Текст книги "Киносценарии и повести"
Автор книги: Евгений Козловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)
Немалое усилие потребовалось воображению, чтобы признать в ней ту самую теплую, всю в уютных мелочах гостиную, где много-много лет назад пел ныне покойный Бард:
– Как жуете, Караси?..
– Хорошо жуем, мерси!..
– Да! – протянул вслух Благородный. – Иных уж нет, а те – далече! но и эхо, кажется, покинуло дом: не отозвалось, позволило словам потонуть, кануть, бесследно не стать.
Оборванная ставня приоткрывала часть того как раз самого окна, напротив которого сидел в незапамятные времена Благородный, слушая Барда и машинально наблюдая, как на участке напротив десяток солдат строит дачу, а крепенький мужичок лет сорока бегает-приглядывает, обеспечивает указаниями. "Летчик, наверное, – подумал Благородный тогда. – Испытатель. Откуда ж иначе в таком возрасте деньги на дачу? Да и солдат не всякому дадут."
Сейчас дача напротив, какими бы комично-зловещими повестками на нее ни зазывали, была живою и теплою, а здесь, в огромном чернобревенчатом доме, в диссидентском гнезде, стояли необратимое запустение и тоска. Энтропия, как ей и положено в замкнутой системе, неудержимо росла.
Хлопнула калитка. Сидоров-Казюкас нырнул в своего ноль-одиннадцатого, запустил мотор и, стыдливо не зажигая огней, укатил на ощупь. Благородный выбил трубку о каблук и выбрался наружу, скользнув случайным безмысленным взглядом по неярко освещенному мансардному окну, за которым на низкой дачной тахте Внучка с Юношею целовались страстно и нецеломудренно, поглощенные этим занятием столь глубоко, сколь глубоко могут быть поглощены им лишь люди, совсем недавно открывшие для себя в полной мере эту таинственную сторону жизни!
– Вы, Иннокентий Всеволодович, считаю своим долгом заметить, пользуетесь недозволенными приемами. То, что связывало меня с покойной Мариною, не дает вам права! скорее – наоборот! Я всегда, слава Богу, сознавал, что человек, пошедший служить в чекагэбэ, не может быть порядочным человеком – но сколько же вы потратили сил, чтобы внушить мне иллюзию обратного! А теперь сами все и рушите? – разговор шел на участке, партнеры едва освещались бликом мансардного окна, так что трудно было понять с определенностью, почему Полковник молча терпит страстную эту филиппику. – Я приехал к вам исключительно как к отцу Марины. Уважая ваш возраст! одиночество! зная, что вас уволили в отставку. Так что не трудитесь больше переводить впустую повестки – играть в ваши паранойяльные игры вы меня не заставите. А если вам понадобится моя помощь – вот, звоните, пожалуйста. Я не откажу, – и, протянув Полковнику визитную карточку, Благородный повернулся уходить.
– Ой ли, Дмитрий Никитович? – спросил Полковник. – Точно ли не заставлю?
– Безо всяких сомнений! – отрезал Благородный.
– А вы вообразите на минуточку, что я – ваша персонифицированная совесть. Ведь тогда и наши встречи можно будет расценить как дело пусть для вас неприятное, но безусловно благое. Как! покаяние!
– Вы опять про Марину? – раздражился Благородный настолько, что повысил тон несколько сверх самим же себе назначенной меры, чем раздражился еще больше. – Она рожала у лучших врачей. Ее ничто не могло бы спасти. Это судьба. И я тут не при чем. А вот вы! вы! вы ни разу не допустили меня до моего собственного ребенка!
– Марина не допустила, – мягко возразил Полковник.
– Но я действительно собирался развестись! – почти уже кричал Благородный.
– Ее не устраивало, что вы оставили бы своего сына сиротою.
– Я бы уж как-нибудь разобрался!
– Нисколько не сомневаюсь, – теперь интонация Полковника несла в себе едкий яд.
– Откуда ж столько презрения? – поинтересовался Благородный.
– Оттуда! – вспылил, наконец, и Полковник. – Оттуда, что мое дело было – выполнить последнюю волю дочери. А ваше – пробиться к ребенку несмотря на мое сопротивление. Несмотря на все силы ада!
– И вы еще смеете упрекать?!.
