Текст книги "Логово горностаев. Принудительное поселение"

Автор книги: Энцо Руссо

Соавторы: Анна Фонтебассо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

– Никто тебя и не собирается разубеждать… К тому же… раз он знал Паскуалетти, было бы, как мне кажется, полезно послушать, что ему известно.

– Витторио, я же тебе сказал: Саворньян будет лишь первым. Я хочу послушать и других, по крайней мере тех, о ком знаю точно. Видишь ли, я рассказываю все это только из уважения к тебе… и учреждению, которое ты представляешь. Можно было бы выслушать и самого прокурора…

– В разговоре с ним час назад я уже упомянул о том, какой оборот приняло расследование…

– Прости, но что, собственно, ты знал?

– Андреа, – нерешительно сказал Де Леонибус, однако Балестрини понял, что его замешательство деланное. – Так или иначе, но до нас доходят… Конечно, твое требование вызвать этих людей – для меня неожиданность. Но даже если бы я и предположил что-либо подобное, то не стал бы говорить об этом со стариком, рискуя вызвать у него сердечный приступ. Однако и… полковник Винья, к примеру?..

– Уже несколько дней не имею с ним прямой связи, – процедил сквозь зубы Балестрини. – Все очень просто: достаточно тебе, Витторио, приказать старшине карабинеров начать прослушивание, и через каких-нибудь полчаса круг замкнется. От старшины до лейтенанта или капитана, а затем и до полковника Виньи, тебя и даже больного, прикованного к постели прокурора – все будут знать больше, чем я.

– Во всяком случае…

– Во всяком случае, шеф не одобряет… и ты, понятно, тоже. Нет, ты, конечно, не одобряешь не потому, что не одобряет он. Просто мнения ваши совпали, так сказать, по тем же самым причинам.

– Каким именно?

«Э, бесполезно ему объяснять», – подумал Балестрини. И даже не обратил внимания на жест тучного Витторио, который, судя по выражению его лица, явно о чем-то догадался и уже громче повторил свой вопрос. Балестрини почти раскаивался в том, что решил поговорить с «другом Де Леонибусом». Он это сделал не по долгу службы, а так, по давней привычке. Согласно правилам судебной этики, следователь прокуратуры обязан держать в курсе дел своего начальника – прокурора. Это означает также, что следователь должен не только проинформировать прокурора, но и выслушать его суждения. Но что если их мнения не совпадут в самом главном?

– Ну, так каким же? – нетерпеливо повторил свой вопрос Де Леонибус.

Впрочем, для Витторио эти правила не имеют силы. Его шеф сидит не на третьем этаже и не в генеральной прокуратуре, а выше. Он восседает во дворце куда более величественном, чем голубое здание прокуратуры с узорчатыми каменными полами. Именно его Де Леонибус сейчас и прикрывает. Голос «того прокурора» не встречался на единственной пленке, которая досталась Балестрини, но «лейтенант» Эрманно Саворньян не раз о нем упоминал.

Внезапно Балестрини понял, что Де Леонибус обращается к нему, и постарался сосредоточиться.

– Нужно все хорошенько обдумать, хо-ро-шень-ко, Андреа, прежде чем ты вызовешь самое настоящее землетрясение, которое, как сам понимаешь, нарушит общественный правопорядок. Это все равно что изрыть целый участок земли в поисках одной золотой монеты.

– Весьма удачный пример из области сельского хозяйства, Витторио. Но хотелось бы знать, согласен ли ты хоть с одним – нужно… вежливо сообщить этим лицам, что прокурор не прочь был бы коротко побеседовать с ними в удобное для них время. И еще вот что – кажется, есть такой пункт: старшие государственные чиновники могут давать показания у себя по месту службы, не будучи обязаны лично являться в прокуратуру…

Де Леонибус не воспользовался нарочито долгой паузой, он по-прежнему сидел хмурый, угрюмый. Балестрини кивнул.

– Все ясно, ты и с этим не согласен?

– Я бы воздержался. По крайней мере в свете…

– О господи, да перестань же! – крикнул Балестрини, вскочив со стула. – Говоришь как на пресс-конференции, черт возьми! «В свете», «обдумать целесообразность», «по мере того как». Давай посмотрим друг на друга повнимательнее, Витторио. Узнаешь меня? Я – Андреа, перед тобой Андреа, Витторио!

