Текст книги "Логово горностаев. Принудительное поселение"

Автор книги: Энцо Руссо

Соавторы: Анна Фонтебассо
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

6

В последний раз, если ему не изменяет память, Сильвана съязвила: «Хорошо еще, что ты не палач!» Хотя они жили вместе уже полгода – ровно столько же он проклинал себя за этот безумный эксперимент, – он все-таки, как всегда, попался. Положив рядом с собой на постели папку с документами – предмет шуточек Сильваны, – он, не понимая, с глупым видом переспросил: «Палач?» Она расхохоталась: «Ну да! При твоей привычке вечно брать работу на дом, то-то было бы весело!»

Он твердо решил никогда больше с ней не связываться – пусть сама портит себе нервы – и часто утешался мыслью о том, что теперь все скоро кончится: разрыв между ними – вопрос дней. Но он тогда слишком устал, чтобы сдерживаться, и ответил: шутка ее такая же старая и глупая, как она сама. Стычка на том и закончилась, и он весь вечер не отдавал себе отчета в том, что сегодняшняя ссора, быть может, последняя. Тем более, что атмосфера разрядилась, когда они отправились ужинать с друзьями – супружеской парой, находившейся проездом в Риме.

Он снял форму и аккуратно повесил ее на плечики. Раздеваясь, он заглянул в документы, которые положил на тумбочку. Надо было по крайней мере еще часок поработать. Позолоченные часы на комоде пробили, как обычно, одиннадцать раз. Они всегда били дважды в сутки и сейчас шли относительно точно: на самом деле было тридцать пять минут одиннадцатого. Он только успел взглянуть на ручные часы, как зазвонил телефон.

– Алло, – ответил он не слишком любезно. Сначала до него донесся гудок автомобиля. Потом в трубке прошипело:

– Капитан Де Дженнаро, ты – идиот.

Голос звучал на фоне шума уличного движения: странно, что в такое позднее время оно было столь оживленным.

«На этот раз звонят с набережной», – предположил он, вешая трубку. Вот уже целый месяц, как почти каждый вечер раздается телефонный звонок и кто-то, изменив голос, его поносит. Затем аппарат перестает работать, пока какой-нибудь прохожий не войдет в телефонную будку и не повесит трубку, болтающуюся на шнуре. И нередко – наверно, это бывало, когда будка находилась не на бойком месте, – его телефон не работал до следующего утра. Он просил знакомых, если они захотят позвонить ему, сначала набрать его номер и повесить трубку сразу же после первого гудка, а потом набирать снова. Но этого, конечно, никто не делал. Не подходить же к телефону он не мог, это просто не удавалось. Раз или два он пробовал не реагировать на звонки, однако в конце концов сдавался. К тому же, как угадать, кто звонит? Звонили нерегулярно, в разное время, но всегда вечером.

Он вытянулся на шезлонге, занимавшем почти весь балкон, и тут же различил в темноте на соседнем балконе какую-то фигуру.

– Добрый вечер, капитан.

– Добрый вечер…

Легко произнести: «Добрый вечер, синьора или бухгалтер, адвокат, коммендаторе»[15]15
  Отмененный ныне почетный гражданский титул в Италии.


[Закрыть]. Но у соседа на дверной табличке значилось непонятное: «Пр. эксп. Никола Джунти», неужели же так и отвечать ему: «Добрый вечер, промышленный эксперт»?

– Чувствуете, какой душный вечер?

– Еще бы. Пора бы лечь спать, но, увы, надо еще немного поработать, – любезно ответил Де Дженнаро, и «пр. эксп.» больше не пытался завязать разговор.

На этих листочках было записано все, что известно о колбаснике Алчиде Россетти, который, наверно, уже храпел в своей спальне с кондиционером (что не требовало уточнений, так как кондиционер был заметен с улицы). Этого Россетти капитан имел честь лицезреть лишь однажды и, проверяя его документы, просто изумился, узнав, что ему нет еще сорока. На вид ему было по крайней мере пятьдесят, полнота его выглядела нездоровой, а глаза были то ли воловьи, то ли поросячьи… да, да, один глаз как у вола, другой как у свиньи, подумал, улыбаясь, Де Дженнаро. Россетти напоминал характерного актера, сумевшего завоевать известность, исполняя маленькие роли, и до самой смерти обреченного не снимать свою жалкую маску.

