Текст книги "Логово горностаев. Принудительное поселение"

Автор книги: Энцо Руссо

Соавторы: Анна Фонтебассо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Напротив уселся какой-то уже немолодой блондин и немедленно вытащил такую же светлую, как его шевелюра, сигару.

– Я не помешаю, если закурю?

К сожалению, это было купе для курящих. Она удостоила соседа легким кивком, таким, что он даже его не заметил, и ей пришлось кивнуть еще раз, чтобы он наконец отвязался и убрал у нее из-под носа эту вонючую палочку.

Мысли ее от Андреа перешли к Ренате. Она размышляла о невестке холодно, отчужденно. «На это надо тоже иметь талант», – подумала председательша, улыбнувшись. Нужно же ухитриться, чтобы муж, который приходит домой всегда в одно и то же время, застукал тебя у телефона. Такое могло случиться только с Ренатой; быть может, она даже уверена, что Андреа ничего не услышал. А что от нее вообще ждать, когда она прошла такую школу – жених сделал ей ребенка и сбежал; отец Ренаты убил бы ее мать не то что за тайные телефонные разговоры, а за куда менее тяжкий проступок. Эта пустышка, эта дурочка в нежном поцелуе мужа видит лишь одно – свидетельство того, что в нем еще не пробудились подозрения.

«Наверно, они встретились после обеда… виделись всего минут десять», – закончил свой рассказ Андреа, не глядя в лицо матери, когда Рената с Джованнеллой уже появились в конце перрона. Действительно так или сын просто хотел ее успокоить? Она знала, что Андреа не способен лгать, но когда речь идет об этой бабенке, особенно если он хочет ее защитить…

Да, он именно ее защищает, пытается выгородить. Хотя надо признать, без особого пыла, не слишком уж убежденно, но это только потому, что он боится вызвать раздражение матери. Она совершенно уверена. Ей хотелось бы изо всех сил прижать к груди несчастного мальчика. Дурачок, Рената наставляет ему рога; когда он прилег отдохнуть после обеда, она побежала якобы за газетой. Это в три-то часа дня, в Риме, в июньскую жару! Ее не было десять минут? Хотя, может, и в самом деле так, тем более что, по словам Андреа, она вернулась смущенной и взволнованной. Смущенная, взволнованная… а покраснела ли она хотя бы от стыда? «Шлюха!» – подумала председательша и изо всех сил сжала кулаки. Сидящий напротив блондин взглянул на нее с нескрываемым любопытством.

Председательша была не такой женщиной, чтобы скрывать свое душевное состояние и притворяться – к примеру, поднеся руку к лицу и закатив глаза к небу, изображать, что у нее разболелись зубы. Не намерена она была и терпеть любопытные взгляды, делая вид, будто любуется проплывающими в окне печальными пейзажами римской Кампаньи. Она в свою очередь уставилась на блондина, вытаращив глаза и наморщив лоб так, что он поспешил спрятаться за свежим номером «Эспрессо» и до самой Флоренции больше ни разу на нее не взглянул.

7

Добрых полминуты Балестрини стоял, открыв от изумления рот, и смотрел на шкаф. Он никак не мог поверить своим глазам, хотя все стало совершенно ясно, лишь только он взялся за почти оторванную ручку с болтающимися шурупами.

Справа, на голубой папке, содержавшей результаты проделанной им работы, а также расследования капитана Де Дженнаро по делу «Баллони – Россетти – Паскуалетти – неизвестные лица», еще вчера лежал пакет с двумя магнитофонными лентами, записанными Де Дженнаро и касавшимися покойного Гуидо Паскуалетти. Чтобы унести эту папку, сначала надо было снять с нее катушки – их тоже сунули, видимо, по рассеянности в карман.

