Текст книги "Ледовое небо. К югу от линии"
Автор книги: Еремей Парнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
ПЕРВАЯ БЕСЕДА
В гостинице Лосева ждали. Едва он назвал себя, как пожилая администраторша сама проводила его в двухкомнатный люкс. Судя по электрическому самовару и обеденному сервизу на шесть персон с соответствующим набором ножей и вилок, обосновались здесь обстоятельно и надолго. Повесив костюм и разложив по гардеробным полкам рубашки, твердые от вложенных внутрь картонок, Герман Данилович подошел к окну. Переставив с подоконника на телевизор вазочку, в которой сиротливо мокли иззябшие ветки багульника, раскрыл неподатливые рамы.
Прохладный тугой ветерок, подхватив занавеску, закружился по комнате, навеки пропитавшейся затхлым табачным запахом.
Внизу четко очерченным кругом лежала голая клумба с обтесанным монолитом, а за нею, словно по линейке проложенный, Главный проспект. Он начинался прямо со ступеней выстроенной амфитеатром гостиницы и уходил в туманную даль. Недаром Заполярный город считался одним из самых протяженных в мире. Зато любой, даже самый отдаленный квартал отстоял от проспекта метров на триста, не более. Ближние здания с магазинами, ресторанами и кино, возведенные на скальном основании, показались Лосеву, успевшему наглядеться на свайные опоры, особенно массивными и потому надежными, незыблемыми. Облицованные шершавым камнем, они выглядели в сущности обычными городскими строениями, отнюдь не бастионами цивилизации на краю гиперборейской ойкумены. Но в обыденности и проявлялось полностью победное величие замысла. Даже в лютую полярную ночь человек мог чувствовать себя дома на этой широкой улице, застроенной без особых выдумок, но со столичным размахом.
В смежной комнате зазвонил телефон. В полной уверенности, что звонят кому-то из бывших жильцов, Лосев снял трубку.
– Герман Данилович? – прозвучал приветливый, чуточку вкрадчивый бас. – С вами Кусов говорит, из городского комитета. Добро пожаловать в наши края. Как долетели, Герман Данилович?
– Самым благополучным образом, – Лосев сделал выжидательную паузу.
– Не очень устали?
– Помилуйте, с чего?
– Вы уж простите, что так получилось. Мы, признаться, вас почему-то вчера ожидали. К тому же тут небольшое ЧП случилось, и товарищ Логинов был вынужден заняться лично. В суматохе, знаете ли…
– Пожалуйста, не беспокойтесь. А что за ЧП?
– Пустяковое дело, – сразу же дал задний ход Кусов. – Совершенно не для печати. Мы тут для вас материал подготовили. Настоящий, масштабный.
– Напрасно беспокоились, – Лосев непроизвольно поморщился. – Я пока и сам не знаю, что мне может понадобиться. Сначала освоиться надо, оглядеться.
– Конечно, конечно, – голос в потрескивающей мембране благодушно потеплел. – Предоставим вам такую возможность непременно. На сегодня у вас какие планы?
– Ничего определенного.
– Тогда, может быть, встретимся? Побеседуем предварительно?
– Буду только благодарен.
– Вот и лады. Сейчас подошлю за вами машину.
Горком, судя по всему, лишь недавно въехал в новое помещение. Внутри продолжались отделочные работы. Пахло сырой штукатуркой, карбидом. Забрызганную известкой парадную лестницу загораживали грубо сколоченные козлы. По пустым коридорам гулко разносились шутки и смех мастеров. Лишь на втором этаже, куда шофер провел корреспондента по угловой лестнице, стояла относительная тишина. На свежевыкрашенной стене висели портреты в золотых рамках, отциклеванный, но еще не натертый паркет покрывала малиновая ковровая дорожка. Ни табличек, ни номеров на дверях пока не значилось.
Петр Савельевич Кусов оказался человеком весьма пожилым, с нездоровыми мешками под глазами и лихорадочно румяными в склеротических жилках щеками. Бегло глянув на командировочное удостоверение, передал ого для регистрации секретарю и придвинул к столу кресло поудобнее.
