Текст книги "Ледовое небо. К югу от линии"
Автор книги: Еремей Парнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)
САЛОН КОМАНДЫ
Часам к девяти по бортовому времени все уже знали, что судно переменило курс и, презрев туман, пилит на полных оборотах через Атлантику, склоняясь к югу от традиционных судоходных путей. В ритме биения, постоянно пронизывающего стальные недра теплохода, дрожала на иллюминаторных стеклах причудливая клинопись капель и колюче отсверкивали кристаллики соли. А солевую пудру, которая в жаркий день обычно оседает на открытых солнцу местах, начисто высосала сырость. Несмотря на туго закрученные иллюминаторные барашки и теплый воздух, поступающий из отводов кондиционера, гнилостные сквозняки гуляли по коридорам. И словно морось какая просачивалась сквозь заплаканные стекла кают.
В нижнем салоне давным-давно позавтракали. Только токарь Геня за столом мотористов еще гонял чаи. После солененького хотелось вволю напиться, и Тоня выставила полный чайник прямо с плиты. В ее закутке, между камбузом и салоном, уютно лучился залитый светом кафель, по-домашнему позвякивала посуда. Украдкой ловя Тонино отражение в выпуклом зеркале хромированного титана, Геня делал вид, что рассматривает стенд на дальней стене, посвященный мятежному поэту, подарившему свое великое имя скромному кораблю. Со школьных лет влюбленный в Печорина, Геня искал в себе и, естественно, находил схожие черты. На генетический феномен – темные, хотя и тощие усики при льняных волосах – обратила внимание еще одноклассница, удивительно похожая на Тоню. Тогда Геня не сумел развить первоначальный успех и, переборщив по части демонических борений, вынужден был уступить свой предмет более удачливому сопернику из десятого «Б».
Уйдя в воспоминания, но продолжая краем глаза наблюдать за Тоней, он равнодушно уставился в иллюминатор, едва она появилась в освещенном проеме.
– Как это в тебя столько влезает, – усмехнулась Тоня, сверкнув золотом коронок. Длинноногая, легкая, в изящном холщевом передничке, она так напоминала ту девочку в школьной форме, что Гене всякий раз становилось немного не по себе. Вот только коронки… И еще голос, в котором проскальзывали металлические нотки. Чем пристальнее Геня вглядывался в ее лицо, тем очевиднее становилось, что произошла досадная ошибка. Эта женщина явно не заслуживала душевных переживаний. Разоблачение кумира совершалось с поистине космической скоростью. Все начинало работать против Тони: и вульгарные словечки, слетавшие с неумеренно ярких губ, и синева под глазами, с которой не мог справиться нежно-розовый тон фирмы «Макс-фактор».
Но за временным отрезвлением следовал обратный процесс, который Стендаль метко назвал кристаллизацией. Все ее признаки были налицо. По ночам Геня долго ворочался на койке, прислушиваясь к неясным звукам за отделанной пластиком стальной переборкой. Там, в точно такой же каюте, на такой же койке лежала она. И, наверное, тоже не могла заснуть, потому что огонек в ее иллюминаторе часто горел до рассвета.
Слоняясь по палубе, Геня, как завороженный, крутился возле светлого квадратика, бросавшего неяркий блик на клюзы, в которых сквозил беспросветный мрак. Узкая лампочка, зажженная над изголовьем, и беспокойное море вокруг. Что-то вечное чудилось в этом, безутешное и вместе с тем нестерпимо желанное.
Этой ночью Гене показалось, что в Тониной каюте есть кто-то посторонний. Вроде бы даже он узнал глуховатый воркующий голос Загораша. Конечно, мог и спутать, потому что несколькими минутами раньше застал деда за чертежами в мастерских. Впрочем, это туфта. Ведь и сам Геня тоже только что околачивался у станка, собираясь выточить кальмарницу, но раздумал, потому как расстроился из-за разговора с Петей. Так что вполне мог быть и Загораш. Много ли надо, чтобы взбежать на ют? Решив выяснить все раз и навсегда, Геня вернулся в машину, но деда там уже не было: ни в мастерских, ни в ЦПУ. Пришлось украдкой прильнуть ухом к зашторенному иллюминатору. Сквозь узкую щель явственно различался и мужской голос, и ее чуть хриплый, совершенно бесстыжий смех. Геня вконец приуныл, но не нашел в себе сил уйти с палубы. К счастью, в каюте хлопнула дверь и все стихло.
