Текст книги "Логово горностаев. Принудительное поселение"

Автор книги: Энцо Руссо

Соавторы: Анна Фонтебассо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

Ни злости, ни раздражения, ни возмущения. Лишь унижение, горечь, удивление и растерянность, но прежде всего – страх, страх, страх. Что же будет? Перед ним лежало не досье с результатом следствия, которое он должен изучить, сидя у себя за столом с уголовным кодексом в руках. Он знал, что абсолютно не способен объясниться с Ренатой, говорить с ней о том, о чем всего полчаса назад не мог и помыслить. Но молчать будет еще ужасней. Как, как все это могло случиться? Внезапно, без всякой внутренней связи, он вспомнил, как был смущен бедняга Де Дженнаро, и ощутил прилив горячей симпатии к капитану. Балестрини понял, насколько неловко должен был чувствовать себя Де Дженнаро. Должно быть, он долго раздумывал, как поступить: искушение умыть руки, наверно, боролось в нем с желанием оказать дружескую услугу. Но сознание того, что Де Дженнаро, а до него сотрудник, занимающийся записью телефонных разговоров, слышали эту беседу, заставило Балестрини еще глубже ощутить весь позор и комичность своего положения.

Он вновь включил магнитофон, прокрутил пленку назад в поисках фразы, которая его особенно задела. Наконец он нашел ее. Коммивояжер терпеливо слушал бессвязные жалобы Ренаты, она путалась, голос ее замирал.

– Прости, но в конце концов, что такого особенного в твоем муже? Почему ты так переживаешь? – прервал ее бывший любовник. – Он приносит домой жалованье, не наставляет тебе рога – вот и все его достоинства… Можно подумать, что это твой дядюшка…

Он предпочел не слушать жалкий лепет Ренаты и прокрутил ленту вперед, стараясь ни о чем не думать. За это время телефон вновь дважды принимался звонить, но теперь уже не так настойчиво. Балестрини выключил магнитофон и вызвал Винченти, знаком показав, что тот может забрать аппарат. Чтобы избежать болтовни старика, Балестрини сделал вид, будто с головой погружен в лежавшие перед ним бумаги, и даже вооружился авторучкой.

– Винченти, постой, – вдруг вспомнил он, когда тот уже закрывал за собой дверь.

– Да, доктор?

– Кофеварку уже починили?

– Да, еще вчера вечером.

Кофе – вот что сейчас ему было нужно. Только бы уйти из кабинета. Он вышел в коридор, где, как обычно, нескончаемым потоком текли толпы посетителей. Люди вглядывались в таблички на дверях, искали нужную комнату, хотя она, возможно, находилась совсем в другом здании.

Уже подойдя к кофеварке, окруженной, как всегда, плотным кольцом жаждущих кофе, он заметил среди них Де Дженнаро. Но Балестрини успел осушить пластмассовый стаканчик, прежде чем капитан обернулся в его сторону. К своему удивлению, он увидел, что Де Дженнаро не отводит взгляда и не выказывает смущения, как он ожидал. Капитан смотрел Балестрини прямо в лицо, дружески, но вовсе не с каким-то особо доверительным видом.

– Мне надо бежать в Палаццаччо, доктор. Я вам не нужен?

Балестрини отрицательно покачал головой. Нет, разумеется, нет, он ему сейчас не нужен, но почувствовал, что с этой минуты лед между ними растаял, хотя они наверняка никогда не обмолвятся больше о магнитофонной ленте ни словом. Однако Де Дженнаро неожиданно добавил:

– Если хотите, я могу сообщить некоторые сведения об известной вам личности.

По крайней мере человек шесть-семь услышали эту фразу, но никто не обратил на нее внимания, не обернулся, не перестал разговаривать. Балестрини попробовал улыбнуться. Улыбки, конечно, не получилось, да ему и не надо было притворяться перед Де Дженнаро.

– Спасибо, капитан. Мы об этом еще поговорим.

17

В шесть утра на тумбочке у постели столичного прокурора зазвонил телефон. Свет уже проникал тонкими яркими стрелами сквозь щели опущенных жалюзи.