Видать, в этой последней реплике Благородного послышалась Полковнику боль столь искренняя, что он вдруг как-то весь помягчал и сказал:
– Хотите познакомлю?
– С кем? – испугался Благородный, и именно потому испугался, что отлично понял с кем.
– С дочкой с вашею, с Машенькой, – тем не менее пояснил Полковник.
– А она что, здесь?
Полковник кивнул утвердительно.
– Но я! но я! – в страшной неловкости замялся Благородный. – Но я н-не готов!
– Понимаю, – отозвался Полковник после недлинной паузы. – Она, наверное, тоже. Пойдемте, хоть фотографию покажу, – и направился к летней кухоньке, щелкнул выключателем.
Внучкино фото в рукодельной рамочке стояло на полке, предваренное роскошной розовой розою в баночке из-под майонеза. Благородный взял рамку в руки, посмотрел пристально на изображение лица дочери. Полковник забрал рамку у Благородного, вытащил из нее фотографию:
– Возьмите. У меня есть еще.
Благородный бережно положил фотографию во внутренний карман, уронил "спасибо" и направился к выходу.
– А про покаяние, – произнес Полковник совсем тихо, так, что при желании вполне можно было б его и не услышать, – про покаяние я сказал исключительно в связи с вашими! доносами.
– Что?! – столько праведного возмущения прозвучало в этом словечке человека, вмиг превратившегося из Просто Благородного в Благородного Карася, так безостаточно разогнало оно теплую, тихую какую-то атмосферу, только что наполнявшую кухоньку, что и Полковник поневоле сменил тон, поправившись с ехидцею:
– Простите: экспертизами.
– А-а-а! – протянул Благородный Карась, застыв на пороге. – А что! мои экспертизы? Я всегда писал, что думал. И если даже иногда заблуждался в своих оценках!
– Дмитрий Никитович! – как-то даже обескуражился Полковник. – Да пойдемте почитаем. Коль уж все равно в такую даль прикатили!
– Они! – отпустил Благородный Карась дверную ручку, – у вас есть?
– Да неужто в противном случае я посмел бы послать вам повестку? развеселился Полковник.
– Ну и пускай! Не стану я!.. – возмутился было Благородный Карась, но вдруг согласился, видимо, заинтересованный. – А впрочем!
Они вышли, двинулись вниз по тропинке, уложенной бетонными восьмиугольниками.
– Сюда вот, пожалуйте! Осторожно, здесь круто! Так! вот сюда! – вел Полковник гостя к заветному тамбуру. – Несмотря ни на что, всегда считал вас человеком! ну не то что бы вполне порядочным! Во всяком случае, никого другого сюда не пригласил бы. Постойте минуточку! сейчас! – нащупывал кодовые колечки, поворачивал, прислушиваясь к треску, замочный маховичок. – Сейчас я и свет зажгу, – и лестница в подземелье озарилась. Проходите, проходите. Не бойтесь: не пыточная камера, не подземная тюрьма.
– Да с чего вы взяли?! – взвился Благородный Карась, компенсируясь, видать, за то, что смолчал на "не то что бы вполне порядочного".
– Вот и чудненько.
Отворилась вторая дверь, нижняя, и перед Благородным Карасем во всем великолепии открылась полковничья сокровищница. Хозяин, пропустив гостя вперед, остался на пороге, и в гордом взгляде его чудился едва ли не блеск безумия.
– Где вы тут у меня? – насладившись паузою, двинулся Полковник к одному из каталожных стеллажей, вытянул ящик. – Так! так! та-ак! – приговаривал, перебирая карточки, словно на арфе играя. – Вот! – едва ли не на ощупь определил, наконец, нужную. – Шкаф номер восемь, папка четырнадцатая.
Затем подошел к шкафу номер восемь и извлек папку номер четырнадцать. Открыл. Перелистал. Подманил Благородного:
– Ваша рука? Узнаете?
Благородный Карась потянулся к папочке.
– Не надо! – профессионально остановил Полковник. – Трогать – не надо. Я вам почитаю. Вот, – принялся листать, – где это? Ага: "!с достаточной уверенностью заключить, что в подвергнутых экспертизе текстах безусловно"! чувствуете, – отвлекся, – какое словцо? вы ведь филолог, не можете не чувствовать! – и вернулся к документу: – "!безусловно отсутствует даже след таланта, так что мысли, высказанные в них, можно считать вполне авторскими и публицистическими".