Лишь тусклый клинышек света все падал и падал в неукротимый ночной океан. Было противно и стыдно.
Печорин наверняка не стал бы подслушивать под окном. Или стал?
– Ты что, оглох? – подойдя к столу, Тоня попробовала чайник на вес. – Поди стаканчиков пять выдул? – и уже мягче, теплее осведомилась: – Хочешь компоту из холодильника принесу?
Геня покачал головой и скользнул по ее лицу нарочито незаинтересованным, даже несколько рассеянным взглядом.
– Может, присядете на минутку? – плавным жестом указал на соседнее полукресло из хлорвинила и металлических трубок, которое, как и прочая обстановка, пристегивалось к полу могучей пружиной.
– Тебе что, на вахту не надо? – она для порядка обмахнула клеенку влажной тряпкой и, плотно сомкнув ноги, чуть бочком, как кинозвезда в лимузине, опустилась напротив.
– Вы же знаете, – отмахнулся он небрежно и вяло. – Когда все в порядке, у меня не так уж много обязанностей. Вот если что случается, тогда я всем нужен, тогда без меня не могут.
– Да, работа не пыльная.
– Не скажите, Тоня, – он снисходительно улыбнулся. – Вынужден с сожалением констатировать, что неполадки, требующие моего личного вмешательства, случаются довольно часто. Я даже удивляюсь, как с этим мирятся наши хваленые инженера. На мой взгляд, проще брать запчасти, чем каждый раз вытачивать детали в экстремальных условиях. Я уж не говорю о том, что работа, которую приходится при этом выполнять, не соответствует моей квалификации. С ней легко справится любой щенок из ПТУ. Так что я большей частью скучаю.
– Скучаешь? – удивилась Тоня. – Сходил бы, книжку какую в библиотеке взял.
– Это в нашу-то библиотеку? Да там, кроме военных мемуаров и сочинений на производственную тему, нет ни одного мало-мальски приличного произведения. А то, что есть, я давным-давно прочитал. Нет, в нашей избе-читальне мне делать нечего. Пусть первый помощник туда ходит. Он, кстати, и книги подбирал в соответствии с личным вкусом.
С присущим его возрасту крайним максимализмом Геня обрушился на Горелкина, хотя и сознавал, что все дальше отходит от истины. Первый помощник не только создал настоящий музей, посвященный Лермонтову, но и постоянно переписывался со многими известными литераторами, в том числе Ираклием Андрониковым. Поэтому и библиотека на «Лермонтове» была подобрана так, что ей могли позавидовать иные дома культуры. Но, что правда, то правда, ни Швейка, ни фантастики, которых Горелкин терпеть не мог, а Геня обожал, тут не было.
– А почему, собственно? – Геня поставил вопрос ребром.
– Да не ори ты, чумной! – шепотом одернула его Тоня. – Легок на помине.
Иван Гордеевич, прикнопив к доске объявление, заглянул в салон. Сухощавый и загорелый, он выглядел значительно моложе своих лет. Косая, падавшая на лоб челка придавала ему дерзкий, вызывающий вид. В ней не было ни одного серебряного волоса, тогда как растительность, курчавившаяся над вырезом майки, изрядно побелела. Сегодня, вопреки обыкновению, Иван Гордеевич вместо майки надел под форменную курточку водолазку. Очевидно, по случаю прохладной погоды.
– Секретничаете? – бросил он с порога. – Ну, ну…
– Уж вы скажете, Иван Гордеевич, – надменно вскинула голову Тоня. – Какие про меж нас секреты?
