Текст книги "Ледовое небо. К югу от линии"
Автор книги: Еремей Парнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)
– Люся!
Она испуганно замерла и медленно обернулась на зов.
– Какими судьбами, Люсенька? – крикнул он на бегу.
– Я живу здесь, Герман Данилович, – без улыбки ответила она. – Вот уже третий день.
– Как странно, что я вас не видел! – сказал Лосев, приноравливаясь к ее шагам.
Девушка показалась ему немного похудевшей. Это ей было определенно к лицу.
Ранее расплывчатые черты обрели одухотворенную четкость, а чрезмерно яркий румянец приглушил загар. Только глаза, хоть и темнела под ними усталая тень, сохранили прежнее доверчиво-удивленное выражение.
– Очень странно, – повторил он. – Тут все на виду.
– Мне только сегодня разрешили немного погулять, а я вон куда забралась.
– Вы были больны? – удивился Лосев. – Что с вами?
– Что со мной, Герман Данилович? – беспомощно дрогнули ее губы. – Мне и самой это хочется знать, – она прислонилась щекой к деревцу. – Или не хочется? – спросила, прислушиваясь к себе.
– Давайте присядем, – Лосев бережно увлек ее в сторону тропы, где на каждом шагу встречались бревенчатые лавки. – Подумаем, как нам быть.
Они нашли защищенное от ветра местечко, окрашенное последними лучами грустного солнца, расплющенного над ржавой каймой леса. Снег вокруг изрядно подтаял, и было почти тепло. Расстегнув верхнюю пуговицу, Люся принялась рассказывать о том, как получила открытку и легла затем на исследование, но так до сих пор и не знает, что у нее нашли.
– Помните тот случай на Ламе, когда мне стало плохо?
– Неужели с тех пор? Назавтра ведь у вас все прошло.
– Валентина Николаевна сказала, что лучше немного передохнуть от всяких анализов. Поэтому меня и отправили сюда, сил поднабраться, – заключила Люся. – Недели через две опять лягу.
– Туда же?
– Говорят, снова на исследование. Будут окончательно решать, что со мной делать, – она потянулась застегнуть пуговицу, но почему-то никак не могла совладать с петлей.
– Давайте помогу, – предложил Лосев. – Это что у вас, амулет? – спросил, коснувшись кожаного мешочка.
– Вроде, – она попыталась улыбнуться. – Мальчик один подарил на счастье. Умненький такой, красивый… Тоже у Валентины Николаевны лежал. Операцию ему сделали.
– Удачно?
– Да, все в порядке, выписался.
– Вот видите!
– Ах, какой Валентина Николаевна замечательный человек!.. Не знаете, как у них с Андреем Петровичем?
– Не знаю, Люся. Хочу верить, что хорошо. Он очень ее любит.
– Любить это ведь так мало, – Люся покачала головой, – я много чего в палате передумала по ночам. Нужно жить для другого. Полностью. Только не жертвовать собой, а радоваться, что есть у тебя такое. Понимаете?
– Понимаю, хоть и не могу во всем согласиться. Любовь, конечно, каждый по-своему чувствует, но это совсем не мало – любить. Гораздо больше, чем вам сейчас кажется. Вот увидите.
– Увижу ли?
– Обязательно. Недаром же нить счастья надели? Все у вас, Люсенька, будет великолепно. Я знаю, что говорю.
– Помните, вы нам на Лене-горе такой же знак показывали? Наскальный?
– Как же! На полпути к водопаду.
– Спартак, мальчик тот, говорил, что весь Путоран помечен. Вы верите?
– Не только верю, но даже надеюсь когда-нибудь пройти этой славной дорогой и отыскать Золотого бога.
– Идола?
– Каждый идол был для кого-нибудь богом. Помните афоризм Гейне: «Бог создал человека по своему образу и подобию, а человек отплатил ему тем же»?
Они добрались до профилактория, когда лихорадочные синие сумерки густой тушью залила ночь. Далекие бледные звезды, и те едва проглядывали сквозь волокнистую мглу. Но внезапно резко и сильно задул пронизывающий северный ветер, и стало почти светло. Тусклым перламутром обозначился отсвет далеких арктических льдов. Словно ледовая полоса прочертила таймырское небо. Чистым листом бумаги проглянула в темноте.