Полковник шумно захлопнул папку, выпустив на волю легкое облачко тонкой книжной пыли.
– И это, заметьте, не про Солженицына. Это про того мальчика, помните? Который на втором году погиб в лагере, в Мордовии?
– Так ведь вы ж туда его и засадили, вы! – закричал Благородный Карась.
– Не мы, положим, а суд. Но дело сейчас не в этом. Это, так сказать, наши проблемы. Наши! с Господом!
– Вы еще и верующий?! – несколько истерично хохотнул Благородный.
– Не в этом! – повторил-утвердил Полковник.
Благородный Карась прошелся туда-назад по бетонному полу не упруго-спортивною, как прежде, как еще несколько минут назад, а шаркающей какою-то, стариковской походкой и потянулся в карман за трубкой, за кисетом, принялся набивать табак.
Полковник, краем глаза наблюдая процедуру, водворял папку номер четырнадцать в шкаф номер восемь, а когда Благородный Карась чиркнул спичкою, мягко сказал:
– Воздержитесь, если можете, Дмитрий Никитович. У меня тут с вентиляцией! – и пустил многоточие, подкрепленное жестом.
Благородный Карась раздраженно помотал рукою, гася пламя.
– Но я мог в конце концов ошибаться! – несколько запоздало, но с попыткой достоинства возразил. – И потом, там действительно с талантом было!
Полковник отрицательно качнул головою и тихо сказал:
– Неужели ж вы не понимали, что означает для него такая экспертиза? И потом: писали-то – не в журнал!
Они не выдержали-таки, и получилась любовь. А сейчас, смущенные, приводили в порядок одежду.
– Я ж говорила: ты сумасшедший, – лепетала Внучка. – А ну как полковник услышал?
– Не услышал он ничего!
– Ага, не услышал! Он у меня знаешь какой Штирлиц?
– Да вон же! – подошел Юноша к окну. – Его и в доме-то не было. Вон, видишь, с гостем прощается. Или не с гостем, а! как там у вас это называется?
Внучке, видать, так хорошо было после произошедшего, так тепло, так расслабленно, так нежно, что она даже решила не обратить внимание на едкое "у вас", приблизилась, обняла Юношу сзади. Полковник, действительно, прощался с кем-то у калитки.
– Постой-постой, – сказал Юноша. – Это же!
Гость вышел, уселся в машину, заурчал мотор, вспыхнули галогенки.
– Точно! Отец!
– Кто?
– Вон, – кивнул Юноша на удаляющиеся хвостовые огни.
Внучка замерла – таким жутким голосом произнес Юноша последние слова, а потом вдруг расхохоталась:
– Ты боялся! А они – дружат! Или даже по делу!
Юноша стоял, совершенно ошарашенный:
– Но ведь этого же не может быть! чтобы у моего отца!! С твоим дедом!!
– Ты подумал, что говоришь? – обиделась Внучка и отошла от Юноши.
– Не в том смысле, – бросился он за нею, но она вывернулась, сменила направление. – Просто это! невероятно.
– Однако же факт! – довольно жестко констатировала Внучка, и тут понятно вдруг стало с очевидностью, кто ее дед. – Полковник! – крикнула, распахнув окно.
– Не надо! – испугался Юноша. – Слышишь, не надо! Не надо у него ничего выяснять!
Полковник, стоявший перед тем в задумчивости, поднял голову.
– Ну я тебя умоляю, – продолжал шептать Юноша.
– Ты про нас не забыл? – пропела Внучка голосом счастливо-беззаботным. – Ну-ка быстро – за коньяком!
Полковник молча направился к кухоньке.
– А мы пока стол накроем, – крикнула Внучка вдогонку.
– Сперва я поговорю с отцом, – пояснил Юноша.
– Поговори-поговори, – ответила Внучка не без злой иронии и, взяв Юношу за руку, потянула вниз: – Пошли знакомиться. Ароматически!
Черная "Волга" давно укатила, а из подслеповатой "Тоеты" все продолжали наблюдать за домом, только к Джинсовому и Жесткоглазому прибавились – на заднем сиденье – еще трое: молодых, уголовных по виду.
Джинсовый сказал:
– А что, если они там на ночь останутся?
– Значит, приедем завтра, – отозвался Жесткоглазый.