– Верно подмечено, – лихие, цыганские глаза Горелкина блеснули в улыбчивом прищуре. – На пароходе секретов нет. Это только с виду пароход представляется железным, а на самом деле он сквозной. Каждый сквозь переборки виден. Укромных уголков тут не найдешь, – развел он руками. – Даже искать нечего.
– О чем это вы, Иван Гордеевич? – вежливо, но со скрытым вызовом спросил Геня. – Точнее: о ком?
– А не о ком, Жильцов. Просто сентенция. Ты парень молодой, в загранплавании впервые. Так что на ус наматывай. А вот красавица наша постарше тебя, ей мои слова не в новинку. Так?
Тоня молча встала и ушла к себе.
– Какую ленту крутить сегодня будем? – как ни в чем не бывало спросил первый помощник.
– Мне все равно, как прикажете. По списку, – Геня махнул рукой в сторону коридора. – «Черноморочка» значится, только ребята ее уж видели.
– Ладно, в обед устрою опрос общественного мнения… Не балует кинопрокат моряков, что и говорить. Шедеврами для четвертого экрана перебиваемся. И поменяться не с кем. Особенно теперь, когда идем, как говорится, в стороне от проезжих дорог, – Горелкину явно хотелось поговорить. – Мастер наш любит по второму разу смотреть, а я не могу. С души воротит.
– Далеко до «Оймякона»? – через силу выдавил из себя Геня. Он чувствовал, что за словами Ивана Гордеевича скрывалась не просто бесцеремонность, но и некий потаенный смысл, обращенный лично к Тоне, обидный или даже вовсе оскорбительный для нее. Вступать в беседу никак не хотелось. Но и уклониться возможности не было. Поэтому и спросил, чтоб не идти на конфликт, про «Оймякон», о местонахождении которого знал не хуже штурманов.
– Не так, чтобы очень, только еще окончательного решения нет. Ждем радио из пароходства. Может, еще и без нас обойдутся. Тогда ляжем на прежний курс.
– А если не обойдутся?
– Значит, завтра будем на месте, к ночи дойдем. Тогда и картинами поменяемся. Пока будем тащить на буксире, всю ихнюю фильмотеку проглядим.
– На буксире! – Геня пренебрежительно фыркнул. – Для этого мы, Иван Гордеевич, физиономией подкачали. Кто бы нас на трос подцепил.
– Парень ты грамотный, да только мало для настоящей жизни твоих десяти классов, дорогой товарищ Жильцов, и пятого разряда тоже. Уж поверь мне на слово.
– Чего же недостает? Диплома? Поступлю на заочный. И университет марксизма-ленинизма тоже, между прочим, могу одолеть, – добавил с явным намеком. – Надеюсь, тогда вы сочтете меня достаточно экипированным для жизни?
– Поглядим, каким станешь, Жильцов. Если не будет в тебе стержня, так никакие знания, никакой диплом не помогут… Давай, брат, выйдем на палубу, подымим на ветерке. Иди-ка вперед, а я тебя догоню.
Геня догадался, что его просто-напросто выставляют. Сунув руки в карман, медленно приподнялся и, сохраняя уныло безразличный вид, вышел из-за стола. Заглянув к себе в каюту, находившуюся тут же на юте, захватил шарфик. Меньше всего ему хотелось сейчас выслушивать нудные нравоучения, ставшие притчей во языцех у всего экипажа.
Заранее поеживаясь, он надавил ручку и толкнул тяжелую дверь с круглым, на уровне лица глазком. Переступив через высокий камингс, прислонился к фальшборту, за которым висел складной трап. Выкрашенные зеленым сварные пупырчатые; листы ощутимо вибрировали под ногами. В перерывах между гудками на барабанные перепонки давил непривычный шелест, словно за туманом шли льды. Скорее всего это лопались стеклянные шарики брызг, вихрем летевшие из носового каскада. Упруго подскакивая на мертвой воде, они долго не растворялись в пузырящихся шапках, беспрерывно всплывавших из взбудораженных омутов. Но к этому шипящему шелесту добавилось еще и явственно различимое зудение, которое источал сырой воздух. Штыри приемных антенн, изливавшие в атмосферу статическое электричество, и мачта с громоотводом были высоко на марсе. Едва ли звуки тлеющего разряда могли достигнуть прогулочной палубы. Если, конечно, электричество не истекало из каждой выпуклости, каждого сварного шва.
