять? – спросила Ирина.
– Чо ты тут делала?
– А что, Васечка, нельзя?
– Он у меня допрыгается, твой ленинградец.
– Эх, был бы мой! Убьешь?
– А мне не страшно: я уже там побывал.
– Может, лучше меня убей?..
– Не-а. На тебе я женюсь.
– Точно знаешь?
– Точно.
– Ну и слава Богу.
– Где тачку-то раскурочила? Сколько тебе говорили: не можешь – не гоняй. Крылышко отрихтуем, а вот фонарь!
– А ты б, когда учил, меньше лапал, – я б, может, уже и могла! Ладно, инструктор, садись! Садись за руль и вези куда хочешь!
– В смысле? – недопонял Васечка.
– В том самом, – вздохнула Ирина.
– Ну ты даешь!
– Ага, – кивнула и заняла пассажирское сиденье.
"Жигуленок" взвыл, вильнул задом, рванул за угол.
Белые лебеди с гнутыми роскошными шеями плавали под полной луною, отражаясь от глади пруда у подножья таинственного замка.
– Уйди, Васечка. Мне надо одеться, – сказала, не открывая глаз, лежащая на спине Ирина.
– Ты чо, не останешься?
Ирина чуть качнула головою.
– Чо ж я мать тогда отправлял?
Помолчали.
– Ладно, я терпеливый, понимаю, – татуированный Васечка встал, собрал одежду, скрылся за ситцевой занавескою, отделяющей альков от горницы.
Ирина села на постели.
– Вот я и женщина, – выдохнула едва слышно. Отвернула лоскутное одеяло, посмотрела на расплывающееся по простыне кровавое пятнышко. – Фу, гадость. – Помяла ладошкою грудь, ту самую, в которой Антон Сергеевич, кажется, обнаружил опухоль.
Подружка Тамарка, одноклассница, девица прыщавая и вообще некрасивая, работала на местной междугородной, в беленом толстостенном полуподвальчике старого, прошлого века еще, купеческого дома. Ирина подошла с задворок, прильнула к стеклу, присев на корточки – тамаркина смена! – и постучала.
Тамарка обернулась, узнала подругу, обрадовалась, отперла черный ход.
– Случилось чо?
– Заметно?
– Ничо не заметно.
– А чо спрашиваешь? – и Ирина повесила долгую паузу. – Ладно, Тамарка, беги.
– Ага. Постой, а чо приходила?
– Завтра заскочу, завтра, – и Ирина исчезла.
Тамарка стояла, недоумевающая, встревоженная, а в зальчике бухало, внушительно и невнятно:
– Астрахань, Астрахань! Пройдите во вторую кабину. Пройдите во вторую кабину.
Пока Ирина отпирала и открывала ворота, пес прыгал вокруг, пытаясь лизнуть в лицо, повизгивал восторженно.
– Хватит, Пиратка, хватит! Н вот, – порылась в кармане, бросила сигарету. – Наркоман!
Пират поймал лакомство на лету, отнес подальше, чтобы никто не отнял, принялся лизать, жевать табак.
Ирина завела машину во двор, вошла в сени, едва не опрокинув фанерный лист с замороженными пельменями, проломила ковшиком лед, глотнула воды.
В доме стоял храп и несло сивухой. Ирина брезгливо скосилась на комнатку, где спал зять. Сестра демонстративно не подняла головы от стопки тетрадок.
– Полунощничаешь? – бросила Ирина как можно нейтральнее, проходя к себе. – Твой опять нажрался?
– Сама-то где шляешься?
– Так, – пожала Ирина плечами и скрылась за дверью, повалилась, не сняв пальто, на кровать, обернулась к стенке, на которой висел немецкий трофейный гобелен: шестерка белых лошадей несет во весь опор карету роскошная дама в окошке – а шевалье а la д'Артаньян на вороном скакуне пытается догнать!
В дверь постучали. Ирина вскочила, принялась раздеваться со всею возможной беспечностью:
– Войди!
– Доктор твой приходил. Часа два дожидал.
Ирина внимательно глянула на сестру: знает – не знает, сказал доктор – не сказал? Поняла: знает.
