Текст книги "Ледовое небо. К югу от линии"
Автор книги: Еремей Парнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)
НА СТОЙБИЩЕ
Через черную палатку с флюорографическим аппаратом жителей Китовой балки пропустили за полдня. Еще три часа ушло на проявление снимков. Если бы Валентина Николаевна Звонцова могла заранее знать, что в низине за дюнной грядой окажется всего девять чумов, то наказала бы летчику вернуться еще сегодня. Ночь, вернее отведенные для сна часы беспокойного полярного дня, могли бы встретить тогда на соседнем стойбище, затерявшемся в междуречье Соленой и Большой Хенты.
Но вертолет ожидался только завтра, в лучшем случае к середине дня.
Доктор Звонцова переоделась в тренировочный костюм и забралась в дюны, где устроилась с книжкой на полузасыпанном древесном стволе. Для полного блаженства она прихватила кулечек жареных семечек, которыми щедро снабдил ее моторист Сережа.
Валентине Николаевне не читалось. Смежив веки и подставляя лицо солнечному потоку, она с блаженной улыбкой поглаживала теплое и гладкое, как моржовая кость, дерево. Выскользнувшая из рук книга валялась на песке, и налетавший изредка ветерок резко листал страницы, пересыпая их белыми, как манка, крупинками. Пронзительно пахло гниющими водорослями, древесными почками и тонким будоражащим хмелем болотных проталин. Вспоминалась молодость, сырые весны в Приозерске, шелест прошлогодней метлицы на озябшем песке. Невыразимо потянуло куда-то далеко-далеко.
Таял на языке привкус соли. Перекликались чайки. Вкрадчиво шуршал сухой вейник. Не оставлявшее Валентину предчувствие неотвратимой беды впервые ослабило мертвую хватку. С робкой радостью она пробовала дышать полной грудью, словно вышла на улицу после долгой болезни. Да так оно, собственно, и было. Поездку по стойбищам она восприняла как дар свыше. Последние месяцы, отравленные неизбывной тоской, дались особенно трудно. Бывали дни, когда она чувствовала себя такой одинокой, такой потерянной, что тошно было возвращаться домой. Потому и засиживалась допоздна в диспансере. Ее незаурядный врачебный опыт и самоотверженность сделались притчей во языцех. Друзья считали ее святой, завистники – действующей исподволь карьеристкой. Почему-то никто не задумывался, что главной причиной бессонных бдений было вечное, как мир, святое и горькое бабье одиночество. Было невдомек, что, соглашаясь чуть ли не с радостью подменить на дежурстве любого из коллег, она бежала от опостылевшей тишины собственного жилья. Сперва копила отгулы, чтобы в любой момент «подстроиться» к запутанному распорядку Мечова, потом привыкла и даже стала находить известное удовлетворение в вынужденном подвижничестве.
Тем более, что и для руководства оно не осталось незамеченным. В горздраве врача Звонцову ставили в пример другим. Второй год ее портрет висел на доске Почета в самом центре города. И нельзя сказать, чтобы это ей не нравилось. Совсем напротив. И все же, просыпаясь по утрам, она не чувствовала себя счастливой. Ее до тошноты изнуряло тревожное ощущение сжимавшегося вокруг кольца. Она смертельно устала от вечного ожидания. Ожидая с волнением Андрея или хотя бы вестей от него, она заранее готовила себя к неудаче. Оттого и редкая радость была не в радость. Переполненная горечью очередной обиды или разочарования, она все думала и собиралась раз и навсегда оборвать, вырваться из капкана. Понимала, как непозволительно, как преступно сжигать свое невозвратимое сегодня, которое только и есть жизнь, во имя смутных обманчивых упований.
Видимо, к тому и шло, ибо Мечов приходил все реже, исчезая часто без всякого предупреждения на много дней. Может быть, ездил куда-нибудь по работе или охотился, или рыбу ловил с приятелями – она перестала спрашивать. Оставаясь в одиночестве на выходные и праздники, когда на город нисходит ни с чем не сравнимая тишина, Валентина Николаевна возненавидела эти неприкаянные дни. Не зная, чем заняться, чем отвлечься от одиночества, подступившего к горлу, то затевала никому ненужную перестановку, мебели, то отправлялась бродить по опустевшему проспекту. Из освещенных окон долетали музыка, смех, и некуда было свернуть, некуда деться от чужого тепла и веселья. Разве что в тундру, затаившуюся в тумане коротких переулков. С той поры, как умерла в августе прошлого года мать, а дочка Ирочка вернулась в Ленинград, где училась в Академии художеств, Валентина Николаевна поняла, всем существом ощутила, что вновь стоит на неведомом рубеже. Закончился период, долгий и не слишком удачливый, ее несложившейся жизни. Опять приходилось что-то решать для себя, продумывать далеко вперед. Но не было ни прежних сил, ни желания. Она не сразу поняла, что пустота, сменившая боль и горечь утраты, принесла ей новую свободу и новую печаль. Освобожденная от вечных страхов за мать, не осознала еще себя полновластной хозяйкой собственной судьбы и пребывала в полной растерянности. Не знала, на чем остановиться. Хотела уехать, но медлила, не решаясь.