Хотя теперь это было просто смешно, Балестрини, в последний раз окинув взглядом зияющую пустоту, тщательно запер шкаф на ключ. В него обычно он складывал «похороненные» дела. Вот, наверно, обрадовался бы Бауэр, узнай он такой секрет! Но лежащие тут материалы были погребены не окончательно. Вчера, например, начался один судебный процесс: по нему проходило тридцать семь человек – «Взаимное нанесение побоев и оскорблений полицейскими и демонстрантами во время уличной манифестации». Если бы это дело разбиралось вовремя, когда раны еще не зажили, оно наверняка доставило бы немало хлопот. Однако четыре года спустя добрая треть полицейских уже не состояла на службе (некоторые погибли), а мальчишки-демонстранты успели окончить университет, обзавестись семьями и утратить всякий интерес к политике или уже уехать за границу. Один из бывших демонстрантов даже поступил работать в полицию, и, хотя публики на судебном заседании почти не было, это обстоятельство вызвало веселое оживление в зале, к которому с достоинством присоединились и члены суда.

Таковы были «временно похороненные» дела, хранившиеся во взломанном шкафу. Их было немного – без труда нашлось место, чтобы засунуть туда исчезнувшие папку и кассеты.

– Канцелярия прокурора, – ответил усталый голос.

– Говорит Балестрини. Соедините меня, пожалуйста, с доктором Де Леонибусом.

В ответ послышалось лишь легкое постукивание, потом в трубке громко щелкнуло.

– Привет, Андреино. Извини, я сейчас чертовски занят. Что-нибудь срочное?

– Да. Я жду тебя у себя в кабинете, – ответил Балестрини.

Он был сейчас совсем не в подходящем настроении, чтобы полностью насладиться последовавшей паузой – Де Леонибус удивленно молчал. Наконец его бас вновь зарокотал, но теперь он сбавил тон:

– Что еще стряслось, черт возьми?

– Нечто очень серьезное. Но только убедившись собственными глазами, ты поймешь, насколько это серьезно.

Витторио явился почти тотчас же. Распахивая перед ним дверь, Балестрини подумал, что Де Леонибус и впрямь здорово растолстел за эти несколько дней, что замещает начальство. «От власти у меня растет пузо», – шутил сам Витторио, когда Якопетти или кто другой говорил ему, что он толстеет. Войдя, Де Леонибус подозрительно осмотрелся вокруг.

– Ну, в чем дело?

Достаточно было двух слов и одного жеста – сказать, что именно похитили, и указать на шкаф. Де Леонибус плюхнулся на единственный свободный стул и наморщил нос.

– Подумать только, еще к суток не прошло, как я заверил нового генерального прокурора, что у нас все в ажуре. Я сказал, что мы полностью контролируем положение и от наших глаз ничего не укроется.

– Теперь посоветуй, что мне делать.

– Все, что угодно, только не поднимай шума. Ты ведь знаешь – нельзя допустить, чтобы об этом пронюхали газетчики.

– Витторио, тут речь идет не о том, чтобы не уронить честь мундира в глазах печати или широкой публики. Уж если грабят Банк Италии, то почему не могут обчистить и мой фанерный шкафчик?

– Пока поручим расследование судебной полиции. А как ты думаешь, когда это могло…

– Еще вчера утром шкаф был целехонек.

– Так. Значит, прошло чуть больше суток…

Балестрини не мешал Витторио строить гипотезы и выслушивал его заверения, с нетерпением ожидая, когда же он наконец уйдет. Но если бы не постучали в дверь, Витторио проторчал бы у Балестрини еще неизвестно сколько, хотя только что утверждал, будто сильно занят.

Может, лучше было обратиться в судебную полицию, а не в следственный отдел карабинеров? С этим вопросом Балестрини проснулся сегодня утром. Сомнение преследовало его неотвязно, целый день отравляло существование. А что, собственно говоря, он имеет против карабинеров? Эту мысль, мучившую его, он наконец прогнал, но осталось неприятное предчувствие, что от лейтенанта Стеллы, увы, не так-то легко отделаться и придется еще не раз увидеть его небритую рожу.

– Я не рано?

– Заходите, – пригласил Балестрини лейтенанта, указывая на стул.

Де Дженнаро высказывался о Джованни Стелле не слишком-то лестно. И Балестрини, в общем, был разочарован тем, что полковник Винья, помянув громкими словами офицера, павшего при исполнении служебного долга, и торжественно заверив, что их отдел, сплотившись, как один человек, сделает все возможное и невозможное для торжества правосудия, в конце концов прислал этого зеленого лейтенантика. Слушая Балестрини, Стелла всегда согласно кивал, даже когда потом из его слов явствовало, что он придерживается совсем другого мнения.