Когда колбасник, прежде чем ответить на вопрос, знает ли он Джакомо Баллони, надолго задумался, Де Дженнаро решил, что с этим типом хлопот будет немного. Но вышло иначе. Россетти размышлял даже тогда, когда его спрашивали, к примеру: «Магазин принадлежит вам или вы его арендуете?» Не понять, в чем тут дело – то ли в осторожности, то ли Россетти просто такой тугодум.

Следственный отдел весьма тщательно занимался этим колбасником уже несколько дней. Результаты были собраны в досье, которое капитан держал сейчас в руках. Но чем внимательнее он вникал в материалы, тем больше они утрачивали свое единственное достоинство – свежесть и непосредственность.

– Не хотите ли, капитан, стаканчик вина со льдом? – раздался голос с соседнего балкона. Отозваться было рискованно, ибо это могло послужить предлогом для начала разговора. Но промышленный эксперт не обратил внимания на затянувшееся молчание – не то что капитан на допросе колбасника Россетти. По ту сторону барьерчика что-то забулькало.

– Вот, держите.

– Благодарю вас.

– Не за что. Знаете, оно ведь натуральное, без обмана. Из Кастелли[16]16
  Кастелли Романи (римские замки) – название нескольких селений, расположенных поблизости от Рима. Они издавна славятся своими винами.


[Закрыть]. У моего брата там маленький виноградник. Я помогаю ему собирать урожай и разливать вино в бутылки. А потом мы все делим пополам.

– В следующий раз, может, возьмете и меня? Тогда поделили бы на троих. Ведь работа, наверно, приятная…

– Да нет, это стариковское занятие. Ну, не буду вам больше мешать, – решительно закончил разговор собеседник, оставив капитана в некотором смущении. В этом перенаселенном большом доме, где балкончики были расположены вплотную друг к другу, люди жили словно в общей квартире, особенно летом. Поэтому капитана приятно удивило поведение старика: Де Дженнаро привык к гораздо большей навязчивости. Капитан громко щелкнул языком.

– В самом деле, хорошее вино. Поздравляю, – сказал он, это не было ложью.

– Еще стаканчик?

– Нет-нет, спасибо. Я еще этот не допил.

Сын колбасника Алчиде Россетти получил свою лавчонку на улице Пренестина в наследство от родителей и лет десять как торговал в ней сам. Первое время у него было полно хлопот: опротестованные векселя, неоплаченные счета, всякие жалобы, штрафы, частые визиты агентов финансовой гвардии[17]17
  Традиционное название полицейской службы, в обязанности которой наряду с пограничными и таможенными функциями входит и надзор за торговлей.


[Закрыть], которые, как свидетельствуют документы, каждый раз не напрасно проверяли счета и весы лавочника. Женат на Розанне Паскуалетти – она на три года его старше. Детей нет. Через несколько лет переехал на улицу Мануцио. В новом большом магазине, расположенном на бойком месте, дела шли полным ходом, и болезненный толстяк завел себе «мерседес». Сперва лавочник отрицал знакомство с Баллони, потом, услышав, что речь идет о «парне на мотороллере», вдруг вспомнил, кто это. «Ах, да я о нем совершенно забыл», – пробормотал он.

Вот, в сущности, почти все содержание досье. Но были еще две весьма важные детали. Первая: магазин процветал. Но ведь еще до того Россетти надо было приобрести этот процветающий ныне магазин, оборудовать его, закупить товар. А между тем он только что выкарабкался из серьезных финансовых затруднений! Не прошло и двух лет, как у него не осталось ни одного неоплаченного векселя, и больше того: он купил себе «мерседес», снял большую квартиру над магазином и недурно ее обставил. Предположение, что Паскуалетти могла принести приданое, отпадало – она из небогатой семьи.