– Подтвердилось?
– Вот, – сестра достала из кармана лабораторное стеклышко.
– Убери, – заорала Ирина. – Не хочу видеть!
– Он тебя завтра с десяти ждет.
Ирина взглянула на две фотографии на большом, накрытом салфеткою ришелье домодельном буфете: отца и матери: обе – в траурных рамках, перед обеими – вазочки с искусственными гвоздиками.
– Алька! Сколько раз маме операцию делали? И сколько она прожила? Как ее всю измучили, изуродовали. Рентген, химия! А толку? Сама рассказывала, что из их палаты ни одна дольше трех лет не протянула. Ни-од-на!
– Ей тогда больше сорока было!
– Акселерация, – грустно улыбнулась Ирина. – А сколько папе делали переливаний, костный мозг пересаживали! Судьба, Алька, судьба! Наследственность!
– Это, – сестра суеверно умолчала название болезни, – по наследству не передается.
– Доктор сказал? – в иронии Ирины скользнуло пренебрежение к медицине.
– Но бороться-то все равно надо! Обязательно бороться! Помнишь про лягушку в молоке?
– Ты, Алька, как масло сбивать, ученикам рассказывай. А я уже взрослая.
– Да я ж тебя!
– Знаю-знаю. Выкормила. Ты мне как мать. Я тебе по гроб. Все, все, хватит! Спать хочу! Слышишь? уйди! хочу спать!
Алевтина на мгновенье застыла в обиде и вышла, привалилась к изнанке двери, заплакала:
– Все гордые: умирают, умирают!.. A я – дом тащи!
Ирина же водила пальчиком по гобелену и шептала:
– Ведь вы меня вывезете снова, правда? Вывезете, а?..
03.11.90
К утру хакас стих. Повалил мягкий, крупный снег. Ирина упихивала в багажник последние сумки. Пират носился возле.
– Ну-ну, Пиратка, – потрепала Ирина собаку. – Вот тебе, сухой паек, полезла в карман, достала непочатую пачку, распечатала, аккуратненько разложила сигареты в будке. Пошла в дом.
Прощально-внимательно огляделась. Взяла с комода отцовскую фотографию, спрятала в сумочку. Сорвала листок с календаря, написала наискосок: пианино можешь продать. Уезжаю на юг. Ира. Совсем было собралась выйти, но вернулась с порога, сняла со стены гобелен с каретою.
Возле автомобиля стоял мрачный, похмельный зять.
– Раненько, – сказала Ирина.
– Молодая – учить-то! Куда загрузилась? – кивнул на заднее сиденье, на барахло.
– Развеяться. Погреться. На юг.
– В ноябре?
– В ноябре, – ответила и уселась в машину.
Зять стал перед капотом твердо, как памятник большевику.
Ирина высунулась:
– Отвали!
– Тачку оставь и ехай куда хочешь. На юг она собралась. Разобьешь аппарат.
– Машина моя! – крикнула Ирина, едва не плача. – Мне ее папа оставил.
– Ага, твоя! Мы на ей весь огород тащим, весь дом! А ну выходи!
Ирина щелкнула шпеньком-замочком, включила передачу.
– Не выпущу, – сказал зять и еще глубже врос в землю.
Ирина сжала зубы, прижмурилась и потихоньку отпустила сцепление. Зятя ткнуло капотом. Ирина притормозила. Родственник на карачках выполз из-под машины, поднялся, забарабанил по крыше. Ирина ударила по газу, оставила позади зятя, орущего на бегу:
– Эй! фонарь-то где разъ..ла?..
Когда Ирина выезжала из города, поневоле пришлось притормозить, чтоб выпустить с автостанционной площадки громоздкий ярко-красный "Икарус": шофер заложил руль недостаточно круто и тыкался туда-сюда, загораживая дорогу.
Но Ирине наскучило ждать, и она, улучив мгновенье, заставила "жигуленка" буквально выпрыгнуть из-под огромных автобусных колес!
