Текст книги "Логово горностаев. Принудительное поселение"

Автор книги: Энцо Руссо

Соавторы: Анна Фонтебассо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Без двадцати двенадцать. Попытаться проверить? А что потом? Вивиана, казалось, не придает этому никакого значения.

«Все устроится само собой. Ударь ногой по мячу и ни о чем не думай: мяч сам или укатится куда-нибудь далеко, или вернется назад – все зависит от того, катиться ему в гору или под горку».

Подобными примерами под стать футболисту или землемеру Вивиана пользовалась довольно часто, и они просто поражали в устах столь женственного существа. Они обменялись улыбкой, и Вивиана на прощание похлопала ее по щеке, проговорив:

– Ты, наверно, ожидаешь, что я воскликну – бедный Андреа! Правда, ты ведь ждешь этих слов? А я вместо этого скажу – бедная Рената!

Ей не терпелось поскорее его увидеть, но нетерпение вдруг куда-то исчезло. Последние несколько шагов она преодолела, не чувствуя под собой ног, словно ее вез эскалатор. Она заметила его раньше, чем он ее, и смогла какое-то мгновение тайком понаблюдать за ним. Потом окликнула:

– Джино!

Он потолстел. Правда, не очень, но все же полнота, усы и галстук придали ему наконец солидный вид. Быть может, даже чересчур. И что это у него за хмурое выражение лица – ведь он был всегда такой веселый.

– Привет, Джино.

– Привет.

В том, как он с ней поздоровался, она почувствовала неожиданную искренность и теплоту. Потом увидела цветы.

– Извини, я тут принес тебе цветочки, – услышала Рената; он пробормотал это, протягивая ей цветы, осторожно, словно пробирку с бациллами. – Я не знал, что… не знал… – Он замолчал и улыбнулся. Хмурое выражение сошло с его лица, и он стал снова таким, как прежде. Непривычными были только усы, однако они, изгибаясь, тоже участвовали в улыбке, которая расплывалась все шире. – Что это с тобой, Рената? Ты плачешь?

21

Кто бы мог подумать, размышлял Джиджи Якопетти без тени улыбки. Ведь когда он расскажет, что на сей раз прокурор в самом деле заболел, ему все равно никто не поверит. Совсем как в известной басне. Когда в первый раз шеф завопил: «Ах, моя печень! Моя печень!» – и схватился за живот, все, исполненные жалости и почтения, бросились к его ложу. Всерьез восприняли разговоры старика о том, что ему пора на покой, и даже начали гадать, кто же займет его кресло. Но за печенью последовали сердце, почки, кровообращение, а затем одна за другой и другие болезни. Теперь уже мало кто мчался проведать прокурора. Никто ему больше не верил.

Хотя прокурор вряд ли когда-нибудь читал Мольера, ему, несмотря на отменное здоровье, прекрасно удавалось прикидываться больным. В сущности, время от времени главный прокурор Рима полностью выбывал из строя, словно и вообще не было такой должности. И хотя это не слишком сказывалось на работе благодаря общепризнанной отлаженности служебного механизма, все же не проходило бесследно и доставляло немало хлопот – и не только в форме участливых звонков и визитов вежливости.

Однако по пути в прокуратуру Якопетти перестал думать о комичности ситуации. Конечно, под глазами у старика синяки, может, он потерял несколько килограммов. Может, у него действительно повысилась температура, и он даже, наверно, непритворно покашливает. Но кому не случается заболеть, и Якопетти готов торжественно поклясться: прокурор и впрямь болен; в прокуратуре тоже должны поверить в болезнь старика и отказаться от мысли, будто это лишь очередные фокусы их чемпиона крепкого здоровья. Нет, Якопетти волновало другое: создавалось впечатление, что Балестрини впервые вынуждают отречься от взятой на себя роли мусорного ящика, куда в прокуратуре сваливали все самые трудные и неприятные дела.