– Прежде всего я поручаю вам это маленькое расследование и, само собой разумеется, прошу держать его в строгом секрете, – сказал ему Балестрини, рассказав о взломе шкафа. Его удивило, что Стелла не стал расспрашивать, хотя бы коротко, об обстоятельствах происшедшего: кто приходил, кто дежурил, в какое время и тому подобное. Но со своей стороны Балестрини не стал сообщать ему никаких сведений – раз лейтенант, видимо, собирается разузнать все сам, пусть так и поступает.

– Меньше чем через час мне надо быть в «Реджина Чёли», чтобы допросить в числе прочих «клиентов» одного типа, который проходит по этому делу. Это колбасник, шурин того самого Гуидо Паскуалетти… но если бы вы поехали со мной, то мы смогли бы поговорить в машине.

– Конечно.

– А сейчас я жду сестру Паскуалетти, которая сказала, что хочет меня увидеть. Ей уже пора бы быть здесь… сколько на ваших?

– Десять минут одиннадцатого.

– Выпьем пока кофе?

У кофеварки почти никого не было, но потом подошел человек, которого Балестрини меньше всего хотел видеть. С мягким упреком во взоре к нему, улыбаясь, приближался Чентанни.

– Привет!

– А, здравствуй. Слушай, мне в самом деле неудобно… – начал Балестрини, ожидая, что тот придет ему на помощь. Но Чентанни молчал, продолжая улыбаться.

– Обещаю, что сегодня же поговорю с женой и завтра утром сам зайду к тебе…

– У меня судебное заседание.

– Значит, приду в зал суда, – пообещал Балестрини, и соглашение вроде бы было достигнуто. Лейтенант же во время этого короткого разговора церемонно улыбался, всем видом показывая, что все это его совершенно не касается.

– Мы еще не решили, когда мне брать отпуск, – поспешно объяснил Балестрини, бросая в урну пустой бумажный стаканчик. – Кстати, лейтенант, не знаю, достаточно ли близко вы были знакомы с Де Дженнаро и в курсе ли того… я хотел спросить полковника, но у меня совсем вылетело из головы…

– Слушаю вас.

– Был ли кто-нибудь у Де Дженнаро? Я хочу сказать, какие-нибудь родственники. Я слышал, осталась мать…

Стелла кивнул, но ему помешала ответить проходившая мимо группа адвокатов. Один из них, давний знакомый Балестрини, хлопнув его по плечу, спросил:

– Ну, как идет процесс Буонафортуны?

– Завтра произношу обвинительную речь.

– Ах, уже? Не забудь передать привет жене.

– Чао!

– Мы ей, естественно, уже сообщили, – произнес лейтенант, продолжая прерванный разговор.

– Да, конечно… А где… где она живет?

– В Остии.

Балестрини с трудом сдержал улыбку. В Остии? Вот тебе и Лазурный берег! Вот тебе и фантастические слухи о богатстве семьи Де Дженнаро!

– Послушайте, мне бы хотелось поговорить с этой синьорой. Вы потом дайте мне номер ее телефона…

– У нее нет телефона.

– Ну, тогда адрес.

– Обязательно.

Внезапно Балестрини подумал, что глупо вот так терять время в коридоре, когда только от него самого зависит пораньше начать допросы в «Реджина Чёли». Если не будет никаких непредвиденных задержек, тогда он успеет домой к обеду почти вовремя.

– Винченти! – громко позвал Балестрини, и дежурный курьер, скреплявший листочки бумаги, делая из них подобие блокнота, встал из-за стола и подошел к нему.

– Винченти, если меня будет спрашивать женщина, передай ей, что я ждал ее и буду у себя во второй половине дня… Ну, скажем, в четыре-полпятого. Если же она не может прийти, пусть позвонит.

– Слушаюсь, доктор.

Балестрини, улыбаясь, с любопытством уставился на курьера. На изрезанной глубокими морщинами физиономии виднелись – хотя это и было маловероятно – следы слез.

– В чем дело?

Винченти извлек платок и изобразил на лице комическое смирение.