– Присаживайтесь, – пригласил, церемонно склонив голову. – Для начала ознакомлю с одним документом, – вынул из папки заранее приготовленные бумаги и без всякого предуведомления начал читать, многозначительно акцентируя отдельные фразы.
Лосев вскоре догадался, что это была речь, которую произнес на торжественном митинге видный работник Совмина, посетивший комбинат в конце прошлого года. В ней должным образом отмечались успехи заполярного гиганта, героизм и самоотверженность рядовых тружеников и руководителей. Перечисляя фамилии, то бегло, то с расстановкой, Кусов даже легонько всхлипнул, когда назвал себя и, залившись краской, поспешно скомкал оставшуюся часть речи.
Закинув ногу на ногу и сцепив на колене пальцы, Герман Данилович едва удерживался от резкого замечания. Речь, которую его вынудили прослушать, безусловно содержала интересные для него идеи. Была она яркой, взволнованной и, вместе с тем, глубоко аргументированной. Можно было бы от души поблагодарить Петра Савельевича, если бы тот ознакомил его с подобным документом в более деликатной форме. Но это демонстративное прочтение, как бы закрывавшее раз и навсегда возможность любой дискуссии, показалось столь несвоевременным и неуместным, что Лосев почувствовал себя уязвленным. Такого, признаться, он никак не ожидал. Было смешно и стыдно.
Прослушав в полном молчании декламацию Кусова, он не проронил ни слова и после того, как Петр Савельевич бережно упрятал в папку сколотые скрепкой листы. Кусов, однако, расценил это молчание по-своему.
– Какие будут вопросы, Герман Данилович? – осведомился ом.
– А никаких! – Лосев вызывающе весело вскинул голову. – Поживем, увидим. Для начала я бы хотел договориться о встрече с Логиновым. Где он сейчас?
– Вероятно, у себя, – Кусов снял трубку. – Где Владлен Васильевич? – спросил, машинально рисуя цветочки на перекидном календаре. – Ах, на Хантайку вылетел! Ясненько. И когда ожидается?.. После шести, – значительно кивнув Лесеву, записал для него номер телефона.
– Рабочий день до скольких? – поинтересовался Герман Данилович.
– Ничего, звоните, – покровительственно заметил Кусов. – Он обычно допоздна задерживается. В чем, если не секрет, основная цель вашей командировки?
– Основная? Затрудняюсь пока сказать точно, но, видимо, прежде всего меня будут интересовать вопросы управления.
– Вам, конечно, известно, что наш комбинат назван в Письме ЦК КПСС, Совета Министров СССР, ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ в числе лучших? За короткий срок нам удалось накопить ценнейший опыт комплексного решения вопросов производительности труда, эффективности и качества производства.
– Что за вопрос? – пряча улыбку, кивнул Лосев. Он уже понял, с кем имеет дело, и ожидал лишь удобного момента, чтобы закончить беседу. Эта встреча не дала ему ровным счетом ничего, а материал, якобы подготовленный Кусовым, едва ли мог дополнить редакционное досье.
– Вы, надеюсь, обратили внимание, что «Правда» уделяет комбинату самое пристальное внимание? – спросил Герман Данилович, давая понять, какого рода публикации следует ждать от него, специального корреспондента. Прежде чем проститься, ему хотелось успокоить Кусова.
– Да-да, очень положительные выступления. В целом, я имею в виду. Конечно, попадаются и отдельные критические замечания, не без того, – Кусов снисходительно махнул рукой. – Но в основном, пишут достойно. В позапрошлом году, например, Константин Михайлович Симонов побывал… Масштабно осветил! Стратегически.
– Превосходный очерк! Читал. Но не по моей части.
– Поднимать героизм – почетная задача. Это касается всех.
– Совершенно с вами согласен, Петр Савельевич. Но, кроме героизма, есть ведь и другие составляющие успеха. Не так ли? В минувшей пятилетке, если не ошибаюсь, комбинат на шестнадцать процентов увеличил выпуск цветных металлов, а в текущем пятилетии предусмотрен еще более высокий рост. За счет чего, интересно?