Второе обстоятельство, над которым стоило задуматься, – поведение лавочника после обыска. На следующий день он минут десять проторчал в ближайшей телефонной будке и набрал четыре-пять номеров. Вечером ему звонил кто-то домой: «Это я, Ферруччо…» – начал было молодой голос, но колбасник его сразу прервал: «Ты ошибся» – и повесил трубку. Если Россетти полагал, что никакой Ферруччо звонить ему не может, тогда почему же он назвал на «ты» незнакомого человека, который ошибся номером? Значит, колбасник наверняка знал, что его телефон прослушивается. Эта его уверенность по меньшей мере весьма подозрительна. Так сказал и доктор Балестрини. Подумав о Балестрини, капитан поднял голову от бумаг. Он-то, Де Дженнаро, достаточно хорошо знает Андреа и понимает…

– Спокойной ночи, капитан.

– Спокойной ночи и спасибо за вино.

– Не за что…

…что дело Баллони-Россетти сильно его тревожит. «Я чувствую, что за всем этим кроется нечто очень серьезное», – сказал Балестрини, как всегда, с улыбкой. Это, однако, вовсе не означало, что он улыбался. Просто безмятежное выражение его чисто выбритого лица и дружеский тон создавали такое впечатление. Как-то он хотел объяснить свое отношение к Балестрини Сильване, но потом забыл. Она и так обо всем догадывалась. Вечером она объявила: «Тебя к телефону твоя любовь». В темноте капитан усмехнулся. Любовь? Ему не в чем было себя упрекнуть, да и ждал он совсем другого звонка – самых изощренных, гнусных угроз и оскорблений – и не понял, кого имеет в виду Сильвана, пока не взял трубку…

Неужели за всей этой историей действительно кроется нечто серьезное? В ней много неясного и подозрительного, но это ведь еще ничего не значит.

Неожиданно зазвонил телефон.

– Господин капитан, говорит Визинтин, – донесся издалека голос сквозь треск электрических разрядов. На сей раз тому, кто забавлялся, блокируя его телефон, не повезло.

– Да, докладывай.

– Господин капитан, мы его упустили.

– Упустили?

– Он сел в машину, мы поехали за ним, но едва тронулись, господин капитан, обнаружили, что баллон спустил.

Капитан громко выругался, проклиная судьбу, баллон и младшего сержанта. Визинтин объяснил, что раньше они ничего не заметили: когда парковались, все было в порядке. Они быстро сменили колесо, но…

– Ладно, ладно, – нетерпеливо прервал его Де Дженнаро. – Сейчас одиннадцать часов десять минут, если будут новости, звоните мне до… до двенадцати.

Едва Визинтин успел произнести «слушаюсь, капитан», Де Дженнаро повесил трубку и вернулся на балкончик в самом скверном настроении. Может быть, этот Алчиде Россетти, зная, что за ним следят, отправился куда-то поразвлечься – к родственникам, к проституткам, к приятелям, не замешанным в его делишках. А может, наоборот – думая, что за ним уже нет слежки, решил рискнуть и побежал с кем-нибудь посоветоваться. Но запасемся терпением – ведь с полицейскими машинами никогда ничего не случается только в кино.

На кухне было прохладно. Он открыл банку мясных консервов и нарезал помидор. Лежалый помидор вполне под стать волокнистому и безвкусному консервированному мясу. Зато пиво было крепкое и ледяное.

Осенило его в полночь, когда он задумчиво созерцал рулон туалетной бумаги, сидя на унитазе. За долгие годы перед капитаном прошли сотни самых разных людей, но никогда еще ничья фамилия так сразу, вдруг ему столь много не говорила. Конечно, это могло быть и совпадением, но достаточно лишь заглянуть в отдел записей актов гражданского состояния, чтобы развеять сомнения. Завтра же утром он пошлет туда Визинтина. Только пешком, а не на машине, решил он, улыбаясь. С каждой минутой догадка волновала его все сильнее.

7

Все произошло совершенно неожиданно, ничто этого не предвещало, и все присутствовавшие были застигнуты врасплох. Даже карабинер, хотя его задача как раз и заключалась в том, чтобы всегда быть начеку.