– Аллергия. Почти ничего не вижу.

– А отчего она у тебя?

– От безденежья, доктор Балестрини. Это самый худший из всех видов аллергии.

Едва с губ судьи, дожидавшегося лифта, сошла улыбка, как стук женских каблучков заставил его с надеждой обернуться. Но приближавшаяся изящная женщина никак не могла быть Розанной Паскуалетти. Ему показалось, что это та самая девица, которая просила разрешить встречу в тюрьме с парнем, сделавшим ей ребенка. Балестрини прищурился, пытаясь разглядеть, не вырос ли у нее живот, но тут с мягким шорохом перед ним раскрылись двери лифта.

– После вас, доктор, – сказал лейтенант Стелла.

И в тот самый миг, когда створка автоматической двери уже скрывала от него приятное зрелище – стройный стан девушки без малейших следов беременности, Балестрини вдруг осенило. Он неожиданно нашел ответ на вопрос, который неотступно преследовал его с самого утра. Он взглянул на лейтенанта так, что тот, наверно, испугался.

– В чем дело? – донесся до Балестрини словно издалека вопрос лейтенанта Стеллы.

Судья не ответил. Неужели все настолько просто? Он понимал: надо притворяться, нельзя подавать вида, что он догадался. Балестрини был уверен: теперь он знает, почему из его архива украли эти чертовы магнитофонные ленты. Да потому, что среди записанных голосов был именно тот, который имел в виду Де Дженнаро, когда говорил Грэйс Демпстер, что помощник прокурора «знает этот голос»! И голос этот не мог принадлежать никому другому, кроме того, кого называли «лейтенантом» – единственного заслуживающего внимания телефонного собеседника Гуидо Паскуалетти.

– Прошу вас, доктор, – пробормотал Джованни Стелла – они уже несколько секунд стояли перед раскрытыми створками лифта; Балестрини, вздрогнув, очнулся от своих мыслей.

Но если эти люди уже уничтожили магнитофонные записи, сделанные самим Де Дженнаро, зачем надо было захватывать и другие катушки – те, что хранились в шкафчике? Они ведь не содержали ничего важного: телефонная болтовня Гуидо Паскуалетти с «лейтенантом» и другими собеседниками. Только сопоставление двух серий записей могло навести на след – поэтому они убили Де Дженнаро и завладели его лентами. Но зачем же тогда было похищать другие катушки?

Однако на этот вопрос был ответ: маленькая светловолосая шотландка Грэйс Демпстер. Она со своим магнитофоном и пленками, на которых записаны на первый взгляд бесполезные, ненужные фрагменты и отдельные фразы, предоставила данные для сопоставления. И благодаря им лежавшие в фанерном шкафчике катушки вновь стали опасными!

В то время как машина мчалась вниз по бульвару Мадзини, на удивление свободному от транспорта, Балестрини вновь изумился, насколько все оказалось просто. Сравнение «А» и «Б» могло многое прояснить. Они уничтожили «А» (записи Де Дженнаро). Но появляется «В». Значит, надо уничтожить «Б» (записи с голосом Паскуалетти).

Безумное предположение: но разве эти люди, не остановившиеся перед убийством капитана карабинеров, могут сохранить жизнь какой-то туристке и оставить у нее столь опасную для них улику – магнитофонные ленты? Балестрини посмотрел на молча сидящего рядом Джованни Стеллу, словно ожидая ответа. Тот только искоса взглянул на него растерянно и даже, как показалось Балестрини, несколько подозрительно.

Пусть это только предположение, однако в высшей степени тревожное. Достаточно им было узнать о Грэйс Демпстер и ее магнитофонной ленте после встречи Балестрини с девушкой у нее дома, и они почуяли бы опасность: значит, у Андреа Балестрини очутились в руках данные, необходимые для сравнения. Чтобы их нейтрализовать, остается похитить пленки. И они взломали шкаф.

– Вы хотели рассказать мне об одном из… – начал было лейтенант, но осекся. Не слушая его, охваченный каким-то мрачным возбуждением, Балестрини уставился на оранжевую громаду переполненного автобуса и продолжал смотреть ему вслед, даже когда он свернул на боковую улицу.