Последнее такое дело как раз досталось Витторио Де Леонибусу, но он из любви к спокойной жизни и слышать не желал о Буонафортуне и его оставшихся на свободе сообщниках. Никто не считал Де Леонибуса трусом. Никто его не заставлял рисковать жизнью, надо было только взяться за расследование, требующее полной самоотдачи. Следователя прокуратуры ждали атаки журналистов, постоянное нервное напряжение. Наверняка по ночам его будут поднимать телефонные звонки, из трубки посыплется ругань, а на входной двери появятся оскорбительные надписи, вроде той, которая регулярно красуется на доме Балестрини. Значит, в стадо доброго пастыря Балестрини затесался даже террорист из «красных бригад» – то ли настоящий, то ли мнимый.

– Ставьте здесь, – сказал сторож на автомобильной стоянке, указывая на немыслимо узкую щель. После полудюжины попыток Якопетти втиснуть машину, успеху которых мешал к тому же высокий тротуар, сторож в конце концов потерял терпение.

– Дайте-ка мне ключи, адвокат. Я сам поставлю.

Якопетти на протяжении уже целых двух лет видел сторожа почти каждый божий день, и ему надоело всякий раз поправлять его. Адвокат так адвокат. Черт с ним.

– Спасибо.

– Привет, Джиджи! – поздоровался кто-то.

– Здравствуй.

День выдался очень жаркий, и это расстроило Якопетти.

В конце необычно холодной весны он решил: ладно, пойду-ка я в отпуск в августе. А теперь погода, казалось, уже установилась, с каждым днем солнце жарило все сильнее, а ведь было только начало июня.

Он влился в поток посетителей, спешивших по коридору, его толкали и пихали со всех сторон. Душа Джиджи – прирожденного первого ученика в классе – страдала неимоверно. Когда прокурор после пространного предисловия намекнул, что, возможно, отберет у Балестрини дело, которым тот сейчас занимается, и потом – разумеется, не сразу – передаст это дело ему, Якопетти, Джиджи сперва удивился, затем на смену удивлению пришло любопытство. В отличие от третьего члена их компании, Витторио Де Леонибуса, Джиджи частенько толковал с Андреа о работе и вне служебных стен, но Балестрини ни разу не обмолвился и словом о каком-то особенно деликатном и трудном расследовании.

– Я предупреждал этого упрямца, – хрипя и задыхаясь, каждые пять минут повторял прокурор. И наверняка он действительно предупреждал, накручивая по своему обыкновению одну на другую туманные фразы. Однако Андреа продолжал действовать себе во вред. Он спустил с цепи «этого своего дружка капитана Де Дженнаро», с усмешкой продолжал старик, вовсе не скрывая своего презрения к дружбе и сотрудничеству Андреа с капитаном. Балестрини, как всегда, задирал нос и отдавал приказы, а ищейка рычала и брала след, поднимая никому не нужный дьявольский шум.

– Доктор Санфилиппо? – остановила Джиджи какая-то растрепанная женщина, когда он выходил из лифта. Она обдала его запахом дешевых духов.

– Простите? – спросил несколько ошарашенный Якопетти.

Женщина с идиотской улыбкой тихо повторила фамилию.

– Никогда не слышал. Это кто – судья?

– Наверно.

– К сожалению, такого не знаю.

– Все равно благодарю вас.

Переждав, пока волны аромата рассеются, он сделал глубокий вдох и попытался восстановить ход прерванных мыслей. О ком он думал – об Андреа? Ну да, конечно, однако главное действующее лицо во всей этой истории – прокурор. Его умение разобраться в ситуации – явно недостаточно. Его стремление понравиться новому генеральному прокурору, с которым он только познакомился, – огромно. Его способность объективно оценивать работу, проделанную его помощниками, независимо от собственных политических и служебных пристрастий – начисто отсутствует.

Якопетти уселся за стол, не слушая секретаря, докладывавшего о том, кто звонил по телефону, кто приходил и что просили передать, и одновременно вывалившего перед ним гору уже зарегистрированных «входящих».

– Спасибо. Вы случайно не видели Балестрини?

– Н-нет. По-моему, сегодня у него судебное заседание.