Анджело Буонафортуна производил впечатление человека вполне нормального. Высокий, худой, с неторопливой, правильной, без диалектизмов, речью. Казалось, с ним не будет никаких хлопот. И действительно, в течение получасового допроса он усыпил бдительность не только Балестрини, но и своего, назначенного судом адвоката – некоего Вальери, известного в судебном городке под именем Вальери-старший (с тех пор как в суд пришел работать и его сын), а также карабинера и секретаря. Целью допроса – первого, проводимого Балестрини, – было проверить алиби обвиняемого в тот вечер, когда при выходе из маленького кинотеатра двумя выстрелами в упор был убит полицейский.

Витторио Де Леонибус, передавая дело Балестрини, назвал Буонафортуну «хорошим парнем, страдающим революционными отклонениями». Несравненный Витторио славился подобными остротами – несколько надуманными, но меткими. И это доставляло ему явное удовольствие. Сперва Де Леонибус испытывал к Буонафортуне даже некоторую симпатию, полагая, что тот случайно замешан в игре людей, куда более опасных, чем он сам. Однако спокойный нрав Буонафортуны оказался лишь видимостью, и очень скоро Де Леонибус столкнулся с первыми вспышками яростной злобы. На допросах между ними начались стычки, а затем последовали телефонные звонки с угрозами, лобовое стекло его машины было разбито вдребезги (впрочем, о последнем знал только прокурор, которому Де Леонибус доложил лично).

Постепенно дело принимало неприятный оборот. Либо Буонафортуна не убивал полицейского и ничего общего не имел с «красными бригадами» – в таком случае повинны были его излишне энергичные приятели или какая-нибудь одинокая экзальтированная девица. Либо же он действительно был виновен, и в этом случае угрозы по телефону и разбитое стекло машины – всего лишь первое предостережение, так сказать, вежливое покашливание, предупреждающее о чем-то куда более серьезном. «Чепуха!» – отрезал прокурор. «Возможно», – сухо ответил Де Леонибус. А своему приятелю Балестрини он сказал: «Буонафортуна – в общем-то хороший парень, только страдает революционными отклонениями. Эта детская болезнь пройдет…»

– Однако кассирша в кинотеатре продолжает утверждать, что стреляли именно вы, – проговорил Балестрини, пристально глядя на парня.

Такой допрос был никому не нужным набором фальшивок. Главное, чтобы у следователя сложилось впечатление об обвиняемом или вдруг в его ответах случайно выплыло какое-нибудь противоречие.

– Кассирша лжет. Если бы она носила очки, то можно было бы подумать, что она меня плохо разглядела. Но, помнится, очки она не носит, значит, просто лжет, – довольно любезным тоном ответил Буонафортуна.

– Но зачем ей лгать? Я ее вызывал, говорил с ней и могу вас заверить – на фантазерку она не похожа. К тому же она вовсе не относится к вам с какой-то предвзятостью или враждебностью…

– Может быть. Но она лжет. Вероятно, вы ее запугали.

– Буонафортуна! – предостерегающе подняв руку, остановил его патетическим тоном старик Вальери, но парень даже не посмотрел на него.

– Мне она не показалась человеком, которого легко запугать. Не говоря уже о том, что никто, разумеется, и не пытался этого делать.

– Должно быть, вам не впервой подкупать свидетелей, чтобы они…

– Буонафортуна! – вновь прогремел адвокат, и Балестрини взглянул на него с раздражением. Он отнюдь не собирался привлекать парня к ответственности за эти уже ставшие обычными инсинуации.

– Прекратите, пожалуйста, подобные разговоры. Мы не подкупаем свидетелей. Какое же у вас представление о правосудии, раз вы всерьез думаете, что…

– Какое представление? – заорал парень, вскакивая, и лицо его неожиданно исказилось. – А вот какое! – и, перегнувшись через письменный стол – он был высокого роста, – плюнул Балестрини в лицо. Все вскочили со своих мест. Адвокат, пытаясь удержать парня за плечи, закричал:

– Буонафортуна, прекрати, ради бога!

Но Буонафортуна не только не прекратил, а резко обернулся и, вырвавшись из рук конвоира, коротким прямым ударом в лицо послал старого специалиста по уголовному праву в нокаут.