– Как намечено, так и будет. Месячные планы перевыполняются.
– Не сомневаюсь. Но мне как журналисту важно проследить роль каждого фактора. Сколько, к примеру, может дать реконструкция производства и модернизация оборудования, сколько – интенсификация основных процессов. Или возьмем развитие рудной базы. Оно опережает сейчас производственные мощности. Хорошо это? А может, не очень? И до каких пор возможен дальнейший рост? И насколько эффективны методы управления?
– Вы полагаете, что ответ на все вопросы лежит в сфере управления?
– Не знаю, на все ли, но на многие – наверняка, – и, словно ставя последнюю точку, Лосев устремил на собеседника нарочито незаинтересованный взгляд. – На «Надежде», если мне память не изменяет, темпы возведения новых цехов отстают от плановых?
– Кто вам успел сказать?
– Помилуйте, Петр Савельевич, перед отъездом я внимательно проштудировал подшивку вашей городской газеты.
– Основательно подготовились.
– А как же иначе?
– Строительство Надеждинского завода, не скрою, наша главная забота. К сожалению, не все здесь зависит от нас, заполярцев. Генеральный подрядчик, Минэнерго то есть, не позаботился заблаговременно о создании собственной производственной базы. Вот и пришлось «Таймырэнергострою» довольствоваться нашими харчами. Комбинат взял их, можно сказать, на полное боевое довольствие. Что же касается жилья, материально-технических ресурсов, то, как говорится, по одежке приходится протягивать ножки. Самим не всегда хватает. Темпы!
– Вот мы и подошли с вами к вопросам управления, Петр Савельевич. Темпы, ресурсы и, между прочим, ситуацию с подрядчиком и со смежниками, которые тоже не всегда выполняют взятые на себя обязательства, – все это можно было предусмотреть, заранее спланировать и даже проиграть на ЭВМ, – Лосев замолк, осуждая себя за излишнюю запальчивость и вообще за то, что дал втянуть себя в этот никчемный спор.
Кусов бросил на него быстрый оценивающий взгляд и, словно выкладывая карты на стол, заметил!
– Я, извините, четвертый десяток работаю в Заполярье. Пока хозяином всему считался комбинат, все было, как штык. Вопросы решались оперативно и четко, без всяких компьютеров, – он осуждающе покачал головой. – Но жизнь идет, развивается… Проблемы, которые можно было разрешить простым поднятием трубки, – тронул ближний, нежно-розового оттенка телефон и не удержал вздоха, – обрастают ненужными сложностями. Доколе, как говорится?
– Отныне и присно, – кивнул Лосев. – Боюсь, что к простым рецептам возврата не будет. Дальше – сложнее.
– Похоже, вас это радует?
– Я, видите ли, по специальности социолог, – улыбнулся Лосев. – Независимые от людской воли экономические процессы не могут меня ни радовать, ни огорчать. Я лишь констатирую, что в развитии общества каждый новый шаг достигается ценой все больших и больших усилий. Другое дело, что планирование и научная организация труда позволяют нам свести до возможного минимума лишние издержки. Вы согласны?
– Не знаю, – вновь покачал головой Кусов. – Многие сложности представляются мне надуманными, – его широкая, сохранившая давние трудовые отметины рука непроизвольно сжалась в кулак. – Просто нужен крепкий хозяин. У нас некоторые думают, что стоит комбинату получить права главка и все трудности разрешатся, как по щучьему велению. Как бы не так! Не то, что у главка, у министерства нет настоящей власти. Все приходится согласовывать, до бесконечности утрясать.
– И это тоже характерная черта развитого социализма. Власть, уважаемый Петр Савельевич, и управление – понятия совершенно неоднозначные.