Это даже лучше. Джиджи находился в крайней нерешительности: он раздумывал, то ли поговорить с Андреа начистоту, то ли сделать вид, будто ничего не знает. Во всяком случае, он выигрывал день. Но если все-таки он решит поговорить с Балестрини – что он ему скажет? Что старик бормотал о чем-то с бесконечными «возможно», «кто знает», «в случае, если», «вероятно»?..

– Привет!

Он удивленно поднял голову. С порога ему улыбалась Рената Балестрини, с ней была Джованнелла. Якопетти быстро поднялся, поймав на лету лист бумаги, который, вставая, он смахнул со стола.

– О, какие неожиданные гости! Привет, малышка! Ты сегодня ходишь по делам вместе с мамой?

– Привет.

– Ты ищешь Андреа?

– Да. Но он, наверно, еще на судебном заседании.

– Я знаю. Если хочешь его подождать, располагайся. Я только просмотрю несколько бумажек и освобожусь.

– Если мы тебе не помешаем…

Церемонность Ренаты заставляла и его держаться скованно, к тому же связывало присутствие девочки: хотя Джованнелла давно его знала, она никак не могла преодолеть смущения и вести себя с ним так же запросто, как с Витторио Де Леонибусом.

– Так, значит, Джованнелла, ты сейчас прямо из школы? – спросил Джиджи, сразу пытаясь найти нужный тон.

В ответ девочка лишь спокойно кивнула головкой. Внешне она не очень походила на Андреа, но по характеру они были очень похожи. Джованнелла была такой же флегматичной, как он.

Джиджи стал проглядывать лежащие перед ним бумаги, ощущая на себе взгляд Ренаты. Ненароком подняв на нее глаза, он почувствовал, что с ней творится что-то неладное.

– Как жизнь?

– Так себе.

– Мне показалось, не знаю… что ты какая-то бледная…

– Плохо спала.

Прежде чем вернуться к своим бумагам, он еще раз внимательно посмотрел на Ренату. Дамочка довольно неприметная, не то что его Вивиана. «Однако корма у нее что надо», – не раз отмечал Витторио Де Леонибус. Но и в ее фигуре Джиджи не видел ничего особенного: что, черт возьми, нашел в ней Андреа? Она внушала симпатию и скорее жалость, чем любовь, как некрасивый щенок, если только он, конечно, не делает в комнате на ковер. Но для Андреа, которому подошла бы – скромность в сторону! – такая женщина, как его Вивиана, жениться на этой закомплексованной маленькой провинциалочке поистине значило похоронить все свои честолюбивые помыслы, если, конечно, они у него когда-нибудь и были.

– Ну вот и все, – объявил Якопетти, откладывая шариковую ручку. – Теперь скажи, что ты собираешься делать.

– Не знаю… а который час?

– Двадцать минут второго.

– Так поздно! Ты проголодалась? – обратилась Рената к девочке.

Джованнелла рассеянно кивнула.

– Ты на машине? – спросил Якопетти, неожиданно вспомнив о своем автомобиле, оставленном у сторожа, у которого, быть может, даже нет водительских прав.

– Да. Тебя подвезти?

– Нет, у меня есть машина. По крайней мере надеюсь, что есть.

Он проводил ее на улицу. Болтая, они оглядывались по сторонам, надеясь перехватить Андреа, если заседание уже закончилось и он надумает ненадолго забежать к себе. Потом вместе дошли до улицы Голанетто, начинавшей уже пустеть.

– Зайдем выпить аперитив? – предложил Якопетти, но без особого воодушевления, что было, наверно, слишком заметно.

– Нет, Джиджи, спасибо. Я поеду прямо домой.

Он смотрел вслед Ренате, пока ее не заслонили автомобили, в голову ему все лезли дурацкие шуточки Де Леонибуса насчет ее фигуры.

Потом Якопетти неожиданно принял решение. А почему бы, в конце концов, и не согласиться? «Ну, мы с вами еще об этом поговорим», – проворчал прокурор, протягивая ему свою дрожащую руку и не скрывая разочарования. На что же это похоже? Теперь стали капризничать даже первые ученики? Он не то чтобы решительно отказался, но и не дал положительного ответа…

– Спасибо, адвокат, – поблагодарил сторож, даже не взглянув, сколько Джиджи дал ему на чай. Никаких сложных маневров уже не требовалось: машина была повернута к проезжей части, и по обе ее стороны оставалось еще достаточно места.