Легко и красиво скользил «Лермонтов» над черно-дымчатой, как обсидиан, глубиной. Шумы двигателей неразделимо сливались с многосложной акустикой океана, с его до предела натянутой басовой струной, вибрирующей на последней границе слуха.
Геня прошел на корму и уселся в затишке на кнехте, таком же зеленом и влажном, как и все вокруг. От машинного люка шло попахивающее соляркой тепло. Полоскалось отяжелевшее от сырости шерстяное полотнище флага, за которым терялся в невыразимой белизне укороченный кильватер, тяжело отливавший распластанным свинцом.
– Подсаживайся, – поманил Геню Иван Гордеевич, опускаясь на широкую лавку между брашпилем и автолебедкой. – Угощайся, – достал из нагрудного кармашка пачку «Примы».
– Могу предложить «вражеские», – Геня протянул коробку импортных сигарет.
– Давай, – охотно согласился Горелкин. – О чем это мы с тобой толковали? – спросил он, щелкая зажигалкой.
– Начали с буксира, а кончили стержнем, насколько я мог понять.
– Вот именно! – первый помощник назидательно поднял палец. – В войну мы, когда надо было, на катерах вытаскивали из боя потерявшие ход эсминцы. Понял?
– Так то в войну!
– Да, в войну. Будем надеяться, что не понадобится, но в случае чего, мы не только вытащим «Оймякон» из шторма, но и благополучнейшим манером проведем его через Гибралтар. И не надо мне заливать про машину и контейнера. Понял?
– Понял.
– И знаешь, почему?
– Наверное потому, что вы так считаете.
– И это имеет значение. Но главное, Жильцов, в том, что ни у нас, ни у капитана Богданова нет альтернативы. А раз так, то что? Раз так, напрягаемся и совершаем рывок. Даже через невозможное. Так уж привыкли и стержень в нас такой. Появится он у тебя, станешь настоящим моряком, не появится… – Горелкин сделал выжидательную паузу и неожиданно тепло заключил: – Станешь. Еще на доске Почета будешь висеть в непосредственной близости от дюка Ришелье.
– Как Богданов?
– А что Богданов? Прекрасный моряк! Подумаешь, лопасть потерял, с каждым может случиться.
– Может, и так, – отчужденно согласился Геня. Из духа противоречия он готов был опровергнуть то, что отстаивал вчера. Лишь бы не соглашаться с Горелкиным. – Но лучше не ломать винт. Тогда бы нам вообще не пришлось никого брать на буксир. Вы не думайте, Иван Гордеевич, я не против героизма. Я за то, чтобы каждый хорошо, нет, просто-таки виртуозно делал свое дело. Может быть, героев тогда будет и поменьше, но жить станет лучше. Логично?
– Логично-то оно вроде логично, с сомнением покачал головой первый помощник, – да не очень привлекательная у тебя философия. Какая-то не моряцкая. Или, может, обиделся на меня? – поднявшись, он небрежно коснулся носком клепаной плиты в основании лебедки. – Я ведь правду говорю, что пароход только с виду железный. Учти.
– Нельзя ли более конкретно?
– Подрастешь, сам разберешься, – бросил Горелкин, уходя.
А чего разбираться, если все и так ясно? Заскучал Геня, внутренне поник. Горячей тошнотной волной прихлынуло к сердцу щемящее ощущение обиды. Знакомое чувство, с которым он никогда не умел справиться.
Вспомнился первый самостоятельный рейс, в КБТЖ[17]17
Каботажное плавание вдоль берега.