– Вот и скверно, что так. В войну мы здесь все сами делали – от станков до ходиков, и давали, как надо, легирующие на броню. Время, конечно, было исключительное, я понимаю, но вместе с тем и показательное. Люди довольствовались минимальным. Производство, быт – все подчинялось главной задаче. Сдается, порой, что кое-кто с жиру беситься начинает. И готов большие средства на ветер пустить во имя достижения второстепенных, мягко говоря, целей.
– Каких именно? Любопытно? – быстро спросил Лосев. Разговор начинал становиться интересным.
– Не посчитайте меня за ретрограда, Герман Данилович, но я не любитель крайностей. Затронем хотя бы вопрос окружающей среды. Своевременно он поднят? Безусловно, своевременно. Самое время браться нам теперь за природовосстановление. Когда решалась судьбы угольных шахт, я первый поднял руку за консервацию, потому что преимущества газа были налицо.
Газ не только оздоровил атмосферу, но прямо-таки преобразил город, обеспечил его второе рождение. Но в последнее время пошли разговорчики, что и газ не так уж хорошо, что, дескать, напортачили мы с трубами и оттого, мол, страдают олени да песцы. Во-первых, нужно доказать, верно ли это. Я, например, сомневаюсь. Во-вторых, сама постановочка вызывает удивление. С одной стороны, индустриальный гигант, производство общегосударственного значения, с другой – сотня-другая диких оленей. Нонсенс! Дамский каприз… Вы не поверите, но нашлись у нас мудрецы, готовые чуть ли не отказаться от третьей, до зарезу необходимой городу, нитки. Представляете себе? Как видите, я не скрываю от вас наших недостатков. Напротив, по мере сил, ориентирую на них, потому что партийная печать – огромная сила.
– Все, что вы рассказали, очень интересно. Но надо выслушать и другую сторону. Кто конкретно предлагал отказаться от газопровода?
– А, задело за живое? Очень хорошо! Нужную, значит, подкинул темку. Уверен, что вы быстро сумеете сориентироваться и сделать верные выводы. Ну, да мы еще не раз с вами потолкуем… Но об одном хотелось бы с вами сразу договориться, Герман Данилович, – Кусов неуловимо перевел разговор в иное русло. – Прежде чем печатать статью, дайте пробежать взглядом… А? И вам страховка от непроизвольной какой опечатки будет и нам спокойнее. Я, как видите, тоже за всяческое согласование. Дело-то у нас общее.
Лосев начинал понимать, что Кусов совсем не так прост, как показался сначала, и, по-видимому, глубоко предан своему Заполярному городу, точнее, тому неизменному образу, который раз и навсегда запечатлелся в памяти. Было в этом что-то от слепой родительской ревности. От бессильной и горькой обиды на то, что дети зажили своей отдельной жизнью и строят ее совсем не так, как хочется отцам. По-человечески оно было понятно, социально – не внушало никакого сочувствия.
– Едва ли я смогу показать вам свой опус, – сказал после продолжительного молчания Лосев. – Я ведь не репортер и писать стану уже по возвращении.
Он видел, что его объяснение никак не удовлетворило Кусова, но не счел нужным ничего добавлять.
– Кем вы работали раньше, Петр Савельевич? – спросил, чтобы разрядить обстановку. Да и возникший в воображении типаж уже требовал уточняющих черт.
Но Кусов ответить не успел. Широко распахнув дверь, в кабинет заглянул худощавый человек, лет тридцати, не более, в отлично сшитом костюме. Лосев успел отметить депутатский значок на лацкане и чрезмерно яркий безукоризненно повязанный галстук.
– Наш первый, – Кусов поднялся, представляя вошедшего гостю, – Веденеев Игорь Орестович… А это товарищ из центра, специальный, – сделал на этом слове непроизвольный нажим, – корреспондент.
– Догадываюсь, – кивнул Веденеев, крепко пожимая протянутую руку. – К вашим услугам.
– Я вот просил только что Германа Даниловича проконсультировать с нами свое выступление… На всякий пожарный случай.
