Текст книги "Логово горностаев. Принудительное поселение"

Автор книги: Энцо Руссо

Соавторы: Анна Фонтебассо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

Собравшись с духом, он снял трубку и в тот же миг услышал, что Джованнелла из своей комнаты зовет мать.

– Слушаю.

– Доктор Балестрини?

Голос был незнакомым, и ему внезапно стало страшно. В ту же минуту из ванной вышла Рената, и Джованнелла снова ее позвала.

– Иду, иду, радость моя.

– Доктор Балестрини? – повторил незнакомец громче, чем в первый раз.

– Да, я. Кто говорит?

– Лейтенант Стелла.

Он испытал такое облегчение, что невольно глупо рассмеялся и почувствовал, как этому удивился, хоть и промолчал, вежливый Стелла.

– Слушаю вас, лейтенант.

– Я вас не разбудил? Вы обещали в четыре быть в прокуратуре…

– Не беспокойтесь, я еще не спал.

– Вот… я взял пленку. Но экспертизу провести пока не успел.

– Неважно. Экспертизы голосов совершенно бесполезны, – ответил Балестрини таким спокойным и уверенным тоном, что сам поразился. Даже мать, услышав его по телефону, ничего бы не заподозрила.

– Есть и другая новость.

– Говорите.

– Дорожное происшествие. Машина сбила жену заключенного, которую вы допрашивали утром. Кажется, ее звали…

– Паскуалетти? – взволнованно спросил Балестрини.

– Да, доктор.

– Она умерла?

– Да.

– А дорожный пират удрал? – спросил он и почувствовал, что своим вопросом поверг собеседника в изумление.

9

Он почти потерял надежду, что Балестрини заметит его, и когда тот равнодушным взглядом обвел ряды публики, резко поднял руку, чтобы привлечь его внимание. Это ему удалось – Андреа, который из-за своей близорукости не сразу его увидел, наконец ему улыбнулся и слегка приподнялся: председатель суда прервал речь и уставился на бесцеремонного возмутителя спокойствия, а двое карабинеров впились в него тревожным взглядом.

– Бауэр!

– Чао, Андреино. О, да тут у вас пахнет порохом. Стоит одному сунуть руку в карман за носовым платком, как все готовы броситься на пол.

– Давай выйдем, еще немного – и я освобожусь на все утро, – сказал Балестрини и потащил Бауэра в коридор.

Бауэр наконец-то смог вынуть трубку и закурить.

– Когда ты приехал?

– Утром и как раз успел на твою речь. Прослушав ее, торжественно заявляю, что счастлив быть твоим другом, а не врагом, – с самым серьезным видом произнес он, и лишь тень улыбки мелькнула на его лице. – Долго еще будете заседать? – спросил он.

– Подожди меня здесь минутку…

– Долго не задерживайся, – попросил Бауэр, не питая, впрочем, на этот счет особых иллюзий. Однако у Андреа сохранилась чисто ломбардская скрупулезная точность, подумал он, когда Балестрини вскоре вернулся в своей развевающейся короткой мантии.

– Кончили?

– Суд удалился на совещание. Ты, конечно, приехал узнать приговор?

– Да, наша римская редакция работает слишком мало и вяло, и ей нужна поддержка. К примеру, свежие впечатления человека, не связанного с судебными кругами.

– Да-да, понимаю.

– Каков, по-твоему, будет приговор?

– Ему дадут тот срок, которого я требовал. Максимальный.

– Я тоже боюсь, что так и будет.

– Боишься? Почему?

Бауэр молча взглянул на него и неторопливо закрыл коробочку с табаком. Ему показалось, что Андреа ничего вокруг себя не замечает. Ни лица Буонафортуны, столь непохожего на искаженные ненавистью лица автономистов[48]48
  Движение ультралевых, нередко прибегавших к террористическим актам.


[Закрыть], месяц назад бесчинствовавших на улицах Милана, ни того, что улики против Буонафортуны хотя и серьезны, но не бесспорны, ведь неопровержимых доказательств, будто найденные в комнате Буонафортуны «грязные» деньги принадлежат ему, нет – скорее всего, они были подброшены. Не замечает он и атмосферы суда Линча, царящей в городе, особенно в судебном городке, который охраняют так, точно это склад боеприпасов.