К ЮГУ ОТ ЛИНИИ
(Повесть)
СУДОВАЯ РАДИОСТАНЦИЯ
На тридцать четвертые сутки теплоход «Михаил Лермонтов» находился в семистах примерно милях к юго-западу от Азорских островов.
Благополучно доставив контейнеры в порты Канады и США, судно с полной загрузкой возвращалось в Италию. По существу, это был его первый линейный рейс, хотя вне строгого графика контейнеровоз и ранее ходил из Ильичевска в Нью-Йорк, а по Сивею – через систему Великих озер – до самого Детройта.
Когда минутная стрелка судовых часов приблизилась к красному сектору, начальник радиостанции Василий Михайлович Шередко, человек на судне новый, а потому особенно ревностно выполняющий свои обязанности, подменил помощника и занял место у пульта. Начинался сайлинг-период для радиотелеграфии, когда все судовые радиостанции и береговые центры обязаны вести «слуховое наблюдение» на международной частоте вызова и бедствия 500 килогерц. В эти минуты – от пятнадцатой до восемнадцатой и от сорок пятой до сорок восьмой каждого часа вахты – прекращаются все передачи, кроме обмена, связанного с сигналами бедствия, срочности и безопасности.
Глянув на циферблат, крестообразно разделенный узкими клиньями секторов, Василий Михайлович надел обруч и откинулся в поворотном кресле.
В наушниках, потрескивая дальними разрядами, плескалась тишина. Настороженная, глухая, похожая на мертвую воду, скупо мерцающую лунными бликами в прямоугольнике иллюминатора.
Опускаясь в шуршащий, завывающий случайными помехами омут, Шередко непроизвольно задерживал дыхание, и когда истекали минуты молчания, словно выныривал на поверхность с последним пузырьком воздуха в легких. С годами острота этого вначале столь необычного ощущения сгладилась. Оно как бы ушло в подсознание, размытое обыденностью, низведенное почти до рефлекса. И все же, подобно врачу, который, несмотря на профессиональную привычку к чужому страданию, нутром отзывается на людскую боль, радист испытывал беспокойство когда наступал срок вновь нырнуть в немоту эфира. И всегда облегченно переводил потом дух и, как аквалангист тесную маску, стаскивал обтянутый кожей обруч.
Минуты прослушивания в режиме радиотелефона – от нулевой до третьей и от тридцатой до тридцать третьей – переживались легче. Возможно потому, что взрывавшиеся в тишину голоса всякий раз были непохожими и говорили о разном, хотя и начинали с общего для всех слова «иси», за которым следовали позывные или трижды повторенное название судна. Лишь короткая очередь морзянки, хоть и был свой почерк у каждой руки на ключе, неизменно взывала все об одном:
… ――― … … ――― … … ――― …
За двенадцать лет, проведенных в дальних походах, не помнил Шередко такого рейса, когда бы чей-то взволнованный ключ или отчаянный голос не врезался в оглохшую пустыню, дробя ее зовом о помощи. Порой такие Сигналы приходилось принимать чуть ли не каждое дежурство. Чаще всего бедствие терпели бесчисленные яхты и катера: то вблизи берегов, то в оживленных проливах или трудных узкостях, где способен пройти только профессионал с высокой мореходной квалификацией. Ночью, а тем паче в туман, когда маневры по расхождению требуют искусства, столкновения случались особенно часто. Впрочем, не о них речь, потому что в таких случаях обычно не выходят в эфир. Разве что на УКВ-диапазоне, предназначенном для обмена в условиях прямой видимости.
Закончив прослушивание, Шередко выдвинул пишущую машинку, подключился к магнитофону, где уже стояла бобина с ускоренной радиозаписью, и принялся за расшифровку навигационного предупреждения, именуемого кратко НАВИП. Несмотря на пробелы, возникшие при приеме, оно оказалось длинным и малоинтересным. По мнению Василия Михайловича, должного внимания заслуживали лишь оповещение о военных маневрах в квадрате 41 и сведения о передвижении бочки из-под горючего, которая за истекшие сутки прошла без малого тридцать миль.