22

Как только старуха вышла, Де Дженнаро с облегчением вздохнул и улыбнулся. Не слишком-то много он успел за эти полчаса – его чересчур отвлекали забавные монологи этой женщины, она зачем-то листала старые подшивки газеты «Темпо» и бормотала себе под нос яростные проклятия, адресованные, наверно, кому-то, кто к прессе никакого отношения не имел. А главное, закуток, отведенный для подшивок, был такой тесный, что и вдвоем там можно было задохнуться.

Только он хотел хорошенько потянуться, прежде чем взяться за свои записи, которых у него уже набрался целый блокнот, как вошел какой-то тип с густыми бровями и, не удостоив его взглядом, решительно набросился на последние номера «Темпо». Капитан как завороженный несколько секунд не сводил с него глаз. Вот еще один чудак – везет ему на них сегодня, интересно бы понаблюдать за такими посетителями в ожидании вновь пришедших. Но блокнот, лежащий перед ним на старом, исчерканном столе, исписанный его размашистым, немного детским почерком, не позволял ни на минуту отвлечься.

Он заставил себя вернуться к одной записи: «… я повезу его превосходительство на свадьбу молодого Федерико. Он шафер…» – прозвучал словно как-то случайно на последней катушке новый голос, обращаясь к «Б». А «Б» в ответ пробормотал что-то банальное насчет Свадьбы – раздраженно, как человек, которому не отвертеться от приглашения. Значит, свадьба какая-то важная. Однако, поскольку катушки с магнитофонными лентами не датированы, установить, когда именно было дело, нелегко. Несколько вечеров подряд капитан ломал себе голову над каждой фразой, стараясь уловить малейший намек. Единственный, пожалуй, заслуживающий внимания исходил от «Б»: в разговоре все с тем же незнакомцем он сказал, что какое-то время (по-видимому, несколько дней) все должно оставаться без изменений. Во всяком случае, необходимо «… ждать, по крайней мере до вторника, пока не станет что-нибудь известно».

Нервным движением карандаша капитан, кусая губы, подчеркнул слово «вторник». Он думал об этом сегодня утром, когда брился. Временной период, тот промежуток, о котором говорилось, мог относиться к любому сезону. Люди, чьи голоса были записаны, наверно, не были служащими, их жизнь не подчинялась обычному рабочему графику с еженедельным выходным. Но в таком городе, как Рим, даже президент Республики должен считаться со свободными днями чиновников. Поэтому-то Де Дженнаро, когда у него мелькнула эта мысль, хотя он и старался не придавать ей большого значения, сразу бросился в редакцию «Темпо». Почему им надо ждать до вторника? Может, потому, что понедельник – пасхальный день? Капитан стал листать газеты в обратном порядке – с субботы, внимательно просматривая городскую хронику, но, несмотря на множество брачных объявлений – в одном из них сообщалось о свадьбе, на которой мог присутствовать весь высший свет, – ему нигде среди имен женихов не встретилось имя Федерико; во всяком случае, сообщение о таком событии, с участием стольких важных лиц, несомненно, попало бы в хронику, и ему уделили бы немало места.

Однако ничего похожего не было, и, просмотрев «Темпо» до середины марта, он, раздосадованный, решил прекратить поиски. В этот момент сосед с густыми бровями закрыл газету, которую изучал, взял шляпу и, еле заметно поклонившись, направился к выходу.

Значит, имелся в виду не пасхальный понедельник, а как показывал его карманный календарик, в нынешнем году не было других праздников, которые захватывали бы этот день недели. Оставалось лишь перелистать всю подшивку за прошлый год – с января по декабрь – и надеяться, что магнитофонная запись была сделана год назад. Капитан немножко подумал, и такое предположение даже приободрило его: ведь пасхальный понедельник – всегда праздничный день, а никто на магнитофонной ленте ясно не сказал, что речь идет именно об этом годе.