– Полагаете, редколлегия без нас не разберется? – спросил Веденеев и довольно жестко отрезал: – Я так думаю, разберется. С Владленом Васильевичем уже виделись? – обратился он к Лосеву. – Мой вам добрый совет: идите к нему с готовой программой. А мы, со своей стороны, позаботимся, чтобы вам показали наиболее интересные объекты.
– Для начала я бы хотел поговорить с людьми, с самыми разными. Наметить, хотя бы ориентировочно, узловые пункты, узкие места.
– Узкие места? – на выразительном и подвижном лице Веденеева промелькнула лукавая усмешка. – Этого добра хоть отбавляй. К сожалению, самое большое беспокойство внушают участки, которыми мы особенно гордимся. Именно там, где, по сути, решается будущее Заполярного, и наблюдаются сбои.
– Как раз об этом мы и толковали с Петром Савельевичем, – Лосев достал записную книжку. – Трудности возрастают прямо пропорционально масштабу. В известной мере это статистически обусловлено.
– Я такой точки зрения не разделяю, – произнес Кусов, упрямо поджав губы.
– Я бы тоже не стал возводить ее в принцип, – согласился с ним первый секретарь. – Если взять для примера горнодобывающую сферу, то здесь мы страдаем в кавычках, только от нежданно свалившейся на нас щедрости природы. Металлургические заводы просто не подготовлены к переработке такой богатой руды. В десять раз более богатой, чем та, которую давал «Маяк». Пришлось чуть ли не в корне менять все технологические процессы. Перестраиваться на ходу. В целом с этой задачей комбинат справился. Во всяком случае уже ясно, что основные трудности позади. Мы имеем дело с детской болезнью роста. По сравнению с добавочным потоком цветных металлов любые временные затруднения выглядят мелочью. Зато ситуация, сложившаяся в строительстве, куда сложнее.
– «Надежда»? – спросил Лосев.
– Не только. Причины замедления строительства новых цехов в общем ясны. И если мы не располагаем реальной возможностью выправить положение уже сегодня, то наверняка сделаем это в ближайшие месяцы. А вот диспропорция, наметившаяся в шахтном строительстве, – орешек покрепче…
– И что же там?
– Побывайте на Красной скале, сами увидите, лично мне будет очень интересно побеседовать с вами на эту тему.
– Едва ли я смогу сообщить что-то новое, – Лосев скептически пожал плечами. – И вообще, я совершеннейший профан в горном деле.
– Не скажите, Герман Данилович, не скажите… Тут, знаете ли, важен не конкретный подход, а более общий, системный. Я в свое время внимательно проштудировал вашу монографию и очень жду от вас помощи. Так и знайте.
– Монографию? – недоверчиво заинтересовался Кусов, покосившись на щуплого моложавого корреспондента.
– Да, Петр Савельевич, – с невинным выражением подтвердил Веденеев, – я имел в виду последнюю книгу профессора Лосева «Социология науки». Помните, я еще говорил о ней на партактиве?
Кусов побагровел и ничего не ответил, а Герман Данилович почувствовал себя крайне неловко.
ДУДИНСКИЙ ПОРТ
Не пробыв в больнице и пяти дней, Мечов возвратился в холостяцкую однокомнатную берлогу. Жил он в стандартном вибропанельном доме свайной конструкции. Вся улица Прончищева, одним концом упиравшаяся в Главный проспект, другим – в тундру, была застроена точно такими же семиэтажными зданиями, поставленными для лучшей ветрозащиты в каре. Но, когда задувал северо-восточный, под фундаментами беспрепятственно гуляли поземки и дымными спиралями завивались вихри на широком, как плац, внутреннем дворе. Впрочем, так оно и было задумано. Выдувая застоявшееся под домом тепло, ветры сберегали от таяния верхний подвижный слой.
