Текст книги "Бульвар Постышева"

Автор книги: Эрик Бутаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

Кеца

Кеца, он же Леопольд Кудасов, он же Леонид Нециевскй, он же – наш корефан. Одноклассник Пинигина, Кеца был худощавым, долговязым подростком, не отличавшимся особой силой. Наверное, поэтому сверстники и прозвали его Кецой. После восьмого класса Кеца поступил в кулинарное училище. Он рос без отца, мать вкалывала в геологических партиях, и Леопольду ничего не оставалось, как самому пробивать себе дорогу. В кулинарном училище была возможность подхарчиться, а это уже много значило во времена талонной системы. Ещё он немножко фарцевал, что позволяло приобретать нестандартные вещи. В общем, всего понемногу. Несколько раз он бывал с нами на даче, где тут же влился в нашу с Вовой «пиратскую» команду и бродил наравне по болотам и местным буреломам. Его навыки, полученные в училище, были как раз кстати, когда закипал котелок. Лук и рогатку он быстро освоил, по вопросам Магния затруднений не было, кроссы он бегал не хуже других. Что ещё сказать? В футбол, правда, играл несколько нескладно, зато, когда пришла эра каратэ, Лёня, не раздумывая, поддержал наши инициативы, так сказать, и физически и материально, если приходилось покупать подпольные книги. А через пару лет все забыли, что Кеца был раньше слабым подростком. Его худоба была плюсом при растяжках, а рост стал выигрышным фактором, после того, как Леопольд подкачал мышцы.

Да, вот ещё: мать у него всё время на работе была, так что хата почти всегда пустовала. Если Лёнька был дома, мы, естественно, у него собирались. В «Тыщу» резались, придуривались, мучили кого-нибудь. У него над столом на стене весела большая карта Советского Союза – в половину стены. За картой находилась розетка. Так чтобы не мудрить, Кеца проделал в карте две дырки, и вилку от настольной лампы втыкал поверх карты. А если к нам в руки попадала какая-нибудь жертва обстоятельств, мы, скрутив жертве руки проволокой, говорили:

– Молись!

И медленно подносили к дыркам на карте два конца проволоки.

Извиваясь от ужаса в ожидании электрического удара, жертва умоляла пощадить. Но мы всё равно вставляли концы в отверстия.

Ничего не происходило – мы карту немного перед этим перевесили. Розетка была дальше, сбоку.

Больше жертва старалась не попадать в наши цепкие лапы.

Шалости детские.

Серёга Чувашов

В детских шалостях доставалось больше всех Сереге Чувашову. Почему? Кто бы знал. Учитывая особенности его фамилии, ещё его называли Чуваш или Чума и очень редко – Сен Чумон. Ну, это так – к слову, чтобы потом не было непоняток, когда я про него рассказывать начну.

Мать у Серёги, как и у Кецы, тоже была геологом. Эта, конкретно, из тайги не вылезала. Как сезон – она в партию. Однажды вернулась, да револьвер вовремя не сдала. Пока её дома не было, мы добрались до револьвера – интересно же. Револьвер системы наган 1919 года выпуска. Здорово – ещё с гражданской! Сколько ж народу из него положили? Из него, наверное, Колчака замочили? Красивая игрушка.

– А патроны есть?

– Есть.

– Покаж.

– Во.

Патроны необычные – пуля внутри гильзы. Правильно – барабан крутится, пули не мешают. Гильзы в притирочку к стволу подходят.

– Давай жахнем!

– Вы что? Не – нельзя.

– Да ладно, не ломайся, Серёга! Один раз.

– Не-е.

– Чего, нет-то? Давай.

После непродолжительных уговоров мы открыли форточку, включили погромче музыку, нашли на соседней крыше подходящую птицу и спустили курок.

Птица улетела, люди на остановке задрали головы вверх, Серёга нервничал и чистил наган, а мы пошли домой.

Мать Чуваша никак не могла понять, где она могла патрон один потерять?