– За-а-втра-а! – с сожалением протянул Джинсовый. – На завтра у меня дельце одно намечено.
– Тогда, – жестко ответил Жесткоглазый, – без тебя.
– Как без меня? Как, понял, без меня?! Я, падла, нашел, а ты!
– А ну-ка!.. – убедительно, хоть и негромко прикрикнул Жесткоглазый.
– О, смори! – буркнул сзади один из уголовных.
И действительно: парочка, держась за руки, вышла из калитки, в проеме которой стоял, провожая, Полковник, и направилась к электричке.
Выждав некоторое время, Жесткоглазый сказал:
– Айда!
Полковник мыл посуду на кухоньке, как дверь вдруг распахнулась и обнаружила Джинсово-Усатого, за которым маячили тени.
– Ну вот, папаша, – сказал Джинсовый. – Ты погулял в своей жизни. Теперь дай и нам. Где там подвал с брильянтами? Все по-тихому сдашь – не тронем. Понял? Вот и отлично. Пошли, – и отступил на полкорпуса, давая Полковнику дорогу.
Полковник медленно двинулся к выходу и, когда миновал Джинсового, сделал резкий выпад локтем, так что Джинсовый со стоном согнулся пополам. Еще удар – тому, кто на улице! Еще! Еще!
Хоть и не молод, хоть и работа вроде кабинетная, а тренирован был Полковник неплохо, и случись противников не пятеро, а хотя бы трое!
Минуты спустя, Полковник, скрученный бельевой веревкою, лежал на дорожке, а пришедший в себя Джинсовый пинал его с бешеной злобою:
– П-пало! У! п-пало! Фраер вонючий! Парчушка! Ментяра! Пет-тух шоколадный!
– Хватит! – осадил Жесткоглазый. – Кому сказал? Понесли, – и кивком показал на дом.
– Значит, – спросил, когда, привязанный к кушетке, оказался Полковник в собственном кабинете, – добром выдать ключи от подвала не желаете? Но вы ж поймите – мы без них все равно не уйдем.
Полковник презрительно молчал.
– Мы понимаем, что это штамп, – продолжал Жесткоглазый, – что так бывает только в "Вечерке" и в дурном кинематографе. Но честное слово, нам некогда тратить время на изыски, особенно, когда клиент так строг к стрелкам на брюках и так вдов, что вынужден сам поддерживать их в порядке, – и кивнул Джинсовому.
Тот подскочил, рванул с удовольствием на Полковнике рубаху.
– Как там? – обернулся Жесткоглазый к одному из уголовных, в глубину комнаты. – Нашел розетку?
– Ага, – ответил уголовный, только что включивший электроутюг. – Провода не хватает. Тащите его сюда.
Выступили двое других, подхватили кушетку с Полковником, понесли к утюгу.
– Слушай, можно, я? А? Можно? – отнесся Джинсовый к Жесткоглазому столь сладострастно, что слюни чуть не потекли изо рта.
Жесткоглазый равнодушно пожал плечами, и Джинсовый завладел утюгом.
– Сами понимаете, какой вам срок одуматься, – оборотился Жесткоглазый к Полковнику. – Пока нагреется. А время сейчас позднее, все свет повыключали. Так что напряжение хорошее!
Хоть время было и впрямь позднее, родители не спали, а вели на кухне какой-то важный и, судя по тому, что сразу прервали, секретный разговор: Юноша успел услышать из прихожей только последнюю отцовскую реплику:
– И ничего – понимаешь, ни-че-го! – нету в них особенного! Но сам факт!
В ком "в них" (мы-то с вами сразу догадались, что речь идет о карасевых экспертизах) Юноша не понял, да, впрочем, понимать и не интересовался, а:
– Где ты был сегодня вечером, папа? – спросил, став на пороге.
– Может, сначала поздороваешься? – робко испробовал отец воспитательный тон.
– Где ты был сегодня вечером?!
– Н-ну! кк где? – несколько замялся Благородный Карась. – Где всегда. В журнале. А потом – на заседании "Мемориала". Ты прекрасно знаешь, что твой дед погиб в чекистских застенках!
– Где ты был сегодня еще?!
– Что это за манера? – почувствовала мать, что пора идти мужу на помощь. – Ты что, допрашиваешь отца?
Но сын даже и внимания не обратил на материнское вмешательство:
– Где ты был сегодня еще?!!