Ирочка собиралась на зимние каникулы выйти замуж. Слишком рано, по мнению Валентины Николаевны, потому что в ее студенческие годы первокурсники бегали по театрам и вечерам, а не стирали пеленки. Но девочка выросла самостоятельной и меньше всего была готова следовать наставлениям матери. Да и что можно было сказать? Валентина Николаевна не забыла, как двадцать лет назад ей самой советовали не торопиться, подождать годик-другой и-все такое прочее. Она послушалась, подождала. Только зачем? Чтобы выскочить за другого? Диплом, который она уже к тому времени получила, не спас ее от крушения. Ирочка, во всяком случае, выросла без отца. Грош цена такой мудрости. Человек ничего не знает заранее. Мысль о том, что можно как-то застраховать от падения, соломки, как говорят, подстелить, способна только отравить счастье. Пусть короткое, легкомысленное, но что вообще есть вечного в человеческой жизни? Нет, она ни в чем не станет мешать своей девочке.
Валентина Николаевна вспомнила студенческий семинар по философии и свой реферат о свободе воли. Она уже не помнила, кто и зачем подсказал ей такую тему, и лишь пожалела, что бездумно переписала все из книг. В памяти уцелело только само понятие: свобода воли. Такое емкое, обязывающее. По-настоящему помочь, значит, помочь ненавязчиво, не посягая на свободу близкого тебе существа. Не подменяя ее ни своей мудростью, большей частью мнимой, ни любовью, потому что и любовь может перерасти в тиранию. Каждое новое поколение не устает упорно отстаивать право на собственные синяки. Что ж, пусть набивают сами, без чужой подсказки. По крайней мере, научатся осмотрительности. Наверное, так только и нужно: следовать первому зову, самому сумасшедшему, самому чистому. Вопреки премудрым наставлениям и печальной статистике ранних браков, Валентина Николаевна заставляла себя верить, что дочь найдет счастье с первой попытки, как было задумано когда-то на небесах. Средства, слава богу, позволяли ей поддержать молодых. Иначе зачем они нужны, северные надбавки и коэффициенты?
Полностью погруженная в себя, Звонцова невольно вздрогнула, когда ее тихо позвали:
– Можно мне побыть с вами, доктор?
Приоткрыв глаза, увидела в головокружительной синеве широкоскулое, золотисто-смуглое лицо.
– Спартак? – удивленно подняла брови, сразу узнав красивого мальчика, у которого обнаружила вчера очаги болезни. – Конечно, присаживайтесь. Что за вопрос? – слегка подвинулась, освобождая место на гладком выбеленном бревне. Ответив на его широкую обезоруживающую улыбку, с грустью вспомнила снимок: две черные взаимопроникающие туманности в левой верхней доле.
– Дедушка сказал, что в город ехать надо.
– Вот видите! И ваш дедушка так считает. Другого выхода действительно нет, милый Спартак, – почти механически повторила слова, сказанные в пропахшем дымком и ягодами чуме…
Жарко дышало пламя, льнувшее к жирным камням. Комариным роем танцевали жгучие звездочки, уносясь в открытый дымник, где сходились острия закопченных шестов.
Поджарый старик с ремешком вокруг лба и в расшитой бисером камлейке встретил ее настороженным молчанием, не проронил звука, пока она объясняла, зачем пришла. Только сосал длинную с медным запальником трубку и время от времени оглядывался на меховой полог. Хотя из-за оленьих шкур не доносилось ни шороха, ни вздоха, Валентине Николаевне показалось, что там кто-то, затаив дыхание, прислушивается к каждому слову. Скорее всего, за пологом скрывался сам Спартак.
Как только проявили снимок, она вызвала его к себе и предложила лечь на исследование. Но он лишь молча покачал головой и ушел в чум.