– Кто бы это? – пробормотала, не открывая глаз, прокурорша.

– Кто, кто? Конечно же, твоя мамаша, – страдальческим голосом ответил прокурор, потянувшись за трубкой. Вообще-то он неплохо относился к этой наивной, всегда подтянутой старушке, но у нее был один недостаток: она считала, что все, подобно ей, должны вставать ни свет ни заря.

– Алло! – промычал он довольно раздраженно в ледяную трубку. Выслушал всего несколько слов, что-то так же коротко ответил и положил трубку.

– Ну что?

– Похитили Мартеллини.

– Строительного подрядчика! – вскричала прокурорша. Сидя на кровати, прокурор шарил ногой по полу в поисках шлепанцев и проклинал эти вечные ранние побудки. Но поскольку дело столь серьезное, ему, по-видимому, придется отправиться на место преступления самому – тут требуется авторитет его высокой должности. Тем более, что старик Мартеллини – бывший президент футбольного клуба «Лацио» и, наверно, один из богатейших людей Рима – был его добрым и щедрым приятелем.

– Подожди, Тото, я тоже встану.

– Приготовь мне одежду, пока я буду в ванной, – сказал прокурор, потирая подбородок, поросший редкой, жесткой щетиной. Когда только, наконец, кончится эта сумасшедшая свистопляска? Он сыт уже всем по горло, этими беспрерывными «чрезвычайными происшествиями». Решение о блокировании капиталов и имущества похищенных лиц было как острый нож, воткнутый в его тощий бок. Настаивать на принятии такой меры просто вошло теперь у его помощников в моду. Практически это означало, что родственникам похищенного запрещалось вносить требуемую сумму выкупа, и вызывало постоянные трения между столичным прокурором и его помощниками, между самими помощниками, будоражило общественное мнение, печать, министерства юстиции и внутренних дел. Он жил в вечном страхе, что впервые после принятия нового решения требование похитителями выкупа будет предъявлено именно на территории, находящейся под его юрисдикцией. Тогда ему достанется сполна; все стенания и скрежет зубовный обрушатся на судебные власти, принявшие это бесчеловечное решение. Таким нападкам не подвергнутся и сами похитители – бандиты и убийцы.

Преступления стали теперь совершаться под новой вывеской, причем этой гениальной находке бандитов немало способствовали газеты. Теперь преступники всякий раз обязательно приводили какие-нибудь свои политические мотивы. Для этого годилось любое преступление: похищение и ограбление банка, принуждение к проституции и зверское изнасилование. То же происходило при бунтах в тюрьмах, при сопротивлении аресту на улицах и когда скрывались от правосудия. Причем реакция у бандитов была поистине молниеносная. Допустим, какой-то парень по фамилии Фолькиньони во время демонстрации попадает под трамвай. Немедленно появляется «бригада имени Фолькиньони», а в нее, как только им потребуется, вступают обыкновенные уголовники.

– Тото, машина пришла, – объявила жена, стуча в дверь ванной.

– Сейчас иду, – раздраженно ответил прокурор, сполоснув лицо холодной водой.

В сущности, может, оно и к лучшему. Пускай жестокие дикари вступают в «красные бригады» и подрывают тем самым доверие к марксизму. Точно так же, как веру в идеалы правых подрывает ничуть не меньшая кровожадность неофашистов, которые тоже называют себя «идейными».

Прокурор продолжал молча одеваться, не обращая внимания на бестолковую болтовню жены. Кто там из ребят уже на месте? Кажется, сегодня дежурство Де Леонибуса. Уже неплохо: Де Леонибус – не сторонник решения о блокировании и вообще человек вполне надежный. Как бы то ни было, когда несколько дней назад он говорил по телефону с Мариани-Таццоли, генеральный прокурор немного его успокоил и назначил встречу на следующей неделе. «Тогда вместе и обсудим вопрос о блокировании», – подбодрил шеф прокурора Рима. Да, генеральный прокурор Мариани-Таццоли – весьма высококвалифицированный и опытный юрист. Нельзя сказать, что у них сложились идеальные отношения, но, во всяком случае, в чрезвычайных обстоятельствах на него всегда можно положиться.