Отец молчал довольно красноречиво.
– Я тебя видел на одной даче, – сказал Юноша обреченно, словно только что потерял последний атом надежды на благополучное разрешение страшного недоразумения.
– Как вдел? – переспросил Карась: с момента появления сына на пороге отец понял, что дезавуирован, но о возможности инцеста догадался только сейчас, вот от этого вот словечка: видел, – догадался, но тоже цеплялся за непонятно на что надежду. – Что ты там делал?!
– Знакомился с дедом невесты, – произнес Юноша вызывающе.
– Какой еще невесты?! – недоуменно вмешалась мать. – Ты снова женишься?
– Погоди, Вера! – остановил ее отец. – С Иннокентием Всеволодовичем?
– А что ж тут такого страшного, папа? Ты ведь с ним, как оказалось, тоже водишь знакомство. Наверное, даже! сотрудничаешь. Почему ж нельзя мне?
– Я?! Сотрудничаю?! – очень искренне возмутился Благородный Карась.
– Почему?!
– Да потому что! – чуть было не выдал Благородный Карась роковую тайну, но осекся, глянув на жену. – Да потому! потому что! В общем! в общем, я тебе запрещаю это знакомство!
– Вот как! – усмехнулся юноша.
– За-пре-ща-ю! – закричал Карась так натужно, что голос сорвался на визг.
– А я ничего другого и не ожидал! Привет! – и со слезами на глазах Юноша выскочил из кухни, из квартиры, стремглав понесся по лестнице.
– Никита! – выбежал за ним отец. – Никита! Постой! Слышишь?!.
Далеко внизу хлопнула дверь парадного.
– !Да кто ж еще как не мы создали вам эту! популярность? Мы вам обыск – назавтра все голоса трубят. Мы вас на беседу – тут же эдакий, знаете, восхищенно-осуждающий шумок в либеральных кругах. Восхищенный, естественно, в вашу сторону, осуждающий – в нашу. Вы нам по-хорошему солидный процент отстегивать должны. И от тутошних гонораров, и от тамошних!
– Вы что, процент требовать меня пригласили? – не без иронии поинтересовался Карась-Писатель.
– Бог с ним, с процентом, – махнул рукою Полковник. – Вы ведь, пожалуй, заведете что рекламу нам не заказывали, что мы сами, вас не спросясь!
– А разве не так? – попытался перехватить инициативу Карась.
– И тк, знаете, – мгновенно ответил Полковник, – и не так, – и пояснил, что имеет в виду: – Вы ведь нас провоцировали на эти обыски, вызовы. Грань, однако, никогда не переступали, чтоб в лагерь там или под грузовик. Согласен, согласен! – замахал ладошками на Карася-Писателя, рот ему не дав открыть. – Дело это тонкое, недоказуемое. Так что процентами уж пользуйтесь.
– Вот спасибо, – снова сыронизировал Карась.
– Не за что, – отпаснул Полковник.
– Ну и зачем же в таком случае?.. – обвел Карась широким жестом окружающую обстановку.
– А вы не догадываетесь?
– Нет, – честно сознался Карась.
– Чего ж тогда приехали? Ну-ну, думайте, людовед! Приехали? Согласились? Значит, чувствуете за собой что-то, а? Чувствуете высшее мое право вас сюда! приглашать?
Карась-Писатель покраснел.
– То-то же! – припечатал Полковник и, не давая подопечному остыть, пустился дальше: – Догадались? Правильно! Вроде и доносов вы ни на кого не строчили, и не заложили вроде никого, а вот поди ж ты: сидите тут передо мною и краснеете. Потому что не забыли, как вызывал я вас свидетелем по делам ваших приятелей и как правдиво и искренне отвечали вы на вопросы. И вопросы-то, согласитесь, были пустячными. Я вам важные на всякий случай даже и не задавал: вдруг, боялся, сорветесь. Но, однако, чувствовали вы, наверное, что лучше бы вообще не отвечать, а? А храбрости не хватило. Вот и краснеете. Чувствовали, что самим фактом согласия беседовать тогда со мною о ваших друзьях вы уже как бы санкционировали мое право на их арест и прочее. Угадал? Вот бы вам о чем написать! автобиографическую повесть!
– А я, может, и напишу, – сказал Карась после паузы. – Спасибо за идею.