[Закрыть] от Одессы до Керчи. Он тогда загляделся на дневальную Зину, которая, подоткнув юбку, швабрила палубу. Так и выкатил шары на заголенные много выше колен крепкие ноги, поразительно белые и, теперь можно признаться, довольио некрасивые.
«Шо вперился, салага? – высокий приблатненного вида матрос ткнул его под ребра ороговевшим пальцем. – Не советую, мальчик, нарываться на большую неприятность. Все чудачки на пароходах расписаны. Улавливаешь?» – «Улавливаю, – ответил тогда застигнутый врасплох Геня и, заливаясь краской, спросил: – А как это, расписаны?» – «Ну ты даешь! – ощерил металлическую челюсть матрос. – Неужто и вправду не знаешь?» – «Нет», – покачал головой Геня, хотя уже все понял в ту минуту, захлестнутый такой же тоскливой и жаркой волной. Ее неотвратимый прилив он ощутил и там в салоне, когда Горелкин выдал свою сентенцию. А может, и еще раньше, когда впервые сверкнула для него Тонина улыбка.
«Поживешь, сам узнаешь», – матрос несильно подтолкнул его и, покосившись на белые, в венозных разводах ляжки дневальной, нехорошо улыбнулся. Как третий механик еще там, в Ильичевске, когда увидел на борту принаряженную, обильно надушенную кандейшу Ванду, хозяйку камбуза.
Не такие уж это были тайны, чтобы в них запутаться. Геня все понимал и всему находил надлежащее объяснение, хоть и горели у него кончики ушей от подобных мыслей. Одно не понятно было: при чем здесь Горелкин. Он-то чего встрял? Или тоже свой интерес преследовал, несмотря что старый? Да нет, быть того не могло! Никогда его с Тоней не связывали и вообще ни с кем. Вот о деде, точно разговоры такие ходили, хотя Геня их избегал, не хотел верить. И снова противные мысли. Сколько ни думай, выхода из липкого, бесконечно повторяющегося круга нет. Лучше сразу из головы выбросить. Или напрямую спросить?
Перепрыгнув через натянутую цепь, он обежал корму. В распахнутом иллюминаторе камбуза увидел Тоню. Она беззвучно плакала возле посудомойки. Заметив Геню, вздрогнула и отвернулась.
– Послушай, – просунувшись внутрь, он впервые обратился к ней на «ты». – О чем говорил с тобой Горелкин?
– Больно много знать хочешь, – отчужденно отозвалась она, и лопатки настороженно обозначились под легкой тканью ее итальянского батника.
– Зачем он разговор этот дурацкий затеял, – закипая обидой, выкрикнул Геня, – про сквозной пароход?
– Почем я знаю, – она устало опустила руки. – Не надо орать.
– Я не ору, – он заговорил тише, но с тем же обидчивым напором, – и вообще никто ничего не услышит. Ты мне только скажи, почему он так себя вел? На что намекал?
– Иди-ка ты, Геня, подобру-поздорову, – Тоня локтем отерла слезы и, обернувшись, потянулась захлопнуть иллюминатор.
– Это правда, что про тебя говорят? – спросил он, бледнея, и схватился за откидной барашек.
– Я не знаю, что про меня говорят, – отчеканила она. – И знать не хочу. Я о тебе лучше думала, Геня, только ты вон какой оказался, как все, – и вдруг выкрикнула с ненавистью: – А ну отвали! – и захлопнула иллюминатор.
Прижавшись к фальшборту, неприятно холодившему спину, Геня увидел, как она рванула вниз клеенчатую шторку.
– Судовое время передвинуто на час вперед, – объявили по трансляции. – Сейчас десять часов двенадцать минут.
«Целый час выкинули из жизни за здорово живешь», – подумал Геня. О том, что когда шли на вест, стрелки назад передвигали, он и не вспомнил.