Поиски казались бесконечными. От пыли, поднимавшейся с поспешно переворачиваемых страниц, щекотало в носу, но чихнуть никак не удавалось. Наконец капитан увидел, что пасха в прошлом году приходилась на двенадцатое апреля. Он начал просматривать газеты за апрель, быстро пробегая глазами заголовки и мелкие строчки хроники. Нужное ему сообщение оказалось таким большим и заметным, что он чуть было его не пропустил. Его внимание привлекла фотография. Подпись под ней гласила, что в церкви святой Сабины сочетались браком сын министра Вильяни – Федерико Вильяни, главный врач-ортопед Римской городской больницы, и синьорина Летиция Дзаниратти.

Церковь святой Сабины, самая красивая романская церковь в городе, была ему хорошо знакома. Не потому, что его слишком интересовала романская архитектура и ее последующая эволюция в средние века, а потому, что там венчалась пара его приятелей. И главное, несколько лет назад у этой церкви ему назначала свидания одна потрясающая австриячка, чтобы потом принять его в своей роскошной квартире на Авентинском холме. («Да благослови ее господь, где бы она сейчас ни была», – подумал он, вороша приятные воспоминания.) Так как любовница Де Дженнаро была пунктуально точна, то ей частенько приходилось ожидать его в самом храме, и он должен был разыскивать ее в проклятущей тьме среди колонн и реставрированных древностей: это было не так-то легко, потому что рослая блондинка к тому же любила прятаться. Однако в таких случаях достаточно было стать посреди церкви, начать громко чертыхаться и скрежетать зубами, и она немедленно выскакивала откуда-то из мрака и затыкала ему рот: «Что ты! Нельзя богохульствовать в церкви!»

Он еще продолжал улыбаться, когда поставил машину на площади Кавальери-ди-Мальта. Как обычно, перед воротами Верховного военного Мальтийского ордена толпилась группа туристов. Они пытались увидеть в замочную скважину[37]37
  Одна из туристических достопримечательностей Рима: сквозь замочную скважину в древних воротах виллы Мальтийского ордена открывается красивейший вид на собор св. Петра, находящийся вдалеке, на противоположном берегу Тибра.


[Закрыть] купол собора святого Петра и словно состязались в том, кто издаст более идиотский возглас восхищения. Капитан медленно прошел расстояние, отделяющее маленькую площадь от церкви святой Сабины, краем глаза следя за двумя парнями на мотоцикле «сузуки» – похоже было, они собираются вырвать у впавших в экстаз туристок не радости любви или секса, а их сумочки. Но наконец мотоцикл, прогрохотав, как ракета, исчез, и парни не нарушили никаких законов, кроме правил дорожного движения.

– Извините, как пройти к цирку Массимо? – обратился к Де Дженнаро старичок-иностранец с великолепным итальянским выговором. Капитан указал на спуск.

– Прямо. Вы сразу увидите – он похож на стадион.

– Спасибо.

Де Дженнаро вошел в знакомый прохладный сумрак, и, как боль от удара под ложечку, его пронзили воспоминания. Австриячки не было, она не пряталась за источенной временем чашей для святой воды, и ее, увы, не найти, даже если зажечь пять-шесть свежих огарков. Не спеша он подошел к низенькому человеку, хлопотавшему вокруг целого строя свечей, насаженных на железные острия. Так как сторож не обернулся, капитан легонько тронул его за плечо.

– Извините.

– Чего вам?

– Священника случайно нет?

– Он здесь, но не велел его беспокоить. Священник занят, я не могу его отрывать от дел.

– Я из полиции.

– Что?

– Я капитан карабинеров, из следственного отдела, – повторил Де Дженнаро, но церковный сторож вновь занялся своими свечами с таким видом, будто ничего не слышал или ему наплевать на услышанное. Де Дженнаро размышлял, что же ему делать – подождать или громко повторить свои слова, но тут обнаружилось, что сторож просто тянет время. Он обернулся с изумленным и одновременно раздраженным видом.

– Подождите здесь.

– Хорошо, – сказал капитан, однако последовал за ним в глубину церкви, где царил полумрак. Как только капитан понял, куда идти (в то же мгновение до него донесся жизнерадостный и самодовольный голос, выговаривавший кому-то – правда, не слишком строго), он, ускорив шаг, легко обогнал сторожа. Дверь поддалась.

