Текст книги "Бульвар Постышева"

Автор книги: Эрик Бутаков

Ольга сидела в слезах.

– Что случилось?

– Гольда потерялась!

Эта маленькая желтая гнусятина, которой разжёвывали мяско, чтобы накормить, которая спала вместе с людьми на одной кровати и ещё ворчала, если её задевали ногой, эта ленивая псина, не слезающая с рук, потерялась. Где?

– Родители к Женьке ездили, она из машины выбежала и… потерялась….

– Да не реви ты! На зоне потерялась, что ли?

– Да-а-а-……

– Твою мать! А родичи-то куда смотрели?

– Не знаю! Гольда пропала…

Конечно, пропала. Если её зеки поймали – уже сварили суп – домашнее животное, чистое, хоть и мелкое.

– Ну, что поделаешь, Олька? Не плачь. Я тебе другую собачку куплю.

По знакомству, у каких-то породистых родителей, за «бешеные» бабки я купил ей карликового добермана, но уже нормальной окраски. Маленькая такая чучелка, но симпатичная, потому что, наверное, я купил. Назвали Кнопка. У Ольги отлегло от сердца. Хотя она со вздохом ещё вспоминала Гольду.

Через неделю от Ткача пришла малява о том, что Гольда в зоне, жива, и за неё требуют выкуп – полтинник.

Я собрался, поехал. Высвистел Ткача на крышу. Перетерли. Перекинул на электроде бабки и стал ждать, когда вывезут Гольду.

Сначала из ворот зоны выехал грузовик, полный бочек. Дубаки каждую бочку простучали огромной киянкой, чтобы удостовериться, что внутри бочек никого нет. Потом выехал говновоз на телеге. Кобыла дергала губой. Веселые ребята из четырнадцатой зоны вставили кляче фиксу из рондоля. Фикса мешала кобыле, поэтому она и дергала губой. Смешно – в натуре, блатная сыроежка.

Гольда сидела за пазухой «водителя» гужевого транспортного средства. Худая, страшная, как жизнь Проспера Мориме, грязная и вонючая, отсидевшая на Зоне полмесяца, что по собачьим понятиям – приличный срок, особенно, если в ожидании чана с кипящей водой, Гольда бросилась ко мне, как к родному. Да я и был родной.

– Надо бы ещё трёху добавить, – сказал водитель говновозки. – За риск.

– Пошел на хуй, – ответил я, так как псина была уже в моих руках.

Не обидевшись, потому что другого и не ожидал, говновоз уехал.

– Ой, это не она! – не узнала Гольду Ольга. – Худая какая! Бедненькая.

Снова сопли, слезы.

– Как ты её нашел? – спросил дядя Володя – Ольгин отец.

– Нашел, вот, – ответил я.

– А что, теперь у нас две собаки будет? – спросила мать.

– Да! – ответила Ольга, обнимая обеих. – Маленькие мои!

На ужин раскупорили бутылку водки: «За тех – кто Там!»

В параллельном «Б» классе появился новенький. Ростом – метр девяносто восемь, весом – килограммов сто сорок, с волосатой, как у взрослого мужика, грудью, с тяжёлой нижней челюстью, в очках в золотой оправе. Юра Стрельников. Для своих – Стрела, для друзей – Юрас. Он попал в «б» класс из Школы олимпийского резерва, это означало, что у него в Иркутске была хата, за которую платит спорткомитет. Бывший хоккеист из Ангарска, в виду проблем со зрением, Юра перевелся в волейбольную сборную. Парни из «Б», в том числе и Витя Кадач, и «наш» Санька Малых, привезли с молодежного чемпионата России третье место. Волейбол, как и бокс, в нашем городе культивировался на уровне. Ребят собирали со всех школ – был бы рост да спортивная наглость.