БЕРЕГ (ОДЕССА-ПАРОХОДСТВО)
По всему свету разбросаны агентства, обслуживающие «Black sea shipping company», или попросту Черноморское пароходство. Его характерную эмблему – лайнер под красным флагом на фоне земного шара – знают в Торонто, Монреале, Чикаго, Кливленде, Нью-Йорке. И в Северной, и в Южной Америке, и в любом портовом городе Средиземноморья – от Стамбула до Барселоны, от Латакии до Марселя – советские суда встречают доверенные представители, которым поручено охранять интересы крупнейшей морской компании мира.
Короче говоря, амбициозные претензии одесситов на глобальную роль родного города имеют под собой солидную почву. Здесь, где каждый второй мальчик мечтает стать капитаном, понимают, чему обязана своей всемирной известностью красавица Одесса. Не случайно управление пароходства расположено в ее лучшей культурнейшей части, в непосредственной близости от знаменитого театра оперы и балета, как раз напротив морского музея с его чугунными якорями возле дверей.
Впрочем, каменный особняк по улице Ласточкина, окруженный высоким забором, и пристроенные к нему старинные флигеля больше напоминают монастырское подворье, нежели штаб-квартиру могущественной компании. Динамизм и современность сочетаются, таким образом, с традициями и пленительным местным колоритом. Одно другому не очень мешает. И когда в главном здании, отличающемся от современных построек широкими лестничными пролетами и высоченными, с обильной лепниной, потолками, приступают к побелке, это никак не сказывается на производственной деятельности.
В аппаратной, связанной с несколькими десятками зарубежных портов, ни на секунду не перестают стучать телетайпы, а радиограммы исправно ложатся в предназначенные для доклада папки, несмотря на то, что сотрудникам приходится добираться до кабинетов начальства, расположенных в бельэтаже, по каким-то запутанным коридорам и боковым лестницам.
Новый начальник пароходства Владлен Афанасьевич Боровик получил сообщение Дугина и Богданова в 9.30 по местному времени. Проработав несколько лет замом по кадрам, он лично знал многих капитанов, в том числе и этих. Как всякий профессиональный моряк, он не слишком удивился тому, что судьба вновь столкнула их на океанских дорогах. На море это было в порядке вещей и вообще не выходило за пределы статистики. Когда люди по три-четыре раза в год идут из Гибралтара в Западное полушарие, а потом возвращаются обратно, их пути рано или поздно пересекаются. Причем самым непредвиденным образом. Всякое может приключиться. Этот случай еще не из худших.
Обогнув длинный полированный стол для заседаний, уставленный хрустальными пепельницами, Владлен Афанасьевич подошел к большой карте Атлантики. С минуту задумчиво смотрел на индиговую, пересеченную судоходными линиями поверхность, затем, продолжая сосредоточенно думать о своем, повернулся к окну. Знакомая до мельчайших штришков панорама открылась ему. Унизанные трубами крыши, каменные лестницы, уводящие вниз, полинявшие за зиму стены. В лабиринте улочек уже зацветали деревья. По дороге, ведущей в порт, тянулся поток машин и над мостам витала дымка отработанных газов. Только небо, разграфленное переплетами высоких окон, казалось, вечно новым. Сейчас оно блистало такой же глубокой, как на карте, океанической синевой.
Боровик нажал на кнопку рядом с селектором и вызвал помощника.
– Неужели нет других судов поблизости? Оживленнейшее же место! – кивнул он на карту. – И ленинградцы там ходят, и рижане. Надо выяснить.
– Я скажу, Владлен Афанасьевич.
– Не верю, чтоб никого не нашлось. Что я не знаю «Лермонтов»? Он даже не может буксировать. Это так, на крайний случай… И Дугин прекрасно понимает, что нам все известно.
– Что ему ответить?
– С решением согласны, – пожал плечами Боровик. – Как будто можно сказать иначе. Пусть сопровождает до Сеуты. Насчет буксировки ничего пока не давайте. Попробуем поискать более подходящий пароход. Не такой нагруженный, и машина чтоб была помощнее. Тем более «Лермонтов» на линии. У него сроки. М-да, ничего не скажешь: удружил нам Богданов… И как это он ухитрился? Небось, о риф где-нибудь задел. Дело знакомое. Бронза дала трещину, а дальше – больше. Кто у них капитаном-наставником?