– Выйдем? – предложил Бауэр.

– Да, но чуть позже. Мне надо кое-что захватить из кабинета. Зайдешь со мной?

– Хорошо, а потом пообедаем вместе, согласен?

Бауэр никогда раньше не бывал в служебном кабинете своего друга. Он представлял его себе полутемным и, конечно же, аккуратным, как сам хозяин. Между тем комнату заливали лучи солнца, и повсюду в ужасающем беспорядке валялись бумаги.

– Э, да тебе надо обратиться в бюро бытовых услуг! – воскликнул он, показывая на единственный свободный от папок стул.

Балестрини пожал плечами, с досадой скинул мантию и сел за письменный стол.

– Наводить порядок, увы, разрешается только мне, а у меня нет охоты этим заниматься.

– Знаешь, тут веет запустением и…

– Это правосудие рушится под тяжестью собственных ошибок, – пошутил Балестрини, не глядя на друга, и Бауэр уловил в его голосе фальшивую ноту. Вообще разговор следовало бы начать лишь после долгого молчания, так, словно сама эта мысль пришла ему, Бауэру, на ум невзначай. Но он боялся, что Андреа воспользуется паузой и станет расспрашивать о сплетнях в издательских и журналистских кругах и о его любовных связях.

– Как дела, старина? Хоть ты и чисто выбрит, вид у тебя измученный. Обвинительная речь утомила?

– Просто добила.

– Знаешь, никогда бы не подумал, что ты можешь быть таким жестоким, желчным и язвительным. Твоя ирония была разящей, точно рапира фехтовальщика. Тобой владела пламенная ярость, как сказал бы Гофман.

– Чудесный образ!

– Правда ведь? Человек чувствует себя куда значительнее, когда о нем говорят словами классиков. Как поживает Рената? Джованнелла?

– Рената ушла и забрала девочку.

Бауэр пристально взглянул на него, сумев скрыть свое изумление. И увидел, что Андреа жаждет выговориться, услышать совет, и смутно почувствовал, как сильно друг в этом нуждается.

– Значит, она тебя бросила? – осторожно спросил Бауэр. И подумал, что взял, пожалуй, неверный тон. Этого девяностокилограммового простофилю нельзя жалеть или пытаться понять. Его надо ласково хлестать, поджаривать на раскаленных углях дружеского сарказма. Но сделать это он был сейчас не в состоянии. Он молча выслушал короткий, поразительный рассказ Андреа. Вот тебе и простушка Рената!

– Что ты на меня уставился?

– Кстати, мне пришли на ум слова Белы Хааса, так удивившие нас тогда в университете. Не собираюсь тебя, Андреа, утешать, но помнишь: «У меня нет ни жены, ни детей, ни настоящего друга… не потому ли жизнь приносит мне одни радости?»

– Да, помню.

– Что теперь будешь делать?

– Не знаю, – коротко ответил Балестрини, и у Бауэра снова появилось неприятное ощущение, будто друг избегает его взгляда. Добрый силач по своему характеру был не способен на истерику. Он переживал тихо, без вспышек ярости. И рубашка на нем безукоризненно чистая, отметил Бауэр. Сколько еще таких рубашек вытащит он из комода, прежде чем ему придется пойти в прачечную, нанять приходящую служанку, обедать в ближней траттории?

– И девочку? Этот тип захотел забрать и девочку? – спросил Бауэр и невольно пожалел о грубости своего вопроса. Но исправить оплошность не успел. Балестрини, похоже утративший спокойствие старой, умудренной опытом черепахи, ответил неподдельно просто:

– Но ведь это его дочь.

– Я бы сказал – твоя дочь, – возразил Бауэр и снова пожалел о вырвавшихся у него словах. Но на этот раз Балестрини промолчал. Бауэр воспользовался этим, чтобы переменить тему разговора:

– Скажи, меры предосторожности хотя бы приняты? Ну… охраняет ли тебя полицейская «газель» или же тебе позволяют ездить в обычном автобусе?

– Да, об охране позаботилась судебная полиция. Но ты-то откуда узнал?

– Андреа, – негромко, с мягкой улыбкой сказал Бауэр. – Эх, Андреа…

– А что?