Но как им удалось узнать, что эти улики попали в руки некоего судейского чиновника? Уж конечно, не потому, что они проследили, как он направлялся к шотландке. Если бы они только подозревали, что девушка держит дома такую штуку, они бы, не колеблясь ни минуты, захватили ленты, заткнув ей навсегда рот, как они уже дважды сделали раньше – сначала с бывшим агентом СИДа, потом с беднягой Де Дженнаро. В таком случае как же, черт возьми, они сумели узнать? Чтобы прояснить все возможные гипотезы, потребовались бы долгие часы работы. Надо было подслушивать, выслеживать, подключаться к телефонам или действовать посредством агентуры, внедряя своих людей… Но это, в сущности, было не так уж важно. Прежде всего необходимо немедленно дать ответ на главный вопрос: кто? А для этого одного напряжения нервных клеток, одной интуиции, увы, явно недостаточно.

В ту минуту, когда впереди уже вырисовывались очертания тюрьмы, Балестрини подумал, что необходимо тотчас же уточнить первоочередные и важные элементы, на которых основывается его версия. Грэйс Демпстер сейчас уже вряд ли грозит опасность: ведь она сказала все, что знала, и отдала все, что у нее было. Однако опасности подвергалось нечто большее – под угрозой было само государство, на которое покушались заговорщики.

Когда машина остановилась на тюремном дворе, Балестрини взял лейтенанта Стеллу за руку.

– Не выходите, я должен дать вам срочное задание. Вчера я передал на хранение старшине Чаттони магнитофонную ленту. Разыщите старшину и возьмите ленту. С той минуты, как он вам ее передаст, за нее отвечаете вы. Эти записи, возможно, в дальнейшем смогут составить решающую улику.

Балестрини улыбнулся, удивленный собственным красноречием; к тому же его чуточку забавлял ошарашенный вид лейтенанта. Стеллу, должно быть, больше поразила неожиданность приказа, чем его содержание. Балестрини отпустил неподвижную руку лейтенанта и дружески слегка похлопал по ней ладонью.

– Я полагаюсь на вас.

– Будьте спокойны, доктор, – услышал он, выходя из автомобиля, ободряющий ответ. Но, идя по двору к тюрьме, Балестрини без всякой видимой причины почему-то представил себе, что Стелла провожает его насмешливым (а может, ненавидящим или презрительным) взглядом, и предпочел не оборачиваться, опасаясь, что его предположение оправдается.

8

– Нет, я не поеду, – еле слышно ответила Рената, и Балестрини посмотрел на нее в полном смятении. Он надевал пижамные брюки да так и остался стоять на одной ноге, пока Рената не заперлась в ванной, чтобы смыть косметику.

Немного спустя послышался сильный шум воды, пожалуй, слишком сильный.

Из него вдруг вырос новый ядовитый гриб ссоры. Собственно, он спросил о поездке не для того даже, чтобы все подробно обсудить, а скорее чтобы успокоить Чентанни, уже составившего график отпусков. Идея была такая – спуститься на машине вниз до Сицилии, не торопясь, делая по дороге остановки. Потом из Палермо махнуть пароходом-паромом в Сардинию. Три недели отдыха нам обойдутся не слишком дорого, ну а затем назад через Чивитавеккью в Специю, к председательше, но ненадолго – денька на два. И напоследок заскочить в Милан – тут он вспомнил о своем старинном друге Бауэре и улыбнулся, – потом сразу же домой.

Сидя на кровати и даже через подушку чувствуя ее твердую деревянную спинку, Балестрини неотрывно глядел на дверь. Облизал пересохшие губы, но большого облегчения не испытал. Шум воды утих, и наступила тишина. Когда отворилась дверь, Балестрини удивился – он ждал совсем иного. Не обращая на него внимания, Рената подошла к комоду, вынула ночную рубашку, приподняла простыню и легла рядом.

– Можешь объяснить, что все это значит? – спросил Балестрини. Сам тон вопроса, уверенный, невозмутимый, показался ему удачным, и все же он смутно почувствовал, что перестарался. Достаточно ей презрительно засмеяться, и он будет загнан в угол. Рената не засмеялась.