– Терпигорев Сергей Ильич. Третьего дня на «Светлове» пришел. Я его с утра здесь видел.
– Давайте сюда раба божьего… минуток через десять, – Боровик взял со стола радиограммы и еще раз пробежал их глазами. – Пусть пока ознакомится.
Оставшись один, повернулся к селектору и взялся было за рычажок прямой связи с Москвой, но вызывать не стал, передумал. Генеральный директор Совинфлота, словно нарочно, вчера интересовался линией. А с ней вон как обернулось. Если дело не поправится, придется доложить. Никуда не денешься.
– К тебе можно, Владлен Афанасьевич? – заглянул из тамбура в кабинет Терпигорев.
– Конечно, Сергей Ильич, заходи, – Боровик вышел из-за стола навстречу гостю. Оба рослые, статные, в безукоризненных черных костюмах с шевронами на рукавах, они казались однолетками, хотя Терпигорев был лет на пятнадцать старше. Когда Владлен Афанасьевич только еще начинал свою морскую карьеру, он уже был капитаном дальнего плавания.
– А ты все такой же, – Боровик крепко пожал сухую сильную руку Сергея Ильича. – Совершенно не меняешься, ну совершенно. И как это тебе удается?
– Законсервировался, – меланхолично ответил Терпигорев. – Придет срок, сгорю в одночасье, как лампочка.
– А что? Так оно по-моему даже лучше, – и на подвижном лице Боровика мелькнула удивленная улыбка. Он словно долго сомневался в чем-то, а потом враз уверился. – Ей-богу, лучше!
Терпигорев вынул стальной портсигар военных времен и принялся обстоятельно разминать папироску.
– Главное, чтобы не так скоро, – он резко продул мундштук и, без лишних слов, сразу заговорил о деле. – Воображаю, как чувствует себя сейчас Константин Алексеевич. Богданов же его, как липку ободрал, все запчасти под себя загреб. А тут такой камуфлет.
– Ты-то откуда про запчасти знаешь? Я так первый раз слышу.
– Да перекинулся я с ним парой слов у Джорджес-банки, по телефону.
– Рыбу, небось, удил. Знаю я его, хитреца. А Богданов что? Запчасти тоже надо уметь выколотить. Кто половчее, тому и почет. Ты тоже так действовал, Сергей Ильич, я помню.
– Посмотрел я богдановские реляции и, скажу по чести, удивился. Все может, конечно, случится, но чтобы из-за одной лопасти так ход упал, никогда не поверю. Я две терял, и то восемь узлов выгонял. Что-то тут не то…
– Оснований не доверять сообщениям капитана у нас нет, – осторожно заметил Боровик. – Едва ли он станет преувеличивать свои осложнения.
– Это я понимаю. Если бы мог идти быстрее, то, надо полагать, и шел. Но объективная реальность свидетельствует об обратном. И не могу взять в толк, по какой причине.
– Признаться, меня это тоже несколько удивило, – согласился Боровик. – Видимо, разница между тобой и Богдановым как раз и заключается в том, что ты и прежде терял лопасти, а с ним такое приключилось впервые. Он был удачливый капитан.
– Интересная у тебя, Владлен Афанасьевич, точка зрения, словно лопасти – это вроде молочных зубов, – старый капитан отрицательно помотал головой. – Думаешь, растерялся Богданов? Не решается на полный врубить?
– Это первое, что может прийти в голову, – озабоченно кивнул Боровик. – Но не берусь судить, поскольку не знаю всех обстоятельств.
– Надо бы поговорить с ним.
– Так ты составь радиограммну, Сергей Ильич, а потом мы попробуем на телефонию его вывести. И вообще, сделай одолжение, вникни. Целиком на тебя полагаюсь.
– Это моя работа, Владлен Афанасьевич.
– Значит, договорились, – Боровик решительно поднялся и проводил Терпигорева до дверей.