– Не знаю – не знаю, – ответил Полковник. – Может, когда и напишете. А вот что вижу отчетливо, так это что воображения вашего писательского вполне достает представить себе реакцию друзей по "Апрелю" и товарищей по Пен-центру, – согласен, согласен! – им ли судить? – а все-таки: если в печати вдруг обнаружится парочка ваших свидетельских протоколов! где вы хоть никого и не заложили, однако, такие невинные подробности из частной жизни приятелей припомнили! Тут ведь того и гляди популярность, которую мы с вами столькими усилиями и так долго пестовали, рухнет? А вы уверены, что книги ваши, сами по себе, достаточно значительны, чтобы подобное испытание выдержать? – Самое Высокое Начальство – то как раз, с которым Полковник столкнулся нос к носу несколько дней назад – щелкнуло клавишею, чем и прервало демонстрацию оперативной видеозаписи, и отнеслось к Товарищу Майору, знакомому нам по автомобилю "Волга" с задворок поселка "Стахановец".
– Я думаю! – протянуло, – пускай. Пускай! развлекается, – и, вздохнув, встало из-за необъятного, как Родина, стола, размяло конечности, подошло к окну не Самого, кажется, Главного, но уж во всяком случае Второго или Третьего в этом Гранитно-Охристом Здании Кабинета. – Настоящий чекист! – помотало рукою в воздухе. – Даже если в отставке! Что гласит народная мудрость? – полуобернулось к Товарищу Майору.
– Старый конь борозды не испортит, – отрапортовал без паузы Товарищ Майор.
– Именно! – похвалило Начальство.
За окном суетилась Москва. Автомобили обтекали по кругу чугунного основателя Заведения, повернувшегося спиною к одному из своих преемников.
– То есть, – спросил Товарищ Майор, – наблюдение снять?
– Н-ну! – снова повертело Самое Высокое Начальство ладошкою. – Наведайся через месяц! через полтора. Ведь что в нашем деле главное?
– Учет и контроль! – выпалил Товарищ Майор.
– Именно!
Самое Высокое Начальство покивало одобрительно и вперилось в кишащую перед Детским Миром толпу. Постояло так некоторое время, потом поманило, не оборачиваясь, жестом указательного. Товарищ Майор подошел, как подкрался.
– Вот, – сказало Начальство. – Смотри! – и повело указательным вправо и чуть вниз, видимо, желая преподать какой-то важный не то профессиональный, не то нравственный урок. Но так и не сумело облечь словами.
Товарищ Майор в некоторой растерянности смекая, на что, собственно, смотреть, вывернул голову, привстал даже на цыпочки – тут-то и попался ему на глаза Благородный Карась, направляющийся явно к одной из дверей Здания.
– Вас понял, – сказал с облегчением Товарищ Майор. – Жаловаться идет. На Иннокентия Всеволодовича.
– Кто? – тупо посмотрело Самое Высокое Начальство, отвлеченное от Не Менее Высоких Мыслей.
– Подопечный. Тоже из вчерашних. Последний. Вы не досмотрели, на третьей кассете.
– А-а! – не то сообразило, не то сделало вид, что сообразило Самое Высокое Начальство. – Ну ты уж! – и в третий раз помотало кистью, а потом погрозило в воздухе толстым, поросшим шерстью перстом.
– Так точно! – отчеканил Товарищ Майор. – Разрешите идти?
Начальство разрешительно махнуло, вздохнуло глубоко и снова погрузилось в созерцание Народа.
– Володя? – нажал Товарищ Майор в каком-то совсем небольшом, с окном во двор, кабинетике, кнопку селектора. – Там один такой! седой! в светлом костюме! в общем, догадаешься! прорываться будет. Проведешь. Только помурыжь как следует, понял? Чтоб обосрался. Конец связи. – Нажал другую кнопку, сказал: – Валечка? Материалы на Тищенко Дэ эН! – после чего достал из ящика стола тамиздатовскую книжку Солженицына и погрузился в чтение.
Святая святых полковничьей дачи была варварски разорена: расколотые каталожные ящики валялись повсюду, шкафы – перевернуты, и весь пол засыпан карточками, фотографиями, листами "дел"! Сам Полковник, измученный, истерзанный, едва живой лежал на принесенной сверху кушетке и подвергался ласковой медицинской заботе Чернокудрой Красавицы. Даже нежные ее пальцы, касаясь воспаленных ожогов и рубцов на полковничьем теле, не могли не вызвать едва переносимую боль, – Полковник, однако, не стонал, даже губу не закусывал, а только добавочно серел с лица.