– Доброе утро, господин прокурор, – поздоровался шофер. Ему вторили двое агентов в штатском, стоящие у открытой дверцы машины сопровождения. Третий, карабинер в форме, был уже за рулем и сразу включил зажигание. Прохожие с любопытством оглядывались на них.

В этом ленивом городе, каким издавна был Рим, старика Мартеллини подвела его потрясающая работоспособность. В полшестого утра он, как всегда, выехал из ворот своей небольшой и отнюдь не роскошной виллы, которая находилась на дороге Аурелиа. «Фиат-130» вел он сам. Мартеллини уже отказался от мысли о постоянном шофере: разве найдешь тут такого работягу, который вставал бы каждый день в пять утра, свеженький садился за руль и через две недели не сказался бы больным? Никаких мер предосторожности на случай попытки похищения Мартеллини предпринимать не желал. «Ведь в такую рань в Риме все еще спят. Да и кому охота ни свет ни заря заниматься столь опасным делом», – шутил старик, и эти его слова вспоминали сейчас полицейские и журналисты, обступившие пустой «фиат», брошенный в какой-нибудь сотне метров от ворот виллы.

– Значит, похитителей надо искать среди преступного мира Милана, – заметил прокурор в ответ репортеру газеты «Паэзе сера», который только что процитировал это изречение похищенного. Журналист рассмеялся. Многие, кто слышал реплику прокурора, тоже заулыбались, усмехнулся и он сам. Но вдруг его взгляд упал на хорошо знакомого ему человека, приближавшегося к ним с улыбкой Иуды.

– Добрый день. Неприятное дело, а?

– Привет, – мрачно ответил прокурор. Его подчиненный Феррони слыл в прокуратуре одним из самых яростных сторонников решения о блокировании, и он бы пропустил все мимо ушей, если бы ему посоветовали передать это дело кому-то другому.

– Пока никаких следов, господин прокурор. И ни одного свидетеля – нападение произошло слишком рано. Может, и проезжала какая машина, но все равно ее пассажиры, наверно, сделали вид, что ничего не заметили. Никаких признаков борьбы не обнаружено, поэтому Мартеллини, надо надеяться, цел и невредим. На вилле никто ничего не слышал: все еще спали.

– В таком случае, какого черта меня вытащили из постели через полчаса после похищения? – взорвался прокурор и разозлился еще больше, когда увидел, что и эту его фразу восприняли как остроту.

– Через пять минут после нападения мимо проехал патруль дорожной полиции. Вот и все.

Посещение виллы оказалось, по счастью, менее хлопотным, чем ожидал прокурор. Синьора Мартеллини никого не желала видеть и заперлась у себя в комнате вместе с младшей дочерью. На других членов семьи, не говоря о прислуге, прокурор не счел нужным тратить время. Он надавал массу советов, окинул внимательным взглядом английскую няню, двух внучат похищенного, помахал на прощание рукой зевакам, журналистам, полицейским и опустился на заднее сиденье.

– Домой? – спросил, оборачиваясь, шофер.

– Куда же еще, не видишь, что еще только полдевятого?

Прокурор надеялся, что ему удастся отдохнуть дома до полудня, а потом он на минутку заедет на службу. По утрам он подолгу молчаливо изучал свою коллекцию марок. В домашней куртке, с чашкой горячей травяной настойки под рукой, он разбирал ее, классифицировал, пересчитывал. С того дня, как прокурор узнал, что травы помогают от всех болезней, рецепты его настоек становились все разнообразней.

Он смешивал чабрец, вербену и майоран с ловкостью карточного шулера. И убедился, что две щепотки розмарина, две дольки чеснока и две щепотки чабреца являются тонизирующим средством, тогда как смесь аниса, кервеля, листочков дикого апельсина и вербены помогает при длительных запорах. Хотя он нигде не читал, что петрушка, шалфей и тимьян, заправленные ложечкой кукурузного масла, могут оказать благотворное воздействие на печень, ему это помогло. И тогда он начал придумывать всевозможные невиданные «коктейли», наполнявшие кухню, а потом и кабинет, где он возился с коллекцией, своими целебными парами.