– Разрешите?

Рядом сопел сторож, порываясь войти и доложить о посетителе. Капитан его мягко отстранил.

– Входите, входите, – пропел звучный, сладкий тенор. Из другой двери выглянул мальчишка-служка, в руках у него были осколки разбитого бокала. Пока он продолжал собирать с пола стекло, Де Дженнаро переступил порог и вошел в комнату – нечто вроде небольшого кабинета. Навстречу ему спешил мужчина, на удивление гладкий и розовощекий.

– Входите, входите!

– Мое почтение, святой отец. У меня к вам один маленький вопрос.

– Разрешите, я попробую угадать. Вы насчет свадьбы?

– Вот именно.

– Входите, садитесь, я отвечу на все ваши вопросы.

– Спасибо. Меня интересуют главным образом свидетели со стороны жениха.

– А, понимаю, – сказал священник, с любопытством уставившись на него. – И что именно?

– У вас есть книга, в которую вы записываете… нет, кажется, сами свидетели должны в ней расписаться перед церемонией… извините, я не слишком сведущ в этих делах.

– Разумеется. Вижу, молодой человек, эта подробность вас очень волнует.

– Да, действительно. Могу я посмотреть книгу записей? – спросил капитан. Теперь в смеющихся глазах хозяина кабинета промелькнуло сомнение. Казалось, он уже достаточно позабавился и не знает, продолжать ли ему и дальше в таком шутливом тоне или поскорее закончить этот разговор.

– Вы что, намереваетесь столь же тщательно проверить и все остальные детали, касающиеся вашей свадьбы?

– Да нет, святой отец, дело идет вовсе не о моей свадьбе, а о венчании этого… ну, как его… погодите, я где-то записал фамилию… сейчас найду листок… вот, черт возьми… ах, извините!

– Ничего, ничего. Но прошу вас, больше не чертыхайтесь.

– Не беспокойтесь, святой отец, – с улыбкой успокоил его капитан. Этот был еще ничего. Во времена австриячки (да воздаст ей господь, куда бы теперь ее ни забросила судьба) здешний приходский священник был жуткий зануда, начисто лишенный чувства юмора. Когда капитан попадался ему на глаза, священник мерил его хмурым взглядом и спрашивал: «Вы что, юноша, опять пришли в нашу церковь богохульствовать?»

– Ах вот: бракосочетание Вильяни и Дзаниратти.

Священник заговорщицки кивнул, подавшись вперед всем телом. Дыхание у него было горячее, немного отдающее хорошим вином и чистое, что свидетельствует о здоровом желудке.

– Вы из полиции? Комиссар?

– Из следственного отдела.

– Какой именно полиции?

– Судебной. СП. Корпус карабинеров.

– Ах вот что!

– Ну да. Показать удостоверение или…

– Нет-нет. Сейчас я принесу книгу записей.

Он исчез в каком-то закутке, словно в задней комнате лавки, наступив при этом на большой осколок разбитого служкой бокала. Стекло захрустело, и священник поддал осколок ногой, пробормотав нечто весьма похожее на проклятие. Он тотчас возвратился с толстенной книгой под мышкой.

– Вот, пожалуйста, – швырнул он книжищу на стол. Капитан едва успел убрать со стола пальцы и как ни в чем не бывало изобразил на лице горячий интерес.

– Как, вы говорите, их фамилии?

– Вильяни и Дзаниратти, – повторил Де Дженнаро, не веря ни на секунду, что эта старая церковная лиса могла позабыть о столь пышной свадьбе.

– Мне кажется… да-да, припоминаю… возможно, это была… Ну, что поделаешь, пройдет всего каких-то несколько месяцев – и уж никак не вспомнить… Наверно, – тем временем он энергично листал книгу, – наверно… да-да, довольно видные люди, если не ошибаюсь. Не могу сказать с полной уверенностью, но, кажется, в числе свидетелей… ведь вас интересовали свидетели, не так ли?

– Со стороны жениха.