Не смущаясь, что Полковник демонстративно не обращает ни на его речи, ни на него самого ни малейшего внимания, невысокого роста, лысоватый, обаянием ума обаятельный человечек расхаживал по подвалу и, с аппетитом разглядывая то одну бумажку, то другую, продолжал спокойный, неспешный монолог:
– !да когда, сами посудите, кому удавалось на черную работу набрать одних интеллектуалов? Вы вспомните хоть историю вашего ведомства! Сколько разоренных библиотек, сколько научных трудов, попаленных в печках, сколько поэтовых черновиков! Я, знаете, когда размышляю об этом вспоминаю рахманиновский рояль, сброшенный на мостовую со второго этажа. Не вспоминаю, конечно, а! как бы это сказать?.. слышу звук, – и Человечек на минутку прислушался к этому внутри себя звуку, после чего обернулся к Нежной Чернокудрой: – Как там, Нелличка?
– Ожоги глубокие, – ответила Чернокудрая, – но сепсиса, думаю, не произойдет.
– А сердце? давление? Проверь, пожалуйста, все как следует. Уверяю тебя: жизнь Иннокентия Всеволодовича, его здоровье! Таких людей, как Иннокентий Всеволодович!
– Все проверим, и кардиограммку снимем, – ответила Ласковая Чернокудрая не шагающему Человечку, а прямо Полковнику, – все будет очень хорошо.
– Так что клянусь вам, Иннокентий Всеволодович, мне и самому крайне печально наблюдать это, крайне! – пропанорамировал Человечек рукою по пейзажу разора. – Ну да мы постараемся все и восстановить. С вашей, разумеется, помощью. Не дадим погибнуть архиву столь уникальному.
Полковник презрительно скривил губы.
– О! – обрадовался Человечек. – Вы уже реагируете! Это приятно. А что касается содержания вашей реакции – это, уверяю вас, дело временное. Вы всю жизнь просидели по ту сторону стола – вот и не приобрели опыта истинного подчинения: радостного и добровольного. Но он приобретается быстро – было бы достаточным давление.
– Я за кардиографом, – встала от Полковника Чернокудрая Очаровательница и пошла из подвала, в дверях которого столкнулась с пропустившими ее двоими уголовного вида.
– Ступай, Нелличка, ступай. Да что далеко ходить за примерами? – продолжил Человечек. – Вот вчера: переоценили вы свои силы, стойкость духа своего, когда под утюжок-то легли. Все равно ведь шифры-то выдали. Так стоило ли мучиться? Урок! – и несколько секунд продержал значительную вертикаль указательного перста. – Еще пара таких уроков, и с радостью засотрудничаете, с улыбкой. Помните, как это? с чувством глубокого удовлетворения. Да что я вам объясняю?! Хоть и с обратной стороны стола, а уж сколько вы наблюдали подобных преображений! Ме-та-мор-фоз! Ни одному Овидию не снилось! А что не устроил своим болванам даже разноса за утюжок, да и за разграбление особенно не взыщу – это потому, что хватило у них ума, не найдя денег и золота, не поджечь ваши владения с вами внутри, а сообщить мне. Хватило интуиции догадаться, когда первая досада прошла, что и такое вот! с их точки зрения барахло! – снова пропанорамировал, – может стоить чего-то. Да, кстати! Не помните у Розанова, у Василия Васильевича, заметочку: страдание есть утюг, которым Господь Бог разглаживает морщины на наших душах? Смешно, да?
В двадцатый, не менее уж, наверное, раз пересмотрев с вываливающимся листами, истрепанный, пятилетней давности номер не то "Юного техника", не то "Юного натуралиста", Благородный Карась внешне решительно поднялся из-за круглого, со щербатой, исцарапанной столешницею столика и толкнул дверь небольшой казенной приемной, в которой неволею коротал время. Тут же у порога возник Молодой Человек В Штатском.
– Вам не кажется неприличным заставлять меня здесь столько ждать?! Я все-таки ученый с мировым именем, доктор филологии, и!