Похоже было, что старый оленевод целиком встал на сторону внука. Так она и не дождалась от него никакого отклика. Хотя проговорила без малого час.
По глазам, в которых переливалась темная влага, видела, что старик все понимает, но допроситься хоть какого-нибудь ответа никак не могла. Когда, отчаявшись, решилась, наконец, уходить, из-под ворсистого летнего меха выползла рябая старуха в ситцевом сарафане. За очагом, где раньше прятали хозяина чума Мяпонга, а ныне стоял на сундуке транзисторный телевизор, нашла банку с вареньем из поздней морошки.
– Возьмите, пожалуйста, товарищ доктор, – заговорил внезапно старик. – Чай пить на здоровье, – и присовокупил неведомо как оказавшуюся в руках песцовую шкурку.
Валентина Николаевна только головой покачала и, обращаясь уже больше к старухе, вновь принялась объяснять, почему мальчика необходимо как можно скорее отправить в больницу. Старуха, между тем, поставила на очаг большой никелированный чайник, куда бросила, не дожидаясь, пока закипит вода, черную листовую заварку и несколько веточек сушеной брусники.
– Не обижайтесь, товарищ доктор, – хозяин упрямо совал ей играющую морозцем белоснежную шкурку. – Попьем чаю, подумаем. Погостите у нас, – стащив через голову ставшую жаркой камлейку, он остался в застиранной тельняшке.
Валентине все больше начинали нравиться эти спокойные тихие люди и душистое жилье, устланное циновками из стланика и белой сухой травы. Что-то вечное, неподвластное времени мерещилось в пучках веток, заткнутых за жерди, и плоских обугленных камнях, удерживающих неугасимый огонь.
– Что я могу вам сказать? – старик осторожно выколотил трубку, вырезанную из твердого, как камень, березового корня, и опустил глаза. – Спартак – не ребенок. Будущей весной он закончит школу и уедет в город учиться на капитана. Так ему хочется. Я тоже был капитаном вельбота.
– Но он серьезно болен, – в который раз повторила Валентина Николаевна.
– Он приехал провести каникулы в тундре. Говорит, что и так поправится, не хочет в больницу.
– Чудес не бывает. Если мальчика не лечить, болезнь только обострится. Потом будет труднее с ней справиться. Можете мне верить.
Старик ничего не ответил, по таинственный полог за ним опять всколыхнулся и вытянулась всклокоченная мальчишеская голова.
– Я знаю, что поправлюсь! Собачьего жира попью, теплой оленьей крови. Вот увидите, доктор, вылечусь от хвори, – его раскосые глаза нетерпеливо блеснули, четче обозначились упрямые скулы. – Мы травы целебные знаем, коренья. Из рода в род. В больнице я умру от тоски. Хоть до снега хочу пожить на приволье.
– Ты сам себя обманываешь, милый Спартак, – чуть ли не взмолилась тогда Валентина Николаевна. – Вы мудрый, знающий жизнь человек, – обратилась она к старику, – и обязаны воздействовать на внука. Понимаете, что зима может убить его?
– Нет, – упрямо стоял на своем юноша. – Дед тоже болел легкими, но излечился в тундре. Скажи ей, дед.
– Это правда? – недоверчиво спросила Звонцова.
Старик молча кивнул.
Валентина Николаевна усталым жестом убрала выбившиеся из-под белой шапочки волосы.
– Такое случается единожды на тысячу, – терпеливо принялась объяснять заново. – Болезнь – болезни рознь. Различные формы туберкулеза имеют свое специфическое течение. Особенно теперь, когда современные лекарства смазали типичную картину, изменили весь ход заболевания.
Она достаточно знала жизнь и свое дело, чтобы не верить старому эвенку. Ей и самой приходилось наблюдать поразительные случаи самоизлечения. Свежая кровь, сушеные коренья или личинки овода в оленьем мясе порой творили чудеса. Скудная, оглушенная долгой зимой тундра, где все приходилось выколачивать чуть ли не с боем, оказывается тоже хранила природные снадобья исключительной силы, о которых не ведают в других, не столь обделенных природой краях.
Она подсказала коренным обитателям, как сохранить жизнь и здоровье. Иначе бы люди не поселились в этих суровых и диких местах. Сперва Валентина Николаевна пришла и ужас, когда узнала, что енисейские эвенки и ненцы, вспарывая желудок забитого оленя, съедают, чуть ли не с жадностью, его содержимое. Но ужас перешел в восхищение, когда ей объяснили, какие биологически активные вещества и витамины содержатся в обычном ягельнике. Они не только спасают от цинги и весенней слабости, но и с успехом противостоят многим инфекционным заболеваниям. Если бы только олений мох усваивался человеческим организмом, о многих лекарствах можно было бы навсегда позабыть. Потому и укоренился обычай есть полупереваренный ягель, что в желудке оленя он раскрывал всю свою богатейшую фармакопею. Это был опыт веков.