Как-то сидим с Вовунькой у меня дома, стрелы ошкуриваем. Стрелы разные: есть с острым наконечником из гвоздя – для птиц, есть с набалдашником на конце – это для сусликов. Такой стрелой если суслику в нос попасть – труба суслику. Никуда он уже не убежит. Так вот, сидим, шкурим. Смотрим в окно, Серёга идет. Явно к нам. Вова говорит:

– Давай напугаем Серегу.

– Давай, – говорю. – Как?

– Он сейчас постучит, я лук оттяну, а ты резко дверь открой. Он увидит лук – извиваться начнет.

– Давай! – соглашаюсь я.

Берем стрелу с набалдашником, подходим к двери, ждем.

Стучит.

Вова оттягивает лук, стоит, чуть подавшись вперед, как положено, я резко открываю дверь. Никого!

Вдруг из-за косяка выскакивает Чума – напугать нас хотел. «Ам!» – орёт. Напугал! Вова вздрогнул и выпустил стрелу.

Стрела точно куда-то в лоб или в глаз Чувашу как жахнет!

– А-а-а-а!!!!! – орет Чума, схватившись за глаз.

И смех, и грех – мы ржём, как дураки, он орет, как потерпевший! Мы хватаем его за тулуп и пытаемся затащить в квартиру, чтоб в подъезде не орал. Он упирается, сидит на полу, орёт. Всё равно мы его затащили, руки от глаза оторвали (я, правда, думал, мы ему глаз выбили), а глаз целый, а над бровью та-акая шишка! Пронесло! Нас тут вообще смех разобрал. Мы за животы держимся, Серега за свою шишку, и ржём, и орём одновременно. Потом отпустило маленько, мы Чуваша спрашиваем:

– Ну, что – напугал?

С снова ржать.

– Напугал, – отвечает он.

И давай ржать вместе с нами.

Так и катались по полу минут двадцать, чуть животы не надорвали. Дурашка – пошутить хотел. Пошутил.

Серега любил Высоцкого слушать и Северного уважал. А когда научился на гитаре брынькать – всех доставал: «А я один синдю на плинтуаре тёмной ночью!»

Лапа у него была сорок пятого размера при небольшом, в принципе, росте. Приходилось всё время в клешах ходить. Ну, не везло брату по жизни. То стрелой в лоб засандалят, то паука за шиворот кто-нибудь кинет, а кто-то возьмет и хлопнет по спине – паук в лепёшку. Однажды на физкультуре с турника свалился – руку сломал. Полгода зарастала. Постоянно какие-то неприятности.

Полы они как-то с матерью дома покрасили. Вова пришел. Пока сидели, судачили, Серега бертолетову соль на пол просыпал. Вова сидел, спичками баловался, искра отскочила, Серый дернулся – ацетон на соль пролил, снова «А-а-а!» – полкомнаты полов выгорело. Такая же неприятность с порохом была. Только там диван пострадал от искры.

Каратэ он не занимался. Его больше привлекала работа по дереву. Здесь он умел – ничего не скажешь. Трудовик им гордился.

В Армию Серёгу провожали, напились все, как свиньи. Серёга всё хотел тост двинуть, но как начнет вставать, обязательно об рога ударится. Над его головой к стене оленьи рога прикручены были. Так мы и не узнали, что он сказать хотел. Ушел в Армию на два года, а вернулся через семь. Ну, тотально не везло парню. Думали, может, уже отпустило, после срока-то? Ай – нет. Ещё одна история смешная.

Серега с другом частный дом купили. Решили свиней выращивать. Предложили преподавателям Политеха свои услуги. Уговор такой: они покупают поросят и корм, Серёга с другом за ними ухаживают и выращивают их до осени, осенью два поросенка им за работу. Нормальные условия – по рукам.

Выращивают они поросят, кормят, ухаживают, появляется Вова.

– Давай, – говорит, – я поросят анаболиками проколю, моментально вес наберут.