– О вас доложено, – почтительным тоном оборвал Молодой Человек Благородного Карася. – Как только товарищ майор освободится – сразу же вас и примет. Вас ведь сюда не вызывали – сами пришли. А у нас рабочий день расписан по минутам.
– В таком случае! – отреагировал глубоко уязвленный Благородный Карась, – в таком случае! я зайду как-нибудь в другой раз. Или вообще не зайду! – добавил едва ли не с угрозою в голосе. – Проведите меня к выходу.
– К сожалению, – с искреннейшим сочувствием улыбнулся Молодой Человек, – к сожалению, это никак невозможно. Никак!
– Как то есть никак? – обмер не столько Карась как личность, сколько – независимо от личности – весь его организм.
– Часовой без пропуска задержит, – пояснил Молодой Человек.
– Так напишите пропуск!
– Увы – не в моей компетенции, – посетовал собеседник.
– А в чьей?
– Товарища майора.
– Так проведите к нему!
– Я уже сказал, – терпеливо, как ребенку, объяснил Молодой Человек, что ему о вас доложено. Ждите.
– Я!.. – взвился Благородный Карась, – я этого так не оставлю! Я буду жаловаться! Лишать человека свободы без малейших на то оснований!
– Ой, как вы правы! – посочувствовал Карасю Молодой Человек. – Ой, как правы! Но медленно еще идет у нас перестройка. Эти старые инструкции! А!.. – махнул рукою. – Просто не говорите! Так что придется подождать еще.
– Сердце на удивление крепкое. Для такого возраста! – поднесла Чернокудрая Человечку кардиограмму. – А давление так и вообще: восемьдесят на сто двадцать.
– Ну, спасибо, Нелличка, спасибо, родная, – поцеловал Человечек ручку Очаровательнице. – Езжай, – и вернулся к Полковнику: – Тут вот ящичек на мою букву целым случайно оказался. Я пересмотрел внимательно, но своей фамилии не встретил. И сделал вывод, что не всех вы, кто через вас прошел, в картотеку заносили, а тех только, кто раскололся. Прочих предпочитали признать как бы не существующими. Феномен удивительный. И опасный. А вы для меня, знаете, существовали всегда. С тех самых пор. Я по делу о подпольной рубашечной фабрике проходил. В шестьдесят четвертом. Так и не вспомнили? Сколько ж в ваших руках силы было сосредоточено: тут и тюрьма Лефортовская, и полная изоляция от мира, и не менее полная ваша бесконтрольность, безнаказанность! И лагерные года в ваших руках: два, десять, пятнадцать! И даже – страшно подумать! – расстрел. А в моральном отношении?! Вы ведь действовали от лица всего государства! Народа, так сказать! А при этом – сколько корректности, объективности! эдакого! равенства в беседе. Будто совсем и не важно, кто по какую сторону стола. Философский диалог исключительно в интересах Истины. Вот я и подумал тогда! Знаете, такая! юношеская мечта! Окажись, мол, вы в моих руках, как я в ваших! Что бы сделалось тогда с вашими! убеждениями? С моральной правотою? А вдруг – подумал – вы и согласились бы, что экономика не бывает теневая или не теневая. Что она либо выпускает рубахи, либо нет. Что ваша мафия ничуть не лучше нашей. Хуже! Разветвленней, мощнее и безжалостнее: давит каждого, кто отказывается отстегивать ей девяносто пять, а то и все девяносто девять процентов?! У нас-то – не больше чем исполу!
Несколько разнервничавшийся Человечек походил, успокаиваясь, по подвалу.
– Но, поверьте, только мечта, юношеская мечта. И в поле зрения я вас не держал, и не охотился, не выслеживал. Так что нынешняя встреча – результат чистой слу-чай-нос-ти. Печальной для вас, однако, ведущей! как бы слово-то подобрать? Не подсобите? Вроде нехорошо сказать по-русски: к помудрению? Вот! – нашел, наконец, Человечек. – К покаянию!
Судя по тому, как долго и подробно, чтоб не сказать сладострастно, вел Молодой Человек Благородного Карася в кабинет Товарища Майора коридорами и лестницами Учреждения, распоряжение помурыжить выполнял творчески и с любовью. Когда совершенно обосравшийся Карась уселся, наконец, на стул в том самом небольшом кабинетике, от благородного негодования не осталось уже и следа.