Стрела, непонятно почему, попал в нашу школу, но ясно, почему в «б» класс. Этот подросток, с позволения сказать, задавил своим присутствием всех лисихинских авторитетов. Пару раз, нанеся несколько легких ударов в голову насмешникам над его ростом в школьном туалете, Юра быстро дал понять, что плохо понимает местные шутки, потому что спортсмен и из другого мира. С шелупонью, коими являлось большинство его сверстников, ему, конечно, было скучно. Его ждали спортивные залы, поля и площадки, поэтому он определился, что в школу он будет ходить редко, но когда надо, и чтобы не забывали.

Довелось мне присутствовать на спаренном уроке, когда «а» и «б» класс разместили в одном кабинете. Стрела «у себя» тоже сидел на задней парте второго ряда, так что мы оказались за одной. Чего-то учительница меня спросила. Я встал и начал отвечать.

– Ты бы хоть совесть поимел – встань, когда тебя учитель спрашивает! – раздраженно вдруг произносит она.

– Я стою, – отвечаю я.

Только тут она врубилась, что это Стрела такой огромный, что стоящий рядом с ним сидящим, кажется человеком, не уважающим учителя. Класс, точнее, два – угорели.

Кто с Юркой был на короткой ноге, особенно такие юркие и невыдержанные по пьяной лавочке личности, как Андрей Андреевич Покуль, говорили, что с ним хорошо ездить на турбазы. На турбазах постоянно происходили какие-нибудь разборки. Так вот, в самый такой нужный момент под косяком двери появлялась голова Стрелы и, после секундной паузы, за время которой, прищурившись, он определял, где свои, где не свои, следовало движение рукой, и «не свой», даже с ножиком в руках, как веревка, падал на пол. Ощущение было, будто парня торцом бревна в голову ударили. Остальным Покуль говорил: «А сейчас ещё старший мой брат придет!» – и собирал со стола их бутылки и жрачку.

Лет пять назад Юрка приехал ко мне «погостить». Собрались старые друзья, выпили, вспомнили молодость, покозлили, летая на его «девятке» по городу в нетрезвом состоянии. Потом еще взяли. Короче, на пятый день все куда-то растворились, остались только мы со Стрелой и пустые бутылки – дома, хоть шаром покати, ни хлеба, ни курева, ни капли спиртного. Правда, нашли полпачки «Беломора», но им не накуришься с непривычки.

– Пойду, – говорю, – пошакалю у соседей – раздобуду денег.

– Давай, – отвечает Юра, – только сигарет порядочных купи. А я пока помоюсь.

Конечно, помыться давно было пора – заросли щетиной, как черти, и перегарещем прёт, как из толчка. Сам бы помылся, но закон гостеприимства гонит меня шакалить к соседям.

Раздобыв приличное количество деньжат, я затарился под завязку. Открываю дверь, захожу домой, слышу – из ванной Юрка кричит:

– Сигареты купил?

– Купил, – отвечаю.

– Дай сигарету, я этой херней накуриться не могу.

Захожу с сигаретой в руках, и что я вижу: в непонятном, скрюченном состоянии в ванне лежит Стрела. На боку – еле втиснувшись в сосуд. Его огромная левая нога просто не влазит в объем ванны. Ещё бы – его нога как у коня стегно. Голова торчит поверх, в золотой оправе. Левая рука, такая же почти, как и нога, держит книжку и папиросу одновременно. Непроизвольно улыбнувшись, я подумал: «Как он умудряется мыться?»

– А вот так и мучаюсь, – отвечает Стрела. – В ванну не влажу, стоя – потолок мешает, сидя – слишком узко. Приходится корячиться. А посмотри, сколько воды.

Вот тут меня прибило по-настоящему – Юра встал, а воды-то в ванне почти на дне.

– Здорово, – говорю, – тебе стакан плесни и хватит. И башку помылишь, и сполоснешься. Я же, когда ванну наберу – и поныряю, и поплаваю вразмашку, и покувыркаюсь. Красота!

– Везет вам, – подытожил Стрела.

– Да уж!