– Узнаю, но с трудом, – попытался сострить Витторио, однако Балестрини не принял, не мог принять протянутую ему оливковую ветвь.

– В таком случае с меня довольно! Де Дженнаро умер, и незачем повторять то, что мы говорили, нет, вы, вы говорили, когда он еще был жив, и потом, когда его не стало: «Что ж, он ведь был офицером карабинеров». Он погиб на служебном посту, Витторио! Его пристрелили, а я до сих пор не знаю кто и так и не узнаю, если буду ждать, пока один из множества осведомителей нашей судебной полиции или карабинеров полковника Виньи шепнет мне по телефону имя убийцы. Они убрали с дороги Паскуалетти потому, что у него были эти проклятые пленки, которыми он, похоже, собирался кого-то шантажировать, и по тем же причинам прикончили его сестру.

– Лично я в этом не уверен.

– Мы с тобой, Витторио, не в суде, черт побери! Доказать это я не в состоянии, но наверняка все было именно так. В сущности, она стала лишь третьей жертвой. А вот по пленкам… хотя бы по той, что у меня, достаточно ясно, почему кто-то жаждал ими завладеть. Ну, а то, что эти записанные на пленку разговоры могут кое-кому сильно повредить, доказывают как раз приведенные мною факты. Да-да – могут, и, пожалуйста, не кривись. Между тем суть дела проста – стремясь завладеть пленками, они убивают. Все это совершенно очевидно, а ты прячешься за служебный рутинный порядок.

– Андреа…

Чувствуя, что задыхается, Балестрини замолчал. Только теперь он заметил, что расхаживает взад и вперед по кабинету. Он подошел к столу и оперся о его край.

– Андреа, ты вне себя. Конечно, я понимаю… печальная… да, печальная история с Ренатой…

– Что?

– Прости, но я…

– Рената? При чем здесь Рената? Тогда уж пристегни сюда и нервное истощение, которым я страдал в университете. Видишь, я опять вышел из себя.

– Я хочу сказать, что ты принимаешь это чертово расследование…

– Да-да, близко к сердцу, как и следует его принимать. Ведь я, как тебе известно, еще и помощник прокурора. И если я решил дать делу ход, то только потому, что имею на это все основания. Других мотивов у меня нет, и я не позволю, чтобы мне их навязывали…

Де Леонибус, побагровев, внезапно вскочил со стула, так что Балестрини даже на миг растерялся.

– Не смей намекать, будто я, как ты изволил выразиться, руководствуюсь другими мотивами! Нет у меня иных мотивов, кроме интересов правосудия, и оставь, пожалуйста, этот обличительный тон грошового моралиста.

– Я вовсе не собираюсь читать кому-либо мораль, Витторио. Хочу лишь честно выполнить свою работу. И потому предпочел бы обойтись без твоих нелепых возражений. Ведь ты должен был бы мне, напротив, помочь…

– В твоих необдуманных действиях? Если хочешь знать, Андреа, мое мнение: было бы разумнее передать дело в высшую инстанцию или же поручить его более уравновешенному человеку, скажем Джиджи Якопетти…

Де Леонибус осекся, увидев, как вдруг побледнел Балестрини. Несколько секунд в кабинете слышно было только тяжелое, прерывистое дыхание этих двух недавних друзей.

– Что ты задумал? – прорычал Балестрини, сжимая кулаки. – Что?

– Послушай, Андреа, тебе не кажется…

– Надеешься, что я подчинюсь подобному решению, зная его истинную цель?

– Какую цель? – крикнул Де Леонибус.

Секретарь приотворил было дверь, но тут же закрыл ее, поняв, что его вовсе не вызывали. Балестрини решительно направился к выходу, не глядя больше на Де Леонибуса, который так и остался стоять у письменного стола, багровый от бешенства.

– Надеюсь, потом ты все же поймешь… – начал было Де Леонибус, но Балестрини не дал ему договорить.

– Убирайся ко всем чертям! – в ярости крикнул он, с грохотом захлопнул дверь и прошел мимо застывших в немом изумлении служащих, среди которых был и секретарь Де Леонибуса.