– На помощь! – пронзительно взвизгнул секретарь, бросившись к двери. Балестрини, сохраняя спокойствие, вынул из кармана платок и стал протирать очки, в то время как конвоир и Буонафортуна, сплетясь в клубок, катались по полу, с грохотом опрокидывая стулья. На шум мгновенно сбежалось человек двадцать, но все толпились в коридоре, и никто не спешил вмешаться. Прошло некоторое время, прежде чем кто-то пришел на помощь карабинеру, но было уже поздно. «Смирный» Буонафортуна, злобно вцепившись зубами в левую кисть конвоира, чуть не начисто откусил ему мизинец.

– Правосудие получило очередной урок, – несколько минут спустя прокомментировал происшедшее Джиджи Якопетти в мужской уборной, пока Балестрини тщательно мыл лицо.

– Смейся, смейся. А я действительно порядком сдрейфил.

– Хотя дрейфить и отмывать плевки полагалось бы Витторио Де Леонибусу, – уже без улыбки задумчиво ответил Джиджи, прислонившись к стене.

– Сколько сейчас времени? – спросил Балестрини, надевая очки.

– Скоро час, и на сегодня с меня хватит.

– Едешь обедать?

– Да, а ты?

– Нет, мне надо увидеть шефа, если он еще не ушел. Пожалуй, вот что: будь добр, позвони Ренате и скажи, что я задержусь на работе.

– Есть, товарищ Стаханов!

– Стаханов? Знаешь, зачем я иду к шефу? Чтобы попросить разрешения уехать в четверг до конца недели.

– Ну и нарвешься на отказ. Старик допускает отсутствие на службе только по болезни. Это его стихия.

– Да, но теперь у меня в активе плевок в физиономию. Он не посмеет отказать.

Однако старика на месте не оказалось. Перед уходом Балестрини попробовал пару раз позвонить Ренате, но дома было все время занято. Затем попытался вызвать по внутреннему телефону Де Дженнаро – там ему ответил какой-то дурацкий, совершенно незнакомый голос.

– Капитан сегодня с утра не появлялся. Что ему передать?

– Вы не знаете, будет он после обеда?

– Затрудняюсь ответить.

Похож на гомосексуалиста, но подобное в следственном отделе дело невероятное, подумал, вешая трубку, Балестрини. Он не спеша собрал бумаги, газеты и сунул все в папку. Выйдя на площадь Клодио, он изумился. Можно было подумать, что лето уже в разгаре: прохожих раз-два и обчелся, все уже совсем по-летнему, уличное движение почти замерло, воздух тяжел и неподвижен, дышится с трудом.

Балестрини медленно зашагал по бульвару Мадзини, стараясь держаться в тени деревьев. Де Дженнаро, наверно, отправился на охоту, и, возможно, на большую охоту. Балестрини было немного обидно, что он не мог получше проследить за действиями капитана, но ничего не попишешь: административная рутина и это пренеприятное дело Буонафортуны отнимали все время. Однако Де Дженнаро ориентировался в создавшейся обстановке как нельзя лучше. Без лишнего шума, не роняя достоинства, он почти в одиночку распутывал эту историю с тротилом, предназначавшимся бог знает для какого взрыва. Время от времени капитан ему кое-что докладывал: всегда коротко и лаконично. Последний раз, когда они с ним болтали в баре, Балестрини даже захотелось взять его под руку. Он уже готов был, полушутя-полусерьезно, пооткровенничать с Де Дженнаро. Это выглядело бы вполне естественно и по-дружески, но удержался, а потом корил себя за дурацкую сдержанность. «Ты весь… какой-то скованный», – когда-то еле слышно прошептала ему одна из его немногих девушек, знакомая по университету, которую он впервые поцеловал в сумраке виллы «Ада».

При этом воспоминании Балестрини улыбнулся. Теперь смешно, но тогда ее слова крепко его задели. Девушку звали Милена. Да и после Милены ему приходилось выслушивать о себе подобное мнение. Мариолина, жена Витторио Де Леонибуса – они как-то все вместе ужинали в Трастевере[18]18
  Район Рима на правом берегу Тибра.


[Закрыть],– сказала Ренате: «Я думала, что Витторио – типичный судейский. Ну, знаешь, он никогда не улыбнется, всегда такой правильный, серьезный… в общем, ты меня понимаешь. Но даже ему, мне кажется, далеко до твоего Андреа».