* * *

Десятый класс незаметно растворился в потоке событий. Все, без завалов, сдали выпускные экзамены, благодаря Галчонку Григорьевне, даже посредственные знания по физике – на «хорошо» и «отлично», ибо все «собирались» поступать на Физфак в Универ. Ей, конечно, слышать это было приятно.

Волейболисты всей командой оптом зачислились в Нархоз. Вовунька успешно, как и планировал, завалил экзамены в ИВАТУ. Леха Бутин – в Политех. Теперь они ходили на курсы радистов в ДОСААФ. Олег Шемякин – как хотел, поступил на Охотфак в Сельскохозяйственный. Хандай и Плиса добивали школу. Пиня тащил службу в Вооруженных Силах в Монголии. Кеца продолжал работать поваром. Ольга поступила в торговое училище, чтобы через год поступить в Московский институт советской торговли. (Честно говоря, она стеснялась целый год – все в институтах, а она, как дура, в ПТУ. Потом стесняться перестала, когда поступила.) Остальные – кто куда.

Мы с Покулем имели честь стать студентами медицинского (и очень государственного) института, который, как выяснится позже, основал адмирал Колчак, которого, наверняка, завалили из револьвера системы наган образца 1919 года.

На лекциях мы занимались тем, что писали рассказы. Но только по-своему, то есть известных нам людей, сидящих в этой же аудитории, мы делали героями наших рассказов. Чего мы только не придумывали с ними, куда их только ни пихали! И именно это было смешно, когда читалось – человек-то рядом, а все и не в курсе, что он на такое способен. Это было забавно! И писать было легче: характер не надо придумывать, образ не надо описывать – все и всё и так на ладони. Но то, что этот образ вытворяет в лирическом цикле «Лес Бианки» – боюсь рассказать!

За этим занятием прошло два полугодия.

Наш мир стал значительно шире.

Джинсы «превратились» в отутюженные брюки, майки – в пуловер и белую рубашку, прическа стала куда как короче – все увидели наши уши; приходилось чистить туфли и стирать эти белые халаты. «Колюмна вертебралис» – первое, что на века врезалось в память. Новые времена, новые нравы, новые люди, новые встречи, новые мысли. Отношение к учебе вот только не изменилось. Неохота было учиться. Но полученная информация об организме людей и других организмах могла пригодиться. Особенно навыки в анатомке. Препарировать трупы тоже надо уметь.

Буквально последняя черточка

С Ольгой у нас кончилось всё 9 августа. С тех пор я ненавижу Август! Что случилось, как случилось, почему так получилось – не важно, не хочу вспоминать! Пытались, конечно, всё восстановить, но два раза в одну реку, сами знаете, не входят. Не удается. Я и в Армию-то, наверное, из-за этого ушел. Остался бы – ничего хорошего не вышло. А в Армии, всё казалось ещё можно восстановить, учитывая трудности Армейской жизни, казалось, что стану взрослее и всё прощу. Даже ей стихи солдатские писал, как будто ничего не случилось:

 
Что-то мне не поется, милая!
Может, просто, воздуху мало?
Здесь такая луна тоскливая,
Был бы волком, завыл бы, право!
Год назад, в это время, помнишь,
Мы с тобой были всех счастливей?
Ты теперь эти мысли гонишь,
Чтобы слезный не лился ливень
Знаю, чувствую – огрубел я,
Зубы скалю, чуть что такое.
Каждый день здесь – сплошные пробелы
Жизни, счастья, любви и покоя.
Я теперь оглянусь с улыбкой
На всё то, что было когда-то.
Помню хрупкой тебя и гибкой,
Помню, плакала, став солдаткой…
Быть бы рядом, но что поделаешь?
Остается прокусывать губы!
Не поется мне, понимаешь?
Не поется! Но все же буду!
 

Но ничего не вышло. Как говорится, коротко и ясно, чтобы не обсуждать тему, которая другим не интересна – «Она меня не дождалась. Но я прощаю, её прощаю…»

Вернулся, и всё пришлось обустраивать заново.