Спускаясь по лестнице и перешагивая сразу через две ступеньки, он едва не сбил с ног майора Бонору, начальника следственного отдела финансовой полиции. У Боноры была скверная привычка хвататься за собеседника или виснуть на нем. Вот и теперь он шутливо остановил Балестрини, обняв его за плечи.

– Стоп, доктор Балестрини.

– А, это вы, майор, – пробормотал Балестрини и смущенно улыбнулся, заметив, что майор смотрит на него с удивлением.

– Все в порядке, доктор?

Он ответил не сразу. А ведь эта случайная встреча может оказаться полезной! Теперь он сам схватил майора Бонору за руку.

– Идемте ко мне, майор.

И молча повел его в свой кабинет, не обращая внимания на Винченти, пораженного столь необычным для его начальника фамильярным жестом. Балестрини открыл дверь кабинета, вошел, указал майору на свободный стул, а сам поспешил к письменному столу.

– Майор, необходимы молниеносные действия. Я вызову на допрос некоего Эрманно Саворньяна, а вам выдам ордер на обыск, который вы произведете лично либо прикажете произвести своим подчиненным. Я ищу документы, письма и еще записные книжки с заметками или адресами. Вам все ясно?

Офицер кивнул. Он понял странное поведение Балестрини: тому крайне важно как можно быстрее заполучить этого типа и его бумаги.

– Не беспокойтесь.

– Надеюсь, вы все-таки займетесь этим лично, – добавил Балестрини, продолжая писать.

– Разумеется. Когда мы встретились, я уже собрался уходить. Я говорил с доктором Феррони о деле…

Но Балестрини его не слушал. Подписал и протянул ему документ.

– Это вызов на допрос. Теперь, если вы наберетесь немного терпения…

12

– Есть у тебя какие-нибудь вести от Ренаты? – вдруг спросила Вивиана, и Балестрини отметил про себя, как удачно она выбрала момент.

Вивиана терпеливо дождалась, пока он замолчал, задумавшись, хотя и могла воспользоваться минутной паузой, когда официант менял тарелки.

– Никаких. Ни о ней, ни о девочке.

Он взглянул на нее с улыбкой и даже с некоторым любопытством. Ему странно было, что она сидит напротив, за столиком в траттории, где он вот уже несколько дней регулярно обедал. «Сегодня я обедаю одна, Андреа. Не упусти свой шанс», – подзадорила она его по телефону. Потом заехала за ним в прокуратору, такая красивая и элегантная, что ему даже неловко было вести ее в эту дешевую тратторию, где все откровенно и нагло пялили на нее глаза.

Он даже не сразу заметил, что она роется в сумочке. Ничего толком не понимая, он взял протянутую ему открытку.

– Я получила ее сегодня утром.

«Привет, – писала Рената из Сан-Ремо (проспект Императриче, фотоателье Сангалли). – Сегодня я почти счастлива».

Он вернул Вивиане открытку, чувствуя, что не в состоянии даже притронуться к фруктовому ассорти с орехами.

– Что ты собираешься делать? – спросила Вивиана.

– Не знаю.

– Вот именно. Говорят, ты стал злой, как пес. Укусишь и бежишь дальше. Но может, ты так переменился из-за неприятностей на работе?

– Тебе Витторио пожаловался?

Вивиана улыбнулась:

– Витторио потрясен, совершенно потрясен, если, конечно, это не предлог поплакаться мне. Но мы с тобой говорили о другом. Итак, на мой вопрос ты ответил: «Что теперь делать, не знаю. Не имею ни малейшего представления». Верно?

– В общем, да, – сказал Балестрини, и улыбка на лице Вивианы тут же угасла.

– Надеешься, что она вернется?

Балестрини промолчал.

– Все еще влюблен в нее, – прошептала Вивиана. Это был не вопрос, но и не утверждение. Скорее уж, подумал Балестрини, проявление крайнего удивления. Он смотрел на Вивиану, но толком не видел ее лица; ни слегка улыбающихся губ, ни глаз, в которых словно плясали искорки смеха.

Вивиана хорошо знала Ренату, была ее подругой и сейчас сидела перед ним, готовая внимательно его слушать.