Но судьбе было угодно, чтобы в этот день, начавшийся под знаком неприятных дел, ему и дальше не везло. Сперва – из-за какого-то несчастного случая перекрыли дорогу, и даже его служебный автомобиль и сопровождающие машины не могли пробиться сквозь пробку, несмотря на включенные на всю мощь сирены. Потом – не успел он войти в дом – к нему бросилась в крайнем волнении прокурорша. Только что звонили из прокуратуры. Минуту назад.

– Ну, что еще там такое? – простонал прокурор, медленно, с мученическим видом стаскивая пиджак. Он настойчиво совал пиджак жене, но та словно ничего не видела.

– Мариани-Таццоли подал в отставку.

– Что-о?

Прокурор неподвижно уставился на жену. Она повторила свои слова и с волнением ожидала, как он их воспримет. Прокурор не мог еще в полной мере осознать все значение этого неожиданного известия, но почувствовал, что пол уходит у него из-под ног. Генеральный прокурор занимал свой пост с незапамятных времен и, казалось, будет занимать его вечно. Его уходу не предшествовали никакие разговоры. Да шеф и сам всего несколько дней назад назначил ему встречу и вовсе не намеревался покидать свой пост, во всяком случае в ближайшее время. Все эти подробности придавали новости какой-то необъяснимый и даже зловещий оттенок.

– Что же ты собираешься делать?

Тяжело заболеть – и немедленно. Он уже чувствовал – по спине пробегает озноб. И это было действительно так. Кроме того, совершенно незачем ехать в прокуратуру и выслушивать там комментарии подчиненных – они знали еще меньше его и могли только строить догадки. Слухи имеют смысл лишь тогда, когда идут сверху, а там, в прокуратуре, выше всех он сам. Не ходить на работу: лучше засесть за телефон и расспрашивать, выпытывать, намекать, выяснять, что говорят другие.

– Завари-ка мне пока ромашку, – сказал прокурор, направляясь в спальню и расстегивая на ходу брюки.

18

– Паскуалетти? Да, с каким-то Паскуалетти я учился в школе. Это вы про него?

Балестрини снял очки и потер покрасневшую переносицу. Он уже трижды допрашивал Баллони, но все без результата. Эти непрерывные попытки из пустой болтовни выловить хоть какой-то намек на суть дела вряд ли могли что-нибудь дать. Да и не только потому, что паренек очень хитер: он слишком мелкая сошка и даже если бы решил признаться, то мало что мог сообщить.

– Так значит, вы не о нем спрашиваете?

– Ты это и сам прекрасно знаешь.

– Ну что же, ничего не поделаешь.

– У меня все, – заключил Балестрини, не глядя на допрашиваемого. Толстый конвоир средних лет, молча присутствовавший при коротком допросе, подошел и взял Баллони за руку.

– Пошли, парень.

– Да-да, извините, сейчас иду, – произнес Баллони, в точности имитируя голос и тон конвоира. Балестрини не мог сдержать улыбку, что воодушевило арестанта, но явно вызвало раздражение у конвоира, который схватил парня за шиворот и вытолкал из комнаты.

Не в силах бороться с охватившим его унынием, Балестрини подумал, что тюремная атмосфера подавляет даже тех, кто попадает за решетку ненадолго. Ему приходилось допрашивать сотни людей в прокуратуре, в тюрьме «Реджина Чёлн» и снова в прокуратуре. И всякий раз повторялось одно и то же: в тюрьме арестованные казались более жесткими, агрессивными и вместе с тем более подавленными. И не только арестованные, для которых это вполне объяснимо, – такая же перемена в поведении происходила даже у его коллег-адвокатов и других сотрудников следственного отдела.