– Ты отдаешь себе отчет?.. Знаешь хоть, почему меня сюда послали? Понимаешь ли, что произойдет в Риме, если будет вынесен суровый приговор?

– Не смеши меня, Бауэр. Вы все вбили себе в голову, будто человек, если он выполнил свой долг и помог осудить одного из преступников, уже…

– Подожди, подожди. Не считай меня полным болваном. Волнения начнутся вовсе не из-за Буонафортуны. Этот мальчишка послужит лишь поводом. Любой человек может стать поводом для всех тех, кто сражается по разные стороны баррикад. Думаешь, до сих пор судей и прокуроров убивали только потому, что они вели какое-то следствие или вынесли обвиняемому суровый приговор? Я знаю судей, которые не любят своего дела либо умышленно выполняют его плохо. А есть здесь, Андреа, и такие, и тебе понятно, о ком я говорю, кто охотно прислушивается к якобы убедительным доводам всяких темных личностей… И я знаю таких жрецов правосудия, которые выполняют тайные приказы даже и не судебных властей. А ведь по закону они и этим властям неподвластны, совершенно независимы.

– Знаю, на что ты намекаешь, но разве в этом дело?

– Такие случаи, Андреа, общеизвестны. Но лжеблюстители закона живут себе преспокойно и умрут только от старости. Для убийц важен предлог, а не сам человек. Ты – неподкупный представитель государства с большой буквы. А Буонафортуна представляет всех остальных: от наркоманов до юнцов, которые верят, что ведут справедливую борьбу! Всех, кто в Италии причисляет себя к «левым». За исключением, разумеется, коммунистической партии.

Он усмехнулся, стряхнул пепел в пустую пепельницу. Но заметил, что его нарочито злая усмешка не подействовала на Балестрини – нет, тот явно думал о чем-то своем.

– Во всяком случае, теперь всему пришел конец, – сказал Балестрини, и Бауэр поспешил его отвлечь, боясь, как бы другом не завладела совсем уж бессмысленная и безысходная тоска.

– Не думай сейчас об этой истории. Может, все еще и уладится.

– Уладится? – Балестрини улыбнулся почти весело.– Я не о Ренате говорю, с ней ничего уже не уладится, и ты сам это отлично знаешь. Я говорю об этом проклятом процессе. Кстати, по мере возможности я слежу также и за ходом следствия по делу о смерти того капитана…

– Де Дженнаро?

– Да, Де Дженнаро. И стоит мне копнуть поглубже, как из шкафа вываливается очередной труп. За всем этим кроется что-то серьезное. Практически у меня нет никаких доказательств, но именно поэтому я убежден, что… они сумели замести следы, вплоть до самых ничтожных. Умудрились даже взломать мой шкаф. Я почти уверен, что и Розанну Паскуалетти, попросившую встречи со мной, убили они…

Он и на телефонный звонок научился реагировать мгновенно, с удивлением отметил Бауэр. Кто бы мог предположить такую быструю реакцию у столь сдержанного человека, как Андреа!

– Полковник, я вас два дня разыскиваю!.. – Бауэр весь подался вперед, не пытаясь скрыть живейший интерес. Из трубки допотопного аппарата голос полковника разносился по всей комнате. «А может, дело не в аппарате, а в громком, звучном голосе полковника?» – подумал Бауэр.

– Я давно уже не имею никаких сведений от лейтенанта Стеллы, – объяснил Балестрини, и Бауэр заметил, как при этих словах гневно сверкнули глаза друга.

– Заболел? А как же дело… то расследование, что я ему поручил?.. Погодите, полковник, погодите… может, вы не совсем ясно себе все представляете? Когда синьора Россетти позвонила мне, я еще не отдал распоряжения об аресте ее мужа, и ее телефон прослушивался. Между тем она позвонила не из дома, а из кабины телефона-автомата, где подслушивать не могли. Я приказал лейтенанту Стелле проверить, не доходят ли до чужих любопытных ушей разговоры по одной или нескольким линиям прокуратуры, я уж не говорю о собственном телефоне.

До Бауэра донесся громкий, протестующий голос полковника.

– Возможно, но проверить было необходимо. А теперь я блуждаю в потемках. Стелла мог письменно попросить вас, позвольте мне договорить… чтобы кто-то его заменил.