– Почему Рената так поступила?

Вивиана посмотрела на него с преувеличенным вниманием, даже с недоверием. Потом выражение ее лица изменилось. Он не понимал, чему она улыбается, и молча глядел на нее, чуть смущенный этим ее насмешливым и в то же время материнским взглядом.

– Вставай, Андреа, пошли.

Балестрини поспешно, на ходу, оплатил счет и догнал Вивиану уже на улице. Минуту спустя они шли под руку по аллее.

– Ничего не скажешь, мы прекрасная пара, – вздохнула она, следя за тенями, плывущими рядом, и засмеялась. Балестрини ничего не ответил. – Хочешь знать, Андреа, почему тебя бросила Рената? Так вот – она ушла от тебя, и это не парадокс, потому что ты способен задавать подобные вопросы.

Вивиана пристально посмотрела на него, словно проверяя, понял ли он. Балестрини покачал головой. Взгляд ее потеплел, она крепче к нему прижалась.

– Андреа, не пойму даже, почему ты такой. Твоего отца я не знала, а мать видела всего один раз. Не думаю, что твой характер сложился под ее влиянием. Она женщина властная, эгоистичная, с непомерными претензиями, но ты совсем не маменькин сынок, каким мог бы стать.

– Прости, но я…

– Прошу, не перебивай меня. Ты живешь в иллюзорном мире. Любишь Ренату, но я ни разу не видела, чтобы ты ее приласкал. Ты думаешь, это признак хорошего тона или сдержанности? У тебя нет других друзей, кроме моего мужа, с которым ты говоришь лишь о работе, и Витторио Де Леонибуса, который интересен, пожалуй, одними анекдотами… Но тебе ведь хочется говорить только о Ренате. И я хочу задать тебе вопрос.

Балестрини испытующе взглянул на нее.

– Знаешь, что ожидала такая вот Рената от человека, который женился на матери-одиночке, удочерил ее ребенка и растил его, как родного? Ты был для нее, Андреа, богом только в день свадьбы. А она верила, что ты будешь им всегда.

– Это она тебе сказала?

– Она этого и сама не сознавала. А вот я понимала, как, впрочем, мог бы понять и ты. Рената была похожа на пустой мешок, покорно позволяющий наполнять себя чем угодно. Она во всем зависела от тебя. И не только в деньгах, которые, насколько мне известно, ты давал ей не слишком щедро… не только! Андреа, не спрашивай, говорила ли мне это Рената. Я и так все видела. И потом, разве ты родом не из Брианцы? Ты одинаково суров и в суде, и в семье. Много лет назад у меня был друг, и вот, когда разговор зашел об уроженцах Брианцы, он сказал: это самые трудолюбивые, способные и прижимистые люди на всем нашем полуострове.

Они шли по набережной Тибра, и Балестрини бросил на нее быстрый взгляд, пытаясь понять, как могла Вивиана, держа его под руку, словно старого, доброго друга, шептать ему эти беспощадные слова.

– Андреа, обо всем этом можно долго спорить, но стоит ли? Посмотри на меня – я могу понять круги под глазами, унылую физиономию: тебе недостает жены. Но почему грязная рубашка? Этот тяжелый не по сезону костюм? И даже невыбритый пучок волос под подбородком? Все это означает, что тебе недостает служанки. Нет, не почасовой, я знаю, что она приходит по-прежнему. Служанки, на которой ты женился, вот кого! Рената однажды рассказала мне о своей семье, особенно об отце. Если бы не ты, она наверняка очутилась бы на панели, в лучшем случае стала бы служанкой. Ты избавил ее лишь от первого. Помнишь, она как-то заикнулась было, что хочет найти работу? Да, об этом она сама мне рассказала. «И что же ты собираешься делать?» – спросил ты, не отрываясь от телевизора. Больше она, бедняжка, с тобой об этом не заговаривала.

– Но я вовсе не имел в виду, что она ни на что не способна. Просто, если дома маленький ребенок…

– Ты бы мог объяснить ей все это потактичнее. Может, даже стоило немного подумать – вдруг она права. Потом, если бы ты остался при своем мнении, мог бы и дальше смотреть свой телевизор.