– Дорогой доктор, – приветствовал его, протягивая руку, адвокат Латини. Он очень походил на Черчилля и, хотя сам горячо это отрицал, вот уже год или два, как сменил свою трубку на сигары, чтобы еще больше подчеркнуть сходство. Сейчас, однако, у него во рту не было ни трубки, ни сигары, и выглядел он так, как все защитники, назначенные судом, то есть сделал вид, что занят по горло, и явно спешил поскорее отделаться от подзащитного. Так же вел себя обычно и адвокат Вальери-старший – по крайней мере до того, как схлопотал по физиономии от Буонафортуны.

Буонафортуна вошел в сопровождении двух молодых карабинеров, а позади, держась на почтительном расстоянии, следовал секретарь. Когда Балестрини (надо сказать, не без некоторой неловкости) встретился взглядом с арестованным, он не прочитал в его глазах ни насмешки, ни антипатии, ни смущения.

– Я был против того, чтобы на вас надевали наручники после вашего последнего выступления на ринге, – начал Балестрини как можно естественнее фразу, тщательно приготовленную заранее. – Что касается меня, я бы скорее посоветовал надеть на вас намордник.

Буонафортуна улыбнулся – просто и весело, без всякого ехидства.

– Возможно, я погорячился, просто еще никак не могу прийти в себя после этого ареста и вообще всей этой истории… Но все, что я сделал и сказал тогда, полностью соответствует моим убеждениям.

Балестрини машинально кивнул. Этот юноша, не по возрасту густо обросший волосами, не мог скрыть своего непролетарского происхождения и общего уровня образованности. У большинства его сотоварищей был так же хорошо подвешен язык и так же богат словарный запас, но Буонафортуна явно превосходил их блестящим знанием столь сложных в итальянском языке правил согласования грамматических времен.

– Пользуясь случаем, хочу уточнить, что, плюнув вам в лицо, я намеревался выразить свое презрение не к вам лично, а к тому классу, который вы представляете. Более того, здесь, в тюрьме, я даже слышал о вас довольно лестные отзывы…

– Спасибо.

– …и хотя я не верю, что можно служить сразу двум хозяевам, то есть быть судейским чиновником и в то же время оставаться честным, порядочным человеком…

Балестрини решительно открыл «дело» арестованного, словно желая показать, что он – лицо официальное и его не интересуют эти последние слова Буонафортуны. И потом, чего на него злиться? И так уже за свою дурацкую выходку в прокуратуре парень, наверно, заработает лишних два года.

Но Анджело Буонафортуна на этом не успокоился – слегка повернув голову, он пристально уставился на адвоката Латини, сидевшего, оттопырив нижнюю губу, с насупленным видом.

– Что же касается вас, то я не просил назначать мне защитника и буду вести себя так, будто вы вообще не существуете. Вы защищаете не просто человека, а клиента, причем в зависимости от того, кто больше заплатит…

– Браво, а теперь обрушься на конвойных, оскорби их и можешь считать, что сделал свое дело, – перебил его Латини, который на последних выборах в местные органы баллотировался по списку либералов, но собрал всего двести-триста голосов.

– Хватит, Буонафортуна! – прикрикнул на парня Балестрини и ощутил препротивную дрожь. Он ничуть не удивился бы, если б этот тип из «красных бригад» сейчас на него набросился, и Балестрини инстинктивно покрепче уперся коленями в письменный стол. Но ничего не произошло.

– Я должен сообщить вам кое-что, чего вы еще не знаете, – начал Балестрини, разглаживая лежащие перед ним бумаги.

– Что, кассирша из кинотеатра отказалась от своих ложных показаний?

– Напротив, она продолжает клясться и божиться, что в тот вечер видела именно вас. Но относительно убийства полицейского мы пока что не располагаем никакими другими данными. Однако мы весьма тщательно осмотрели вашу комнату. В первый раз нас интересовало оружие, поэтому обыск был произведен поверхностно. Но теперь мы нашли кое-что другое.

Он ожидал, что Буонафортуна спросит: «Ну и что же вы нашли?» – но вопроса не последовало. Юноша молчал и внимательно, может, чуть напряженно смотрел на него.