Думая о Де Дженнаро, Балестрини вспомнил о Ферриньо, которого до сих пор не поймали. Балестрини уже начал свыкаться с мыслью о нависшей над ним опасностью, но все же было бы спокойнее, если бы этого типа снова засадили в тюрьму. В отличие от Буонафортуны с Ферриньо все было ясно, и можно было биться об заклад, что этого террориста приговорят к пожизненному заключению. И вот еще одна глупость. Сколько раз ему хотелось спросить Де Дженнаро: «Ну, что слышно нового о Ферриньо?» Балестрини не сомневался, что, как только что-нибудь будет известно, ему доложат, но все же, задай он такой вопрос Де Дженнаро, поделись мучившим его беспокойством, ему стало бы легче. «Да, от скованности не так-то легко избавиться, это уж, наверно, у меня навсегда», – подумал он, направляясь к лифту.

– Ах, вот и вы, доктор! – преградила ему путь консьержка, размахивая чем-то белым.

– В чем дело?

– Вам срочное письмо.

– Спасибо, – сказал он, беря конверт. Повертев его в руках, он узнал почерк донны Амалии Балестрини, председательши. Ну конечно, разве она могла отказаться от срочного письма лишь для того, чтобы, как обычно, изложить свои соображения насчет погоды, здоровья и планов на летний отпуск. Продолжая улыбаться, он отпер дверь и вошел.

– Рената!

Он вспомнил, что девочка сегодня приглашена к подруге.

Но Ренаты на кухне не было. Он бросил пиджак и папку в кабинете и прошел в гостиную.

– Ты что, спишь? – с улыбкой спросил он, подходя к дивану. У жены было какое-то опухшее лицо, и она с трудом открыла глаза.

– Ты спишь?

– М-м-м, – пробормотала Рената, недовольно морщась и поворачиваясь к нему. Пробившиеся в щели спущенных жалюзи солнечные лучи падали ей на лицо и шею.

– Ну вставай, спящая красавица, – сказал он, подходя, и потряс ее за плечо. Сначала он не понял, что с ней такое. Она не сразу, лишь сделав усилие, пришла в себя.

– Ты… обедал?

– Нет. Пытался позвонить тебе, предупредить, что задержусь…

– А я немножко перекусила.

– И правильно сделала, – сказал он, помогая ей встать, и тут сразу понял, что с ней. Не то чтобы она была совсем пьяна, но, несомненно, сильно под мухой.

8

– А, привет! – сказала Рената, открывая Вивиане дверь. Она всегда так с ней здоровалась с тех пор, как они подружились. И как обычно, чмокнула Вивиану в щеку. На Ренате был новый халат цвета охры, и Вивиана сразу заметила, что подруге очень хочется спросить, нравится ли он ей.

Когда Вивиана впервые увидела Ренату под руку с Андреа, с которым была знакома раньше, жена Балестрини произвела на нее самое невыгодное впечатление. Первые произнесенные при знакомстве слова: «Очень приятно», так же как и сказанное на прощание: «Была рада с вами познакомиться», уже предвещали мало хорошего и свидетельствовали о явной провинциальности Ренаты. Изящная, миниатюрная, но плохо одетая, почти без косметики, с обкусанными ногтями, Рената, словно чувствуя себя не на высоте положения, держалась смущенно, по привычке не глядя собеседнику в глаза. За руку она держала худенькую девочку, которая не сказала ни «здравствуйте», ни «до свидания» и все время, пока они сидели у Вивианы, с жадностью разглядывала хозяйку.