Вот уже третий день злополучная бочка попадала в сводки НАВИПа. Подхваченная Канарским течением, она неуклонно спускалась к югу от Гибралтара, постепенно заворачивая на запад. «Лермонтову», который по дуге большого круга шел к Сеуте, до встречи с дрейфующим предметом было еще ой как далеко. Не говоря уже о ничтожной ее вероятности. Но почти маниакальное упрямство НАВИПа, который точно помешался на бочке, невольно настораживало. Утром Василий Михайлович заметил, хотя и не подал вида, что капитан нанес последний координаты злокозненного барреля на карту. Очевидно, чем-то не понравилась ему эта штуковина, притопленная и потому особо опасная.
Перепечатав НАВИП, Шередко выключил магнитофон, с наслаждением потянулся и освободился от наушников. Привычную дрожь стального корпуса, шипение разрезаемых вод и вздохи океана он ощущал как полную тишину.
Как непохожа она была на глухой рокот эфира, насквозь пронизанного электромагнитными волнами, отголосками взрывающихся в атмосфере космических ливней и солнечной радиацией.
Достав из обитого жестяной полосой грубого ящика бутылку «куяльника», Василий Михайлович выпил полстакана солоноватой одесской минералки, которая, если верить медлительным старикам, дремлющим под сенью каштанов, излечивала любые желудочные болезни. Он потянулся, привстал и, сделав несколько приседаний, прошел в смежный отсек. Окинув привычным глазом установку, рисующую карты погоды, беспроволочный телетайп и металлический шкаф с клавишами, в котором скрывались блоки аварийного передатчика, склонился над таблицей станций обслуживания. «Лермонтов» приближался к зоне, в которой «Сюрфей анализис кортен» уступает свою роль «Сюрфей прогнозис»[5]5
Синоптические радиостанции.
[Закрыть]. Включив машину, подождал, пока резиновый валик выдаст белую кромку бумаги, и вернулся к пульту. Светящиеся часы на среднем блоке напомнили, что по судовому времени наступил новый день. Через несколько минут в радиорубку должен был подняться практикант Валера, выполнявший обязанности второго радиста. Оставалось лишь принять очередные радиограммы. Настроившись на нужную частоту – длина волны увеличивалась от утра к ночи, – Василий Михайлович вышел в эфир. Отстучав на скоростном ключе, работающем в горизонтальном режиме, свои позывные, перешел на прием.
Пульт, на который были выведены клавиши приемных и передающих устройств, хоть и не слишком радовал глаз угловатыми формами, отличался безусловным удобством. Все находилось под рукой: переключатели диапазонов, верньеры, телефонная трубка. Выдвижная доска с бланками была приспособлена как раз под правую руку, а карандаши, шариковая ручка и ластик висели на прочных лесках и не терялись, как это обычно им свойственно в самый неподходящий момент.
Качавшая теплоход зыбь несколько улеглась. Перестали звенеть бутылки в ящике, утихомирилась дребезжащая панель, за которой перекатывалась какая-то отвинтившаяся гайка. Зато явственнее зазвучала натянутая струна океана. Низкий рокот, переходящий в неслышимый, но пронизывающий все клетки тела инфразвук.
Ветер, от которого то надувались парусом, то опадали и втягивались наружу занавески, дышал прохладой, солью и немного отдавал лавандой.
Откуда лаванда, когда еще так далеко до берега?
Усилив звук динамиков «Шторма», Шередко приготовился записывать на слух. Вскоре помещение наполнила прерывистая мелодия морзянки, тревожная, как гудок электрички, замирающий в кромешной тьме полынных степей. Прохлада, посвист ветерка в проводах, непонятная волнующая дрожь. Тире и точки, как дальние огни убегающих станций, словно освещенные окна поездов.