– Я не поеду, Андреа. Нет, я так больше не могу.

– Прости, как именно?

Прежде чем ответить, Рената бросила на него быстрый взгляд.

– Ты знаешь, что Джино вернулся?

– Знаю.

– По мне заметно?

Он кивнул. Не принеси ему Де Дженнаро прямо в кабинет магнитофонную пленку, он ничего бы не заподозрил. Но сейчас он предпочел не разубеждать Ренату в своей редкой догадливости.

– Наверно, я люблю его, Андреа, – прошептала Рената, и Балестрини с болью подумал, что его личная трагедия завершится очень и очень скоро. Он криво усмехнулся, чтобы Рената не заметила, как дрожат губы.

– Вот как!

Рената выжидательно посмотрела на него.

– Ну, договаривай же! – Ее взгляд оставался спокойным – мрачным, но спокойным. И голос звучал ровно, не срывался на визгливый фальцет.

Балестрини стало не по себе: неужели она и дальше будет продолжать в том же духе?

– Я рад, что ты так невозмутима, – произнес он, отведя глаза в сторону, – хотя не знаю, отдаешь ли ты себе отчет в серьезности своих слов.

– Вечные твои фразочки – не знаю, отдаешь ли ты себе отчет, не знаю, правильно ли ты поняла, не знаю, точно ли я объяснил. Ну, конечно, ты ведь считаешь меня дурой… Может, я и в самом деле такая. Но думала я только об одном. Я уже давно ни о чем другом думать не могу, кроме как о постели. А в этом даже дура рано или поздно разберется…

– Перестань!

– Не перестану! – вдруг крикнула Рената. Балестрини мгновенно повернулся и с испугом глянул на нее. Когда супруги Конти за стенкой предавались любви, до Андреа доносились словечки мужа. Глубокой ночью, если только по улице не ехала машина, слышен был даже шелест газеты.

– Испугался? – засмеялась Рената, показав пальцем на стену. – А что? Они совокупляются, а мы всего только ссоримся. По-моему, нам стыдиться нечего.

Глядя на ее безумные глаза, на внезапно покрасневшее лицо, Балестрини понял, что она не станет грызть ногти и вообще больше не ударится в истерику. А главное, за шесть лет совместной жизни она ни разу не произнесла этого вульгарного «совокупляются». Нет, она явно вне себя от ярости.

– Ты что, снова пила?

– А что в этом странного? Знаешь ли, причин напиться у меня достаточно. Но не волнуйся, я не пьяна. Всего два бокала мартини, синьора Конти! – еще громче сказала она, вплотную прижавшись лицом к стенке.

– Рената!

– Ну, Рената, а дальше что?

– Перестань же, перестань! С чего ты разбушевалась? Я только спросил, где ты хочешь в этом году провести отпуск. Если уж на то пошло, это я должен был…

– Обидеться? Оскорбиться? Выйти из себя?

Балестрини подумал, что раньше она совсем не отличалась многословием. Прежде она никогда не сказала бы: «задетый», «рассерженный», «потрясенный». Обычно она выражалась просто и односложно. И вообще говорила мало.

– Почему тебя это вдруг задело? Такое случается, и довольно часто. Могло произойти с тобой, а произошло со мной. Видишь, я казалась мертвой, а выходит, что живая.

Может, скажешь, у меня нет на это права?

– На что?

– Знаю, о чем ты думаешь, отлично знаю! Ведь ты тысячу раз давал мне это понять. Я тебе всем обязана, правда? И должна быть женой верной, покорной, заботливой. Знаешь, почему я это поняла? Ты ни разу мне не сказал: «Спасибо тебе за твое терпение, хотя я, Андреа, и довольно занудный тип». Или же: «Спасибо тебе за твою верность, хотя мы предаемся любви, только когда этого хочу я, если я не устал или если еще не слишком поздно».

– Ты говоришь так, словно я вел себя…

– Знаю, знаю. Мне тебя не в чем упрекнуть, не в чем. Уходя из дому, ты всегда прощаешься и, приходя, здороваешься. Не бьешь меня, не плюешь на пол, не завел другой семьи… не знаю, правда, почему – то ли тебе это претит, то ли ты боишься упасть в глазах наших соседей Конти…

– Рената!