03.11.90 – 09.11.90
Долгого, с приключениями и встречами, поначалу – зимнего – пути: через пол-Сибири, через Урал и дальше: на юг, на юг, на юг! – достало б, пожалуй, и на целую повесть, но нас ждут нетерпеливо главные перипетии сюжета, потому длину одной только мелодии, нежной и печальной, той самой, что зазвучала из магнитолы, куда Ирина, разминувшись с "Икарусом", вставила кассету, – длину одной этой мелодии мы отмерим и на то, как затерянная, микроскопическая на фоне бесконечной тайги, ползла (Ирине казалось: летела) белая букашка по белому же извилистому тракту; и на то, как у подножья изъеденной тысячелетиями каменной бабы сорвалась (Ирина меняла колесо) машина с домкрата и содрала кожу с наманикюренного пальчика: горе, в сущности, пустячное, но не из-за него одного, видать, кричала Ирина звериным криком, била бессильными кулачками в холодную, равнодушную грудь земли; и на то, как в ночном коридоре грязной транзитной гостинички разбудил ее, тяжело спящую на диване, уголовного вида немытый жлоб и точно, больно – Ирина и сама не ждала от себя такой прыти получил по яйцам; и на то, как бросал жгучие взгляды – через зеркальце, под которым покачивался Микки-Маус, – красавец-майор, а лампочки на приборной доске не горели, ибо тащили "жигуленка" не полста с небольшим собственных его лошадей, а полтыщи танковых, на тросе, а сзади-спереди гудели, ревели, чадили, рыли траками снег остальные машины дивизии; и на то, как на крупном, перекресточном посту остановил гаишник, дернул наверх, в стакан, и, поизучав документы, сообщил:
– Сестра ваша по всей линии такой шухер навела. Вот, телефонограмма, дословно: умоляю вернуться.
– Это понимать так, что вы меня задерживаете? – испугалась, обрадовалась ли Ирина.
– Вы совершеннолетняя, товарищ водитель, – пожал плечами мент. – Хотя сестра, тоже!
– Тогда я поехала?..
то, как отмечала день рождения на лесной опушке, вечером, в свете рников, и легкий ветерок колыхал, не задувая, два с небольшим десятка ьких свечек, утыкавших каравай; и на то, как вышла размяться у ска "Азия-Европа", рядом с которым высыпавшая из автобуса стайка тов фотографировалась на память и затянула сняться с ними, и Ирина в елканья затвора перекрестила, перечеркнула, похерила указательными стное свое личико; и на то, как две семерки взяли ее в тиски: слева и а, и эскортировали, гудя, а из окон высовывались с соответствующими ками молодые жеребцы; и на то, наконец, как открылось вдруг: именно ! – огромное, синее в этот по случаю солнечный день, вогнутое как чаша
и дорога пошла по-над ним, крутясь и виляя; по сторонам выстроились но-голые, облезлые стволы эвкалиптов; слева, во двориках, в окружении неющей золотом листвы, росло что-то вечнотемнозеленое, пальмы даже; а а, совсем по кромке прибоя, полз бесконечный поезд, долго оставаясь по ению к ней, к Ирине, почти недвижным, покуда не отполз потихоньку , – длину одной этой мелодии.
Но она закончилась. Кассета выскочила из магнитофонного зева. Ирина подвернула к заправке с надписью Абензин, полезла за кошельком и, как ни считала, как ни собирала по сусекам оставшиеся желтенькие да зелененькие, получалось литров на двадцать пять семьдесят шестого и – все!
09.11.90
Ирина медленно ехала по набережной, поглядывая по сторонам, но никто из тусующихся ей не казался, пока не привлекли внимания два жгучих брюнета, прямо на улице, возле врытого в песок пустынного пляжа шахматного столика, играющие огромными, по полметра, фигурами: один – страстно, другой – раздумчиво. То есть, внимание привлек именно раздумчивый. Она остановилась, понаблюдала и пропела милым чалдонским говорком:
– Ребята, где тут у вас можно машину продать?
Тот, который играл раздумчиво, тоже оценил Ирину вмиг и уже было двинулся к ней, как тот, который играл страстно, страстно же приятеля опередил.