Но и другое знала доктор Звонцова. Не могла, не имела права не знать, что всего несколько десятков лет назад инфекционные заболевания буквально опустошали целые стойбища. Лишь современная медицина со всем ее арсеналом спасла народы Севера от вымирания. Навсегда ликвидировала жуткую сибирскую язву, косившую без разбора людей и скот. Но туберкулез оставался все еще грозным противником. В эру антибиотиков он, как и многие другие инфекционные заболевания, образовал устойчивые формы и приспособился к лекарствам. Было преступно надеяться на то, что болезнь исчезнет сама по себе. Чтобы человек мог выздороветь действительно, его необходимо было лечить, порой достаточно долго, не ослабляя усилий и бдительности. И чем скорее удавалось начать лечение, тем успешнее были результаты.
Повторив в десятый, наверное, раз эти азы врачебной науки, доктор Звонцова пришла к выводу, что зря потратила силы, убеждать старика не было никакой нужды. Он превосходно ее понимал и со всем соглашался. А вот на современного культурного юношу, который учился и жил в новой школе-интернате с математическим уклоном, ее доводы почему-то не оказали ровно никакого воздействия.
– Знаете что? – предложила она, круто меняя тактику. – Не желаете в больницу – не надо. Мы только хорошенько осмотрим вас, сделаем анализы и отпустим. Лечиться будете амбулаторно, на дому то есть… Можете пожить у меня это время. Только не стесняйтесь. Мне вы ничем не помешаете. Большую часть дня меня просто не бывает дома…
Звонцова выжидательно глянула на мальчика.
– Ну, как, договорились? – спросила, надеясь прочесть согласие в настороженном блеске умных красиво очерченных глаз.
Твердо встретив ее взгляд, он молча отвернулся и спрятался за пологом.
– Где родители мальчика? – спросила Звонцова.
Старик коснулся березовым мундштуком груди, затем показал на жопу, собиравшую в банку мозг из раздробленных оленьих костей. Закончив работу, она вытерла руки сухой травой и споро разлила по кружкам пенистый чай, в котором кружились лакированные брусничные листья.
– Пей, – пододвинула Звонцовой исходящую душистым паром кружку и горшочек с вареньем.
– Одни мы у него, – пожевав губами, ответил старый оленевод. – И он у нас тоже один… Не хочет ехать.
– Скучает без вас? – растрогалась Валентина. – Какой тонко организованный мальчик. Очень способный, наверное?
– В совхозе у нас тоже поликлиника есть. Раз в неделю важный доктор из города прилетает. Операции делает… Туда нельзя?
– Спартаку не поликлиника требуется, а специализированная больница.
– Долго лечить будут?
– Трудно сказать, – Звонцова считала, что успокаивать следует только больных, а близким необходимо говорить одну правду. – Вначале провести тщательное обследование… По-моему, случай тяжелый.
– Помрет без больницы? – не дрогнув спросил старик. – Тосковать он в городе начнет. От лекарства толку не будет.
– Пожалуй, что так, – сочувственно вздохнула Валентина. – Дети обычно легко свыкаются с новыми условиями, но не такие, как ваш внук, – она замолчала, невольно залюбовавшись игрой угасавших угольев. – Как бы там ни было, его нужно хорошенько посмотреть… Может быть, вы сами свезете? Или вот что, – она сосредоточенно прищурилась, обдумывая, как сделать лучше, – завтра будет вертолет, и я возьму вас с собой.
– Домой улетаешь?
– В соседнее стойбище, но я попрошу, чтобы вас потом забросили в город.
– Без тебя?
– Найдутся и получше специалисты, – улыбнулась Валентина и с жадностью набросилась на варенье. Теперь она знала твердо, что ее усилия не пропали даром. – До чего вкусно!.. Вот уж не думала, что у эвенков бывает варенье.
– Мы не делаем, – покачал головой старик. – Спартак варил. В школе научился… Бери, – бросил ей на колени пушистую шкурку. – Шапку сошьешь.
– Спасибо, – покорно согласилась Валентина.
Обидеть старика отказом было теперь совершенно немыслимо. Да и мех ей понравился очень.