Серёга с другом не решаются – вдруг подохнут от химии.

– Давай только ваших двух, – предлагает Вовуня.

Это другое дело – своих, не страшно.

Осенью преподаватели приезжают, смотрят: все свиньи маленькие, а два хряка огромных ходят.

– Вы, что, – говорят, – за наш счёт своих чушек откормили?

И забрали у них здоровых поросят. На этом эпопея со свининой завершилась.

А, ещё – чуть не забыл! Ранние фильмы с Высоцким видели? «Вертикаль», про Диму Горина, про Варьете – всё такое? Вот, Серёга, точь в точь, внешне, как Высоцкий в этих фильмах. Это – Я вам говорю! (И, постучав ногтями по зубам, произносится для убедительности: «Ня-а, ню-у, дыж-ж Зорро!»)

Саня Малых

Ещё один наш одноклассник. Мы уже о нем говорили, когда про цепь разговор был. Саньку мы звали Рифлёный, коротко Риф. Но так его называли, только когда баловались. А вообще-то, чаще Саня. Кожа у него на лице была такая, как сейчас у президента Украины господина Ющенко. А в детстве же берегов-то не видишь – раз назвали – прилипло. Хотя все мы тогда были с прыщиками, но досталось Саньку.

Саня играл в волейбол. Лучше всех нас играл. Но так, как волейбол не культивировался в нашем дворе, то мы и не старались Саньку догнать. Зато вот в школе, когда в десятом классе пришла пора рубиться за первенство школы, благодаря Саньку мы заняли первое место. Правда, Плиса был главным судьёй.

Если надо было подраться, тут Саня всегда был на месте. Шумные компании не любил он пропускать. В общем, пацан, как пацан.

Индивидуальной особенностью Александра было то, что он совершенно не мог держать в себе выпитое спиртное. В школьные годы он очень сильно этим грешил, но как человек разумный, не делал из этого трагедии, а наоборот, очень хорошо шутил, используя свою особенность. Напьемся, бывало, где-нибудь в гостях, а наутро все удивляются, почему в подъезде потолок заблёван? Или так: Саньку спать уложим, а сами знаем, что подходить к нему не стоит до утра. Пусть лучше спит. Нет же, найдется какая-нибудь гнусятина, которая Сане скажет: «Подвинься!» – «Отвали!» – резонно ответит ему Риф, а тот: подвинься да подвинься. Саня, конечно, подвинется. А утром сосед по кровати весь в макаронах орёт: «Хули ты наделал?»

Семья

Несмотря на всю свою занятость, мне всё равно приходилось иногда бывать дома. Как минимум, нужно было Аньку – мою сестру – забирать из садика и тащить домой, как раз в самый разгар футбольного матча или хоккейных баталий, или ещё чего. Это сильно доставало! Некогда было ходить домой.

До переезда на Постышево мы сменили две квартиры.

Вначале мы с матерью жили возле автовокзала в кирпичном доме без отопления и канализации на третьем этаже. В памяти ничего светлого не осталось от тех лет – мать вечно пахала, чтобы прокормить нас, потому что похоронила моего родителя и своих родителей в возрасте, когда ей самой стукнуло чуть больше двадцати лет. И в такие-то годы остаться одной? В тумбочках было море фотографий гробов, заплаканных лиц, покойных родственников и облигации какого-то мифического займа, которыми я играл, как денежками. Туалет был на улице. Копоть покрывала снег: печки приходилось зимой топить. Соседи возвращались из сталинских лагерей, часто были и пьянки, и драки в соседних подъездах. Шпана шныряла по дворам, с автовокзала постоянно слышался металлический голос, говоривший о том, куда отправляется автобус – это было бесконечно. А вокруг стояли сараи, сараи, сараи. Соседний дом, где жили усталые люди, впоследствии оказался домом-музеем декабриста Волконского. А в то время это был просто клоповник. Школа, правда, была рядом, но в ней я проучился до половины четвертого класса.