– Ах, да-да. Вот, пожалуйста.

После получаса, проведенного в чудесной прохладе подлинного храма тринадцатого века, жара на улице просто возмущала. Перед входом уже толпилась другая группа туристов, их стало еще больше. За туристами маячили какие-то нагло ухмыляющиеся парни подозрительного вида, но уже без мотоциклов. Капитан не спеша направился к своей машине. За стеной виллы Мальтийского ордена высились густые кипарисы и весело щебетали птицы. Мысль о том, что стоило бы задержаться здесь на четверть часика, а то и на целых два, насладиться непривычной тишиной, а может и попытаться подцепить какую-нибудь крошку, была возможно, и не плоха, но толстая книга священника дала точный и ясный ответ: еще один след – и, наверно, самый важный!

– Привет! – уже выжимая сцепление, проговорил он, высунувшись в окно машины.

Девушка хихикнула, подтолкнув локтем подругу. Ни одна, ни другая красотой не блистали; наконец та, что пострашнее, решилась:

– Привет!

Это была игра, спорт, которые вот уже несколько лет шли в Риме на спад, вынужден был признать Де Дженнаро, спускаясь по улице Санта-Сабина. Он не мог объяснить почему. Может быть, все большая свобода нравов лишала мужчин удовольствия от уличных знакомств, порой превращавшихся и в более близкие. Это, конечно, не единственная причина, однако сейчас не время забивать голову подобными размышлениями.

Он дотронулся до кармана и с удовольствием убедился, что записная книжка там. Фамилия найдена, теперь достаточно узнать, кто сопровождал этого человека в церковь в день венчания, – и тогда капитан наконец установит, кому принадлежит первый голос на этих замечательных магнитофонных лентах. С той минуты все будет делом техники, и его ожидает немало приятных минут. Эта мысль ободрила капитана. Поначалу он даже не подозревал (и не надеялся), что дело примет такие масштабы. Да, это будет, черт побери, настоящая бомба!

Не обращая внимания на пассажиров машин, застывших рядом перед светофором, он засмеялся и долго еще радовался, представляя себе выражение лица Андреа Балестрини, когда он усядется за столом напротив него, начнет свой рассказ и примется вынимать из карманов фотографии, документы, магнитофонные ленты, словно старый, дьявольски ловкий фокусник.

23

– Ты понимаешь? – продолжала трещать Рената. Она то и дело повторяла этот вопрос, словно уже не могла остановиться. Вивиана еще раз устало кивнула. Ей хотелось потянуться и зевнуть, рассказать о последней выходке Витторио Де Леонибуса (букет алых роз без всякой записки; однако мальчишка-посыльный из цветочного магазина хорошо запоминал лица и был большой болтун), попросить Ренату приготовить ее такое вкусное питье – разведенный вишневый сок с ягодами и мелко колотым льдом, а к нему – соломинка и ложечка. Но решила повременить.

– Я тебе уже сказала: ты действительно не желаешь следовать моему совету, поговори с Андреа. Он, может, человек и не совсем светский, но ведь и не дикарь. Вот посмотришь, он поможет тебе.

Она посмотрела на Ренату невидящими глазами, все еще завороженная звуком собственных слов. Интересно, как это воспримет Андреа? Вивиана попыталась себе его представить, с неудовольствием отметив, что этот увалень, эта зануда занимает ее мысли немножко больше, чем того заслуживает. Она улыбнулась, и настроение ее чуточку исправилось. Наверно, этот Андреа Мудрый выслушал бы жену со смешанным чувством глубокой боли и изумления. В памяти у него, беспорядочно теснясь, ожили бы смутные юношеские воспоминания и представления о женщинах. Постепенно они сложились бы в следующую истину: жена Цезаря должна быть не только чиста и непорочна, но и вне всяких подозрений. Или что-нибудь в этом роде.