– Ну хорошо, будем считать, что ты не такой. А тебе не трудно сохранять мне верность? Ведь стоит тебе захотеть, и та же Вивиана не заставит себя долго упрашивать. И не только она. Ты об этом знаешь?

– Не говори чепухи!

– Видишь! Ты даже ничего не заметил. Приходишь со своей проклятой службы домой, ужинаешь и плюхаешься в кресло с газетой. Хорошо еще, если ты после работы соизволишь сходить со мной в «Ринашенте» или в гости к Якопетти. А вечером… да стоит ли продолжать? Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

Совершенно подавленный, Балестрини не нашел в себе сил пробормотать, что нет, он вовсе не знает и очень хотел бы это услышать, ему просто необходимо это услышать. Но Рената не унималась. Она все говорила и говорила, бессвязно и отрывисто, и перед ним постепенно возникал незнакомец, весьма смутно напоминавший его самого. Самодовольный, пресыщенный, а главное, нудный – самая настоящая инструкция к новому тостеру. Человек этот каждый божий день читал газеты, вечером смотрел по телевизору последние известия и, водрузив на полку транзисторный приемник, бесконечно долго принимал горячую ванну.

Когда Рената умолкла, он взглянул на нее, но так и не понял, отчего блестели ее глаза – от волнения или от едва сдерживаемых слез.

– …Но все шло хорошо, да, для меня – все, – продолжала она. – Понимаешь, Андреа, ты имел на это право, а я должна была молча повиноваться. И что же заявила твоя мамочка, госпожа председательша? Когда я пошла за «Коррьере», ты ей что-то сказал такое, молчи, я точно знаю. И потом она смотрела на меня с таким осуждением… впрочем, как всегда. Но тогда на вокзале она прямо так и сказала: «Как, после всего этого…» – и Балестрини на миг закрыл глаза – Рената мастерски подражала суровому голосу председательши, напоминая ему о дьявольском таланте подражания Джакомо Баллони: «Как, после всего этого она еще смеет! Да она должна тебе руки целовать, да-да, целовать». – Разве не так, Андреа?

Рената засмеялась, но без особой злости.

– Учти, я не имею привычки подслушивать. Просто твоя мать не способна говорить тихо, это не в ее стиле. Помнишь? Мы были у нее в Специи на рождество. Даже Джованнелла поняла и потом спросила: «Почему бабушка сказала, что ты должна целовать папе руки?»

– Прошу тебя, говори потише, – попросил жену Балестрини и почувствовал, как краснеет до самых корней волос. Он ничего не ответил Ренате, но хорошо помнил тот разговор. Мать выражалась резко, слишком резко, ведь его ссора с Ренатой, о которой он имел глупость рассказать, была пустяковой. Но он и не подозревал, что за дверью Рената и девочка невольно все слышали.

– Ты лучше своей матери, Андреа. Но, увы, не такой, как твой отец. Ты больше взял от той, что командовала в доме.

– Рената, хватит!

– А я вот больше взяла от той, которая вовсе не командовала в нашем доме. От моей бедной старой мамы!.. – Она зарыдала, прижав руку к груди, и откинулась на спинку кровати.

– Простите нас, господа Конти, если вы дома.

– Перестань.

– Андреа, – сказала Рената, наклонившись к нему, – не думай, что я тебя не… что я лгала все эти годы. Я по-настоящему была рада, когда мы поженились. И я сделала это не потому, что отец чуть не изувечил меня своими кулачищами. И не потому, что Джино не решился… понимаешь. Я была счастлива, радовалась, как ребенок. Вот только не понимала, почему ты пошел на это.

Балестрини стойко выдержал ее взгляд.

– Почему ты на это пошел, Андреа?

– Потому что был в тебя влюблен.

– Как сказать? Знаешь, вот я была влюблена в Джино и творила всякие глупости. Поверь, я вовсе не собиралась остаться с ним в тот вечер. Прежде я не была ни с кем, не хотела и не испытывала даже любопытства. Помню, я боялась этого, да и после мне было противно.

Рената…

– Что я такого сказала? – тихо проговорила Рената и улыбнулась. – Вивиана права, ты пуританин.