Летом любимым развлечением «жителей автовокзала» было две игры: днем это «В пожар», вечером – в «Шестьдесят шесть» за освященным электрической лампочкой столиком, на улице, меду деревьев рядом с песочницей, где обычно и ставили столики.

Мужики брали кольцо от печи, отметив квадрат банка и, поставив в него монеты, «решкой» вверх, отходили на известное им расстояние и чертили ногой полосу на земле. От этой полосы, нужно было кинуть кольцо в банк так, чтобы оно разбило столбик монет. Если в банке ни одна монета не переворачивалась на «орла», у кидающего была возможность перевернуть монету ударом ребра кольца по монете. Перевернул – монета твоя и у тебя еще одна попытка. Если все переворачивались – он забирал все. Тот, кто смазал по банку, передавал кольцо другому – его очередь кидать. И так далее. С утра до поздней ночи, пока видно куда кидать, звенела мелочь, и стукалось о землю и мелкие камешки печное кольцо. Счастливцы забирали банк, не довольные спорили, зрители помогали спорить. Поэтому так много было погнутых монет в торговом обороте в районе автовокзала в конце шестидесятых годов.

Пацаны, за неимением мелочи, играли «в пожар» загнутыми по краям пивными пробками. Азарта и ссор было куда больше, чем у взрослых – старшие пытались обдурить младших.

Потом наступала ночь, ввинчивали в патрон над столиком лампочку, прилетали на свет комары, мотыльки, жуки и прочая нечисть, вплоть до летучих мышей, а за столиком уже раздавали карты. «Шестьдесят шесть». Играли двумя парами на деньги. Остальные с удовольствием смотрели. Стаканы было чем наполнить – зря, что ли собрались? «Шуба, клин и шесть в перед» – любимое объявление, если карта поперла.

Пахло сыростью старых сараев, падали на стол мотыльки с обожженными крыльями, я крепче прижимался к матери, чтобы было теплее, и смотрел, как протекает игра, пока не засыпал.

– Маля, твой, кажись, уснул, – говорили соседи, и меня кто-нибудь уносил домой.

Матери крупно повезло – она вышла замуж, когда мне было всего семь лет. Володя Козленко, по прозвищу Большой, мужик был видный, здоровый, красивый, важный. Ходил вразвалочку. Друзья его были спортсмены. Все во дворе говорили, что Томке повезло. Когда родилась сестра, жить в такой квартире стало невозможно, и родичи умудрились обменять её на благоустроенную двухкомнатную квартиру недалеко от аэропорта, в новом доме, построенном на горе над городским ипподромом. Быт значительно улучшился, и мне наняли учительницу по музыке. От родителя осталось отличное фортепиано, и мать хотела, чтобы я играть научился. Вот только я не хотел. Самолеты шли на посадку прямо над нашим балконом, окна дребезжали, и глохли уши, а очкастая училка по музыке в это время долбилась в дверь, пытаясь достучаться до меня. Я делал вид, что не слышу, а когда с работы приходили предки, мне устраивали небольшие разборки с вопросом, за что они деньги платят? Четыре года они мучили меня с этим роялем, хоть я и просил их не платить. Так или иначе, но начальное музыкальное образование приклеилось само собой. Меня больше интересовали лошади, которых я видел из окна. Повезло мне – взяли в секцию верховой езды и кое-чему научили. Причем, совершенно бесплатно. Если бы мы не переехали, наверное, быть мне жокеем. Но мы переехали на Бульвар.