– Послушай, Вивиана, – ее внимание, кажется, привлекли лодки, плывшие вниз по реке, и он смог без смущения разглядывать ее, – допустим… допустим, что ты во всем права. Но тот человек, тот, из-за которого Рената… сочла возможным…

– Ручаюсь, ты так же говорил и с ней. Прости, Андреа, но разве не проще сказать: «Тот, ради которого Рената меня бросила»?

– …этот человек кажется ей лучше, чем я?

– Нет. И я не думаю, что Рената считает его справедливее, умнее… и даже красивее. Но он более веселый, более теплый даже в своей подлости, не такой пуританин.

Вивиана больше не улыбалась, он почувствовал, как она взяла его за руку, но продолжал смотреть не на нее, а куда-то в сторону.

– Однако не понимаю, как у тебя достало мужества, у тебя? Жениться на женщине с ребенком, с девочкой от другого… Э, не смотри на меня так – об этом мне сказала Рената.

– Как я на тебя смотрю?

– Не будем об этом. Так вот, одного не могу понять, как ты на это решился при твоем-то характере!

– Я был влюблен, – ответил Балестрини, стараясь глядеть ей прямо в глаза.

Вивиана кивнула.

– Знаю. Но только ли поэтому? Уж не решил ли ты, что совершаешь прекрасный, благородный поступок, женясь на этом зайчонке, который был для всех половой тряпкой? Слов нет, ты поступил прекрасно, но из неосознанного тщеславия. Любовь, по-моему, верх эгоизма. Ты женился на Ренате из эгоизма, потому что хотел ее. Она этого не поняла тогда. Во всяком случае, поняла не сразу…

– Вивиана…

– Тебе больно это слышать?

– Знаешь… у меня в голове сплошная путаница. Да… Каша какая-то. Еще неделю назад мне казалось, что все идет нормально. А теперь… я даже часы потерял, представляешь. Знаю, тебе это кажется смешным. Но и такая ерунда, как часы…

– Прежде всего, Андреа, ты потерял голову – Джиджи мне сказал… Считай, однако, что я тебе ничего не говорила.

Вивиана ловко подпрыгнула и уселась на парапете моста. Она, улыбаясь, поглаживала лацкан его пиджака.

– Значит, молчок, Андреа?

– Разумеется.

– Джиджи сказал, что ты взбудоражил всю прокуратуру. Крупно поругался с Витторио, послал к черту полковника Винью и, нарушив все процедурные нормы, грубо вмешался в следствие по делу об убийстве Де Дженнаро.

– Вивиана, я верю в свою работу. Может, потому, что я лишен воображения, скучен… а может, из-за моего пуританства, раз уж об этом зашел разговор. Только теперь я начинаю видеть многое, чего за десять лет службы в органах правосудия не замечал. Будь что будет, но я не остановлюсь, даже если и рискую…

– А если дело передадут в более высокую инстанцию?

Балестрини растерялся – он понял, что в ее удивительно светлых, прекрасных глазах не найдет ответа: предположение это или предупреждение.

– Да, но я не вижу, почему вдруг, по каким причинам.

Жест Вивианы застал его врасплох. Она, не отрывая рук от лацканов его пиджака, вдруг шутливо привлекла Андреа к себе и принялась трясти.

– Андреа, отступись.

– Почему, зачем?

– У тебя ведь остается твоя работа, а это немало. Да, ты потерял Ренату… Но у тебя есть я. – Они шли по мосту Маттеотти. Балестрини снова и снова в смятении спрашивал себя, как это могло случиться. И он досадовал на себя, на свою беспомощность и тупость. Но сильнее досады было изумление. После поцелуя он увидел в ее глазах ту же нежность, которую заметил у Ренаты, когда признался ей «из желания быть предельно честным», что фактически, на деле, словом… с ним это случилось впервые. Но с Ренатой, этим нежным, любимым зверьком, все было много проще.

– Милый мой котеночек, – промяукала Вивиана, ущепнув его за щеку, и спрыгнула с парапета. Она смеялась – быть может, чтобы скрыть свое разочарование. Разочарование не из-за его неопытности, а оттого, что он остался холоден.