Бауэр с живейшим интересом прислушивался к спору, принимавшему характер поединка гладиаторов. Сам он не вполне понимал, какие служебные отношения существуют между помощником прокурора и офицером следственного отдела карабинеров или судебной полиции, что, наверно, одно и то же, но Андреа-то, безусловно, это знал. Ему понравилось, как Андреа возмущенно крикнул, что «пора дать кое-кому по мозгам», и он улыбнулся великолепному «у меня это ваше „еще потерпеть“ вот где сидит». Но, увы, на том разговор, по существу, и закончился.

– Хорошо, полковник. Из чувства уважения к следственному отделу я подумал: раз бедняга Де Дженнаро тоже оттуда… совершенно верно, но теперь вижу, что ошибся. Поручу расследование судебной полиции, а если понадобится, сам буду вести слежку и производить обыски.

– Браво, – захлопал в ладоши Бауэр, – я бы для начала произвел обыск здесь, в окрестностях, поискал бы хороший ресторанчик. Уже час дня, старина.

– Как? Ты проголодался?!

– Ты-то – нет, я знаю. Но уже стало традицией, что мы с тобой при встрече обедаем вместе. И потом, часам к четырем я должен написать статью, и если мы толком все обсудим… кстати, сколько, по-твоему, заседатели просовещаются?

– Кто знает. Но думаю, приговор не вынесут до позднего вечера.

– Прекрасно. Разделим обязанности, старина. Ты угощаешь аперитивом, я – обедом.

– Подожди, остался еще один телефонный звонок. Не волнуйся, я быстро.

Стекла кабинета были довольно грязные, но Бауэр все время с удовольствием разглядывал улицу и по привычке набивал табаком трубку.

– Майора Армани, пожалуйста… Да, это я, Балестрини.

– Еще хочешь поругаться? – спросил Бауэр.

– Нет, тут ссорой не пахнет. Армани – начальник отдела судебной полиции, человек… очень сообразительный. А… понятно, и сегодня больше не вернется? Да, понял… До свидания.

Он с яростью бросил трубку и так резко отодвинул стул, что тот ударился о стену. Улыбаясь про себя, Бауэр наконец набил трубку. У этих маленьких удобных трубок один недостаток – табак выгорает как раз тогда, когда только входишь во вкус.

– Ну, двинулись? – спросил Андреа.

– Куда же ты меня поведешь?

– Куда пожелаешь. Если хочешь, можем сделать спагетти у меня дома. Или же…

Бауэр представил себе пустую, унылую квартиру, атмосферу запустения, сплошные возгласы отчаяния («Ох, куда же девался майонез? Подожди, наверно, за баночкой с…»). Он пожал плечами, притворяясь, будто ему все равно, где обедать.

– Мне захотелось пельменей по-римски… знаешь, я дал обет съедать в день по тарелке пельменей по-римски, – прошептал он с мечтательным выражением лица. Но его уловка оказалась излишней – Балестрини и так сразу согласился.

В коридоре их внимание привлек спор между пожилым господином, похожим на адвоката, и наглого вида крашеной блондинкой (ей сильно за сорок, подумал Бауэр), которая в чем-то его упрекала. Бауэр собрался было зло пошутить на их счет, когда какой-то молодой человек, словно только что принявший ванну, остановил их.

– Поздравляю тебя, Андреа, – сказал он с улыбкой, – защитники, бедняги, рыдали. По-моему, ты их просто изничтожил.

– Я сказал то, что думал.

– Доктор Балестрини, – вмешался в разговор пожилой курьер, с трудом приподнявшись из-за стола у входа.

– А, Винченти, выздоровели?

– Где там, – ответил Винченти, безнадежно махнув рукой.

– Когда вы были в суде, вас здесь спрашивала одна женщина… синьора Анна.

– Я такую не знаю.

– Говорила, будто должна убирать у вас завтра ут…

– Ах да, в воскресенье!

– Она сказала, что завтра прийти не сможет и позвонит вам в обед или вечером.

– Понял, – ответил Балестрини и пошел дальше по коридору. Бауэр взял его под руку.

– Тут еще оставили для вас пакет, – догнал их курьер. – Я, когда заболел, хотел передать его Фрушоне, да потом забыл…

– Что в нем?