Тут, как раз, Женька откинулся. Пришел ко мне с Упруговой на пару. Посидели, выпили. Наташка говорит:

– Хочешь работать на киностудии?

– Конечно! – отвечаю я.

Она, оказывается, там администратором работает.

– Отлично, – говорит, – у нас как раз одного ассистента не хватает. Валерке Яковлеву ассистент нужен. В командировки придется часто ездить.

– Отлично! – отвечаю я. – Я люблю дорогу, это по мне – кино и дорога.

– Если ты серьезно, то приезжай завтра на киностудию.

Думали пьяный базар, но…

Я приехал назавтра. Меня тут же взяли без лишних хлопот и вопросов. И ещё через день, я уехал с Валеркой снимать свое первое кино. Жизнь наладилась!

– Ну, а девушки?

– А девушки – потом! Какие девушки? Кино! Какие, на фиг, девушки?!

Вот так мой Мир превратился в огромное пространство всей Страны, которое я пересекал с кинокамерой в руках от Нурека, до Москвы, от Севера до Востока и обратно по спирали в любом сочетании. Известно же – «кто в этот Мир попал….»

_____________________

Для полной склейки картины:

Помнится, в самом начале повествования, я оговорился, что в Архипкином столе завалялось много бумаг, исписанных его почерком. Любопытно, наверное, их почитать. Особенно, если учесть, что многое из того, что там завалялось, уже много-много лет ждет своего прочтения. Кстати, учитывая, что «всё взаимосвязано», можно с удивлением обнаружить в письменах десятилетней давности связь с событиями, о которых Вы только что узнали. Для меня это было тоже неожиданно, когда я залез в его стол и пробежался глазами по старым, желтым страницам. Если Вам, уважаемый читатель, интересно – прошу!

Назовем это простенько:

«Литературное наследие Архипа»

№ 1 (Очень старый лист в клетку)

Моё патологическое желание чего-нибудь написать, вынудило меня завести «амбарную» тетрадь. Но как только, я её открываю, напрочь забываю всё. И, вообще, я боюсь этих чистых листков. Легче исправлять уже написанное. Поэтому, я даже пишу с ошибками – после всё исправлю, если не зачеркну. Вообще-то у меня уже есть несколько стихотворений, даже кой-какие мысли я в ней накалякал – но завел-то я её не для того. Даже написав это, я боюсь прочитать – чтобы не вычеркнуть.

А, самое главное, когда рассуждаю вслух, всё так ясно, интересно и просто, даже нравится знакомым, а как только беру ручку, открываю лист…..

Писать – это долго, пока напишешь слово – потерял мысль, теряется нужда, охота….

– Забрось тетрадь на шифоньер!

В институте считаюсь хорошим рассказчиком (надеюсь не трепачом), меня слушают, смеются, даже спрашивают, почему я не пошел в артисты? А я хочу чего-нибудь толкового написать. Хочу как Гессе, так завернуть, чтобы осмысливать, переваривать долго. Уже пробовал как Шукшин, вижу – пишу. Грузчиков своих на работе описал, но плохо. Дружок посоветовал: «Надо как Дюма, читаешь всё подряд, что попадётся, набираешься запаса слов, а потом – и пиши, и кино снимай».