– Банкноты по сто тысяч. Двадцать девять банкнот по сто тысяч. Запрятали вы их хорошо – в шкафу за зеркалом. Эти деньги уплачены как выкуп за похищенного Ди Риенцо.

Густые, длинные усы арестованного мешали разглядеть его лицо, но Балестрини показалось, что Буонафортуна чуть заметно улыбнулся. Балестрини прочистил горло. Провести три допроса за час – это слишком много при его характере. Труднее всего подавить желание свернуть допрос поскорее – надо продолжать, хотя преимущество уже потеряно.

– Что вы можете сказать по поводу этих денег? – спросил Балестрини тихим голосом и заметил, что защитник обеспокоенно заерзал на стуле. Эта новость, по-видимому, выбила его из колеи. Наверно, мучается теперь при мысли о том, что приходится защищать подсудимого даром. Между тем Буонафортуна наконец решился ответить.

– Ничего не знаю. Очень вероятно, что деньги засунула туда судебная полиция, чтобы пришить мне еще одно дело.

– Это предположение придется отбросить. При обыске присутствовали ваши родители. Трудно допустить, чтобы они были заодно с судебной полицией. Или это не так?

– Мне ничего не известно об этих банкнотах.

– Однако по крайней мере три из них вы разменяли в магазинах вашего квартала. Одну ассигнацию мы уже нашли, и она той же серии.

– А как вы можете доказать, что бумажка принадлежала мне? Даже если лавочник уверяет, что ассигнация моя, то я, со своей стороны, могу это отрицать.

– Конечно, отрицать можно и самое очевидное. Но находку банкнот на юридическом языке мы называем уликой.

– Называйте как хотите, вам и карты в руки. Что до меня, то я говорю и повторяю, что…

Балестрини обескураженно покачал головой. Обычно он не строил воздушных замков, но сейчас у него мелькнула надежда – а вдруг в ответ на его вопрос Анджело Буонафортуна с дерзкой улыбкой скажет: «А что, разве вы никогда не слыхали, доктор Балестрини, о том, что „красным бригадам“ приходится самим финансировать свою деятельность».

От мыслей о Буонафортуне он не мог отделаться и полтора часа спустя, когда автомобиль черепашьим шагом двигался по забитой машинами набережной Тибра. Несколько дней назад они с Де Леонибусом говорили о Буонафортуне, и Витторио сказал: «Этот парень играет свою роль более уверенно, чем я свою».

– Вы служите неправому делу, – впервые враждебно и с насмешкой произнес Буонафортуна, когда его уводили.

– Я служу делу правосудия, – не глядя на него, ответил Балестрини, продолжая складывать бумаги в папку. Адвокат Латини был занят тем же.

– Какого правосудия? Оно свое у каждой эпохи. Разве справедливо было убивать сыновей, восставших против родителей, держать рабов, преследовать евреев, бить слуг, посылать на костер еретиков? И все это с сознанием собственной правоты творили добропорядочные отцы семейств, а если кто-то повел бы себя иначе, его сочли бы нарушителем устоев. И каждый суд вершит, конечно же, правосудие, и судьи – прекрасные «горностаи», белые, черные, пятнистые, но все они хищники. И вы знаете, что самое смешное? – бросил Буонафортуна напоследок, обернувшись. – Что среди этих судей были такие, кто искренне верил, что служит честному, беспристрастному правосудию!

Балестрини показалось, будто уже на пороге Буонафортуна еще что-то добавил. Уверен он не был, но, кажется, юноша пробормотал:

– Такие, как вы.