Записав последнюю передачу, Василий Михайлович вновь выдвинул машинку и заправил в каретку бланк с грифом министерства морского флота и государственным гербом СССР. Перепечатав сообщения особой важности, остальные сложил в ящик. Они могли подождать.
Прежде чем вручить радиограммы капитану, снял с обрезной линейки уже готовую карту погоды с координатной сеткой, электрографическими контурами материков, завитками циклонов, флажками и рисками, указывающими скорость ветра, числами давления и температуры. Перфорация с одного боку, оказалась слегка порванной, а дальний угол Атлантики – чуточку срезанным. А так ничего: вполне приличная карта.
Выключив грохочущую машинку, которая уже начала выдавать новый лист, Шередко возвратился к пульту. Стрелка подходила к трехминутному сектору, отведенному для радиотелефона.
Едва он успел переключиться на соответствующую частоту 2182 килогерц, как в микрофонах зазвучало «иси», потом пошли позывные и отчетливая русская речь:
«Внимание, советским судам, плавающим в районе…»
НАВИГАЦИОННАЯ РУБКА
Навигационная рубка, объединившая ходовую и штурманскую часть, находилась на той же верхней палубе, что и радиостанция. Их разделял только трап, ведущий в нижние внутренние коридоры. В ночные вахты здесь было почти так же темно, как и на открытом просторе, где любой огонек отчетливо виден за несколько миль. Если не считать светящихся индикаторов и шкал, в рубке горела одна-единственная лампочка, затененная медным рожком. Пригнутая к штурманской стойке, она бросала на карту четко ограниченный круг. Не ослепляя глаз и не отблескивая на лобовом стекле, мягко оттеняла тихую полумглу. Покрытый черно-матовой, небликующей краской, потолок сливался с пустотой впереди, заполненной звездной пылью. Мачта с тифоном[6]6
Сигнальный гудок.
[Закрыть] на полубаке, нить передающей антенны и монолиты контейнеров, выстроенных в три этажа на грузовой палубе, казалось, падали в эту зияющую вселенскую пропасть, которая медленно покачивалась вокруг невидимой оси.
Налитый красным накалом лимб главного компаса под потолком, словно преодолевая невидимое сопротивление, уходил влево, но тут же тяжело возвращался и, как бы по инерции проскочив румб, закатывался в другую сторону.
Отметив положение судна на карте – очерченный остро отточенным грифелем безупречный кружок опять ушел в сторону от заранее проложенной по линейке прямой, – Вадим Васильевич Беляй, старпом, поморщился и, глянув на хронометр, записал время. Отметка, сделанная часом раньше, тоже лежала в стороне. Иного и быть не могло, потому что диск курсографа, повторяя перемещения прибора, установленного на рулевом автомате, направлявшем судно, то и дело отклонялся от заданного румба на семь-восемь градусов. В итоге это означало перерасход горючего и, главное, потерю времени. Впрочем, пока еще сохранялись хорошие шансы прибыть в итальянские порты тютелька в тютельку.
Беляю нравились одинокие ночные вахты. Раскрыв бордовую с золотом коробочку «Данхилла» и поиграв бесшумной зажигалкой на пьезокристаллах, он со вкусом закурил, медленно выпустил из ноздрей дымок первой, самой желанной затяжки. Потеребив в раздумье серебряную цепочку на крепкой загорелой шее, вышел из-за стойки. Обогнув кронштейн с автоматическим блоком, который контролировал и записывал на ленту все маневры судна, ступил на открытую площадку. В лицо ударил бодрящий тугой ветерок. Оптический пеленгатор и поручни были влажными и мылкими от соли. Фосфоресцировал взлетевший от бульба[7]7
Подводная носовая часть судна.
[Закрыть] неистовый каскад, темнели силуэты шлюпок на рострах. Огней впереди не было. Вадим Васильевич полюбовался звездами, щелчком отправил за борт окурок, который, сверкнув печным угольком, пропал в тумане, колышущемся над взбудораженной водой.