Я читаю, как можно больше, стараюсь; но читать куда интереснее, а вот писать…

Я немецкий язык выучить взялся, дескать, знание иностранного языка повышает интеллект. Фразы строить будешь выученными словами, а это значит чистыми, высокими, без наших сибирских оборотов. А то порой такое завернёшь. Конечно, «шо» и «еслив» не говоришь, а вот «ну», через каждое предложение вылазит. Да и много ещё недостатков не только словесных. Я, например, с детства книжки завожу. Всё хочу писать, помечать в них что-нибудь интересное. В школе, помню, весь блокнот изречениями Бендера исписал, а начал их вставлять – все поняли, что не мои. Но то школа, а сейчас уже и лет порядком, и женат уже, а, кроме как словами Жванецкого, ничем не острю. А своего так хочется. Домой придешь, прильнешь к подушке, глаза закроешь и столько картин нарисуешь, а пока до шифоньера дошел – всё, расхотелось. Но стихи пишу под настроение. Особенно, когда под гитару Высоцкого поёшь. Сразу же за тетрадь, первые две строчки – махом, а, после, задумался, загрустил и лежишь, лежишь. Читать стыдно. Или вот ещё что мешает. Обязательно думаешь, что опубликуют, и начинаешь подмечать – где не тот оборот, где слово. А это так мешает. Порой бы матом написал – да не опубликуют. Мучаешься.

Опять на шифоньер. А если что и начал, то потом не знаешь как закончить, какой последний лозунг влепить. Один знакомый журналист учил, что каждая статья как пирожок: дескать, вначале хрустящая корочка, затем вкусная начинка и, опять, хрустящая корочка. Всё вкусно! Но его этому пять лет учили, а здесь, после армии, не до пирожков, хоть что-нибудь написать. Обскакать его, само собой, должен, даже не сомневаюсь. Что он там пишет – «собкор программы «Время»»? Да и вообще, здесь, на периферии телевизор стыдно включать, чего они там только не нагородят!

Критикую, за слова цепляюсь, а сам возьмусь писать и не могу, не знаю о чем. Столько вроде интересного могу рассказать, а как? Слов нет, не хватает, связать их не могу. А если не смог – расстроился. Бездарь. Ручку в тетрадь. Тетрадь на шифоньер. Колпачок весь изгрыз, точка! Написал. Читайте!

1985 год.

№ 2 (такой же лист)

 
Я отца своего не помню,
Он ушёл в мир иной, когда,
Мне четыре годка не полных
Отсчитала моя судьба.
Он ушёл, но оставил сыну
Наставленье в своих стихах.
Чтобы сын его рос мужчиной,
Чтобы силу имел в руках.
Чтобы не был ослом, скотиной —
Говорили его слова,
За чужие не прятался спины,
Не подглядывал из-за угла.
Чтоб воспитывал волю и нервы,
Пожелтевший листок говорил…
Но умерший отец был первый,
Из всех тех, кто потом уходил.
По началу ушло отцовство,
Я у матери был один.
Безотцовщина – как это просто,
Сам себе на уме господин.
Воспитанье исчезло разом,
И удвоился счет потерь.
Рос мальчишка упрямый, чумазый,
Уходя, прятал ключик под дверь.
Возвращалась мамаша поздно,
Приносила поесть – и спать.
И со мной говорить серьезно
Не могла, не умела мать.
Вышла замуж она (я в школу
Только-только начал ходить).
И, конечно же, папу Вову,
Я был просто обязан любить.
Он листы в дневнике пометил,
Сосчитав досконально все.
Я не знаю, куда он метил,
Но остыла любовь во мне.
И теперь, потерявши волю
И, оставшись с сестрой на руках,
Я «отцовщину» принял с болью,
Я к ремню обнаружил страх.
Так прошли мои детские годы,
Мне четырнадцать стукнет вот-вот…
Вновь судьбы моей мутные воды,
Закрутили водоворот.
Посадили мамашу, а папа,
Тут же бабу привел – верь – не верь.
И его тяжеленная лапа
Предо мною захлопнула дверь.
Я остался один и без крыши,
Сквозь подвалы и чердаки,
Я за школьные возрасты вышел,
Но а знания не получил.
И какое мне было ученье,
Продираясь сквозь холод и зной,
Чтоб мамаше одно лишь мгновенье,
Посидеть дал со мною конвой.
Я за эти четыре года,
Напрочь веру утратил в людей,
А счастливое слово «Свобода»,
Прозвучало на несколько дней.
Мать пришла, я призвался в солдаты.
На два года застыла жизнь.
Караулы, наряды, наряды,
По команде вставай и ложись.
После, сбросив военное бремя,
Я вернулся домой, но он,
Изменился за это время —
Стал не мой, мой законный дом.
В нём уже обживались ребята
Из тех мест, где я сам бывал,
До того, как призваться в солдаты,
Куда мамке еду таскал.
Мать уже не вернуть оттуда —
Прошел год – и опять тюрьма.
И, опять, за дверями вьюга,
А за окнами снова тьма…
Я к потерям своим привыкаю.
Я уже измотался вконец.
Но я помню, не забываю,
То, что мне нажелал отец.
 