– Не знаю. Его принесла та женщина… фамилия сверху написана. Когда я ответил, что вас нет, она сказала: «Я, пожалуй, зайду попозже. Но пакет лучше оставлю». И попросила передать вам.

Бауэр с любопытством смотрел, как Балестрини разорвал большой желтый конверт и обрывки бумаги посыпались на плитки пола. Из конверта выпала пленка на необычной металлической катушке.

– Что это? – спросил Бауэр, указывая на катушку, и его поразило возбуждение, вдруг охватившее Андреа. Он смотрел на него, Бауэра, невидящими глазами.

– Что? Быть может, черт побери, первый подарок фортуны.

– То есть?

Курьер тоже разинул от удивления рот. Лишь пожилой господин и крашеная блондинка, равнодушные ко всему вокруг, продолжали громко пререкаться.

– Винченти, побыстрее раздобудьте магнитофон.

– Прямо сейчас? – с ужасом воскликнул Бауэр.

– Ах да, ты же умираешь с голоду, бедняга, – спохватился Балестрини и засмеялся.

10

– Это я, Балестрини, – сказал он, ничего больше не добавив.

– Только что вынесли приговор, – поспешно ответил судебный чиновник. – Двадцать четыре года тюрьмы.

– Спасибо.

Он посмотрел на телефон с мрачным удовлетворением и вспомнил, что почти то же чувство испытал совсем при других обстоятельствах. Стойкий запах ладана, телеграммы, бессонная ночь, десятки лиц в нелепых траурных костюмах. Потом все эти голоса и ощущения слились в одно кошмарное предельно четкое видение, и, когда в конце всей фантасмагории черный сверкающий гроб председателя с претенциозными бронзовыми украшениями опустился в могилу, он подумал: «Слава богу, теперь все уже позади».

Балестрини с трудом оторвался от навязчивых воспоминаний и снова точно навис над письменным столом, который начинал все больше походить на его стол в прокуратуре. Правда, здесь было меньше бумаг и папок, но они лежали в еще большем беспорядке, а огромный магнитофон, одолженный ему Вивианой Якопетти, занимал добрую четверть стола.

Потом он дважды прослушал пленку. Первый раз, чтобы хорошенько оценить значение всех записанных разговоров, а второй – чтобы снять с нее копию, запечатать и передать на хранение судебной полиции. Копия эта предусмотрена бюрократическими правилами, ему самому она не нужна. Самые важные отрывки разговоров он и так выучил наизусть. Он склонился над своими заметками – белым листом бумаги с судорожно корчащимися фигурками на полях.

– Пункт первый, – тихо сказал он. – Что намечалось на седьмое июля, которое упоминается несколько раз?.. «Необходимо перенести все на срок после седьмого…» «Сколько времени еще осталось до седьмого июля?»… Сказано это было весело и встречено тоже радостно. А потом уже шли намеки: «…тот момент, когда мы сможем наконец действовать всерьез» – и далее: «Еще два месяца придется потерпеть». И больше ничего. Участники этих телефонных разговоров, судя по тону, уверенные в себе, самодовольные, остерегались, однако, входить в подробности.

У Балестрини с первого же прослушанного разговора сложилось твердое впечатление – сдержанность собеседников объясняется только тем, что бессмысленно вновь обсуждать план действий, уже согласованных в малейших деталях, вплоть до традиционных рукопожатий и тостов.

Ему не удалось определить личности всех подозреваемых, которые часто называли себя лишь по именам. Но и то немногое, что он узнал, ошеломило его. Три фамилии он установил точно. Другие – лишь предположительно. Так, например, «Эрсилио» – по некоторым особенностям голоса – возможно, генерал Мартальяти, назначенный около года назад командующим корпусом карабинеров. Но как это проверить? Как проверить, не принадлежит ли жирный, вкрадчивый голос, коротко подтвердивший свое участие в вечерней встрече у Сантоночито (депутат парламента?), человеку, чьи передачи он не раз слушал по радио и телевидению? А не попросить ли на РАИ[49]49
  «РАИ-ТВ» – итальянская радио– и телекомпания.


[Закрыть] ленты с записями этих передач и не сравнить ли оба голоса? Но тогда не избежать широкой огласки, которая может повредить делу.