Он возвратился в рубку, включил локатор. Ярко-зеленый радиус принялся описывать круги в опалесцирующей глубине, где вот уже шестые сутки не рисовались контуры суши и только зыбкими тенями угадывались беспросветные тучи на горизонте. Точка на радиусе, вычерчивающая дымное кольцо, показывала положение судна. Других огоньков в линзе экрана не обозначилось. Бескрайняя пустыня простиралась вокруг.
Тем и отличен океан от морей, что даже в наш век интенсивных передвижений суда в нем затеряны и предоставлены самим себе, точно космические капсулы на орбите.
Беляя это вполне устраивало. Пустота на экране обещала полное отсутствие навигационных хлопот до конца вахты. Все делала автоматика. Авторулевой неуклонно возвращал судно на заданный курс, а оптимальные, выверенные в логическом блоке команды поступали на компоратор и расходились из ЦПУ – центрального пульта управления – по сложно разветвленным системам пневматики и электроники к движителям и рулевым механизмам. Только опознавательные огни по курсу могли заставить вахтенного взять управление на себя. И Вадим Васильевич для очистки совести извлек бинокль из фанерного, выложенного изнутри замшей ящичка и обозрел горизонт. Вещие иероглифы зодиака и тусклые вспышки пенных барашков виделись в овале. Воистину в дороге через океан было нечто от космического полета. Что ни ночь, то иначе рисовалось небо.
Запомнив непривычное положение Веги и Волопаса, Вадим Васильевич удовлетворенно потянулся.
«Стругаем мало-помалу, что ни день, то ближе к дому. Как только вышли из Балтимора в Чесапикский залив, так время на нас заработало. Если бы еще обороты, – глянул он на танцующую стрелку тахометра, – сто тридцать пять – это не обороты».
Трудно выгребая против волны, судно ощутимо рыскало. Противный ветер и парусность, которую создавала контейнерная надстройка, существенно отягчали ход. Работая на полную мощность, машина могла бы сообщить приличную даже для такого неблагоприятного случая скорость, но развить обороты не удавалось вот уже четвертые сутки. Беляй снял телефонную трубку, набрал номер:
– ЦПУ слушает.
– Приветствую вас ЦПУ, старпом, что-то плоховато с оборотами?
– Стармех находится здесь, – с достоинством, чуть помедлив, ответили из судовых недр. И тотчас же послышался раздражительный запальчивый голос деда: – Делаем все, что можем, Вадим Васильевич! Я третью вахту отстаиваю. Не надо нас нервировать.
– Тринадцать узлов, Андрей Витальевич, это не ход, – прервал Беляй. – К тому же рыскаем, зарываемся.
– Вадим Васильевич, вы не хуже меня знаете, что нужно останавливать машину. На ходу ничего сделать нельзя. Поговорите лучше с мастером[8]8
От англ. master, т. е. шкипер – международное наименование капитана гражданского судна.
[Закрыть]… У меня все.
Беляй медленно опустил трубку.
Дед был по-своему прав и, действительно, вкалывал до потери сознания. Очевидно, нельзя спрашивать с человека свыше его возможностей. Другое дело, что прежний стармех, до тонкостей изучивший каприз своенравных дизелей, умел развить ход и не в таких условиях. Зато и сам отличался норовом, почему, собственно, мастер и поспешил списать его на другое судно.
«Потому и маемся теперь, – пожалел Беляй, – что не сошлись характерами титаны. А с Загороша что взять, слишком молод. Пока он лишь по судовой роли дед, а по уровню, как был вторым механиком, так и остался…»
Вадим Васильевич привычно тронул свою серебряную цепочку, которая якобы предохраняла от острых прострелов. Мысленно разделывая на все корки Загороша, он как-то забывал, что оба они однолетки и тридцать пять – уже не молодость. Сам он ходил старпомом последний, на худой конец предпоследний рейс. В кадрах его уже давно готовили на капитана. А для мастера такой возраст – безусловно юношеский. Особенно в наше время, отмеченное усиленным интересом к проблемам геронтологии.