В долгие послеобеденные часы, которые они проводили вместе на их любимой скамейке в сквере, Вивиана пыталась понять, что же таится под этим жалким обликом. Несомненно, Рената была непосредственна и восторженна, ее головку переполнили очень милые, сумасбродные фантазии. Но зачем мне тратить драгоценное время на эту женщину? – порой задавала себе вопрос Вивиана. Правда, не слишком часто, так как не любила копания в себе и отвлеченных рассуждений. Но все-таки, когда ее одолевала скука, она над этим задумывалась. Может, в ней заговорили материнские чувства? Да нет, она их никогда не испытывала. Искренняя дружба? Тоже вряд ли, она никогда не верила в дружбу. Возможно, это объяснялось желанием покровительствовать, смешанным с симпатией и любопытством. Играло роль и то, что они жили по соседству и им было удобно видеться. Что же касается Ренаты, тут не оставалось сомнений: для нее Вивиана была «единственным человеком, которому она могла открыть душу», и так далее и тому подобное. Андреа иногда шутя просил Вивиану убедить Ренату что-то сделать или чего-то не делать, поскольку, мол, «у себя в доме командую не я, а ты».

– Как жизнь? Все нормально?

С этими словами Вивиана швырнула свою плетеную соломенную сумку на претенциозный сундук «под старину», украшающий прихожую. В этом вопросе вовсе не заключалось никакого скрытого смысла, но Рената почему-то покраснела.

– У меня? Все в порядке, а почему ты спрашиваешь?

Однако выглядела она ужасно – лицо опухшее, под глазами синяки. Вивиана поняла, что ничего из нее не вытянешь. Если, конечно, не проявить некоторой настойчивости. Но в такую жару кому охота этим заниматься?

– Хочешь кофе? Холодного?

– Холодного – хочу.

Вивиана огляделась вокруг, скорее по привычке, чем из любопытства. Эту комнату, служившую одновременно гостиной и столовой, она уже прекрасно изучила. Достаточно было посмотреть на Андреа, чтобы понять, какую мебель он может выбрать, а Рената слишком считалась с возможностями и вкусами мужа и не высказывала собственных желаний.

– Кофе хороший?

– Если не считать, что мог бы быть и покрепче и не такой сладкий, то, в общем, ничего.

С полчаса они болтали о всякой чепухе, и только однажды их прервал телефонный звонок. Рената, запахивая халат, выскочила в коридор, но почти сразу вернулась.

– Ошиблись номером. Ты начала что-то рассказывать о Витторио, – продолжала она разговор, но вид у нее был отсутствующий и даже немного напряженный. Она слегка оживилась лишь тогда, когда Вивиана принялась выкладывать последние новости о Витторио Де Леонибусе. Когда Рената впервые услышала, что толстяк Витторио, казалось бы так преданный Мариолине, вот уже два месяца, как волочится за Вивианой, у нее захватило дух от изумления.

– Просто невероятно! Слушай, каждый раз, когда я его вижу, я думаю об этом и…

– Вся беда в том, что он мне не нравится. Уж если бы пришлось лечь в постель еще с каким-нибудь судейским, кроме моего мужа, то я бы выбрала Андреа, – сказала Вивиана улыбаясь и улыбнулась еще шире и откровеннее, видя, что этой дурочке Ренате неприятны ее слова.

– Да нет, нет, ты не волнуйся, – успокоила ее Вивиана. Беда в том, что она по глупости как-то рассказала Ренате о трех днях, проведенных ею в августе в Чирчео, и с тех пор подруга смотрела на Вивиану с таким искренним восхищением и вместе с тем с осуждением, что ее было просто жаль. И разумеется, любая шутка, содержащая эротический намек, сразу вызывала у Ренаты подозрение.

Замечание, сделанное несколько минут назад Вивианой, ее просто озадачило. Когда они прощались в прихожей, опять зазвонил телефон.

– Нет, вы ошиблись. Хорошо, – пролепетала Рената и повесила трубку. Вид у нее был какой-то странный, смущенный.

Вивиана была слишком ленива и равнодушна к людям, чтобы проявлять любопытство, и ее никогда не интересовала чужая психология. Но на улице, хотя и с некоторым опозданием, она задала себе вопрос: уж не грешит ли этот грациозный воробушек? Если так, то, значит, Ренате удалось удивить ее за время их знакомства во второй раз.

Впервые жена Балестрини озадачила подругу в самом начале их только зародившейся дружбы. Вивиана, болтая о том о сем, сказала, что девочка почти совсем не похожа на Андреа. Рената призналась, что Джованнелла не его дочь, но тут же явно раскаялась. Грызя ногти, она бросала на подругу вопрошающие взгляды – Рената еще не понимала, что Вивиана слишком ленива и для того, чтобы сплетничать, тем более когда речь идет о таком серьезном деле.