Беспросветным неуютом повеяло на Андрея от родимых, малость покореженных после осадки стен. Меж оконными рамами скопилась угольная пудра, в раковине громоздилась вымытая – не иначе Валя поработала, – но успевшая запылиться посуда, тусклая пелена пыли покрывала и телевизор, и хельгу с разномастными чашками и бокалами. В недопитой бутылке на подоконнике гнойно желтело пиво. Мысль о том, что нужно навести хоть какой-нибудь порядок, показалась ему омерзительной. В суставах еще пряталась неуверенная скучная ломота. Клонило ко сну. Немного побаливали глаза. Прикорнув на раскладном диване, с пачкой газет, которую нашел в ящике по возвращении, Мечов чувствовал, как его, почти против воли, засасывает тревожное забытье.
Испуганно пробудившись среди ночи, не сразу понял, где он и что происходит. Комната предстала чужой, настороженной. Взволнованно трепыхалось отравленное ночной тоской сердце. Мутным приливом прихлынули дурные предчувствия, запоздалые сожаления и прочие тяжкие думы, от которых наутро обычно не остается следа.
Но до утра было далеко. Андрей Петрович понимал, что уснуть теперь не удастся. Зависнув прямо под форточкой, воспаленный пузырь залил противоположную крышу тягучим сиропом. Малиновые полосы освещали боковую стену, где на старом текинском ковре висели ружья, кинжалы и прочие охотничьи принадлежности. Свернувшийся трубкой кончик обойного листа искрился засохшими каплями клея. Мечов ощутил себя чужим в этой полупустой квартире, которая, не ведая стыда, демонстрировала собственное убожество. Словно на месте преступления подстерег он свой дом в разоблачающие минуты весенней бессонницы. Убогими предстали перед ним и те немногие ценности, которыми он, возможно по привычке, еще дорожил. Подчеркнутая независимость, свобода и легкость ненужных, в сущности, развлечений и кратковременных связей – все потеряло прежнюю притягательность. Под размалеванной карнавальной маской обнаружилась зияющая пустота. На поверку выходило, что жил он одной работы ради. Казалось, это могло успокоить Мечова, окончательно примирить с самим собой. Но внутренняя честность не позволяла принять облегченное и потому ошибочное решение. Он-то знал, что даже работа, будь то срочное архиответственное задание освоить новые руды или отвлеченная тема по фазовым равновесиям, никогда не захватывала его целиком. Он увлекался очередным исследованием, словно разгадыванием кроссворда, – и только. Кому не любопытно узнать, как взаимодействует материя на том или ином уровне?
Сознание значимости разработки, требования производства и жесткий график лишь подстегивали воображение, заставляли собраться. Но вдохновенной, всепоглощающей жажды не было никогда. Временами хотелось, очень хотелось пережить острое, лишь понаслышке известное ощущение. Вначале он даже мечтал о нем, как мечтают подростки о любви, горячо и нетерпеливо, потом махнул рукой и выбросил из головы. Может, задачи доставались слишком облегченные, может, от природы недоставало подлинной увлеченности. Внешне это никак не проявилось. Выручали недюжинные способности, солидная школа и безошибочная быстрота реакции. К внешним проявлениям успеха Мечов оставался довольно равнодушным. Знал, что стоит большего. Но был достаточно умен, чтобы держать свое знание при себе. Его самоуверенность проявлялась иначе. Не страдая комплексом перестраховки, он многое брал на себя и, сделав молниеносную прикидку, принимал решение. Подчас неожиданное, даже рискованное. Отвечать за ошибки не боялся, но и осложнений отнюдь не искал. Поэтому гибко отступал, когда обнаруживались серьезные препятствия, с удивительной легкостью переключался на другое. Тупиковых ситуаций он не переносили всегда держал про запас альтернативное решение. Одни видели в этом проявление беспринципности, другие – творческую одаренность.