Ноябрь 1985 года.

№ 3 (Писано на лекции)

КАНТРИ (легкая новелла о любви).

Сегодня днем, мы все курсом приехали в колхоз. Наших мальчишек расселили в старом деревенском клубе, а нас – девчонок – у бабки Аграфены, в её восьмикомнатный сруб. Чудесным деревенским воздухом и журчанием речушки, мы наслаждались до вечера, а вечером…

… Мы укладывались спать, как вдруг в окно раздался ужасный стук; ставня упала и лопнуло стекло.

– Кто там? – бабка Аграфена крестилась.

– Мать, девок давай! Не то хату запалим, – чей-то хриплый пьяный голос страшно захохотал, и его поддержала ещё дюжина таких же.

Мы шарахнулись в угол, но нас заметили и стали требовать ещё настойчивей.

Под самым окном послышался топот коней, прерываемый ржанием и пьяными матами.

Бабка заохала и, жалуясь на свою судьбу, запричитала, что опять началось, опять выломают дверь, а за каждый наш укус или царапину, побьют посуду.

Из клуба раздался вой наших ребят. Их били, били цепями и лопатами – чем попало. Мальчишки плакали и разбегались по деревне, кто, в чём был: в трусах, босиком. Некоторые успевали добежать до леса.

Я спряталась под кровать, остальные кто куда, но они ворвались в дом, выбив дверь (Права была бабка). Начали вытаскивать девчонок из-под кроватей, шкафов, из всех углов и закоулков. Я тоже не убереглась…

Платье я зашила утром. А вечером началось всё сначала, и так было каждый день. Бабка уже не запиралась, платье больше не рвалось.

На будущий год, мы с девчонками опять решили приехать в колхоз. А Наташка уже в четвертый раз поедет, а молчала…

1986 год.

№ 4 (Там же писано)

ВЕСЕННЯЯ НОВЕЛЛА

Они вынырнули передо мной так неожиданно, что я даже не успел испугаться, когда он намотал мой галстук на свою ручищу.

– Говорят, у тебя деньги есть, – прохрипел он и цыкнул слюной на мой пиджак, потом, взяв двумя пальцами за щеку, потряс мою голову. Тот, второй, уже запустил свою руку мне в карман и начал щекотить. Я хотел было возмутиться, но здоровяк затянул одной рукой галстук на себя, а большим пальцем второй, выдавил мне зуб. Я заглох, но тут подскочил третий и, обиженно схватив меня за волосы, принялся таскать их из стороны в сторону и орать:

– Чё ты, козел? А? А? Ну?…

Это «А?», так расстроило меня, что я заплакал и тут же получил удар в нос. Нос расплющился, а кровь залила белую рубашку на животе. Эти трое так весело захохотали, что я тоже попробовал улыбнуться, но они почему-то не поняли меня, и кто-то пнул в пах. Я повис на галстуке, скрючившись, как шелудивый щенок, и моя голова пробороздила по чьему-то колену, а печень приняла на себя ботинок. Затем, от чего-то хрустнул позвоночник, а рука медленно расползлась под лезвием ножа. Я подумал о детях и тут же о них забыл, так как что-то тяжёлое упало на голову. Захрипел я уже на асфальте.

Помню ещё, что здоровяк поставил свою грязную подошву на мои глаза и вытер её.

В среду меня хоронили …

1986 год.