На площади Арджентина Балестрини наконец понял, куда так мчатся машины и полицейские джипы с угрюмыми блюстителями порядка. Улицу запрудили юнцы. Их было не так-то много – всего человек триста-четыреста. Быть может, отряд юнцов с улицы Национале, который возвращался назад, или же подкрепление, которому не удалось туда прорваться?

С десяток пешеходов стояли на тротуаре и с волнением наблюдали за событиями. Машина Балестрини слегка накренилась под тяжестью могучего бедра весьма упитанной дамы – нервно покусывая ногти, она не отрывала взгляда от лиц демонстрантов.

– Сво-бо-ду Буо-на-фор-ту-не! – гремел кортеж. Один средних лет мужчина с хозяйственной сумкой, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил, кто этот Буонафортуна.

– Хороший паренек, которого упекли в тюрьму, чтобы он не мешал хозяевам, – пробурчала могучая дама. Балестрини изумленно взглянул на нее. Судя по ее виду, над ее изголовьем в спальне должна была бы висеть фотография папы Иоанна.

Впрочем, лозунги демонстрантов относились не только к бригадисту Буонафортуне. Среди многих внимание Балестрини привлек рифмованный плакат политико-экономического содержания. В нем многие химические элементы получили необычное назначение. «Хлор бросай в собор, пропан – в демохристиан, свинец – и неофашистам конец». Матрона, отчаянно «болевшая» за юнцов, громко хохотала.

Едва образовался просвет, Балестрини включил мотор, подождал, пока толстуха отойдет, и медленно поехал вдоль рядов автономистов. Одна группа, десять-двенадцать юношей и две девушки, принялась внимательно его разглядывать, и Балестрини подумал, что кто-нибудь из них может его узнать. Вдруг неприятно засосало под ложечкой. Но опасность вскоре миновала, и нервозность дала о себе знать лишь тем, как резко он сбавил ход, влетев на недозволенной скорости на площадь Арачёли.

Эпизод с матроной-экстремисткой напомнил ему о Вивиане. Он не ожидал подобной бурной реакции от женщины, навалившейся на его машину, так же как не ожидал признания Вивианы, столь откровенного, что он даже растерялся. А уж внезапный уход Ренаты и вовсе застал его врасплох. «Прекрасное знание женской психологии», – мрачно подумал он. Ну а потом родилась мысль, беспощадно точная: «Вивиана хочет со мной переспать». Возбуждения он, однако, не ощутил. Погрузившись в раздумья, он и не заметил, как подъехал к парадной дома, где жила Грэйс Демпстер.

– Отъезжаете? – спросил он у юнца в шортах – тот неторопливо доставал ключи от своей машины, проржавевшей «симки», которую и запирать-то, пожалуй, не стоило. Юнец кивнул, внимательно его разглядывая. Затем спокойно сел в машину, вскоре к нему подошла девушка довольно неряшливого вида, и едва он включил мотор, как они начали ссориться.

Когда Балестрини удалось наконец втиснуться на освободившееся место, за ним уже пристроилось несколько машин.

«Если придете в три часа дня, быть может, я вам скажу, кто такой миста Пастриньи», – продиктовала Грэйс Демпстер секретарю, безуспешно пытаясь все утро поймать Балестрини по телефону. Он улыбнулся этому «миста», как переделал секретарь на свой лад ее звонкое шотландское «мистер». Пастриньи, конечно, не кто иной, как неуловимый Пастрини. Весьма приятная новость, и если бы не этот обед с Вивианой, он бы не выдержал и тут же позвонил Грэйс.

Он уже собрался нажать кнопку звонка, когда заметил рядом с табличкой записку «Открыто». Отворил дверь и улыбнулся – на столе рядом с этими адски неудобными низкими креслами стояли две вазочки (для мороженого?) с ложечками и салфетками. Сифон и два высоких цветных бокала обещали напиток со льдом.

– Мисс Демпстер, – позвал он, закрыв за собой дверь, но она что-то делала на кухне, и шум льющейся из крана воды, очевидно, заглушал его голос.

Он сразу почувствовал себя здесь так по-домашнему, что ему даже стало неловко. Повесив пиджак на спинку стула, он пошел на кухню.