Упоминался в разговорах и Паскуалетти – кто-то вскользь заметил: «…этот кретин Паскуалетти». Фамилия и сама оценка человека не оставляли никаких сомнений – речь шла о бывшем агенте СИДа, убитом в собственной квартире. Звонкий, запоминающийся голос явно показался Балестрини знакомым. А может, это просто моя фантазия, подумал он. И наконец, страшные Слова, произнесенные человеком, чье имя ему никак не удавалось определить – не было ни малейшей зацепки. «Значит, мы избавимся от него так же, как избавились от Мариани-Таццоли… этого ходячего мертвеца». Мариани-Таццоли – генеральный прокурор, ушедший в отставку месяц назад. Очень живой, маленький человечек, любитель хороших вин, отнюдь не впавший в маразм, свойственный многим его столь же высокопоставленным коллегам. Назвать Мариани-Таццоли ходячим мертвецом – сущая глупость, если только за этим не кроется двойной смысл. И вот, пока он снова и снова думал об услышанном, его вдруг осенило.

– Черт побери! – воскликнул он, стукнув кулаком по столу. – Так вот кто упомянул о «кретине Паскуалетти»! Это не кто иной, как «лейтенант», частый собеседник бедняги Гуидо Паскуалетти, и именно его голос сам Де Дженнаро записал на две пленки, украденные потом из шкафчика.

Сплошные пленки, все более воодушевляясь, подумал Балестрини и встал со стула. Пленки Паскуалетти, пленки с телефонными разговорами Ренаты и ее любовника, пленки Де Дженнаро, частично переписанные Грэйс Демпстер на кассету. И наконец, пленка, которую Розанна Россетти хранила у себя с недоверчивым упорством истинной чочарки[50]50
  Уроженка области Чочария.


[Закрыть]. Наверно, именно эта пленка и стоила ей жизни.

Он пошел на кухню выпить минеральной воды, потом в нервном возбуждении вернулся в кабинет, заглянул в спальню. На миг ему снова стало не по себе. А ведь он, казалось, почти забыл о своем горе. Он представил себе: Рената спит в объятиях Джино после того, как они предавались любви. «Не болезненное ли это любопытство?» – подумал Балестрини. Интересно, как Джованнелла привыкает к новой жизни без «папы», который не был ее «настоящим папой»? Что это? Сентиментальность? Они никогда больше не увидятся, разве что случайно. Может быть, подумал он, и на смену щемящей тоске пришло удивление. Он представил себе, как Рената подходит к любовнику и, став к нему вполоборота, говорит словами дешевого комикса: «О, Джино, я никогда тебя не забывала!» А Джино восклицает: «Рената!» У дверей комнатки Джованнеллы Андреа остановился в нерешительности. Дверь была приоткрыта.

Он осторожно ее распахнул и встал на пороге, дожидаясь, пока глаза привыкнут к полутьме. Скоро темная масса на кровати зашевелилась.

– Ну что?

– Уже проснулся? – удивился Балестрини.

– Я сплю чутко, а ты поднял адский шум, – пробурчал Бауэр.

Падавший из-под абажура слабый свет – самый яркий луч словно увяз в Светлой бороде Бауэра – вырвал из тьмы его одежду, разбросанную по крохотной комнатке.

– Перестань, Андреа, бередить душу! Ты ведешь себя как персонаж Эдгара По. Но только это не огромный дом эпохи Тюдоров, полный гулкого эха, и твоя жена не умерла через пять дней после свадьбы.

Балестрини засмеялся, глядя, как он неловко пытается подняться.

– Едва проснулся и уже остришь, старик!.. Ну, давай же, раз уж ты сел, постарайся теперь встать с постели.

– Андреа, спагетти с чесноком и оливковым маслом?

– Если хочешь – конечно.

– Хорошо, старик. Окроплю себя благоухающим одеколоном, и делай со мной что хочешь…

– А шелковый розовый халат тебе не подать?

– Спасибо, один такой у меня уже есть, – игривым тоном ответил Бауэр и, зевнув, показал на свой чемодан.

Балестрини заметался по кухне в поисках соли и кастрюли. Поставил на слабый огонь воду, вынул спагетти, сливочное масло, нашел кусочек залежалого пармезана. Потом пошел в ванную.