С неожиданной четкостью выплыл каменный забор на дальнем конце улицы Нахимова и запруженный шумной, вечно куда-то торопящейся плавбратией особняк, где на некотором отдалении от пароходства разместилось управление кадров. Мелькнула смешливая мордочка пухленькой секретарши Жанны, чьи по-южному щедрые формы непременно вспоминаются на вахтах как к западу, так и к востоку от Суэца. Беляй попытался сосредоточиться на таблице, хорошо знакомой всем одесским морякам. Прикнопленная над картотекой плавсостава, она наглядно показывала, какие судовые роли на пароходах заполнены, а какие еще вакантны. Его, разумеется, волновала только первая, капитанская вертикаль. Пока там не было ни одной свободной клетки. Возможно, именно поэтому Вадим Васильевич упрямо думая не о будущем капитанстве, и не о старшем инспекторе Жоре Петрове, от которого оно во многом зависело, а о смуглянке в цветастом крепдешиновом сарафане. Дурацкое наваждение! И в самом деле, почему он должен вспоминать посреди полуночной Атлантики о девице, с которой едва обмолвился парой слов. Не о законной жене, к тому же вполне любимой?
Беляй вернулся за стойку, вынул из ящика очередной лист карты и перенес последние координаты. Затем взял штурманские линейки и проложил курс. Шли, как положено, по дуге большого круга, которая в меркаторной проекции выглядела откровенной прямой. Складывая листы, заметил на самом последнем нестертую пометку и механически нашарил ластик. Но присмотревшись, обнаружил на короткой траектории вдоль Западного побережья Африки свежие даты, проставленные рукой Дугина. «Интересно знать, чей это путь прослеживает мастер, – подумал старпом. – Судя по пройденным расстояниям, объект плывет по течению.
У каждого, в конце концов, свои заскоки. Но капитанские чудачества следует по меньшей мере уважать, если не брать их себе за образец».
Резко толкнув дверь, в рубку вошел Анатолий Яковлевич Мирошниченко, третий помощник. Потягиваясь после сладкого сна, с хрустом размял кости. В облегающих джинсах с широким, украшенным металлическими кольцами ремнем и полосатой «бобочке» он выглядел типичным одесским живчиком, который своего не упустит, весельчаком и жуиром.
– Привет, Васильич.
– Привет, привет, – поднял голову Беляй. – Как спалось?
– Дом снился, – Мирошниченко сделал несколько энергичных приседаний. – Чайку бы с лимончиком и докторской колбаской, – заметил без всякой связи.
– Смотри, как бы швы не полопались, – пошутил Беляй. – Уж больно упитаны-с, в теле, как говорится.
– Не больше твоего… Сколько прошли за сутки?
– Сейчас, – Беляй склонился над картой. – Триста десять, – сообщил, прикладывая измеритель к масштабной линейке, – не дотягиваем маленько.
– Эдак мы до Сеуты и за шесть суток не дойдем.
– Учти, что еще придется останавливаться. Дед намерен основательно покопаться.
– Ничего себе! – Мирошниченко присвистнул. – А что мастер?
– Спроси у него, – пожал плечами Вадим Васильевич, подвигая вахтенный журнал. Он зажег сигарету и педантично набрал новые координаты на панели аварийного автомата-передатчика.
Можно было отправляться на боковую. Но согласно этикету следовало задержаться минут на пять и потравить.
Мирошниченко, сложив руки на выпирающих из джинсов ягодицах, хозяйственно прошелся вдоль рубки. Включил на дальнюю дистанцию радар, проверил курс и, словно дачник, скучающий перед сулящим ненастье барометром, постучал в стекло, за которым трепыхалась стрелка оборотов.
– Не нравится мне эта штукенция. Не позже двенадцатого, кровь из носу, треба в Одессу.
– Что так строго? – от нечего делать поинтересовался Беляй, хотя был прекрасно осведомлен о видах третьего на текущее лето. Мирошниченко заочно кончал судоводительский факультет мореходного училища и в мае ему предстояла последняя сессия.
– Я уже радиограмму на отпуск отправил, – с готовностью пояснил тот. – Сдаю экзамены и на персональных колесах и Крым.
– С парой хорошеньких чудачек? – подыграл Беляй.