Столь же полярным оценкам подвергалась и его сугубо личная жизнь. Внешне весьма привлекательный, он нравился многим и, мягко говоря, не отличался склонностью зарывать талант в землю. Но и на галантном поприще не умел полностью отдаваться даже самому сильному увлечению. Возможно потому, что не хотел слишком крепко привязываться, страшился новых потерь. Казалось бы, грех жаловаться Андрею Петровичу на судьбу. Поисковый цех, которым он руководил, последние три года выполнял важные производственные задания в масштабах всего комбината. Промышленный атомный реактор, автоклавы, новейшие руднотермические печи – все это стало возможным лишь благодаря цеху: научным разработкам, стендовым испытаниям, по меньшей мере, доводке. Не удивительно, что Мечова выдвигали, он был на подъеме, ни одно мало-мальски значительное решение не принималось без его ведома. При всем этом у него еще оставалось время на «чистую» науку – на теорию, которая поздно или рано тоже приносила свои плоды. Постепенно накапливался интересный материал для монографии по физико-химической механике металлических расплавов. Вырисовывалась и тема докторской диссертации. Если принести в жертву длинные отпуска с их почти стандартным набором скоропалительных удовольствий, ре можно было бы осилить годика за четыре. Но Мечов ничем не желал жертвовать: ни югом, ни охотой в тундре, ни, тем паче, рыбалкой. Редкие минуты полного довольства, когда без особых на то причин, нисходит блаженный покой, он ценил превыше потенциальных, узаконенных ВАКом благ.
– Мозгу тоже требуется холостой ход, – отшучивался на упреки коллег, – должен я дать ему возможность заприходовать информацию? Рассовать по всяким ячейкам?
Так и жил, большей частью плывя по течению, не предъявляя непомерных требований ни к себе, ни к ближним.
И в мыслях не держал, что его, такого спокойного, такого безразлично-доброжелательного, цепко захватит тоска. Вероломно, внезапно, как тать в ночи. С бесстрастием исследователя попытался Андрей Петрович подвергнуть анализу собственные потаенные ощущения. Растревоженная мысль сама собой блуждала по сумеречному лабиринту. Приблизительно знакомый с принципами системного анализа, Мечов подозревал, что особого откровения «изнутри» не обретет. Требовалось выйти «вовне», подняться на более высокий системный уровень. Но именно тут таилась безотказно действующая ловушка. Угрожавший Мечову-личности тупик оказывался на поверку чистейшим вздором, как только этот мыслящий, с кандидатским дипломом, индивид занимал подобающую ячейку в системе «эн плюс один порядка» – города, страны, человечества.
Логические узлы развязывались с удивительной легкостью, а на душе почему-то легче не становилось.
Пустота маячила впереди, как только Андрей Петрович пытался довести мысль до логического конца. Естественная жуткая пустота, с которой так легко мирится человечество и так болезненно – его отдельные представители.
Ничего не проглядывало в ее занавешенных зеркалах, поглощавших любые лучи по законам абсолютно-черного тела.
Стократно усиленный неусыпным малиновым светом нескончаемый день коварно подтачивал бастионы духа, выворачивал наизнанку, расчленял на элементы. Трудно было выбрать худшую пору для внутренних поисков, чем эта. Безмерно одиноким осязал себя Андрей Петрович, потерянным. Он пытался выскочить из игры, прихлопнуть единым разом доводы и контрдоводы, которые сам же не уставал выдвигать. «Все равно, – убеждал он себя, – дальше немудреного парадокса, что смысл жизни в ней самой, научная мысль не продвинулась: ни философия – царица наук, ни геронтология, врачующая старость, ни сулящая вечную молодость шарлатанская ювенология. Природа мудра, и перехитрить ее невозможно. На каждый ход у нее припасен ответ. Она терпелива и может ждать бесконечно долго, чтобы поступить по-своему, когда вымрут последние оппоненты. Нужно просто жить, радоваться каждому дню и обязательно кому-то принадлежать. Без остатка, самозабвенно. Иначе нельзя… Иначе не сохранишься».