– Какие проблемы?! – сказал с легким южным акцентом и уселся в машину столь решительно, что приятелю поневоле пришлось вернуться к доске. Поехали, что ли?
Ирине явно жалко стало, что помочь вызвался не тот, а этот, но ничего не оставалось делать, – разве, врубая передачу, бросить прощальный взгляд на одинокую фигуру у столика. И поймать ответный.
– С какого года? – спросил тот, который играл страстно.
– Я? – несколько удивилась Ирина вопросу, возвращаясь сознанием с пляжа в салон.
– Что вы, мадмуазель! У вас не может быть возраста. Вы – чистая женственность. Вечная весна. Боттичелли. Я имею в виду аппарат.
– Машина?
– Машина-машина.
– Папа ее покупал! мы правильно едем?
Тот, который играл страстно, утвердительно хмыкнул.
– Папа ее купил, кажется! ну да: в семьдесят восьмом. У нас раньше старая "Волга" была.
– В семьдесят восьмом, говорите? И задок побит!
– Это я на прошлой неделе! – попыталась оправдаться Ирина, но парень прервал:
– Каждый изъян имеет свою цену. Потому боюсь: больше двенадцати вам, мадмуазель, за нее не дадут.
– Двенадцать?! – обрадовалась Ирина.
От парня не укрылась ее реакция.
– Но запрашивать надо четырнадцать. Сюда, сюда, налево!..
Несмотря на значительное расстройство чувств, Ирина успела проголодаться за безумный этот день и, обставленная сумками и чемоданами, с денежной пачкою на столике, ела не без аппетита в уличной кабине ресторанчика "Золотое руно".
Веселая компания 3 + 3, решившая, вероятно, продолжить ужин на пленэре, вытаскивала из дверей накрытый стол, чему пытались противодействовать две официантки. Ирину привлек шум, и она мгновенно узнала среди парней того, который утром на пляже играл в шахматы раздумчиво.
Компания, усмирив официанток взяткою, утвердилась-таки во дворе и продолжила пировать, а Ирине уже кусок не лез в горло. Она не выдержала, решилась: встала из-за столика, подошла, остановилась vis-а-vis к давешнему шахматисту. Тот поднял голову, улыбнулся в приятном узнавании:
– Продали машину? Да вы садитесь, садитесь, – уступил место. – Володя! стул быстро!..
Ирина ударила шахматиста по щеке.
– Извините, – сказал тот, – но мне кажется: вы меня с кем-то спутали. Вот, – и достал из специального кожаного чехольчика визитную карточку с золотым обрезом. – Тамаз Авхледиани. Архитектор из Тбилиси.
– Спутала?! – изумилась Ирина. – Может, это не вы играли там в шахматы?! Может, это не ваш приятель помог мне продать машину? Боттичелли!
– Да я его! я его, правда, первый раз в жизни видел.
– Ага, так я и поверила. Дурочка из провинции. Просте четырнадцать, обиженно передразнила давешнего страстного. – Официально оценим, остальное сразу же на руки! А потом, говорит, в милицию иди! Ты же оценку подписала!
– Мамой клянусь, я его не знаю, – апеллировал Тамаз к приятелям и приятельницам, но Ирина, плача, возвращалась уже к своему столу.
Тамаз неловко рассмеялся и стал разливать вино, рассказывая что-то по возможности весело. Ирина ковыряла вилкою в тарелке, приправляя котлету слезами. Однако, веселье получалось посредственное, Тамаз встал, приблизился к Ирине:
– Сколько он вам недоплатил?
– Разве в этом дело?! – ответила та. – Я б и за восемь! Я б и за шесть! Папа умирал – оставил. Только зачем обманывать?!
– Сколько?! – переспросил Тамаз тверже.
– Вот, – подвинула Ирина денежные пачки на край стола. – Можете забрать и их!
Тамаз на глазок оценил сумму.
– А обещал? Четырнадцать?
Ирина нехотя кивнула.
– Где вы остановились?
Ирина продемонстрировала сумки-чемоданы:
– Говорили: как оформим – довезут до гостиницы, помогут. А сами сели и укатили!