В конце концов, проведя много долгих вечеров в размышлениях перед телевизором или в ванне, где Андреа любил понежиться (Рената не раз с умилением распространялась об этих привычках мужа), помощник прокурора Балестрини, наверно, пришел бы к следующему решению: такой интеллигентный и порядочный человек, как он, должен и вести себя соответствующим образом. Он вполне искренне признался бы, что совершенно растерян, задавал бы дурацкие вопросы, изрекал бы пуританские избитые сентенции. И вот, проникновенно глядя в глаза Ренате и подкрепив свои слова подобающим жестом, он бы заявил: «На основании статьи икс, параграфа игрек, учитывая, что обвиняемая ранее к уголовной ответственности не привлекалась, а также принимая во внимание ее общий моральный облик, я, как терпеливый муж, именем итальянского народа и во имя семейного мира считаю возможным простить ее невинный проступок».

– Чему ты улыбаешься?

– Улыбаюсь?.. Я подумала… подумала, что было бы хорошо, если бы ты приготовила свой напиток. Тебя это не затруднит? – произнесла Вивиана первое, что пришло ей на ум, и сразу почувствовала, что ее просьба прозвучала естественно: Рената кивнула и, виляя бедрами, побежала на кухню. Она с радостью была готова выполнить желание подруги.

А после оглашения такого судебного приговора «дело» для Андреа было бы закрыто. Причем самым лучшим образом и, возможно, окончательно. За Андреа оставалось право при первом удобном случае задать жене вопрос: как только она могла подать хотя бы малейшую надежду этому мерзавцу, который лишь ждет случая вновь обмануть ее и бросить?

– Положить лед? – громко спросила из кухни Рената, уже звеня стаканами.

– Да, и побольше!

– Тебе так хочется пить?

– Ужасно.

И все же это была бы самая неудачная стратегия, которую Андреа Балестрини только мог выбрать. Ему надо было бы наброситься на Ренату, нагнать на нее страху, отхлестать по щекам – конечно, не очень сильно, но как можно звонче, – запихнуть в машину (возможно, предварительно поручив девочку заботам Вивианы Якопетти), а затем отвезти жену куда-нибудь – в Чирчео, Гаргано или Амальфи, все равно куда, потому что с тех пор, как Андреа женился на Ренате, они никуда не ездили, разве только в летние отпуска. А после скандала, оплеух, Чирчео, Гаргано или Амальфи он должен был бы с холодной решимостью заняться с ней любовью, причем, возможно, продемонстрировать ей некоторые новые технические приемы, которых она ранее не знала или избегала. Главное, никогда больше к этому не возвращаться, лишь время от времени напускать на себя суровый вид и вообще не особенно с нею нежничать. И никогда, ласково заглядывая ей в глаза, не спрашивать: «Что с тобой? Ты чем-то недовольна? Ты себя хорошо чувствуешь?»

Все это, разумеется, не ново. Все это тысячи раз с переменным успехом проделывало множество мужчин. Все как в самом заурядном романе. Но для такого человека, как Андреа, подобное поведение было бы чем-то совершенно новым. Столь же новым и удивительным показалось бы оно и робкой Ренате. Со своими гладкими, вьющимися на концах волосами, в платьице из УПИМа[38]38
  Фирма недорогих универсальных магазинов.


[Закрыть], украшенном длинными цветами в стиле «модерн» начала века, с керамическим подносом в руках, где стоят налитые до краев большие, грубые стаканы, она как раз такая женщина, на которую дешевые методы способны произвести впечатление. Так же как и тот болван с самодовольным видом (Рената показывала его старую фотографию и другую, совсем недавнюю: у него прибавились только усы, а в остальном он ничуть не изменился), сумевший покорить Ренату с помощью самых примитивных средств. А Андреа, который, проезжая каждый день мимо продавцов цветов на набережной, должен был хоть раз купить ей розы, растяпа Андреа дал затмить себя этому типу, с его жалким грошовым букетиком подкрашенных маргариток! Соперник явился разодетый, с цветами и после пяти-шести комплиментов, выпаленных залпом, принялся поглаживать Ренате руки, в которых она судорожно сжимала сумочку, букетик и ключи от дома, а потом угостил ее мороженым в кафе на площади Делле Музе. Он предложил ей пересесть в его машину («Вон тот „опель-рекорд“, что стоит на углу») не столько из осмотрительности, сколько из наивного хвастовства.