История, конечно, неприятная, но не более того. Первый девический опыт, рука в руке; мне кажется, что я тебя люблю; шоколад со взбитыми сливками; поклянись мне; если он не позвонит, я тоже не буду звонить; нет, нет, прошу тебя; о, боже мой, что мы натворили; глупые бессонные ночи; девятнадцать дней задержки – вот так это и произошло. Вивиана ничего или почти ничего не знала о семье Ренаты, но сразу же представила себе, какие там должны были разыгрываться отвратительные скандалы, тем более что пылкий, но неосторожный (это явствовало из простодушного рассказа Ренаты) соблазнитель не пожелал на ней жениться. То ли просто отказался, то ли сбежал, то ли еще что – было не ясно.

Печальная и скучная история. Но невероятным, потрясающим и трогательным было поведение Андреа Балестрини. Вивиана получила истинное удовольствие, представляя себе комичного, чуть неловкого юношу… такого скованного – вот правильное слово. Юношу, сильно закомплексованного, полного буржуазных предрассудков, робкого по характеру, но уже судейского по призванию, – словом, существо весьма опасной и непонятной породы. И вот такой молодой человек вдруг предстает (наверняка в темно-синем костюме и однотонном синем галстуке) перед Ренатой и Джованнеллой и обручается с матерью чужого ребенка! «Андреа заявил, что он – отец ребенка», – с гордостью уточнила Рената.

С того дня, как она выслушала эту исповедь, Вивиана стала смотреть на Андреа другими глазами, увидела настоящего Андреа. Ай да молодец, ай да притворщик, этот старый храбрый хамелеон, лишенный предрассудков честный альтруист, только прикидывающийся скучным сереньким чиновником! Как-то вечером, когда неразлучное трио Якопетти – Балестрини – Де Леонибус ужинало с женами, она попробовала представить себе, что за человек на самом деле этот Андреа. Раз – и вот он в чем мать родила! Что ж, в сущности, совсем не плох, только ему бы недельки две посидеть на диете, чтобы сбросить пару лишних килограммчиков. Два – наденем на него вельветовые брюки, рубашку с открытым воротом прямо на голое тело, а на шею небрежным узлом повяжем платок. Остальное оставим как есть – ни бороды, ни усов не надо, только волосы чуть подлиннее и без пробора. Для оригинальности какую-нибудь живописную деталь (браслет? амулет на шею? пенковую трубку?), потом красную спортивную машину… Да, и, разумеется, никаких очков.

Последнее, что нужно, – насмешливый, иронический вид. Но с этим, пожалуй, легче всего. Беседуя с Андреа, она обнаружила в нем чувство юмора – глубоко запрятанное, словно уснувшее от слишком долгого бездействия. Но Андреа умел по временам взглянуть так иронично и умно, что не мог не нравиться. А стоило ему чуточку оттаять, он сразу же начинал выдавать отменные остроты, хотя сам порой был не способен оценить хороший анекдот. В конечном счете в ее представлении сложился какой-то новый – и внешне и внутренне – образ Андреа Балестрини. И, уж конечно, отнюдь не помощника прокурора, а, к примеру, художественного директора рекламного агентства. Или модного архитектора, или отпрыска богатого римского семейства.

Она очнулась от своих мыслей только в лифте, еще более грязном, чем обычно, и заметила, что чуть улыбается. Вот было бы забавно описать в разговоре с Андреа сидевшего в нем другого человека. Но кто знает – может, он и сам об этом догадывается. Иной раз она замечала, что его мысли витают где-то далеко, словно он заворожен какими-то видениями, и ей не хотелось думать, что единственный предмет его размышлений – какой-нибудь следственный эксперимент или данные судебной экспертизы. В то мгновение, когда она вставляла ключ в замочную скважину, в квартире зазвонил телефон.

9

– Паскуалетти? А кто это?

Надо же было, черт возьми, задать такой глупый вопрос. Даже не глядя на капитана, сохраняющего по-прежнему невозмутимый вид, Балестрини почувствовал, что дал маху.