– Пойдемте. Я вас устрою.
– А как же ваши?.. – кивнула Ирина на тамазов стол.
– Думаю: переживут. Не сразу, но! – и Тамаз взял с земли иринино барахло.
– А, – махнула Ирина рукою. – Все равно, – и поднялась, повесила на плечо оставшуюся сумку.
Когда они шли к выходу, Тамаз на минутку подвернул к своей компании.
– А деньги, – сказал приятелям, – я с этого абхаза взыщу. Исключительно в интересах Справедливости.
10.11.90
Оттого, что большую тбилисскую квартиру мы ли впервые увидим, Ирина ли потом, позже вспомнит-вообразит в бликах прихотливого ночного освещения и в стремительном движении, сопровождающем проход Натэлы Серапионовны через две комнаты в третью, к особо пронзительно – из-за неурочности – трезвонящему телефону, дорогая обстановка, тусклое золото корешков книг, почерневшее серебро оружия на коврах, картины по стенам, – все это покажется еще сказочнее и роскошнее, чем есть на самом деле.
– Тамаз? Это ты, Тамаз? Что случилось, мальчик?! – биологическая материнская тревога зазвучит в этих по-грузински сказанных фразах. – В Москве отец, в Москве. Вызвали. Зачем тебе отец? Что? Сколько? Десять тысяч? Где я тебе возьму к утру десять тысяч?! Попал в переделку? Абхазы, да?!
– Только не вздумай как в прошлый раз приезжать, слышишь? – прокричит Тамаз в телефонную трубку уличного междугородного автомата неподалеку от ночного шумящего моря. – Я на себя руки наложу, если не перестанешь бегать за мной как за маленьким!
Сладкая медленная мелодия будет сопровождать наших героев весь следующий день: и у карстового Синего озера, в чью бездну бросит Ирина камешек под нетерпеливым присмотром вертящего ключ таксиста; и на Рице, по ледяной воде которой поплывут они с Тамазом на лодке; и в вагончике-малютке подземки, влекущей в глубь Новоафонских пещер; и в самих пещерах, где, по настоянию Тамаза приотставшие от экскурсии, останутся они возле разноцветно освещенных сталактитов, а, когда группа отойдет достаточно далеко и подсветка погаснет, Тамаз в наступившей почти тьме попытается поцеловать Ирину, но та не дастся; и в пацхе, у стены-плетня, за столом, врытым в землю, где Тамаз не позволит Ирине выпустить рог с изабеллой, пока тот не опорожнеет, сам отрежет кусок от длинной ленты козлятины, коптящейся над очагом, покажет, как зачерпывать соус ткемали кусочком лаваша: красная капелька на ирининой руке; и когда!
– Никогда! – засмеется Ирина, раскинув руки: не пуская в номер, и на тамазово:
– Ну, чаю просто попьем! – останется непреклонна, и архитектор снова сдастся: – Ладно, – скажет, – в таком случае едем к моим друзьям; вечер продолжается.
– Мы там будем одни? – спросит Ирина. – Поздно уже!
– Что ты, дорогая! В этом доме всегда столько народу! Только мне надо по пути заскочить на почту!
ь там, у тамазовых друзей, уступит национальному грузинскому мотиву, оторый архитектор, в окружении веселой, отхлопывающей такт компании ино внимание привлечет живое лицо немолодой женщины, особенно азартно й в ладоши;
– Кто такая? – поинтересуется Ирина у соседа;
– Гостья, из Парижа!)
т эффектно, артистично танцевать что-то горское, но прервет танец: , внезапно, неожиданно, и, схватив Ирину за руку, потащит к выходу:
– Ты была когда-нибудь ночью на маяке?
– На маяке? – снова невпопад расхохочется Ирина.
– Эй! куда вы?! – понесется им вслед.
11.11.90
Большой теплоход, сияющий огнями, разворачивался в миле от берега. Реликтовые сосны ровно шумели, дезавуируемые пунктиром маячного света. Ирина стояла, закинув голову, и глубоко всем этим дышала; Тамаз неподалеку пытался всучить червонец маячному смотрителю.