– Она повезет, – старик важно кивнул на жену. – У меня олени.
Валентина Николаевна услышала, как горестно всхлипнул у него за спиной мальчик. А может быть, это только послышалось, потому что плотные шкуры лучше всякой изоляции поглощали звук…
Теперь Спартак сидел рядом, на краешке выброшенного давним разливом ствола. Сосредоточенно пересыпая из горсти в горсть песок, следил за ней внимательными не по-детски всезнающими глазами.
– Я буду лежать в той больнице, где вы? – спросил он, сдувая песчинки с ладони.
– Обязательно.
– Тогда мне незачем жить у вас. Ведь я и так смогу вас видеть? Верно?
– Я всегда буду рядом с вами, – подтвердила она. А дедушка, как только сможет, приедет навестить.
– Нет, он должен остаться с оленями. И бабку я не возьму в город. Пусть смотрит за дедом. Я сам полечу на вертолете.
– Как захотите, так и будет, – пообещала она. – Что это? – заинтересовалась, различив внезапно рокочущий гул.
– Олени. Вон там, смотрите, – он указал на пыльное вытянутое облачко.
Клубясь над землей, оно медленно распространялось к востоку.
– Ваши? – заинтересованно спросила Валентина.
– Дикие. Материковые… По весне они покидают тайгу и всем стадом бегут к океану.
– Зачем?
– Как зачем? – удивился Спартак ее недогадливости. – Так им надо. Комариную пору пережидают в прибрежной тундре, а осенью возвращаются назад к лесной границе.
– Смотри, как все у них целесообразно… Я и то наметила, что тут комаров меньше, а ведь сейчас самое их время.
– Морской ветер разгоняет. Потому и зверь жмется поближе к берегу. Островные олени вообще всю зиму в тундре проводят. По распадкам держатся, где много ягеля и снег не так глубок. Весной они тоже на север несутся, прямо по льду на острова.
– Как вы великолепно во всем разбираетесь! – восхитилась Валентина. – Настоящий оленевод. Может, вам лучше на зоотехника пойти учиться? Или на ветеринара?
– Я море люблю. И математику. Мы уже дифференциальные уравнения второго порядка решаем.
– Но ведь вы и оленей превосходно знаете. Наверное, потому, что дедушке помогать приходится?
– Отчасти… Вообще мы, эвенки, охотники. И отец мой и мать промышляли зверя: песца, соболя… А оленей на поколюгах били, где они через море переправляются… Их на льдине унесло, отца и мать, я их не помню. Совсем маленький был.
– Дедушка тоже охотился?
– Он шаманом смолоду был, потом бросил, на капитана выучился.
– Как интересно!
– Интересно, – согласился Спартак. – Теперь шаманов совсем не осталось. Последний, говорят, где-то в горах век доживает, а жаль.
– Жаль? – удивилась Валентина. – А почему? Разве они не обманщики?
– Обманщики, конечно, и вообще никаких духов нет. Но встречались и среди них настоящие люди, такие, как дед. Эти не обманывали. Не по своей воле в шаманы шли, зову следовали. Болезни умели излечивать, тоску изгоняли.
– Тоску?
– Не верите? – он нашел ее глаза и, словно преодолевая внутреннее сопротивление, заглянул на самое дно, но тут же скользнул в сторону, как на невиданную преграду натолкнулся. Валентине Николаевне даже не по себе как-то стало.
– Дед говорил, что и меня голоса звали, – Спартак виновато улыбнулся. – Только он не пустил, прогнал… Иногда я сам чувствую, как вроде занавеска какая-то приоткрывается, но понять, что за ней, не могу… Да и проходит быстро.
– Какая занавеска? – в тревоге за мальчика Валентина легко провела по его жестким коротко остриженным волосам. – Все это выдумки, Спартак, болезненные фантазии. С ними надо бороться.
– Я знаю, – обеими руками он задержал ее пальцы на своей голове. – Какая вы добрая, тетя Валя, – произнес хриплым изменившимся голосом. – И какая несчастная…
– Почему ты так думаешь? – нахмурилась она, вырывая руку.
– Тоска у вас. Я чувствую, я знаю, что это тоска.
– Никак ты не можешь этого знать, – заключила она, стараясь вложить все свое убеждение.
– Может, и не могу, а все же знаю… Помру я в городе, тетя Валя.
– Вздор, – поймав его покорный умоляющий взгляд, она едва удержалась от слез. – Ничего такого не будет, – отчеканила по складам. – Запомни накрепко. Я тебя вылечу.