Дядя Саша Габасов, затаскивая на третий этаж пианино, проклял всех. Но квартира была хорошая, и пианино здесь прижилось. Друзья отчима боксеры, частенько навешали нас, и кое-кто из их жен играл на фортепиано еврейские мотивы и модные песни тех лет. Большой был евреем, соответственно: маца, анекдоты про евреев и «Семь сорок» были частью нашей жизни. Веселые у нас были гости, шутки понимали. Я, к примеру, приклею эпоксидной смолой рубль к полу в коридоре, а мамкины подружки – тетки в шиньонах, огромной комплекции, не успев раздеться, увидят рубль и автоматически наклоняются за ним, а когда поймут, что отколупнуть его невозможно, кряхтят, разгибаются и смеются, говорят, какой я выдумщик. Евреи, татары, хохлы, немного русских – «и все на наш редут; все промелькнули перед нами, все побывали тут» Они сами про себя истории смешные травят и подкалывают друг друга: «Вот татарин настырный!», «Вот ты Хая Абрамовна!», «Во чурка нерусский». Дружно они жили, и денежки у них всегда водились. Проблемы совместно решали. Чего-то там помышкуют – глядишь, проблема решена. Во как! И всё бы ничего, однако, отчим, однажды сделал непростительную ошибку – взялся воспитывать меня ремнём.

Дело как было: отгуляли какой-то весенний праздник, возможно, Пасху. Гости напились, попели, поплясали, разошлись по домам. Я гляжу: на полу лежит какая-то маленькая зеленая штучка, похожая на маленький телевизор с двумя окошечками. Я в них заглянул, а там цветная пленка, и её можно пальцем вертеть и картинки меняются, а на них такие чудеса выписывают голые тётки с голыми мужиками – загляденье! Я решил, что это кто-то из гостей потерял и спрятал, чтоб потом пацанам показать. А это, оказалось, отчим потерял. Я, конечно, не сознаюсь, но он нашел эту зеленую штучку у меня в столе и всыпал мне ремня.

– За что?! Сам потерял, а меня бьешь!

– Ты мне поговори! – и ещё раз по заднице.

Я вспылил, конечно, схватил пальто, шапку и на улицу. Трое суток я жил в сарае у бывшего одноклассника около автовокзала, пока его мамаша меня утром случайно не заметила и не стуканула моим. Те примчались, увезли меня домой, устроили разбор полётов и промывание мозгов. Говорили, что ночи не спали, глаз не сомкнули, убились искать… и всё такое. Ладно, я их простил и остался дома. Когда пришел мой одиннадцатый день рождения, все гости качали головой, говорили: «Как же так?» – охали, а потом опять напились и всё забыли. Пели, плясали, поздравляли, шутили по поводу того, что я уже всё знаю. (Как будто я раньше не знал?) Отчим снова выронил свой телевизор, а я подобрал и утром, насмотревшись до отрыжки, спокойно отдал его ему. С тех пор ремень меня не касался.

А народу у нас всегда был полон дом.

Моё увлечение охотой поощрялось всячески. На стенах появились трафареты и рисунки животных, на потолке – райские кущи, дом был завален пыжами, гильзами, капканами, литературой и прочим охотничьим хламом. В углу на коврике хрюкал во сне маленький спаниелька, по великому блату привезенный из питомника Вовунькиным отцом. Единственное, чего у меня пока не было, так это ружья.

Занятия спортом, тем более, поощрялись. Родичи знали обо всех моих победах и поражениях от своих друзей. А когда на Постышево переехала семья Говорковых, спортивного народу прибавилось в квартире. Зинка Говоркова – Славкина жена, ещё у ипподрома жила у нас дома, как квартирантка. Ей тогда было, кажется, девятнадцать лет. Моя мать познакомила её с Говорком и, как она сама говорит, поженила. Так что, звезда хоккея стал частым гостем в нашей квартире. Его друзья-хоккеисты, мужики бесшабашные и веселые, тоже заходили с ним. Они рассказывали о своих похождениях на любовных фронтах и учили, как не бояться старших и сильных хулиганов. В частности, пьяный Шарик советовал так:

– Подходят двое, а ты им говоришь: «Вот джинсы, я тот-то, тот-то!» И – в пятак! Понял? Не ссы никого. Вот джинсы, я тот-то, тот-то, и – в пятак!