– Пошли! – крикнул во тьму, договорившись. – Эй, Ирина!
Она выпала из странного своего состояния.
– Ничего не трогать! со стороны моря лампу не перекрывать! – по-армейски прикрикнул сторож, сторонясь от входа.
Поднимаясь крутой лестницею, Тамаз тянул Ирину за руку. Наверху, на круговом балкончике, свет слепил почище фотовспышки, и глаза за недолгие мгновения темноты не успевали к ней привыкать.
– Вот, – сказал Тамаз, доставая из многочисленных карманов кожаного пиджака пачки десятирублевок. – Торжественно вручаю. Справедливость одержала победу.
– Не возьму, – ответила, помрачнев вдруг, Ирина.
– Почему?
Она качнула головою:
– Значит, ты все-таки связан с ними, – и пошла к выходу.
– Постой! – крикнул Тамаз. – Не веришь, да? Не веришь?! Ты же видела мои рисунки!..
Ирина призадержалась.
– Не знаю, – сказала, – я уже ни-че-го-не-зна-ю.
– Не возьмешь, значит?
Тамаз разорвал бандероль, пустил десятирублевки по ветру. Они, кружась как ржавые листья, разлетались вкруг маяка, то исчезая во мраке, то вспыхивая вновь – чем дальше, тем бледнее. Тамаз хрустнул следующей пачкою, пустил по ветру и ее. Полез за следующей!
– Постой, – бросилась Ирина, удержала его руки в своих. – Покорил! Лучше потратим вместе. Как же тебе удалось-то? Там, наверное, мафия?
– Мужчина должен иметь свои маленькие секреты, – улыбнулся Тамаз. Потом привлек Ирину и поцеловал.
Она обмякла!
Гобеленные кони стронулись вдруг с места и понесли карету вдаль. Шевалье во весь опор мчался вослед, ветер трепал перья на его шляпе, и Ирина в прерывистом свете заоконного маяка закусила указательный: ей стыдно было кричать, а удержаться она не могла. Зубы вдруг стиснулись так, что на пальце выступила кровь: красная капелька на белой коже!
Восторг, наконец, несколько утих. Кони замерли. Ирина приразжала зубы.
– Господи! что это было?! Что же это такое было?!
– Любовь, – ответил Тамаз, приподнявшись на локте, глядя на Ирину с большой нежностью, хоть и не без довольства собою. – Больше ничего. Просто любовь.
– Милый, единственный! – принялась покрывать Ирина лицо Тамаза поцелуями. – Счастье в гостинице. Как странно! как нелепо!
– И все-таки ты должна за меня выйти!
Мгновенно лицо Ирины стянула маска страдания.
– Нет, – сказала женщина очень твердо. – Это невозможно. Нет-нет-нет! Да и зачем тебе?
– Нет! нет! – передразнил Тамаз. – Опять – нет! По-чему?!
– Мелодрама, – ответила Ирина. – Я должна умереть.
– Все должны умереть! – не остыл еще от раздражения Тамаз, не научившийся покуда получать в этой жизни отказы.
– Вот! возьми! потрогай! – положила Ирина его руку на заряженную смертью грудь.
Он погладил, взял сосок нежной щепотью. Ирину снова начало забирать, и, с трудом пересиливая себя, она зашептала:
– Нет. Погоди. Вот, здесь. Потрогай! Вот. Шишечка. Шишечка с горошину. Чувствуешь?
Тамаз почувствовал.
Снова привстал на локте. Посмотрел в лицо Ирины как-то недоверчиво.
– Ты же грузин, – принялась убеждать она себя, его ли. – Тебе нужны дети. Я б одного, положим, еще и успела, но как я оставлю его сиротой? Сама так росла! И как взвалю на тебя свое умирание? Если б ты знал, как это некрасиво: умирать. Поверь, я видела! Ну, глупенький, – погладила Тамаза. – Теперь понимаешь? Полтора года. Или два. И я! уйду. Месяцев десять смогу! жить. Не дольше. А теперь поцелуй меня, слышишь?.. если тебе не! не неприятно! слышишь? Я хочу! я! хочу!