Вчера Бауэр не стал повсюду его сопровождать – Андреа не терпел жалости. Они провели вместе лишь послеобеденные часы – сидели, болтали о том о сем, а вечером поужинали, довольно-таки скверно, в Монтеверде. Там Бауэр молча выслушал рассказ Андреа о Де Дженнаро, о Джакомо Баллони, искусно подражавшем чужим голосам, и наконец они поехали домой. И вот, когда Андреа со смехом рассказывал о привычках прокурора, Бауэр снял пропотевшую рубашку и спросил: «Где у тебя ванная?»

Балестрини на секунду даже позабавила та легкость, с какой Бауэр сочинил свою статью в сто строк из целого набора служебных тайн, которые воспринял с деланной невозмутимостью и скрытым профессиональным интересом.

– А этого Пастрини вы разыскали? Человек с такой необычной, редкой фамилией сам как бы расписался в совершенном преступлении.

– Был бы Де Дженнаро, он давно бы уже надел на него наручники, – с горечью ответил Балестрини. Но Бауэр, не без умысла задавший этот вопрос, не почувствовал в словах друга досады на нерасторопность судебной полиции.

Между тем такую досаду Балестрини испытывал. Похоже, что ни одна из существующих в Италии полицейских служб, начиная с военной разведки и кончая отделом охраны животных – зоополицией, как ее ядовито назвал полковник Винья, не знала человека по фамилии Пастрини. Не было ее и в справочнике по Риму. А ведь редкая фамилия порой значит куда больше, чем словесный портрет. И никто не смог дать сведений о Пастрини. «Фамилия вымышленная!» – хором восклицали все, с кем бы он ни обсуждал этот вопрос. Чепуха. Мисс Демпстер четко объяснила, как обстояло дело: Де Дженнаро ждал этого Пастрини, судя по всему, хорошо его знал, прежде несколько раз о нем упоминал. Если бы речь шла о важном осведомителе (в этом случае вымышленная фамилия была бы обязательной), Де Дженнаро ни за что не стал бы встречаться с ним у себя дома.

Тут заклокотала уже кипевшая вода, Балестрини бросил в нее спагетти, весело присвистнул.

– Триста граммов макарон хватит? – крикнул Андреа.

– Сам решай, – ответил Бауэр.

Голос доносился из кабинета. Балестрини удивился: он подождал, пока последняя макаронина не утонула в воде, поднес сковородку с маслом к огню, чтобы оно растопилось, и лишь затем пошел в кабинет. Только там он наконец понял, что за странный, приглушенный шум доносился из кабинета.

– Садись, – тихо сказал ему Бауэр.

На столе негромко потрескивал магнитофон. Балестрини в растерянности сел в маленькое угловое кресло, не зная, как ему поступить. Потом решил просто сидеть и слушать беседу, которую Паскуалетти записал для себя. У Андреа было такое чувство, будто он слышит все эти голоса впервые. Абсолютная неподвижность Бауэра, выглядевшего несколько комично в цветастом шелковом халате, его прямо-таки гипнотизировала. Балестрини знал, что друг в любой момент мог отвлечься и едко над ним подшутить, но сейчас он был напряжен и предельно сосредоточен. Немного погодя Балестрини все-таки пришлось вернуться на кухню – иначе спагетти превратились бы в липкий комок.

Если Бауэр ждет спагетти с чесноком и оливковым маслом, его постигнет разочарование. Но зато сливочное масло пропитало спагетти насквозь и обволокло желтой пленочкой мелко натертый пармезан.

– Готово! – крикнул Андреа, однако ответа не дождался.

И тогда он здраво решил, что пиршество можно устроить и в кабинете. Поставил на сервировочный столик тарелки со спагетти, бокалы, непочатую бутылку рислинга, которая осталась от последнего семейного ужина, и положил бумажные салфетки.

– Готово! – повторил он, вкатив столик в кабинет. Бауэр неожиданно встретил его улыбкой. Не обращая внимания на дымящиеся спагетти, он до конца прослушал последнюю запись одной стороны пленки и только потом мизинцем выключил магнитофон.

– Ну, что ты об этом скажешь? – спросил Балестрини деланно небрежным тоном.

– Ты знаешь имена этих типов?

– Одних знаю, других – предполагаю.

– А я уверен, что знаю их всех.

– Всех? – изумился Балестрини, пристально на него поглядев, и перестал нанизывать спагетти на вилку.