Я понял. Я не понял, почему их двое. Но я понял, что мне нужны джинсы. И мне их купили. А клюшками Говорок снабжал меня прямо на стадионе. На зависть всем, подъезжал ко мне после игры и вручал свою клюшку. А народ говорил: «Смотрите, Говорок пацану свою клюшку отдал!» Коньки он отдавал мне по окончанию сезона уже дома. И они валялись в «тещенке» всё лето до следующей зимы, как раз у меня нога подрастала, и нужно было меньше надевать шерстяных носков.

Дядя Саша Габасов каждое лето устраивал нас с Вовуней в спортлагерь «Политехник», и теперь у нас была не только дача, но и бесплатный харч в лагерной столовой, палатка и возможность общаться с японцами. Однажды там, на эстраде, выступал какой-то японец-каратист. Ломал доски, кирпичи, показывал Като. Мы с Вовой показали, что тоже кое-что умеем. Он был удивлен, и вручил нам по значку в виде сжатого кулака и сказал, что мы молодцы. Тогда мы впервые услышали слово «киукушинкай» – школа кошки. Я даже на паспорт сфотографировался с этим значком. Потом он у меня куда-то делся.

Вообще-то в «Политехнике» мы почти не тренировались с остальными. Точнее, вообще не тренировались. Мы были «блатными», и наш график тренировок был индивидуальный: бегали кроссы, плавали, пинали берёзы, занимались всякой чепухой. Но когда приходила пора соревнований, Вова выигрывал плавание, а я – кросс. Тогда мы жрали наградные торты, и нас брали на Байкал в составе спортсменов-победителей. А уж на Байкале, в бухте Бабушка, все каньоны были наши, хариус не знал, куда деваться, и студенты ржали, когда мы им запускали очередные мифы.

С конным спортом, к сожалению, пришлось завязать.

Однажды как-то по привычке я приехал на ипподром. А там уже всё поменялось, настроили гаражи, сменились тренеры, знакомые ребята ушли в Армию на Мосфильм в конный полк. Я стоял на крыше нового гаража и смотрел на беговое поле, вспоминая, как мы чудесно здесь проводили время, играя в индейцев верхом на конях. У меня был свой конь по кличке Бич с бубновым квадратом на верхней губе. Я его любил. Я его чистил, чесал гриву, кормил сахаром, водил шагом… Рядом с ухом просвистел обломок бетона. Я обернулся. На пригорке стоял одноногий, паршивый ветеран с наградными колодками на пиджаке и костылями под мышками. Я его помнил ещё с тех времен, когда здесь жил. Кличка у него была Чекист. Он всех донимал, вечно нас гонял, не давал спокойно жить. Мы тогда ещё были маленькими и не могли постоять за себя, а он этим пользовался. Не любили мы его. А он ненавидел нас. И вот эта свинья метнула в меня кусок бетона, совершенно не заботясь, что может проломить мне голову. И стоит ещё орет, дескать, лазят тут по гаражам всякие. Ну, всё! Терпение моё лопнуло. Я спрыгнул с крыши гаража, поднялся к нему, подошел, дал ему в пятак. Он свалился. Я взял его костыли. Один кинул далеко вправо за гаражи, другой – влево, за помойку. И пошёл по своим делам. Краем глаза я увидел недоуменные лица людей за оконными стеклами, которые так и не поняли, что только что сделал пионер с дедушкой-ветераном.

Больше на ипподром я не приезжал.

Зимой же, от нечего делать, мы частенько собирались у меня дома компаниями. Мать любила, когда мы собирались. Она вообще любила гостей. Ей нравилось, что мы веселые парни и умеем шумно проводить время. Вот только она не знала, что это мы называем толканием мифов, и однажды сама попалась на удочку.