– Чудачки подождут до счастливого возвращения из Ялты, следую с личной пантерой. Уверен, что в данный момент она уже точит коготки, – Мирошниченко мечтательно вздохнул, – придем в Геную, приобрету для нее в Колбасном переулке целую коробку разноцветного лака. Во шара ей будет! Представляешь, Васильич, синий, как море, маникюр с серебристыми блестками?
– Как рыбья чешуя?
– Шо? – не понял третий.
– Блестки, – пояснил старпом. – Только не надо строить преждевременных планов. Даже если и придем в срок, я не поручусь за то, что синьор Туччи не подсунет нам десяток контейнеров на Стамбул. А что такое стамбульский терминал, ты знаешь.
– Избави бог, тьфу, чтоб не сглазить, – Мирошниченко постучал по деревянному ящику с биноклем. – Хотя Эдик очень опасается.
Беляй кивнул. Он уже обсуждал эту проблему с Эдуардом Владимировичем, вторым помощником, ответственным за груз, и мысленно примирился с задержкой рейса. Лишь бы итальянские порты обслужить точно в срок. Тогда они на коне, тогда золотая американская линия у пароходства в кармане.
Собственно, это и явилось основной причиной спешки, из-за чего, не щадя ни сил, ни цилиндров, они гнали пароход[9]9
Моряки называют «пароходом» любое судно, вне зависимости от типа силовых установок.
[Закрыть]. Впервые для Черноморского пароходства, где только-только начал развиваться контейнерный флот, обозначилась благоприятная конъюнктура. Энергетический кризис, потрясший западный мир, привел к резкому увеличению цен на горючее и, как одно из следствий, фрахтовых ставок. Лабиринты, составленные из неотправленных контейнеров, превратили фешенебельные, столь похожие на международные аэропорты терминалы в некое подобие трущоб, где стаями бродили собаки и беспрепятственно плодились корабельные крысы, которых не брали даже фосфорорганические ядохимикаты. Существующие компании не располагали необходимым тоннажем судов, чтобы разгрузить эти эфемерные города, построенные из двадцати– и сорокафутовых дюралевых блоков. Именно тогда Одесса получила несколько теплоходов, способных перевозить контейнеры больших габаритов.
Мысль о том, что они когда-нибудь бросят вызов таким гигантам, как всемирно прославленная компания «Си лэнд» – «Морская страна», казалась нелепой. Но реальность порой опережает любую фантазию. О том, что цены на сырую нефть вырастут в несколько раз, в докризисную эпоху тоже не заикались даже самые пессимистические предсказатели. Победив в честном соревновании другие суда, «Лермонтов», «Михаил Светлов» и еще три контейнеровоза получили линию, а вместе с ней и жесткий график грузовых перевозок.
Невзирая на превратности морских дорог, лайнер обязан прибыть в намеченный порт день в день. Это не только требование, диктуемое экономикой, но и вопрос престижа. Впрочем, одно трудно отделить от другого, потому что экономические выгоды достаются только хорошо зарекомендовавшим себя фирмам.
На море, как и везде, успех часто зависит от дебюта. И хотя Черноморское пароходство ожидало со дня на день новую партию контейнеровозов, превосходящих по своим качествам даже суда «Болт-Атлантик лайн», для первого рейса был выбран именно «Лермонтов». Точнее, его капитан. Начальник пароходства и секретарь парткома были уверены в том, что Дугин при любых обстоятельствах обеспечит своевременную доставку грузов в порты назначения. И невзирая на то, что Атлантика – в роковой точке «сорок норд, пятьдесят вест» – подвергла стальные борта и силовые установки весьма суровому испытанию, команда тоже не сомневалась в успехе.
Подытожив на миниатюрном калькуляторе количество недоданных тонно-суток, Беляй прикинул имеющийся резерв и безмятежно потянулся. В общей сумме все выглядело не так уж плохо.
Приоткрылась дверь, осветив локатор и тумбу подруливающего устройства.
– Мастера нет? – спросил начальник радиостанции, ослепленный резким переходом от света к тьме.
– Спит и просил не беспокоить без крайней нужды, – сказал старпом.
– Кажется, настал именно такой случай.