– Мисс Демпстер, – снова позвал он, двигаясь на шум льющейся воды.

Почему Вивиана, несмотря на свою броскую красоту, его не волновала, он понял только теперь, хотя часто думал об этом и прежде. Он предпочитал женщин вроде малышки Демпстер с ее шлепанцами, не слишком стройными ногами, веселыми, простодушными глазами. И таких же естественных и гостеприимных, как Рената.

Вот и сейчас, хотя она, наверно, умерла уже полчаса назад, Грэйс Демпстер очень походила на Ренату.

13

Для Эрманно Саворньяна отмена дворянских титулов была, очевидно, тяжелым ударом. Во всяком случае, теперешний его вид и поведение говорили о невосполнимой утрате. Высокий, грузный, лет пятидесяти пяти, он был одет в легкий полосатый костюм – этакий сельский джентльмен. Лицо угрюмое, а под густыми, поседевшими бровями – неприятные карие глазки.

Его подозрительность была столь велика, что сразу же настораживала. Всякий раз, прежде чем ответить Балестрини, он поджимал свои тонкие губы и долго думал. Балестрини такой реакции ждал и с первого же вопроса озадачил противника. Адвокатом у Саворньяна был депутат парламента Педринис, энергичный старик со зловещим лицом. Оба они, часто переглядываясь, слушали сейчас пленку, на которой был записан голос Эрманно Саворньяна, беседовавшего со своими высокопоставленными друзьями. Пленку Розанны Паскуалетти. Зазвонил телефон. Едва Балестрини понял, кто говорит, он знаком показал служащему прокуратуры, что должен на минуту отлучиться, и поспешил в канцелярию. Несколько секунд спустя зазвонил телефон на столе у секретаря, тот взял трубку и протянул ее Балестрини.

– Балестрини слушает.

– Теперь вы можете говорить?

– Простите, что попросил вас перезвонить, но я вел у себя допрос.

– Понятно, понятно. Буду краток, чтобы не отнимать у вас драгоценное время.

– Отлично, – сказал Балестрини и услышал в трубке шелест бумаги.

– Итак, хорошая новость. Девушка с вероятностью до девяноста процентов застрелена из того же пистолета, что и Гуидо Паскуалетти. Потом, если понадобится, объясню, почему я так считаю.

– Продолжайте.

– Кроме того, детали убийства в обоих случаях совпадают. Один-единственный выстрел с близкого расстояния, примерно с метра, прямо в сердце. В случае же с Де Дженнаро убийца стрелял из пистолета более мелкого калибра – 7,65. Три выстрела, из них один смертельный, произведенные, по-моему, куда менее опытной рукой. Другие подробности…

Самой удивительной подробностью было то, что для убийства Де Дженнаро выбрали «куда менее опытную руку». А может, и в этом они руководствовались своей особой логикой, подумал Балестрини, возвращаясь в кабинет. Пленка уже кончалась.

– Итак, господин Саворньян? – сказал он, подперев подбородок рукой.

После бессонной ночи Балестрини чувствовал себя совершенно разбитым. И в то же время чересчур взбудораженным, давал себя знать выпитый кофе, под конец он уже перестал ощущать его аромат и вкус. Допрашиваемый уставился на него, подавшись немного вперед и сузив глазки-буравчики.

– Узнаете свой голос в прослушанных записях?

После короткого молчания граф Саворньян пожал плечами и пробормотал:

– Похоже, голос мой, – и снова умолк, словно обессилев от столь важного признания. – Или же… или же тут очень хорошее подражание.

– Я бы сказал – превосходное. Кроме двух-трех профессиональных телеактеров я знаю только одного человека, достигшего подобных высот, но он сидит под надежной охраной в «Реджина Чёли». Право же, вы можете установить истину и иным путем. Прослушав разговоры, вы, очевидно, узнали своих собеседников… или же кто-то имитировал и их голоса?

Формально это можно было и не считать вопросом, и Саворньян не счел себя обязанным отвечать. Балестрини окинул взглядом шкаф, все еще хранивший следы взлома.

– Вы знали некоего Гуидо Паскуалетти, жителя Рима, бывшего агента СИДа, убитого две недели назад?

– Нет, – сухо ответил Саворньян и продолжал отрицательно качать головой, когда в этом уже не было никакой нужды.