– Боже мой, что за буйнопомешанный! – восклицал бедняга Латини, вытирая лоб грязным платком. Когда с физиономии адвоката сошло насупленное, злобное выражение, за которым он прятался от непрерывных выпадов своего подопечного, мускулы его покрытого потом лица расслабились, и все черты как-то сразу обмякли. – Да разве можно защищать такую арестантскую харю? Я… я прямо должен сказать, я просто не знаю, что делать. Когда-то… вы помните, как было раньше? Впрочем, вы слишком молоды и в какой-то мере тоже принадлежите к новому поколению. Боже мой, раньше преступники были преступниками, а порядочные люди – порядочными людьми, и все было ясно с первого взгляда. Да, да, с первого взгляда. Воровство, грабежи, убийства, драки, изнасилования, аферы – обычные дела. А теперь? Кто теперь разберется? Дети из приличных семейств накачиваются наркотиками и творят такое, что в мои времена не снилось и сексуальным маньякам. Я вам это серьезно говорю, совершенно серьезно. Теперь эти юнцы устраивают беспорядки, и любой с виду приличный парень запросто может проломить череп бедняге полицейскому, отцу троих детей, или же спалить казенный «джип» ценой в десять миллионов. Вы понимаете, что делается? Говорят: политика! Политика! Творится просто что-то невероятное. Лично я ни за тех, ни за других, политика меня совершенно не интересует, хотя мой собственный сын запросто называет меня фашистом. Однако… вот я вам расскажу про одного моего клиента, парня с Сицилии. Они со своим двоюродным братом изнасиловали очередную туристку – совсем молоденькую англичанку, причем даже некрасивую. Более того, говоря между нами, настоящую уродину. Знаете, как это бывает, сначала она, наверно, решила немножко пококетничать, потом, видя, что дело принимает плохой оборот, попыталась вырваться, но разве можно было уже удержать этих парней? Знаете, молодые, обоим по двадцать лет, сами понимаете. Одним словом, в прошлый понедельник прихожу к нему сюда в тюрьму, потому что до суда осталось всего несколько дней, и он начинает нести бог знает что, жаловаться, что тут в Риме всегда чувствовал себя отверженным, что проститутки берут слишком дорого, а девушки гуляют только с теми, у кого полно денег. «Джованни, – говорю я ему, – к чему ты это все мне говоришь?» А он, знаете, на полном серьезе, уставился на меня горящим взглядом, так что мне даже страшно стало, и заявляет: «Это было пролетарское насилие!» Понимаете? Не прошло и месяца, как он попал в тюрьму за изнасилование, и за этот месяц сделался «товарищем» насильником! Эх-хе-хе…

Наконец Балестрини от него избавился. В каком-то смысле ему даже было жаль, что монолог адвоката оборвался, но он слишком устал. А кроме того, хотелось минутку спокойно поразмышлять над последней фразой Буонафортуны. Оскорбления и истерики арестованных обычно не трогали Балестрини, но на сей раз он готов был поверить, что этот тип говорит искренне. Во всяком случае, парень верит в идею. И вместе с тем вполне понятно, что именно он убил полицейского и участвовал в похищении Ди Риенцо.

Несмотря на то что машина неторопливо двигалась по забитым транспортом улицам и можно было не спеша подумать, Балестрини так и не сумел решить два-три волновавших его вопроса. Разговоры о том, что существует не одно, а сто правосудий и у каждого тысячи слуг, лишь пустая риторика. Судейский должен быть убежден в своей правоте – и в профессиональном, и в моральном смысле, каждый шаг должен быть продиктован верой в то, во имя чего он его совершает. А все остальное – никому не нужная болтовня…

На площади Клодио он несколько минут подождал, пока какое-то жалкое, типично «среднее» семейство усядется в старенькую «джулию» и освободится место. Ему пришлось даже, хотя это было совершенно ни к чему, подать назад, а потом, теряя последнее терпение, опять ждать, когда заглохший мотор «джулии» вновь заведется. Наконец место освободилось, и он припарковался.

У бара «Розати-2» толпилось столько народа, что Балестрини даже решил было отказаться от кофе. Но вдруг среди озабоченных физиономий мелькнуло чье-то светлое, улыбающееся личико.

– Привет, угостишь меня аперитивом? – спросила Вивиана, подойдя к Балестрини, и они вместе стали пробираться сквозь толпу внутрь бара, к стойке с двумя ярко-красными кубами для прохладительных напитков.

– Что ты тут делаешь?

– Приехала за Джиджи. Только он об этом не знает.