11

– Но… Андреа, ты с ума сошел! – свистящим шепотом выдохнул Витторио Де Леонибус, облокотившись о край стола и всем телом подавшись к Балестрини.

Андреа увидел, как в него подозрительно впились узенькие свинячьи глазки, и на миг вспомнил о недобрых слухах, ходивших об этом «христианско-демократическом слоне» в прокуратуре.

– Ты хоть отдаешь себе отчет? – еще тише спросил Де Леонибус.

– Разве я похож на человека, способного на необдуманные поступки?

– Пожалуй, нет. Но ведь придется вызывать на допрос политических деятелей, да еще крупных – генерала корпуса карабинеров, промышленников, того же Мариани-Таццоли… разразится страшный скандал!

Неужели они сотни раз ужинали вместе? Дружески болтали и шутили? Балестрини с трудом в это верил. Слушая Де Леонибуса, он снял очки и стал массировать веки. Как ни странно, спокойствие давалось ему сейчас с трудом. Ему хотелось в ответ на этот сообщнический шепот закричать и грохнуть кулаком по столу.

– Значит, – прервал он Витторио, – доказательства, которые я принес, тебя не убедили или же хотя и убедили, но…

– Какие доказательства, Андреа? У нас есть записанные голоса, уйма пленок, в которых способен разобраться ты один. По собственному произволу ты продолжил то, что начал Де Дженнаро. Иными словами, подслушивал множество телефонных разговоров, чтобы потом сравнить голоса…

– Де Дженнаро погиб, – сухо напомнил Балестрини.

– Да, но факт остается фактом – ты посадил на подслушивание нескольких полицейских, словно речь шла о хулиганах, нарушителях ночного спокойствия или неплательщиках налогов. Вообрази, что начнется, когда узнают, что мы подслушиваем телефонные разговоры кое-кого из…

– Очень даже представляю! – Балестрини невольно повысил голос. – Витторио, я намерен вызвать их, допросить, заставить прослушать эти пленки, а тебя испугало, что кто-то, видите ли, узнает…

Пытаясь сдержаться, он вдруг заметил, что Витторио смотрит на него с враждебной настороженностью.

– Андреа… – голос был вкрадчиво-сладким, – Андреа, в Италии судебные власти предъявляли политическому деятелю обвинение только в том случае, если имелись целые горы компрометирующих документов и неопровержимые показания свидетелей.

– Да, но я, черт побери, не собираюсь предъявлять им обвинения! Хочу всего-навсего выслушать их. Могут они на час покинуть свои кресла и доказать мне, что, скажем, эта пленка – фальшивка? Хотя бы для этого! – крикнул Балестрини и поразился, с какой злобой воспринял его слова Де Леонибус и с каким испугом он посмотрел на закрытую дверь. – Послушай, Витторио, ты хотя бы сознаешь, что кроется за этой историей? Оставим пока Паскуалетти, его сестру и беднягу Де Дженнаро, погибших вовсе не случайно. Займемся только тем, что выяснилось после прослушивания пленки…

Но Де Леонибус, словно его это не касалось, продолжал старательно распрямлять и выравнивать металлическую скрепку.

– Витторио, тебе известно, кто на самом деле такой Эрманно Саворньян, граф, во время войны помощник командира MAC[51]51
  Дечима MAC – морской противолодочный отряд, которым во время второй мировой войны командовал ярый фашист князь Боргезе.


[Закрыть], а ныне член административных советов десятка промышленных компаний и мэр своего родного города в Венето?

Де Леонибус отрицательно покачал головой.

– Вот и я этого не знал и до сих пор с ним незнаком. Его голос записал Де Дженнаро, когда прослушивал телефон Гуидо Паскуалетти. Потом Де Дженнаро снова услышал этот голос на пленках, которые у него затем похитили. Он сумел записать на улице беседу Саворньяна с шофером, чтобы затем сравнить эту запись с пленкой. Наконец, голос все того же Саворньяна я услышал на четвертой пленке, ее принесла мне Розанна Паскуалетти незадолго до смерти. Я в свою очередь сравнил эту запись с прежними и с той, которую мне передали сегодня утром. Никто не отговорит меня сегодня же вызвать к себе этого Эрманно Саворньяна… И он будет первым из многих.