Нехитрая диалектика, но ничего лучшего люди так и не выдумали. Потому что ни радости нет, ни покоя без неусыпной тревоги, без высокого страха за близкую, слепо доверившуюся душу. Мечов встал, рванул штору, заслоняясь от настырных, высвечивающих до дна лучей. Притихший заколдованный двор расстилался мертвой пустыней. Лихорадочным глянцем отсверкивали отвалы почерневшего снега. Танцевали обрывки бумаги на ветру, сонным кругом гулявшие за трансформаторной будкой. Тощая кошка с отстриженными стужей ушами заполярным сфинксом сидела на детских качелях. Он прошел в кухню, где на полке, рядом с нехитрой посудой, стоял много раз битый, подлеченный эпоксидным клеем телефон. Более не раздумывая, хоть часы показывали четыре, набрал ее номер. Вслушиваясь в редкие замороженные гудки, заново переживал смятение, охватившее его четыре года назад у самолетного трапа. Теперь он, наконец, решился. Летел назад, торопя минуты. Ледяными шариками выкатывались и падали гудки.
Кажется, он безнадежно опоздал. Возвращаться было некуда. Неделей раньше и вообразить было трудно, что это может доставить такую боль. Неужели он просто не знал себя? Значит ли это, что он любит и любил всегда? Или всему виной только бессонница, насылающий полуночное безумие липкий малиновый свет?
Зыбко было ему, неуверенно…
Оборвались внезапно томительно длившиеся гудки, словно заполнили отведенное для них вымороченное пространство. Настороженная слабо потрескивающая тишина почему-то больше всего напугала Андрея, и он поспешил опустить трубку.
Стараясь не гадать, где могла быть сейчас Валентина, – дежурство в диспансере? – Мечов рухнул ничком на диван и накрылся подушкой.
Уснуть, во что бы то ни стало уснуть, ни о чем не думать, ничего не решать. Но он упорно вспоминал, мысленно перебирая последние встречи, толковал и перетолковывал ее уклончивую, необычно кроткую покорность. Это было так неожиданно для него, так ново, что даже не удивлялся. Принял как свершившийся факт. Оба они переменились за эти дни, и он не знал, к добру это или к несчастью. Подозревал, что к худу, потому что плохо, когда уходит радость и легкость и остается затаенная грусть. Валентина что-то обдумывала, что-то решала. За себя, за него? За обоих?.. Бог весть. Ее движения, слова, а еще более недоговоренности, раскрывались Мечову с теневой неожиданной стороны, наполнялись беспокойным смыслом, который требовалось разгадать. Казалось, невидимый свет, пронзивший его во мраке черного кабинета, высветил нечто очень важное для него, идущее из самых недр его существования, о чем и сам он дотоле не подозревал.
И это нечто исподволь изменило всю их дальнейшую жизнь. Подвергло ее полному пересмотру. Мечова грызло раскаяние. Он страдал, впервые в жизни отчаянно страдал, и оттого, что не находил действительных поводов, мучился еще больше. Это было так непривычно для него, что он, вконец обессилев, незаметно уснул.
Разбудил его настойчивый телефонный звонок, прорвавшийся сквозь наркотическую завесу сна и толщу подушки.
Мечова, как взрывом, швырнуло с дивана. Он рванулся в кухню, зацепив и опрокинув торшер, нетерпеливо схватил трубку. Едва сумел скрыть разочарованный вздох, когда узнал приглушенный, с характерным «оканьем» голос Логинова.
– Проснулся, дезертир трудового фронта?.. Давно пора!
– Я, между прочим, еще на больничном листе, – ворчливо, в тон директору, пошутил Андрей Петрович. – Имею право?
– Не уверен. Будь моя воля, я бы такой бюллетень не оплатил.
– Что так? Или диагноз не нравится? Болезнь, как болезнь.
– Я бы приравнял ее к нетрудовой травме.
– А я бы кое у кого вычел из зарплаты деньги за вертолеты и прочую шумиху. – Мечов с трудом подлаживался под разговор. Мысль работала заторможенно, скупо. Вместо задорного юмора выходила вульгарная перебранка.
Владлен Васильевич, по-видимому, это тоже уловил, потому что круто сменил тему.
– Свежий воздух вам, надеюсь, не противопоказан? – осведомился он.
– Видимо, нет, а что?
– Хочу предложить чуток проветриться. Ледоходом полюбоваться… Заодно и о деле поговорим, много всякого накопилось.