Олежка Шемякин, наш приятель, принёс как-то женский парик – редкость необычайная по тем временам. Отлично! Мы одели Олега в мамашину дубленку, предварительно накрасив Олега мамкиной косметикой. Нацепили на ноги её модные замшевые сапоги и пошли на улицу. Надо отдать должное Олегу – в образе девичьем он выглядел классно, ну, в смысле, чувиха получилась симпатичная. У кафе «Волна» мы с ним внаглую обнимались, сводя с ума прохожих. Олег вел себя, как взрослая красивая шлюха, а по мне было видно, что мальчик ещё совсем подросток. Все недовольно хмыкали. А наши парни громче всех возмущались, показывая в нашу сторону, рассуждая, какое падение нравов. Потом Плиса шепнул: «Твоя мать идет».

– Понял! Свинти, Серёга. И пацанов забирай!

Парни испарились. Сделав вид, что не замечаем маманю, мы с Олегом стали ещё больше и нахальней обжиматься и направились прямо к нам домой. Мать в недоумении шла позади и наблюдала, с кем это её сыночка тут шалит.

Дома мы быстренько шмыгнули в мою комнату, и когда пришла мать, то чуть не рухнула с инфарктом, когда увидела, что на моих коленях сидит накрашенная телка и гладит меня по волосам.

– Можно тебя на минутку? – сказала маманя.

– Сейчас, – ответил я, не отрываясь от крали.

– На минутку! – потребовала мама.

Пришлось встать и пойти на кухню.

– Кто это?

– Да так, знакомая одна.

Потом был долгий диалог, который, явно, нервировал маманю и веселил меня.

– Ладно, расслабься – это Олежка Шемякин.

Мать не поверила, пока Олега не снял парик.

– Вот охламоны! Чуть с ума меня не свели! А я думаю, что это за проститутку ты в дом приволок? Вот, балдежники…

И всё в таком духе. Но зато повеселились.

А соседи с тех пор, видевшие меня со «шлюхой» у кафе, точно знали, что я уже созрел.

А ещё мы любили заряжать порохом сигареты и угощать курящих. Ольга Середовская, сестра того самого Коли, как-то заглянула ко мне покурить. Середовские были вообще нашими соседями, и баба Дуся, как мы называли их мать, хотя она старше моего отчима была всего на четыре года, так та вообще водилась иногда с моей сестрой (пока мы с пацанами дергали её картошку на Глине). А так как дома у нас все курили, так Ольга втихаря любила прийти перекурить. Она была старше меня на четыре года, то есть деваха уже на выданье, да и друг её был парень известный на Бульваре (тот самый волосатый Сорока, несущийся по Бульвару на «Восходе», а ныне живущий с Ольгой в ФРГ). В общем, никто не был против её увлечения по части покурить. Я как раз заряжал сигаретку для «товарищей» и, когда она позвонила, бросив на стол своё изготовление, пошёл открывать.

– Я покурю у тебя? – спросила Ольга.

– Конечно, – ответил я. – Ты куда собралась?

У Ольги была шикарная прическа с завитушками у виска. От неё пахло лаком для волос. Накрасилась, налахудрилась, приоделась. Вообще она была симпатягой.

– На танцы, – лукаво ответила Оля.

Чего-то я зашел в ванную комнату, а она прошла в зал.

Вдруг слышу: щёлк! И крик: «А-а!», – а потом: «Блядь, идиот!»

Вылетаю из ванной, смотрю, а у неё по виску трещит огонь, а она пытается затушить залакированную прическу. Ресницы опалены, лицо всё в мелких точечках от пороховой гари.

Я помог затушить ей то, что от прически осталось.

– Ты что сделал? – со слезами на глазах спрашивает она меня.

– Ты зачем эту сигарету-то взяла. Не могла из пачки вытащить?

– Я откуда знала? Пришла покурить, твою мать! Как я теперь пойду?

Короче, рёву было… Потом мать меня ещё песочила, говорила, что так и глаз можно лишиться. Почему-то все были недовольны. Друзья оценили шутку на пять баллов.

Прости, Ольга, ты тогда случайно попала под раздачу. Бросай курить!