– Понятно. Жаль, что были украдены две другие пленки с записанными отрывками разговора между вами и Паскуалетти, поэтому не…

– Надеюсь, господин судья, что вы не вознамерились таким путем… – вмешался адвокат, он же депутат парламента, но Балестрини его остановил, резко вскинув руки.

– Упаси меня господь, господин адвокат. Я представляю следственную власть, а она действует на основе фактов, а не предположений. Но эти пленки я в свое время прослушал и уверен, что ваш подопечный отлично знал Паскуалетти и даже отдавал ему приказания. Сегодня я этого доказать не могу, но, поверьте, всеми силами постараюсь такие доказательства раздобыть.

Никакого ответа. Саворньян, правда, начал вдруг потеть, но это могло объясняться и тем, что в кабинете было жарко.

– А теперь перейдем к документам – бумагам и письмам, найденным у вас в квартире вчера во время обыска, – объявил Балестрини, выдвигая ящик стола.

Глазки адвоката и Саворньяна (впрочем, секретарь тоже внимательно следил за происходящим) буквально впились Балестрини в лицо, поэтому он извлекал свою добычу нарочито медленно.

– Начнем с этого… о, да тут перечень расходов, и я бы сказал – довольно основательный! Дата не проставлена… – Балестрини повертел перед собой лист бумаги, словно видел его впервые. – Надеюсь, вы сможете тут кое-что уточнить. Итак, Б. Бе. – миллион двести пятьдесят тысяч лир. Эс. Ри. – миллион. Г. Па. – четыре миллиона пятьсот тысяч лир… Кстати, кто этот Г. Па.?

Саворньян взял листок с преувеличенной осторожностью. Несколько секунд изучал его, а господин адвокат, вытягивая шею, пытался прочесть пометки своего клиента.

– Гм… пожалуй… похоже на мой почерк…

– Если только кто-то не подделал его – и, надо сказать, на редкость удачно, – с откровенной издевкой заключил Балестрини. – Но я спрашивал вас не о том. Я спрашивал о человеке, обозначенном инициалами Г. Па. и получившем от вас четыре с половиной миллиона. Не тот ли это Гуидо Паскуалетти, о котором мы сейчас вспоминали?

Адвокат всем своим видом красноречиво дал понять, насколько нелепо задавать подобные вопросы… Балестрини даже не взглянул в его сторону, и адвокат решил, что его старания пропали даром. Тем временем граф Саворньян наконец пришел к выводу, что не помнит, к чему относится эта запись. Быть может, он ее и сделал несколько лет назад, а потом забыл этот листок среди других бумаг. Во всяком случае, Г. Па. может быть кем угодно, только не Гуидо Паскуалетти, с которым он вообще незнаком.

Час спустя, когда Балестрини, уходя, запирал кабинет, появился Джиджи Якопетти.

– Ты был на аудиенции? – с улыбкой спросил Балестрини и ощутил на себе настороженно-пытливый взгляд, которым окидывают человека, перенесшего тяжелую болезнь.

– Только-только оттуда. А ты чем занимался?

– Да вот закончил допрос одного аристократа, который мне хотелось бы продолжить в тюрьме, если только смогу его туда упечь.

– Все в связи… с делом Де Дженнаро? – тихо спросил Якопетти.

– Конечно. А Витторио решил, что я уже утомился? – с усмешкой проговорил Балестрини, и ему показалось, что Якопетти колеблется, воспользоваться ли этой случайной встречей для откровенного разговора или же промолчать. Он понимал нерешительность приятеля и в какой-то мере ее оправдывал.

Кому еще, как не молодому, способному, многообещающему Джиджи Якопетти, мог прокурор передать расследование по делу Де Дженнаро, забрав его у неуравновешенного, упрямого, пребывающего в депрессии Андреа Балестрини? В том же, что прокурор именно так и посоветовал сделать Витторио Де Леонибусу, он не сомневался.

– Ну хорошо, Джиджи, привет! Если смогу, выберусь ненадолго за город и…

– Андреа.

– Да?

– Я узнал, что и та девушка, шотландка, которая была гувернанткой в доме Мартеллини, тоже убита.