– Может, и так.

– Я тоже была пуританкой, это уж точно. Отдаться Джино было сущим безумием, но я и не на такое пошла бы. На все… Я совершенно потеряла рассудок… Знаешь, это… это даже описать невозможно. Я думала… вернее, потом подумала – так случилось потому, что мне было семнадцать лет. Я и сейчас-то клуша, а уж тогда… Но стоило мне снова его увидеть… вернее, только услышать по телефону. Все! Я поняла, что способна еще и не на такие безумства, хотя теперь у меня есть ты, Джованнелла и с той поры прошло столько лет. В первую нашу встречу он принес мне цветы…

Она умолкла, погрузившись в какие-то свои мысли, а Балестрини до боли сцепил пальцы. Спросить, изменяла ли она ему с Джино, у него просто не хватило сил. Когда Рената снова заговорила, он закрыл глаза.

– Ты был прав, когда слушал свою мать и обращался со мной как с дурочкой. У меня всего только среднее образование, и это заметно. Я всегда боялась чем-то подорвать твою репутацию, и особенно… что узнают о Джованнелле. Однажды я спросила, может ли это хоть как-то повредить твоей карьере. Ты ответил – нет, но я поняла, что хорошего будет мало.

– Не помню.

– Это было много лет назад. Тогда мы еще иногда беседовали дружески, молчи! Разве я спорила с тобой? Да, ты был прав, когда так со мной обращался, тем более что постепенно я к этому притерпелась. Знаешь, что говорит Вивиана? Что я тихо скончалась, утешенная священником и окруженная родными и близкими…

Ее снова охватил гнев – Балестрини это чувствовал, но не знал, что же ему теперь делать. Молча слушал ее, с отчаянием выжидая момент, когда удастся успокоить ее лаской или нежным словом. Словно зачарованный, смотрел, как она взмахивала своими маленькими руками – так, точно ставила один за другим восклицательные знаки. Ему даже показалось (а может, это наваждение?!), будто там, за стеной, кто-то осторожно зашевелился.

– Я сама не верила, что так случится, – сказала Рената, внезапно заговорив о другом. – Правда, изредка я думала об этом. Еще два-три года назад я думала об этом часто. Но со страхом и даже с досадой. Новая встреча с Джино пугала меня. Потом я поняла почему – это заставило бы меня почувствовать себя кругом виноватой перед тобой и твоей матерью… и особенно перед Джованнеллой. А между тем знаешь что?

– Что же?

– Я вдруг обнаружила, что ничем тебе не обязана, что не люблю тебя, что, конечно, ты по-своему был хорошим мужем, но и я по-своему была хорошей женой. Цена мне была грош, и ты меня ни в грош не ставил. Разве мы не квиты?

– Да, квиты, – прошептал Балестрини и обхватил голову руками. Нет, это не было театральным жестом отчаяния. Вот только глаза, почему так нестерпимо жжет глаза?! Он судорожно глотнул воздух. Теперь он почти не слушал ее и встрепенулся, лишь когда она назвала его по имени. Посмотрел на нее.

– Да?

– Андреа, одно я тебе все-таки должна сказать.

Ему показалось, что в голосе ее вдруг прозвучали нотки нежности.

– Что именно? – спросил он.

– Джованнелла к тебе очень привязана. Ты был для нее все эти годы… надежной опорой. Пожалуй, без тебя ей пришлось бы нелегко.

– Это потому, что она ничего не знает.

– Знает.

– Что?!

– Я все ей рассказала.

Он поглядел на нее в полной растерянности. Нет, не похоже, что она шутит. Рената кивнула и вымученно улыбнулась.

– Рассказала сегодня утром.

Рената приподнялась, встала с постели. У Балестрини вдруг онемели руки, и он молча смотрел, как она идет в ванную. Когда за Ренатой закрылась дверь, он в каком-то отупении все продолжал неотрывно смотреть ей вслед. Полилась вода, но не очень сильно. За стеной супруги Конти включили радио. Вдруг зазвонил телефон, он рывком повернулся и взглянул на аппарат так, словно кто-то окликнул его. Руки все еще были ватными.