– А-а…

– Вот именно «а-а»… Наверное, он так и ответит, когда я сообщу ему, что хочу прогуляться по набережной под ручку с мужчиной. Однако на тебя даже в этом вряд ли можно рассчитывать… – тяжело вздохнула Вивиана.

Балестрини, уткнувшись в свой стакан, усмехнулся. Несомненно, Вивиана – красивая и привлекательная женщина. Это он знал, но ему никогда не приходило в голову как-то по-другому взглянуть на жену Джиджетто Якопетти. И вовсе не потому, что он следовал одному из любимых изречений отца: «О даме не следует высказывать мнений, ее надо уважать». Он никогда не сравнивал Вивиану с Ренатой, хотя почти всегда видел их вместе. У него вообще не было привычки сопоставлять людей и давать им оценки. Однако его поразило, сколько взглядов, лишь мельком скользнув по нему, устремилось на Вивиану, а она, казалось, ничего не замечает, даже ни разу не оглянулась.

– Пошли?

Они миновали заграждение из бело-синих полицейских джипов, более многочисленных, чем обычно, и направились вверх по людному узкому бульвару, где все беспрерывно друг с другом здоровались. Прохожие останавливались у лотка с юридической литературой. Рядом с изданиями вроде «Совладение» или «Новые положения семейного права» были разложены какие-то брошюрки в голубых обложках, и многие покупатели их с интересом листали.

– Что это такое? – спросила Вивиана.

Вопрос ее, понятно, относился не к десятку полицейских, а к целому лабиринту из переносных металлических ограждений, который громоздился у входа в прокуратуру. Потом лабиринт разветвлялся на три прохода: один вел к наружной лестнице, а два других – внутрь здания. Молоденький полицейский обыскивал какого-то толстяка, у него, видимо, не было документов, дающих право на вход.

– Это все из-за процесса Маральди? – спросила Вивиана, когда они входили в здание, где у двери их приветствовал безусый полицейский комиссар.

– Да. Теперь ограждения расставляют каждый месяц и дней на десять, не меньше. И самое интересное, что мы берем их напрокат; на деньги, которые мы на это тратим, за год можно было бы купить свои.

– Что, они из чеканного серебра?

– Прости, что ты сказала?

– Да нет, ничего, – рассмеялась Вивиана, прижимаясь к его плечу.

– Ну вот и ваш рынок Траяна[35]35
  Торговые ряды, возведенные в Древнем Риме близ форума Траяна.


[Закрыть], поглядим, тут ли Джиджи.

В вестибюле среди колонн, книжных киосков и группок беседующих Джиджи не было. Не было его и у себя – кабинет оказался заперт на ключ.

– Знаешь, он, наверно, вообще сегодня не приходил, – пошутил Балестрини, подергав ручку двери. Вивиана улыбнулась.

– Пытаешься посеять раздор в семье? Мог бы и покрыть его интрижки.

Гм, интрижки. Не худо было бы с ней поболтать, пошутить, только не то сегодня настроение, мрачно подумал Балестрини. Но Вивиана отнюдь не собиралась лишать себя возможности немножко побеседовать с Андреа.

– Ты что же, даже не пригласишь меня в свой кабинет? У тебя дела?

– Да нет. То есть не слишком много. Но я порядком устал, утром вел допросы.

– Поэтому ты такой сердитый?

– Сердитый?

– Да, сердитый. У тебя такая физиономия… посмотрел бы на себя в зеркало. Послушай, что у вас там с Ренатой происходит?

Балестрини молча уставился на Вивиану. Неужели что-то написано у него на лице? Вряд ли Рената чем-то поделилась с подругой. Еще менее вероятно, что их семейные дела уже стали предметом сплетен. Во всяком случае, пока еще не стали. Его охватило чувство суеверного преклонения перед сверхъестественным даром Вивианы видеть людей насквозь, с которым он сталкивался уже не впервые. Ей не требовалось ничего – ни свидетелей, ни экспертов, ни улик, ни документов. Без всякого предварительного следствия силами судебной полиции она, руководствуясь только Женской Интуицией, пришла к абсолютно точному выводу. Балестрини почувствовал, что Вивиана просто наслаждается его удивлением.